Все трое расхохотались. Феликс давно пользовался на факультете славой ходячего цитатника. Студенты записывали в свои конспекты изречения великих мыслителей и ученых, приводимые им, даже не проверяя, действительно ли эти слова принадлежат перу того или иного гения или же их веселый преподаватель только что самолично сочинил что-то остроумное, подходящее к случаю. Вот и сейчас Феликс Руис вытащил из кармана блокнот и занес туда весьма подозрительную цитату из известного американского писателя, приведенную коллегой.
— Ну а теперь серьезно, — сказал Феликс. — О чем у вас тут речь?
— Да вот коллега Омедас ввязался в одну историю, а попутно решил попытаться найти ответ на вечный вопрос, являющийся одной из краеугольных проблем мироздания. Почему мальчик из богатой семьи вдруг оказывается редкостным сукиным сыном?
— Зря ты его так. Для подобных детишек существует специально принятый термин: полиморфный извращенец, — заявил психоаналитик. — На самом деле все дети такие. Это еще Фрейд говорил.
— Аллилуйя великому и ужасному, — хором вознесли хвалу Хулио и Андрес при упоминании имени отца психоанализа.
— «О детских сексуальных теориях». Полное собрание сочинений, том девятый.
Феликс всегда находил удовольствие в не слишком точной игре с цитатами, якобы самыми выверенными. Впрочем, любые шуточки по поводу психоанализа он воспринимал в штыки на полном серьезе. Руис явно считал себя носителем некоего тайного знания, недоступного невежам и посредственностям, окружающим его и ограничивающимся в процессе познания мира опытами над лабораторными мышами и крысами.
— Я смотрю, вы полагаете, что дети рождаются на свет ангелочками. Лишь впоследствии, от соприкосновения с нашим жестоким миром, у них отваливаются крылышки. Так вот, заявляю вам со всей ответственностью, что эта теория давно развенчана наукой, которая не оставила от этих лженаучных умозаключений камня на камне, — заявил коллегам Феликс и посмотрел на часы. — Как известно, разум является лишь верхушкой изрядно подгнившего и подтаявшего айсберга подсознательного и иррационального. Немалую часть этой невидимой составляющей занимают сексуальные инстинкты, в том числе и извращенные, а также инстинкт уничтожения себе подобных. В общем, если мы заявляем, что ребенок — это чистое и невинное существо, то имеем в виду, что некий айсберг девственно чист и состоит сплошь из замороженной дистиллированной воды. Именно по причине подобного заблуждения так задержалось развитие изучения детских психопатических отклонений и, следовательно, так скромна подборка подлинно научной литературы на эту тему. Мы с легкостью называем психопатом взрослого, который ведет себя аморально ровно в той же степени, в которой это свойственно самому обыкновенному ребенку. Впрочем, коллеги, на данный момент я вынужден прервать нашу плодотворную дискуссию и откланяться. Был счастлив пообщаться с вами, но, по всей видимости, дальнейшее обсуждение пройдет без меня. Мне еще нужно проверить пачку контрольных и лабораторных работ, к сожалению в большинстве своем выполненных весьма посредственно. Да, кстати, если желаете получить ксерокопию моего доклада «Белоснежка, или К вопросу об истерической девственности: случай реактивной трансференции на фоне подавленного сексуального желания, направленного на материнский пенис», готов вручить вам по экземпляру у себя в кабинете.
— Мы просто сгораем от подавленного желания овладеть этим шедевром! — заверил Андрес.
Феликс оценил шутку и для еще большего эффекта сообщил друзьям якобы под страшным секретом, что докладом можно овладеть и в иной форме, а именно — получить у него копию магнитофонной записи, сделанной им самим во время чтения доклада на какой-то конференции. С этими словами коллега-психоаналитик удалился, лавируя между шикарными бюстами и юными упругими ягодицами.
Хулио с облегчением вздохнул, пожалел о том, что комедийное представление закончилось, и спустился с небес на землю.
— Фрейд умер, — провозгласил он, сокрушенно опустив голову.
— Да, он мертв, и прах его рассеян по ветру, — с улыбкой подхватил старший коллега. — Что, впрочем, не мешает ему оставаться изрядной занозой в нашей заднице. При упоминании его имени нам обеспечен как минимум анальный зуд.
