Уже за полночь Хулио Омедас вошел в душное, сумрачное помещение клуба «Джаз перфект». В этом заведении его привлекала не столько сама музыка, сколько странная манера танцевать, принятая среди завсегдатаев клуба.
Спрашивается, как танцевать под джаз-фьюжн?
«Отвечаем, — сказал бы Хулио. — Сами посмотрите на этих людей. Они движутся плавно и достаточно медленно, словно преодолевая сопротивление какой-то плотной среды, например воды. Посмотрите, как они поворачивают и наклоняют голову, какие волнообразные движения делают руками, и вы увидите перед собой морскую черепаху, конвульсивно шевелящую конечностями в такт какому-то внутреннему, одной ей ведомому ритму. Вот вам и танец под джаз-фьюжн, ни больше ни меньше».
Здесь, в этом клубе, гости не столько танцевали, сколько черепашились. Это слово, отсутствующее в каком бы то ни было словаре, придумал сам Хулио, чем внутренне очень гордился. Впрочем, его всегда занимало, как люди воспринимают ту музыку, в которой ритм — это не застывшая и безупречная в своей непоколебимости структура, а, наоборот, нечто сбивчивое, плавное и изменчивое, то, что нужно ловить, угадывать и тонко чувствовать.
«Никогда в жизни не стану танцевать под такую музыку», — подумал он.
Вечером, по окончании рабочего дня, Инес прислала ему эсэмэску, сообщила, что собирается заглянуть в «Джаз перфект». Омедас никогда не отвечал на телефонные сообщения, включая и те, что присылала ему она. Дело было даже не столько в лени, сколько в почти суеверном нежелании лишать себя возможности общаться с людьми если не непосредственно, то по крайней мере напрямую, слушая их голоса.
Если к нему приставали с расспросами или упреками по поводу упорного молчания в ответ на присланные сообщения, то Хулио просил списать это на его личную навязчивую идею или очаровательную особенность характера. Тем не менее на этот раз он все же соизволил отправить Инес короткий ответ: «ОК, приду». В силу отсутствия практики отправка сообщения заняла у него не меньше пяти минут — так тяжело ему дался набор коротенького текста на крохотной телефонной клавиатуре.
С Инес же он хотел встретиться хотя бы для того, чтобы поговорить с человеком, понимающим его. В последнее время он чувствовал себя все более одиноким. Внутренние сомнения и профессиональные неудачи вконец загнали его в царство мрачных мыслей и унылого настроения.
Войдя в клуб, он увидел Инес, ни много ни мало флиртующую с каким-то мужчиной. Во всяком случае, Хулио так показалось. Глаза Инес сверкали, она загадочно улыбалась. Омедас не пришел в восторг при виде этой картины. Он уже собрался было развернуться и уйти, но она заметила его и окликнула. Потом Инес представила мужчин друг другу:
— Луис, мой друг и завсегдатай этого клуба. Хулио, мой начальник.
Омедас выразил свое несогласие с такой оценкой собственной персоны и сказал, что расценивает себя не как начальника, а как коллегу Инес. Та с довольным видом улыбалась. Этот мини-спектакль разыгрывался ими уже не впервые, практически всякий раз, когда им вдвоем приходилось представляться каким-либо новым знакомым.
Луис не черепашился. Парень он был приятный, высокий, с красивым густым голосом. Его единственным недостатком, в чем очень быстро убедился Хулио, были глубочайшие познания в области джаза. Он, например, наперечет знал всех исполнителей каждой из этих дурацких композиций, которые сменяли в клубе одна другую. Разговор зашел о джазе, и Хулио почувствовал себя не в своей тарелке. Стоило беседе выйти за узкий круг пяти-шести классиков, знакомых ему, — Дюка, Джанго, Паркера, Коулмена… — и он совершенно терял почву под ногами, понятия не имел, о чем и о ком шла речь.
На Инес была блузка с большим вырезом, облегающая юбка, чулки. К немалому удивлению Хулио, она даже подвела помадой губы. Некоторое время Омедас вполуха слушал разговор, а сам при этом поглядывал вокруг, наблюдая за окружающими. Особый интерес на этот раз у него вызвал здоровенный диджей, который в минуты покоя, сменив одну пластинку на другую, не то пританцовывал, не то переминался с ноги на ногу в тесной будке, в которой едва-едва помещался.
Хулио не без грусти признался себе, что в присутствии других мужчин Инес вела себя куда более раскованно и явно чувствовала себя легче, чем с ним наедине. Луис перечислял какие-то джазовые композиции, часть из которых была ей знакома. Комментарии Инес состояли сплошь из эпитетов в превосходной степени. «Гениально», «потрясающе», «невероятно»…
Через некоторое время Хулио стало скучно. Он испытал даже что-то вроде досады.