— Спасибо за изящно подобранный эвфемизм, — заметил Хулио. — Однако я полагаю, что Адам с Евой мало чем помогут при решении стоящих передо мной задач.
— То, чем ты решил заняться, относится к области происхождения зла как такового и той роли, которую оно играет в нашем бытии. Для того чтобы познать бытие, как ты, надеюсь, и сам понимаешь, следует напрямую обратиться к его описанию, приведенному в наиболее полной и точной форме, естественно, в Книге Бытия.
— Я, в общем-то, никогда не отличался особой религиозностью, — признался Хулио.
— Это не важно. Для того чтобы понять, как устроены системы моральных сдерживаний и запретов, управляющие нашим поведением в жизни, следует обратиться к Библии, ибо эта книга содержит один из самых древних в этом мире моральных кодексов. Именно в этих давних системах норм и запретов кроется корень всех проблем, стоящих сегодня перед нами. Взять, например, сюжет о Каине. Очень поучительная история, смею тебя заверить.
— Каин действительно интересует меня как один из архетипических персонажей, — согласился Хулио. — Именно он является первым, скажем так, исторически зафиксированным братоубийцей, следовательно, злодеем номер один в нашей истории.
— Это точно. Брать пример ему было не с кого. Естественно, в Ветхом Завете он предстает в образе омерзительного убийцы. Такова официальная версия, которую распространяет церковь. Но да будет тебе известно, что существует другая, куда менее распространенная версия сюжета о Каине. В этих редких текстах, недоступных большинству читателей, Каин предстает в образе первого подлинно свободного человека, способного даже сознательно прогневать Бога-тирана, которому, мягко говоря, не пришлась по душе жертва, принесенная Каином, — часть зерна из собранного урожая. В отличие от взбунтовавшегося брата Авель, как и предписывает традиция, приносит в жертву ягненка. Естественно, он и оказывается любимчиком Яхве, а Каин впадает в немилость. В этих текстах не опровергается факт убийства Каином своего брата, но этот поступок трактуется скорее как неопровержимое свидетельство его подлинного внутреннего освобождения. Это в своем роде символический акт, подтверждающий право человека на индивидуальное, особое мнение. Так что, по-моему, Каин не является безупречным примером символа первородного зла.
— Занятно, — заметил Хулио. — Что же это за малоизвестные тексты?
— Синайский кодекс, или греческая Библия. Этот текст датируется примерно трехсот пятидесятым годом нашей эры. Если имеется желание, могу дать почитать. У меня есть экземпляр.
— Не хотелось бы тебя огорчать, но, боюсь, придется. Дело в том, что теория, согласно которой наше подлинное внутреннее «я» полностью совпадает с тем самым первобытным и примитивным, что, в свою очередь, и управляет нашими мыслями, чувствами и поступками, была развенчана и опровергнута.
— Неужели есть другие, более убедительные гипотезы и теории?
— Ну, по крайней мере, у меня есть — собственной разработки. Сейчас в подробностях рассказывать не буду. Времени нет.
— А мне в подробностях и не надо. Изложи основные тезисы и дай самые важные ссылки. Читать я умею.
— Я считаю, что мы — все человечество — находимся в процессе эволюции нашего вида. При этом наше сознание и духовность становятся более развитыми. Чем дальше, тем в большей степени мы отказываемся от наших инстинктивных, животных желаний, унаследованных от далеких предков, будь то от Каина или же от тех полуобезьян, которых раскопали археологи в Атапуэрке.[6]Именно жертвуя своим первобытным наследием, мы обретаем все большую свободу, как индивидуальную, так и коллективную. Отвергая и подавляя в себе инстинкты, мы все больше становимся людьми.
— Я что-то не понял. Ты имеешь в виду эволюцию в прямом, узкоспециальном смысле слова? Ту, которая подтверждается генетическими изменениями в организме человека?
У Хулио действительно оставалось мало времени перед очередным семинаром, и он сейчас не был готов вести сколько-нибудь серьезную научную дискуссию. Кроме того, положа руку на сердце, Омедас не хотел признаваться коллеге в том, что изложил ему не столько научную концепцию, сколько недоказанные постулаты, опирающиеся лишь на его личную веру.
— Скорее я назвал бы этот процесс духовной эволюцией, — уклончиво ответил он.
— Коллега, да вы, я смотрю, ламаркист!
— Похоже, что так.
— Ты можешь посвятить целую жизнь совершенствованию своего духовного «я», но будь уверен в том, что вся внутренняя работа по самосовершенствованию никоим образом не затронет геном и не будет передана по наследству. Твое достойное поведение, честные поступки не послужат благородному делу совершенствования рода человеческого с генетической точки зрения. Теория Ламарка была просто растоптана Дарвином. Меня удивляет только одно. Дорогой мой Хулио, разве тебе об этом в школе не рассказывали?
— Рассказывали, конечно. А разве тебе никто не говорил, что ты становишься редким занудой, когда начинаешь учить людей уму-разуму?
В ответ Андрес только рассмеялся.
— Занудство является важнейшей составной частью моего очарования.
— Это уж точно.
Андрес дружески похлопал младшего коллегу по плечу. Омедас посмотрел на часы и встал из-за стола. Через несколько минут у него начиналась очередная пара. Он должен был вести семинар по эволюционной психологии, поэтому положил деньги на стойку и попрощался с коллегой.
Андрес в ответ помахал ему рукой, но Хулио этого уже не увидел. Он зажал под мышкой две объемистые папки с бумагами и стремительно направился к выходу из буфета.
«Возможно ли коренным образом изменить природу отдельно взятого человека? Может ли судьба преобразить человеческую душу? Может ли душа стать злой и черной, если ей выпала нелегкая и злая судьба?»
Много лет назад этими словами из «Отверженных» Гюго Хулио Омедас начал свое выступление на защите диссертации, озаглавленной «Загадка Гавроша» и написанной под руководством Андреса Ольмо. В качестве отправной точки своего исследования он рассматривал знаменитого персонажа романа — мальчишку по имени Гаврош.
Этот беспризорник, выросший на улицах Парижа, всегда оставался добродушным, веселым и благородным, несмотря на все испытания, выпавшие ему в жизни. Более того, он явно находил удовольствие в том, чтобы помогать людям, которым в тот момент было еще тяжелее, чем ему. Хулио Омедас увидел в Гавроше парадигматический[7]случай, подтверждающий тезис о том, что ни пороки, ни склонность к извращенному поведению не передаются по наследству и вовсе не обязательно становятся благоприобретенными чертами характера в результате продолжительного пребывания во враждебной среде.
Своей страстной любовью к «Отверженным» он был обязан Кораль. Еще на третьем курсе университета она предложила ему прочитать эту книгу с точки зрения психолога, проникнуть во внутренний мир персонажей. Хулио не остался разочарован. Он читал и перечитывал этот роман, даже исчиркал вдоль и поперек один экземпляр книги, заодно исписал ее поля комментариями.
В конце концов Омедас согласился с тем, что этот великий роман в плане познания души человека дал ему не меньше, а, пожалуй, намного больше, чем некоторые лекционные курсы и труды по психологии, которые ему приходилось штудировать в рамках учебной программы. Чтение Гюго стало для него своего рода упражнением на рассмотрение и анализ самого себя со стороны. Читая «Отверженных», он словно слушал некий голос, постепенно раскрывавший для него тайну устройства человеческой души. Ему казалось, что если не Бог, то некая могучая сверхъестественная сила уж точно находилась где-то рядом и была готова прийти на помощь, сорвать пелену предвзятости, подарить радость познания сути человека, сформированного определенной эпохой, и, разумеется, самой эпохи, создавшей этих людей.
Гаврош стал для него больше чем персонажем из книги. Он был символом израненного, истерзанного детства. Его судьба опровергала не только постулаты психологии, но и, казалось бы, незыблемый физический закон, согласно которому сила любого действия равна силе противодействия, а человеку свойственно отвечать ударом на удар.
Для того чтобы подтвердить, что в любом несчастном, брошенном и оступившемся ребенке есть чистая душа, не тронутая злом этого мира, Хулио решил провести исследование и отправился на поиски своего Гавроша в детские дома, приюты и центры содержания и перевоспитания несовершеннолетних преступников. Он проанализировал судьбы и психологические модели поведения двадцати с лишним малолетних правонарушителей — мальчишек-сирот и детей из неполных и неблагополучных семей.