«Разве можно так вести себя в присутствии человека, которому нет дела до ваших восторгов по поводу гениальных джазовых музыкантов?»
Разговор зашел о ближайшем фестивале в Доности,[17]о музыкантах, уже приглашенных участвовать в программе, и о тех, кого среди участников определенно не будет. Тут Хулио вдруг понял, что эти двое действовали заодно. Весь этот спектакль разыгрывался специально, чтобы поскорее избавиться от его присутствия. Это открытие, естественно, не могло порадовать Омедаса и улучшить ему настроение.
Он уже собрался было уйти под каким-нибудь благовидным предлогом, но неожиданно ситуация изменилась. В клуб вошла целая компания старых знакомых Луиса. Среди них была и девушка, которая явно имела определенное право подойти к нему, обнять за талию и что-то прошептать на ухо. Судя по всему, это была не просто давняя хорошая знакомая, а подруга. Луис быстро свернул разговор с Инес и сообщил ей на прощание, что они еще увидятся.
Хулио, по правде говоря, не понял, что этот тип имел в виду. Они встретятся когда-нибудь, при случае, например на фестивале в Доности, или же чуть позже здесь, в этом же клубе, за другим столиком?.. Как бы то ни было, они с Инес остались одни. Хулио с удовольствием поддержал бы разговор, начатый раньше, и порадовал бы собеседницу обсуждением джазовой музыки, но предпочел не выставлять себя на посмешище и не стал пытаться с умным видом рассуждать о том, о чем не имел ни малейшего понятия. Говорить же о работе в этой обстановке было и вовсе глупо.
Некоторое время они сидели молча, явно не зная, что сказать друг другу.
— Удивил ты меня сегодня, — наконец сказала она с явными нотками упрека. — Я имею в виду эсэмэску.
Омедас вытащил из кармана свой телефон, такой древний и потертый, что Инес не могла сдержать улыбку, когда посмотрела на это чудо антикварной техники, и открыл меню входящих эсэмэсок, где обнаружилось, наверное, с полтора десятка сообщений от Инес, ни на одно из которых, за исключением последнего, он не ответил. Впрочем, большая часть ее сообщений была прислана ему давно, в тот период, когда они только-только познакомились, то есть почти два года назад.
— Смотри, я не стираю только те, что от тебя, — сказал психолог и продемонстрировал собеседнице столбик сообщений, помеченных ее именем. — Они мне нравятся, и я их сохраняю.
— Он, видите ли, держит их в телефоне, а ответить ему, понимаете ли, лень. Должна заметить, странная у тебя привычка.
Хулио только развел руками и виновато, почти по-детски улыбнулся. При этом он успел много о чем подумать, но решил не излагать свои мысли вслух. Вместо этого Омедас просто зачитал Инес одно из первых ее сообщений: «Сегодня вспоминала о тебе. Сама не знаю почему. Скучаю. Мне тебя не хватает». Она выхватила телефон у него из рук и с ужасом убедилась в том, что Хулио не шутил. Эти слова действительно были написаны ею почти год назад.
Она попыталась было стереть все эти тексты, но Хулио тотчас же вырвал телефон из ее рук и убрал в карман.
— Это мои сообщения.
— А вот и нет. Они мои, — запротестовала Инес. — Мне не нравится, когда ты используешь их, чтобы прикалываться надо мной. По-моему, это нечестно.
Хулио еще больше погрустнел. Он понимал, что сейчас ему вряд ли удастся убедить Инес в том, что он вовсе не хотел смеяться над ней и уж тем более каким-то недостойным образом использовать скупые строки ее сообщений, оставленные в памяти телефона. Инес смотрела куда-то в сторону. Хулио подумал, что она высматривала своих знакомых, ту самую компанию, не то свихнувшуюся на джазе и потому зачастившую в этот клуб, не то сначала зачастившую сюда, а уж потом свихнувшуюся на этой странной музыке.
— Почему ты меня вспоминала? — спросил Хулио. — Что именно приходило тебе в голову, когда ты думала обо мне?
Инес не ответила, только пожала плечами.
— Не можешь припомнить?
— Хулио, с тех пор прошло уже много времени. Всего не упомнишь.
— Вот видишь. Это мне как раз и не нравится в телефонных сообщениях. Они не вносят ясности в отношения между людьми, а, наоборот, еще больше их запутывают. Почему ты просто не позвонила мне тогда, не сказала те же самые слова? Я ответил бы тебе, и мы лучше поняли бы друг друга. Может быть, я в тот момент тоже скучал по тебе, но выражать свои чувства в письменном виде мне почему-то не хотелось.
Инес была явно поражена услышанным и, несмотря на обиду на Хулио, не могла мысленно не признаться себе в том, что его слова ее тронули.