Хулио общался с ними, проводил психологические эксперименты, словно археолог, пытался раскопать в них останки тех ангелов, которыми они когда-то были или, по крайней мере, могли быть. К сожалению, он натыкался лишь на остро отточенные когти, ненависть, выражающуюся совершенно явно, или же скрытую склонность к насилию, пессимизм, апатию и неспособность к социальной адаптации. За свои недолгие жизни эти мальчишки уже успели повидать столь многое, что Хулио просто отчаялся раскрутить хотя бы один из этих запутанных клубков и понять, что и когда именно оказалось тем решающим фактором, в силу которого дети, попавшие в тяжелые обстоятельства, перешли из категории жертв в класс хищников.
Ни единого Гавроша среди своих подопытных он не нашел и все чаще задавал себе один и тот же вопрос. Возможно ли, что ребенок, попавший в столь тяжелые жизненные условия, сможет когда-либо проявить то лучшее, что некогда было заложено в нем природой? Проблему, поставленную им перед началом исследования, в ходе эксперимента пришлось переформулировать. Речь шла уже не о том, может ли природа человека стать дурной в результате превратностей судьбы, как гласила цитата из Виктора Гюго, а о том, существует ли вероятность того, что она в подобных обстоятельствах останется чистой и незапятнанной.
В ходе исследования Хулио не обнаружил никаких доказательств своей правоты. Впрочем, речь шла не о ложности постулатов, изложенных им, а о несовершенстве методики, примененной во время работы.
Омедас хорошенько поразмыслил над результатами исследования и осознал, что в этой мешанине информации трудно отделить те отрицательные качества малолетнего правонарушителя, которые были приобретены им в результате внешних воздействий, от тех, что были присущи ему изначально. Он пришел к выводу, что можно подойти к этой проблеме и с другой стороны. Почему бы не попробовать провести исследование психологии какого-нибудь беспричинно злобного и враждебного к окружающему миру ребенка, о котором заведомо известно, что приобрести эти качества ему было негде, а скопировать — не с кого?
Цель подобного исследования можно было сформулировать так: существует ли врожденная склонность к злу, не спровоцированная какими бы то ни было внешними воздействиями? Является ли желание приносить боль и страдание окружающим неотрывной составной частью человеческой природы?
К тому времени, когда Хулио дописал диссертацию, прошло уже несколько лет с тех пор, как Кораль внезапно и бесследно ушла из его жизни.
Омедас, всегда придерживавшийся самых строгих методических правил, взялся за рассмотрение психогенеза зла и почувствовал, что блуждает в потемках, без правил, норм и законов. Ему срочно нужно было загнать изучаемый аспект психики человека в какой-то сектор серого вещества и связать стремление приносить боль окружающим с материальной составляющей психики, с какой-либо областью рационального поведения и — по возможности — с разумом и логическим мышлением как таковым.
Он предпринял немало усилий, чтобы разыскать своего рода воплощенную противоположность Гавроша. Подобный типаж был нужен ему, чтобы попытаться сформулировать доказательства своих тезисов по принципу «от противного». Хулио искал ребенка, уже проявившего себя маниакальным носителем зла и при этом прожившего всю жизнь в тепличных условиях с минимальным отрицательным воздействием внешней среды.
Выяснилось, что задача эта не такая уж легкая. Все маленькие мерзавцы, тираны и преступники, попадавшиеся ему в ходе исследований, уже успели в немалой степени испытать воздействие многих составляющих современной культуры, таких, например, как телевидение, компьютерные игры и жестокость окружающего мира. Хулио же был нужен практически лабораторно стерильный эмбрион, чистая душа с выраженной склонностью к разрушению и уничтожению окружающей гармонии, притом избежавшая сколько-нибудь значимого воздействия извне. Эта душа с первых лет жизни должна была освободиться от чистоты и невинности, якобы свойственных детям, сбросить эти качества, как змея сбрасывает старую кожу, ставшую тесной.
Целью Хулио было изолировать подопытного от дурных воздействий, от каких бы то ни было знаний о жестокости и несовершенстве мира и вычислить, насколько свойственна ему врожденная порочность, в какой мере она определяет его поведение в каждодневной жизни. Вот только тут-то и возникал вполне логичный вопрос. Как изолировать отдельно взятого ребенка от внешних воздействий? Как увидеть причины, по которым в нем развивается стремление причинять страдания окружающим? Как доказать, что это свойственно ему изначально, а не является следствием взаимодействия с окружающей средой? В общем, где разыскать того самого гоббсовского[8]enfant sauvage?[9]
И вот судьба словно сама постучала к нему в дверь. Нико, судя по всему, был идеальным объектом для исследований. Карлос, со своей стороны, просто настаивал, чтобы с его сыном позанимался психолог. В этом ребенке действительно была тайна, раскрыть которую являлось для Хулио делом чести. Образ холеной розы, у которой неизвестно откуда берется такое количество шипов, сам собой напрашивался в отношении Николаса. С профессиональной точки зрения лучшего материала, чем сын Кораль и Карлоса, Хулио и представить себе не мог. Образ Николаса преследовал его и манил к себе, как пение сирен.
Старшему коллеге так и не удалось убедить Хулио в том, что Каин — не лучшая модель абсолютного зла в человеческой природе. Не сработали ни его красноречие, ни ссылки на древние тексты, переводом которых сумел разжиться старый профессор. Если говорить точнее, то Омедас отказывался поверить, что порочность является естественным состоянием человеческой природы и присуща ей изначально.
Хулио размышлял о своем новом пациенте, понимал, что ему предстоит достаточно долго копаться в закоулках этой сумрачной души, но был уверен в том, что рано или поздно сможет отыскать подлинную причину склонности мальчика к неоправданным и небезобидным шалостям, злостным нарушениям порядков, заведенных в семье. Омедас никак не мог поверить в то, что Нико вел себя так просто потому, что зло заложено в нем генетически, или — если воспользоваться терминологией Андреса — потому что он являлся прямым потомком Каина.
Нет, такое нестандартное поведение ребенка нуждалось в более подробном и убедительном объяснении. Поэтому, как и предписывала методика подобных исследований, Хулио решил начать с окружающего мира и среды обитания ребенка, в психологических особенностях которого ему предстояло разобраться.
Школа, где учился Николас, даже издали не походила на большинство обычных учебных заведений. Она была построена по индивидуальному проекту. Два здания — одно поменьше, а другое побольше, — предназначенные соответственно для начальной и средней школы, разделяла большая игровая площадка. Их окружал сад, весьма просторный и ухоженный. Секторы игровых площадок были размечены дорожками разных цветов. Две асфальтированные дорожки пошире вели из школьного двора к зданию столовой и к спортивному залу, накрытому вытянутым эллиптическим куполом.
На футбольном поле шла игра. Мальчишки, одетые в форму классических цветов, бегали за столь же классическим мячом, не толкались и не стремились поставить друг другу подножку. Учитель, выполнявший роль судьи, общался с игроками на чистейшем английском языке.
Хулио сразу же отметил чистоту и порядок, царившие в этом учебном заведении. Данные качества проявлялись здесь в несколько большей степени, чем это обычно свойственно местам, где одновременно находится множество детей, склонных к шалостям и беспорядку. Например, стены школы не были исписаны граффити, нигде на земле не валялся мусор — ни фантика, ни пакета, ни смятой бумажки. Даже сетка на футбольных воротах была абсолютно целой. В общем, с первого взгляда Хулио ни за что не сказал бы, что попал в детское учебное заведение.
Дон Рафаэль, мужчина средних лет с седой бородой, весьма желчный на вид, представился Хулио классным руководителем Николаса. Кстати, Карлос успел предупредить Омедаса о том, что в этой школе было принято называть классных руководителей тьюторами.
Так вот, этот тьютор принял гостя в стерильно чистой комнате для посетителей, похожей скорее на приемную в какой-нибудь медицинской консультации. Учитель был не на шутку озадачен, узнав, что общаться ему придется с незнакомым гостем один на один, без присутствия родителей Николаса.