— Все, хватит, не приставай ко мне с этим сейчас и вообще не прикидывайся идиотом. Ты прекрасно понял, о чем было это сообщение, а я — что означает твое молчание.
— Ну и что же?
Инес было определенно не по себе.
Она не хотела отвечать на этот вопрос, но не смогла сдержаться и через секунду решила высказать Хулио все, что у нее наболело:
— Тебе наплевать, думаю я о тебе или нет. Наплевать — и точка! Кроме того, теперь я еще больше уверена в том, что поступила правильно, когда отправила тебе эсэмэску, а не позвонила лично. Эксперимент получился стерильно чистым. Мне даже не пришлось встречаться с тобой и портить вечер себе, да и тебе тоже. Я сделала подачу, ты отбил мяч. Все, разговор окончен. В этом-то и заключается неоспоримое преимущество таких вот сообщений. В некотором роде ты мне все-таки ответил. Твое молчание было весьма красноречивым.
— Все не так, и никаких преимуществ у твоих дурацких эсэмэсок нет. Ты сама вырвала ситуацию из контекста и поэтому неправильно интерпретируешь ее. Я тебе не ответил, чтобы не показаться смешным. Твои слова меня очень тронули, и я даже что-то написал в ответ. По-моему, «спасибо». Но отправить это сообщение я так и не решился. Оно никак не соответствовало тому доверию, которое ты мне оказала. Я боялся показаться претенциозным, набросал еще несколько более личных, искренних сообщений, но понял, что не буду отправлять их, потому что просто не понимаю, нужны они в такой ситуации или нет. Вот так, в общем-то, все и получилось.
— Можешь не трудиться и не пересказывать мне все это. Что было, то прошло. Больше оно меня не интересует.
С этими словами Инес, явно готовая расплакаться, встала и вышла в туалет. Омедас допил коктейль, заказал другой и посмотрел на свое отражение в зеркальной стене за стойкой бара. Собственное лицо показалось ему изрядно потертым и постаревшим.
Зазвучала новая мелодия. Эту композицию Хулио узнал. Неизвестная ему джазовая группа занятно обработала мелодию из фильма «Розовая пантера», ставшую уже классической. Хулио повертел мобильник, лежавший на полированной алюминиевой стойке, сделал еще пару глотков и поймал себя на том, что прикидывает, понравится ли ему когда-нибудь джаз или нет.
Он словно очнулся, взял телефон и стал энергично нажимать на клавиши, набирая текст. Его послание Инес гласило: «Я тоже соскучился. Наверное, не вовремя?»
Через несколько минут она словно вынырнула из темноты, появилась рядом с ним у стойки. Судя по выражению лица Инес, сообщение Хулио ее ничуть не обрадовало. Он был готов к упрекам и обвинениям, но вдруг почувствовал, что у нее и в мыслях нет ругаться с ним.
— Ты очень даже не вовремя.
Не дожидаясь, что она еще скажет, Хулио обнял ее за талию и прижал к себе. Они секунду смотрели друг другу в глаза, потом зажмурились. Еще через секунду их губы слились в долгом поцелуе.
«Ну почему нужно обязательно так срочно раздевать меня?» — думала она, пока он срывал с нее одежду.
«Почему обязательно надо так срочно раздеть ее?» — думал он, пока она, в свою очередь, расстегивала пуговицы на его рубашке.
Их руки сталкивались, мешали друг другу, но каждый стремился не раздеться сам, а раздеть другого. Он — ее, она — его, снова он ее и снова она его.
«К чему вся эта спешка?» — думал Хулио, мысленно возвращаясь к тому мгновению, когда за их спинами хлопнула дверь и с комода в прихожей что-то упало, не то вешалка, не то зонтик или то и другое разом. Они босиком, без тапочек, не включая свет, прошли куда-то в глубь квартиры, в которой жила Инес. Оба сгорали от стыда и желания раздеть друг друга, остаться полностью обнаженными, смотреть, смущаться от этих взглядов и быть все ближе и ближе.
Он расстегивал негнущимися потными пальцами пуговицы на блузке, открывал для себя все эти бесконечные крючки, петли, застежки-молнии. Эта одежда еще хранила в себе тепло улицы, жаркой мадридской ночи. В ней по-прежнему оставались ночные звуки, грязный асфальт и жар, исходящий от земли и домов. Они продолжали раздевать друг друга, не помня ни о чем, не замечая ничего вокруг. Более важного дела в их жизни уже не было. Только этот магический ритуал мог освободить их от какого-то груза, снять напряжение, распутать тот сухой жгучий узел, который завязался то ли в горле, то ли в животе у каждого из них, и второй, самый опасный, что застыл болезненной раной где-то там, между животом и горлом.