Хулио с самого начала предполагал, что в подобных заведениях, где клиент всегда прав, а кто платит, тот и заказывает музыку, родителям ученика скорее наговорят массу добрых слов об их ребенке, чем будут всерьез беседовать о проблемах, имеющихся у него. Вот почему он настоял на том, чтобы съездить в школу одному, без Карлоса. Омедас предполагал, что отец предупредит об этом классного руководителя, но тот, по всей видимости, забыл это сделать, и теперь тьютор явно в некотором замешательстве смотрел на посетителя, не зная, что делать дальше. В конце концов он решил посоветоваться с завучем и получить разрешение начальства на то, чтобы выдать информацию об одном из учеников постороннему человеку без присутствия родителей.
Более того, Хулио даже пришлось подождать некоторое время на скамейке в коридоре. Он слышал, как учитель советовался со своим начальством за неплотно прикрытой дверью. При этом больше всего на свете Омедасу сейчас не хотелось встретиться с Николасом здесь, в школьном коридоре. В общем, вся эта ситуация начинала его раздражать. Наконец завуч перезвонил Карлосу, и, судя по всему, беседа была согласована.
— Так вы, значит, психолог?
— Именно так. Я сейчас занимаюсь с этим мальчиком.
— Моя супруга посещала психолога-консультанта в течение пяти лет.
— Да что вы говорите? — Хулио явно обрадовался возможности оживить разговор и перевести его в неформальное русло. — И как, помогло ей?
— Она повесилась.
Классный руководитель закрыл за собой дверь и проследовал к учительскому столу, стоявшему в середине помещения. По периметру кабинета были расставлены стеллажи с учебными пособиями. Из шкафчика с прозрачной передней дверцей, висевшего рядом с классной доской, на посетителей взирал оскалившийся человеческий череп.
Хулио устроился в кресле около окна — на тот случай, чтобы иметь возможность как бы невзначай переводить взгляд на школьный двор, если в разговоре вдруг повиснет неловкое напряженное молчание.
— Сочувствую.
— Не думаю, что вы действительно мне сочувствуете. Впрочем, это не важно. Итак, что вам нужно?
— Информация о Николасе.
— По правде говоря, я и сам о нем не слишком много знаю, — несколько извиняющимся голосом произнес дон Рафаэль, копаясь в классных журналах. — Странный он, конечно, мальчишка.
— Его родители сказали мне, что вы знаете их сына давно, с раннего детства.
— Так и есть. Он был странным всегда, действительно с раннего детства. Разница только в том, что если раньше Николас был просто странным, то теперь он стал еще и вредным.
Психолог удивленно поморгал, словно ему в глаза швырнули горсть земли или песка.
— Уверяю, родителей мы об этом не раз информировали, но могу повторить это и вам, — добавил классный руководитель, всем своим видом давая понять, что затягивать разговор он не намерен.
— Вы хотите сказать, что он плохо себя ведет?
— Нет, этого я сказать не хочу. Если бы он плохо себя вел, нарушал установленные в школе правила, то мы давно исключили бы его. Надеюсь, вы, психолог-профессионал, понимаете разницу между вредным ребенком и тем, который плохо себя ведет.
В голосе дона Рафаэля послышались нотки раздражения, явно не осознаваемые им, но отчетливо слышимые.
— Да, эту разницу я вполне понимаю, но мне все-таки хотелось бы, чтобы вы высказались более конкретно.
— Существуют особые типы непослушания, не связанные с формальным нарушением тех или иных норм и правил. Этот мальчишка прекрасно знает, как достать окружающих без шума и скандалов. Просто так, не подумав, он и шага не сделает. Ощущение такое, что Николас только и ждет, когда кто-нибудь из нас ошибется, чтобы нанести удар. Вот и приходится быть с ним предельно осторожным. Складывается впечатление, что всех нас он считает идиотами, невежами, не способными ни на йоту отступить от древних замшелых методических приемов образования и воспитания.
Омедас с огромным трудом подавил в себе желание поинтересоваться, не считает ли уважаемый дон Рафаэль, что в подобном тезисе есть как минимум доля истины.
— Но это ведь всего лишь ребенок, — с улыбкой произнес он.
— Вы так полагаете? Похоже, вы его еще плохо знаете.
Хулио вдруг отчетливо понял, что если Николаса до сих пор еще не выгнали из школы, то явно не по причине гибкости, чуткости и профессиональной гордости его классного руководителя.
— Тем не менее, насколько мне известно, Николас — блестящий ученик, — заметил Хулио, явно провоцируя собеседника на всплеск эмоций, следовательно, и на более откровенные комментарии. — Учится он, судя по всему, почти на одни пятерки.
Рафаэль впился глазами в гостя и сказал:
— Боюсь, у нас несколько разные представления о том, кого и по каким критериям можно назвать блестящим учеником.
— Этому мальчику явно не приходится прилагать большие усилия, чтобы не провалиться на очередном экзамене. Или я не прав?
Рафаэль прокашлялся и сурово произнес:
— Я абсолютно беспристрастен при выставлении оценок. Получив контрольную работу Нико, я стараюсь забыть о том, как он меня изводит на уроках. Впрочем, я всегда имею полное право снизить ему на балл оценку за поведение.
Чтобы не разочаровывать учителя, Омедас сделал вид, что внимательно просматривает предложенные ему таблицы с оценками Николаса. На самом деле количество набранных мальчиком баллов его абсолютно не интересовало. Ему казалось, что классный руководитель отчитывался перед ним, демонстрировал свои методические успехи, доказывал, что придраться к нему будет нелегко.
— У него есть друзья среди одноклассников? — Хулио перевел разговор на более интересную для него тему.
— Ни единого.
— Ребята с ним ссорятся? Он сам нарывается на неприятности?
— К нему никто особо не пристает. Он словно выстраивает барьер между собой и окружающими, ни с кем не дружит, но и не ссорится. Целыми днями готов играть в шахматы на компьютере. Вот с компьютерными программами у него полное взаимопонимание.
Хулио решил рискнуть и задать учителю прямой и открытый вопрос:
— Но почему он так себя ведет? Может быть, его кто-то когда-то напугал или обидел?
Дон Рафаэль лишь пожал плечами, почесал за ухом и протянул Хулио последнюю контрольную работу Николаса. Омедас сразу же узнал каллиграфически четкий почерк мальчика. Работа была удостоена высшего балла. Всем своим видом Рафаэль давал понять, что добавить ему к этому нечего. Я, мол, отношусь к проблемному ученику непредвзято и всегда оцениваю его по заслугам.
Хулио вставил в обойму последний патрон и нажал на спусковой крючок:
— Какова атмосфера в вашем колледже? Есть ли в коллективе какие-то конфликты?
— Не понимаю, о чем вы.
Омедасу было очевидно, что дон Рафаэль как раз прекрасно понял, к чему клонит собеседник.
— Я имею в виду типичные проблемы подросткового коллектива — драки и ссоры между ребятами, угрозы, назначение кого-нибудь изгоем и его травля…
Рафаэль смотрел на собеседника так, словно перед ним появился пришелец из другой галактики, на редкость некрасивый и неприятный.
— У нас здесь все нормально. Преподавательский коллектив прилагает все усилия к тому, чтобы все шло хорошо.
Хулио только кивнул.
Прозвенел школьный звонок.
— К сожалению, время, выделенное на общение с родителями, закончилось, — сообщил ему дон Рафаэль. — Обращаю ваше внимание, что выделяется оно именно для разговоров с родителями, а не с кем-либо еще. Если желаете, можете побеседовать с нашим психологом. Она как раз сейчас должна быть у себя в кабинете.
— Я в курсе. У меня уже назначена встреча с ней.
Классный руководитель проводил Хулио до дверей и на прощание пожал ему руку.
— Удачи вам в работе и послушайте моего совета. Будьте предельно осторожны.
— Вы имеете в виду — осторожным с этим мальчиком?
Дон Рафаэль не ответил на этот вопрос, развернулся и зашагал по коридору. У Омедаса возникло стойкое ощущение, будто он только что поговорил с двумя черепами из набора учебных пособий. Разница между ними заключалась в том, что один был мертвым, а второй — живым и говорящим.
Секретарша сообщила ему, что психолог занята.
— У нее консультация, — было сказано Хулио, подошедшему к кабинету.
Такая формулировка несколько озадачила его, словно речь шла не о психологе, помогающем здоровым людям, а о враче, занимающемся теми, у кого уже диагностированы некоторые психологические проблемы. Он присел на стул напротив двери кабинета, на которой красовалась металлическая табличка с надписью: «Кабинет психологии. Элена Льоренс».