Нагота Инес была живой и теплой. Она трепетала как птица, потерявшая гнездо. Он был счастлив подарить ей мгновения покоя, заключив в свои объятия и прижав к себе. Ему было хорошо здесь, с ней, в этом доме, в который его привели и даже не дали осмотреться. Он шел сюда, к этому ложу, оставляя по пути одежду, как ненужный мусор, который отслужил свой срок и теперь лишь мешал познать настоящее счастье. Хулио ловил дыхание Инес, чувствовал тепло, исходящее от ее тела.
Ему было хорошо с ней. Он ни капельки не стыдился того, что добиваться, завоевывать эту женщину не пришлось. Она оказалась с ним без малейших усилий с его стороны.
«Наверное, это должно было случиться именно так», — думал он.
Ее открытость и искренность не требовали от него каких-то игр и ухаживаний. Нужно было просто ответить на ее порыв, взять телефон и отправить короткое сообщение. В ответ на ее «приходи» написать: «Хорошо, приду».
В тот момент, когда она спала, прижавшись к нему, он был почти счастлив. За долгие годы Хулио ни разу не был так близок к этому состоянию, но в глубине души прекрасно понимал, что и такого вот «почти счастья» ему очень скоро станет мало. Он слышал, как сонные мысли Инес под покровом ночной темноты метались по закоулкам лабиринтов ее подсознания. В этом эксперименте Омедас был ученым, а она — подопытной мышью. Именно ему, но не ей были заранее известны все схемы и планы лабиринтов, ведущих к ее сердцу.
Тяжело, очень непросто разрывать то, что связывает тебя с прошлым. Особенно трудно это дается, когда оно еще не закончилось. Былые времена Хулио Омедаса представляли собой так и не дочитанную книгу. Он не раз и не два спрашивал себя, удастся ли ему когда-нибудь перевернуть последнюю страницу и захлопнуть наконец эту прекрасную, но губительную сказку о его же собственном прошлом. Шли годы, в жизни Хулио появлялись новые женщины, но все они вели его сердце обратно к Кораль, оказывались лишь ее бледным подобием. Только Инес, мирно спавшая сейчас рядом с ним после ночи любви, уводила его прочь, оказавшись полной ее противоположностью.
«Что же мне нужно? — спрашивал себя Хулио, пытаясь разглядеть в темноте эту странную комнату со стеллажами, забитыми какими-то экзотическими шляпами и сувенирами, которые Инес, вечная путешественница и искательница приключений, привозила из бесчисленных поездок по всему миру. — Эта женщина подарила мне себя, свою прекрасную близость, дивное тело, сладкие поцелуи. Она полюбила меня открыто, не пряча своего чувства. Такое приходит всерьез, по-настоящему, но я… Почему же я не могу просто забыть обо всем и радоваться тому, что у меня есть, такому вот подарку судьбы? Что мешает мне быть счастливым там, где я есть, и не пытаться перенестись туда, где меня нет и быть не может?»
Он смотрел на Инес, но его взгляд был устремлен туда, где находилась другая женщина, которую звали Кораль Арсе. Хулио хотел думать об Инес Вильяр, но мысли уносили его прочь, туда, где, как ему хотелось верить, ждала Кораль. Он спал с Инес, но ему снилась Кораль. По иронии судьбы он, практикующий психолог и преподаватель, не смог взять себя в руки и обуздать собственные навязчивые мысли.
К Кораль его неумолимо тянул и Николас. Порой Хулио спрашивал себя, не является ли этот мальчишка чем-то большим, чем просто хорошим предлогом увидеться с его матерью. Омедас гнал эту мысль, с подозрительной настойчивостью убеждал себя в том, что это не так. А ведь при всем том ему еще требовалось работать врачом-психологом не только для Нико, но и, пожалуй, для всей этой семьи. Хулио стал всерьез задумываться над тем, что, вполне возможно, не имеет на это никакого морального права. Как-то раз он даже записал в своем блокноте: «Чего я хочу на самом деле: объединить эту семью или, наоборот, разбить ее? Друг я Карлосу или нет?» Чуть позже Омедас старательно зачеркнул эту запись.
Он попытался мысленно проанализировать ситуацию, в которой оказался. Сестра была права. Инес полностью ему подходила. У него появилась прекрасная возможность наладить свою личную жизнь, связать себя хотя бы на сколько-нибудь продолжительное время с женщиной, которая явно испытывала к нему самые светлые, искренние и чистые чувства.
«Наконец после двух лет знакомства мы вместе сделали важный шаг, а я при этом продолжаю задумываться. Не придется ли мне об этом в скором времени пожалеть, не раскаюсь ли я в том, что сотворил? Да, Инес не требует от меня каких-то обязательств. Проблема заключается в моих личных представлениях о будущем, в том, что я сам не понимаю, чего хочу в этой жизни.
Люблю ли я ее или она для меня лишь временное убежище, тихая гавань в штормовом море? Что мне от нее нужно? От чего я бегу? От какой опасности хочу скрыться в этом тихом, уютном уголке?»
Хулио припарковал машину в самом конце улицы. С тех пор как он в последний раз побывал в этом доме, прошло пять дней. Именно тогда Николас испортил собственный день рождения, издевательски избавился от подарка отца и по неосторожности чуть было не покалечил собственную мать. Семейная ссора, последовавшая за этим, еще больше накалила обстановку. Несмотря на все это, Хулио Омедас не был намерен сколько-нибудь корректировать выбранную им терапевтическую тактику.
Он собирался и дальше возить Николаса в шахматный клуб. Там мальчишка явно отдыхал и отводил душу, играя партии в быстрые шахматы одну за другой. Ему было полезно вырываться время от времени из Ла Моралехи и общаться с ровесниками, так же, как и он сам, увлеченными игрой в шахматы. Это были нормальные, самые обыкновенные дети, отличавшиеся от других лишь тем, что предпочитали шахматы видеофильмам и компьютерным играм. Хулио не терял надежды на то, что рано или поздно Нико все-таки с кем-нибудь подружится.
Гравий похрустывал под его подошвами. Хулио почувствовал знакомый запах глициний, очнулся и огляделся по сторонам. Да, вот она, уже совсем рядом. «Римская вилла», особняк, почти по самую крышу обвитый цветущими бугенвиллеями и глициниями, если не по внешнему виду, то уж по внутреннему содержанию точно напоминал римскую виллу.
Проходя мимо мусорных контейнеров, стоявших у края тротуара, Хулио обратил внимание на холст на подрамнике, засунутый в щель между ними. Понимая, что никто, кроме обитателей этого дома, не стал бы выносить мусор сюда, именно к этим контейнерам, он заинтересовался, что же за картину Кораль и Карлос решили выбросить на помойку.
Омедас вернулся к контейнерам, вытащил подрамник из мусора и повернул его лицевой стороной к себе. Буйство красок, огненные сполохи на черном фоне — все это резануло ему глаза. От холста в нос ударил свежий запах масляных красок. В нижнем углу, куда Хулио привычно бросил взгляд, была едва заметна крохотная подпись: «Кораль Арсе».
«Интересно, почему это произведение искусства оказалось здесь, на помойке?» — задумался Хулио и растерянно огляделся по сторонам, словно ожидая увидеть где-нибудь неподалеку Кораль, только что поставившую картину между мусорными контейнерами.
Ничего не понимая, Омедас аккуратно, чтобы не испачкаться свежей краской, взял холст и понес его к дому. На звонок к калитке вышла Арасели. Она, как всегда, приветливо и вежливо поздоровалась, а потом сообщила, что сеньора сейчас в саду — подстригает розовые кусты.
Яркое солнце било в спину Хулио и делало его невидимым для Кораль. Она действительно сосредоточенно подстригала розы, причем делала это с весьма печальным выражением лица. Женщина словно была уверена, что ради своих представлений о прекрасном вынуждена терзать эти нежные растения, доставлять им боль и страдания.
Наконец она заметила, что кто-то стоит перед ней, приложила руку к глазам, как козырек, отвлеклась от роз и посмотрела на Хулио.
— Я тут у вас на помойке настоящее сокровище нашел, — объявил он и радостно улыбнулся.
Хорошее настроение Хулио порадовало Кораль, но все ее положительные эмоции тотчас испарились, как только она увидела свою картину. Меньше всего на свете матери семейства хотелось, чтобы этот вот психолог профессионально проанализировал ее мазню и понял, как тяжело далась ей та ночь после неудавшегося праздника.
— Зачем ты ее сюда приволок? — сурово спросила она.
Такая резкая негативная реакция Кораль изрядно удивила Омедаса.
— Выбрасывать произведение искусства на помойку — уголовно наказуемое преступление.
— Видеть ее не хочу, — заявила Кораль и занесла над холстом садовые ножницы, будто собиралась изрезать картину в клочья.
Хулио даже пришлось отступить на шаг, чтобы не дать ей возможности реализовать свою угрозу. При этом он отметил, как идет Кораль неформальная домашняя одежда — сильно потертые джинсы и старая футболка, эффектно обтягивающая грудь.
— Не доводи до греха. Отнеси ее немедленно обратно на помойку, — потребовала Кораль.
— Именем закона объявляю эту картину конфискованной.
Щурясь от яркого солнечного света, бьющего в ее зеленые глаза, Кораль взмолилась:
— Прошу тебя, убери ее куда-нибудь. Мне больно даже смотреть на эту мазню.
— Я вполне готов поверить, что ты не желаешь, чтобы этим шедевром любовались многие поколения потомков, но прошу разрешения, чтобы он хоть некоторое время порадовал одного человека. Пусть повисит у меня в гостиной.
— Какой же ты упрямый! — воскликнула Кораль. — Ладно, забирай ее себе, если тебе так хочется.
— Я наконец-то почувствую себя счастливым, — весело улыбнулся Хулио. — Ладно, теперь к делу. Нико дома?
— Конечно. Он тебя уже заждался. Вроде бы вы сегодня с ним в клуб собрались? По-моему, ему там очень нравится.
В этот момент в саду показался Николас с привычным недовольным выражением лица. Кораль, в общем-то, прекрасно знала, в чем причина такого настроения сына. Он терпеть не мог, когда о нем говорили без него, к тому же в третьем лице.
— Ну что, идем? — спросил Нико.
Хулио кивнул.
Мальчишка помог ему отнести картину в машину, а по дороге разговорился больше обычного:
— Правда, хорошая у мамы получилась картина?
— Мне нравится.
— Мне тоже. Жаль, что она хочет ее выкинуть. Лучше бы отправила куда-нибудь на конкурс.
— Я тоже так думаю, но боюсь, что раз она не хочет, то ни тебе, ни мне, ни кому-то еще не удастся убедить ее это сделать.
— Тогда выставь ее сам, под своим именем, — предложил Нико.
Омедас на несколько секунд затих, осмысливая это дерзкое предложение мальчишки. Самое смешное заключалось в том, что он решил именно так и поступить, только не рассказывать об этом ни Кораль, ни Николасу.
— Дурацкая мысль, — сказал он вслух. — Уверен, что твоя мама не одобрила бы ее.
— Если картина не получит никакого приза, то можешь ей и не говорить. Подумай, по-моему, мысль как раз дельная.
Хулио не понравилось, что Нико пытался повлиять на его поведение в отношении Кораль, пусть даже и делал это из самых добрых побуждений.
Примерно через час они подъехали к дверям клуба.
Лоренсо внял дружескому совету Хулио и внимательно присматривался к Николасу. Делал он это ненавязчиво и незаметно. Директор обходил столы, собирал доски и фигуры, заполнял архивы, а в нужный момент оказывался рядом с доской, за которой играл Николас, и профессиональным взглядом оценивал сложившуюся ситуацию. До поры до времени Нико выигрывал почти все партии. Впрочем, Лоренсо прекрасно понимал, что пока еще мальчишке просто не приходилось встречаться с действительно сильными игроками его возраста. Добавили самомнения новичку и несколько партий, сыгранных с пожилыми ветеранами клуба, которые оказались совершенно обескуражены и сбиты с толку его нестандартной, непредсказуемой и напористой манерой игры.
В дебютах он действительно понимал мало, слишком рано бросал вперед ферзя, ослаблял боевые порядки пешек, особенно в центре. Порой мальчишка сам запирал своих слонов и забывал о тактическом преимуществе, которое могли дать ему кони, вовремя выведенные на оперативный простор. Все это, равно как и слишком надолго отложенные рокировки, представляло собой ошибки, типичные для начинающего игрока.
По мере развития партии знание стандартных комбинаций переставало играть главенствующую роль. Нико же продолжал свои лихие атаки и постепенно наращивал преимущество, делая все более неожиданные, порой даже рискованные ходы. Интуиции ему было не занимать, как и уверенности в своих силах, порой недостаточно обоснованной. В эндшпиль Нико бросался так же отчаянно, как камикадзе в последний бой. Чаще всего эта схватка заканчивалась для него победой.
Кроме того, Лоренсо, опытный шахматист, не мог не видеть в Николасе весьма странного и неуживчивого человека. Этот парень был абсолютно самодостаточен. Учить его чему бы то ни было, включая шахматы, оказалось делом нелегким, требующим немалой траты сил, в первую очередь душевных. В клубе мальчика приняли не слишком хорошо, в основном потому, что сам Николас относился ко всем ровесникам с нескрываемым презрением. Чувство юмора у него также было более чем странным. Он казался человеком одиноким и замкнутым в себе. Впрочем, Хулио предупреждал директора, что парень не подарок.
За долгие годы работы тренером Лоренсо повидал немало скороспелых шахматных талантов, этаких звезд-вундеркиндов, которые удовлетворяли свое тщеславие победами над младшими, хуже подготовленными соперниками и приходили в неописуемое наслаждение, поставив мат какому-нибудь пенсионеру-ветерану. Эти ребята обычно становились звездами на уровне местных клубных турниров, но далеко не каждому из них удавалось впоследствии добиться сколько-нибудь значительных успехов в серьезных, взрослых и тем более в профессиональных шахматах.
«Интересно, выйдет ли толк из Николаса?»
Лоренсо считал, что для начала надо бы немножко приручить его, сбить с мальчишки спесь. Для этого нужно было четче понять, где его потолок, игрок какого уровня сумеет поставить выскочку на место.
Одним из завсегдатаев клуба был юноша по имени Герман. Парню стукнуло лет двадцать, но вел он себя так, словно ему не исполнилось и десяти. Этот нескладный тип двигался весьма странно. Собственное тело будто не принадлежало ему полностью, и Герману всякий раз приходилось упрашивать свои руки и ноги что-то сделать. Большую часть времени он проводил, переходя от одного стола к другому и комментируя ход разыгрываемых партий. Его высказывания на сей счет сплошь состояли из шуток и прибауток, довольно однообразных по форме, но абсолютно точных и справедливых по смыслу.
Герман страдал задержкой развития, что не мешало ему пользоваться среди членов клуба репутацией человека умного и рассудительного. С первого взгляда, конечно, могло показаться, что парень немного не в себе, но если он и был на чем-то, как говорится, повернут в жизни, так это именно на шахматах.
Естественно, Нико сразу же обратил на него внимание, стал присматриваться к тому, с какой заботой и уважением относились к Герману младшие члены клуба. Мальчишку удивило то удовольствие, с каким они смеялись над его бесконечно повторяющимися шутками, которые самому Николасу казались совершенно неостроумными и неуместными.
Впрочем, Нико не мог не признать очевидный факт. Герман с одного взгляда понимал, что творилось на доске, и мгновенно просчитывал партию на много ходов вперед. Ход событий он обычно комментировал короткими стихотворными фразами вроде: «Раз, два, конь в огонь!», «Грызем пешки, как орешки!»
Герману не раз и не два за вечер удавалось предупредить кого-нибудь из игроков о том, что тот собирается сделать неверный ход. Никто не обижался на него за это. Его подсказки воспринимались соперниками спокойно, словно это был глас неба, помогающий кому-то изменить ситуацию на доске в свою пользу. Все настолько привыкли к его шуткам и к этой нескладной долговязой фигуре, слоняющейся между столиками, что в те дни, когда Герман почему-либо отсутствовал в клубе, завсегдатаям его попросту не хватало.
Играть он умел, причем неплохо. К сожалению, садясь за доску, он всегда сильно нервничал, у него начинался тик. Мать Германа, следившая за состоянием его здоровья, умолила Лоренсо, чтобы тот не разрешал его сыну играть самому. Так родители обычно просят не давать их маленькому ребенку баловаться с острыми предметами.
Таким вот образом Герман и превратился в своего рода символ клуба. Он напоминал тех людей, которым врачи и администраторы казино разрешали посещать игровые залы, но не играть. Сделав первую ставку, они не могут остановиться, пока не проиграют все.
Нико называл Германа дурачком, что, естественно, не пришлось по душе членам клуба. Впрочем, тот не обращал внимания на обидные замечания новичка в свой адрес. Наоборот, Николас очень понравился Герману, который с удовольствием приходил посмотреть, как тот играл очередную партию.
Нико очень быстро понял, как можно поиздеваться над Германом. Он просто-напросто предложил тому сыграть с ним быструю партию. Парень честно ответил, что родители будут ругать его, если он согласится.
— Но если мы им не расскажем, то ведь они и не узнают, — сказал в ответ Николас. — Мне говорили, что ты отлично играешь. Давай, чего ты ждешь? Или струсил?
В первый раз Герман довольно спокойно отказался от такого искушения, но весь вечер явно был не в своей тарелке. Мысль о том, чтобы сыграть с Нико, не давала ему покоя. Николас не унимался, и сопротивление Германа постепенно ослабевало. Он уже собирался согласиться, но тут Лоренсо понял, что произошло, отвлек Германа и довольно быстро отвел его домой.
Больше всего директору не нравилась в новичке склонность смеяться и подшучивать над людьми у них за спиной. Он попросил Хулио поговорить с ним на эту тему, в особенности насчет того, чтобы Нико оставил в покое Германа. Омедас выполнил просьбу друга, но прекрасно понимал, что особого толку от его разговора не будет.
Как и следовало ожидать, Николас выслушал его слова с презрительной улыбкой на губах и ничего не ответил. Больше всего на свете он не любил, когда ему указывали, как он должен себя вести для того, чтобы его считали хорошим мальчиком. По правде говоря, по сравнению с тем, на что был способен этот парень, Омедас не считал обидные слова, сказанные в спину другим детям, чем-то чрезвычайно опасным и непростительным. Но психологу меньше всего хотелось, чтобы Нико выставили из клуба. Тогда его подопечный опять остался бы один, без неформального общения со сверстниками и возможности завести себе друзей. Хулио изрядно устал от необходимости все время присматривать за мальчишкой и получать замечания за его проступки, но воспринимал это как часть своей работы.
Чтобы вложить в голову Николаса какие-то свои соображения, он предпочитал переводить разговор на тему шахмат:
— Вот скажи мне, зачем ты добиваешься, чтобы все, кто играет против тебя, чувствовали себя рядом с тобой ничтожествами? Разве ты не помнишь, что я тебе говорил?
— Конечно помню. Самое важное — не просто выиграть, а… растоптать, смести противника.
Хулио недовольно поморщился.
— Иди-ка сюда.
— Нет, я серьезно. Нравится мне выигрывать, — сказал Нико. — Неужели это так плохо?
— Плохо то, что ты совершенно не умеешь вести себя. У тебя нет ни манер, ни стиля поведения.
— Ничего, научусь со временем.
— Сделай одолжение и постарайся освоить это раньше, чем кончится мое терпение.
Попугай Лори давно собирался преподать Николасу урок и выбрал для этого одного из самых талантливых своих учеников, галисийца Тоньо, толстого и добродушного, лицо которого, круглое, как луна, было сплошь испещрено подростковыми прыщами. Тоньо было шестнадцать лет. По комплекции он больше всего походил на изрядно располневшего борца, был человеком осторожным, вдумчивым и при этом предельно флегматичным. По просьбе Лоренсо этот парень самостоятельно разработал дизайн и открыл в Интернете сайт клуба. Тренер позвонил ему и сказал, что его ждет новичок, с которым можно будет хорошенько поразмяться. Через полчаса Тоньо был тут как тут. Он ввалился в клуб, как всегда растрепанный и с шоколадным батончиком в руке.
Нико уже ждал его за столом. Фигуры были расставлены на доске.
— Привет! — поздоровался Тоньо и протянул Николасу шоколадку. — Хочешь?
— Нет, спасибо.
— Так ты, значит, новенький. Это хорошо. Надоедает, когда вокруг все время одни и те же лица.
Нико понравилась внешность нового противника, этакого варвара, спустившегося откуда-то с диких гор. Цвет фигур они распределили по жребию. Нико ткнул пальцем в один из здоровенных кулаков Тоньо и вытащил себе черную пешку.
— Тренер говорит, что ты хорошо играешь, — сказал тот, разворачивая доску белыми фигурами к себе. — Сейчас посмотрим.
— Ты играть пришел или проучить меня хочешь?
Тоньо удивленно поднял голову.
— Да ладно тебе, не кипятись. Главное — хорошая игра, чтобы интересно было. Да, кстати, давай сразу договоримся. Я в быстрые не играю. Таймер выставим на час.
— Полчаса.
— Сорок пять минут.
— Договорились.
К плотному кругу наблюдателей, обступивших стол, за которым играли Тоньо и Нико, присоединились и Хулио с Лоренсо. Тоньо начал игру достаточно сложным дебютом, классическая защита в котором была Нико неизвестна. Он был вынужден играть, полагаясь главным образом на свою интуицию, что в очередной раз удалось ему очень неплохо. К моменту рокировки черных преимущество белых можно было назвать весьма незначительным. Каждый из игроков разместил свои фигуры в стратегически важных местах, и в игре наступил переломный момент.
Где-то в это время в клуб пришла Лаура. Она сразу же заметила компанию, собравшуюся вокруг одного из столов, и поняла, что там, по всей видимости, идет интересная партия. Девочка в первый раз увидела Николаса, хотя ей уже рассказывали о нем в клубе, да и Хулио упоминал в разговорах с ее матерью.
С первого взгляда Николас Лауре понравился. Он показался ей очень красивым. Она пробралась поближе к Хулио и стала наблюдать за дальнейшим ходом шахматного поединка.
Лаура сразу же заметила, что играли они без спешки, даже как будто специально транжиря время. У Тоньо было некоторое преимущество на королевском фланге, где он сумел выстроить довольно интересную комбинацию из слонов. Нико с достоинством защищался, тем не менее на противоположном фланге в его боевых порядках зияла опасная брешь. Одна черная пешка ушла вперед. Рано или поздно противник должен был воспользоваться этим слабым местом в обороне, если, конечно, вовремя не прикрыть опасное направление какой-нибудь фигурой.
Партия приняла совершенно неожиданный оборот, когда Николас оставил своего коня под угрозой белого ферзя. На первый взгляд это выглядело чем-то весьма неосмотрительным. Можно было бы счесть та