Наверное, так комендант решил наказать меня за воровство.
Или кто-то пытается спасти меня от более страшной судьбы, усадив в поезд, который увезет меня подальше от лагерфюрера.
После того, что герр Диббук со мной сделал, у меня не было причин верить в то, что он вообще обо мне думает. Или задается вопросом, пережила ли я эту ночь.
С другой стороны, воображение помогало мне выживать в аду все эти месяцы.
Спустя несколько часов после прибытия в Гросс-Розен, когда стало понятно, что здесь нет женских бараков и нас отвезут в лагерь под названием Нова-Суль, я стянула рукавицы, чтобы осторожно потрогать разбитое лицо, и что-то упало мне на колени.
Крошечный свиток, записка.
Я поняла, что надзиратель, который развязывал мне руки, не просто возился с узлами. Он сунул мне эту записку.
На клочке бумаги были водяные знаки, как на тех бумагах, которые в последние несколько месяцев я каждый день заправляла в печатную машинку.
«ЧТО БУДЕТ ДАЛЬШЕ?» — прочла я.
Больше гауптшарфюрера я никогда не видела.
В Нова-Суле я трудилась на текстильной фабрике Грушвица. Сначала я должна была сучить нить — темно-красную, которая пачкала руки, — но поскольку до этого я работала в тепле и у меня был доступ к еде, то оказалась крепче многих женщин и вскоре меня отправили грузить в вагоны ящики с боеприпасами. Мы работали бок о бок с политическими заключенными, поляками и русскими, которые разгружали прибывшие железнодорожные вагоны.
Один из поляков начинал заигрывать со мной, как только я приближалась. Разговоры были запрещены, и он, когда надзиратель не видел, передавал мне записки. Он звал меня Пинки — Розочка — из-за цвета моих рукавичек. Нашептывал мне лимерики, чтобы развеселить. Некоторые женщины шутили, что у меня появился дружок, говорили, что ему, должно быть, нравятся девушки, которые строят из себя недотрогу. На самом деле я ничего не строила. Не отвечала ему из-за страха быть наказанной, а еще потому, что болела челюсть.
Я уже две недели работала на фабрике, когда однажды он подошел ко мне ближе, чем разрешалось.
— Если сможешь, беги. Этот лагерь будут эвакуировать.
Я не поняла, что это означает. Нас расстреляют? Или отвезут в другой лагерь, в лагерь смерти, как тот, из которого меня забрали? Меня отправят назад в Освенцим? К лагерфюреру?
Через три дня девятьсот женщин из лагеря собрали и в сопровождении конвоя вывели за ворота.
До рассвета мы преодолели километров двадцать. Те, кто захватил из лагеря свои скудные пожитки — одеяла, кастрюли, все, чем успел обзавестись, — начали оставлять их на обочинах. Нас гнали в Германию, так мы все решили. Впереди колонны узники толкали походную кухню, где готовили еду для эсэсовцев. Телега сзади подбирала тех, кто умер от истощения. Я предположила, что немцы заметают следы. По крайней мере, так казалось первые два дня, а потом офицеры обленились и начали стрелять в тех, кто падал. Тела так и оставались на дороге. Остальные просто обходили их, как ручей обтекает камень.
Мы шли по лесу. По полям. Через города, где люди выбегали поглазеть на нас, — у некоторых в глазах стояли слезы, другие плевались. Когда над головами пролетали самолеты союзников, немцы прятались в колонне, используя нас в качестве прикрытия. Хуже всего был голод, на втором месте — состояние моих ног. Некоторым женщинам повезло — у них были сапоги. Я же до сих пор носила деревянные сабо, которые мне выдали в Освенциме. Кожа вздулась волдырями под несколькими парами чулок. До дыр порвались на пятках по крайней мере две пары. Кожа на ногах была практически обморожена. И все равно дела у меня обстояли не так плохо, как у других девушек. У одной, которая носила одну пару тонких чулок, наступило такое сильное обморожение, что мизинец на ноге отвалился, как сосулька с крыши.
Так мы шли неделю. Я уже не уговаривала себя продержаться день — хотя бы еще час! Все эти нагрузки и отсутствие еды сделали свое дело — я чувствовала, что слабею, умираю. Раньше я не верила, что можно быть еще более голодной, чем я уже была, но я не знала, что бывают такие марш-броски. На привалах, когда немцы готовили себе еду, нам оставалось только топить снег, чтобы напиться. Мы искали в подтаявших сугробах желуди и мох, чтобы поесть. Мы все время молчали, не хватало сил разговаривать. После таких привалов по меньшей мере десяток женщин не могли встать. Тогда эсэсовский палач — украинец с широким, приплюснутым носом и торчащим кадыком — приканчивал их выстрелом в спину.
Через десять дней после начала перехода на одном из привалов офицеры развели костер и начали бросать в него картофель, подбивая нас вытаскивать клубни из огня. Нашлись девушки, которым так отчаянно хотелось есть, что они принялись выхватывать картофель из костра. Рукава их одежды загорались, и они катались по снегу, пытаясь сбить пламя, а немцы от души смеялись. Многие из тех, кому удалось-таки достать картофель, в конечном итоге умерли от ожогов. Через какое-то время картофель сгорел, потому что больше никто за ним не полез. По-моему, видеть, как на твоих глазах переводят еду, даже хуже, чем голодать.
Ночью женщина, которая получила сильные ожоги, кричала от боли. Я лежала рядом и пыталась ее успокоить, подгребая на руки свежий снег.
— Сейчас станет легче, — уговаривала я. — Ты только потерпи немного.
Но она была венгерка и не понимала меня. А я не знала, как ей помочь. Она кричала несколько часов. Подошел украинец, перешагнул через меня и застрелил бедняжку, а потом вернулся туда, где спали немцы. Я закашлялась, задыхаясь от пороховых газов, и прикрыла лицо шарфом. Остальные лежащие рядом даже не пошевелились.
Я осторожно стянула с убитой ботинки. Больше они ей не понадобятся.
Ботинки оказались мне велики, но это все же лучше, чем деревянные сабо.
На следующее утро перед отходом из лагеря мне приказали потушить костер. Забрасывая его снегом, я заметила в золе обуглившиеся кусочки картофеля и подняла один. От моего прикосновения он превратился в горку пепла, но все равно что-то питательное в нем оставалось, правда? Я поспешно принялась сгребать золу и ссыпать в карманы, а после несколько дней, шагая в колонне, засовывала пальцы в карман и доставала щепотку еды.
После двух недель я вспомнила о поляке, который подговаривал меня бежать, и теперь поняла почему. Сдаться хотелось все сильнее. И всем. Начиная от женщин, которые сбрасывали деревянные сабо из-за мозолей на ногах, потому что невозможно было идти дальше, а потом страдали от сильнейшего обморожения и умирали от гангрены, до тех, кто просто ложился и уже не вставал, зная, что через несколько минут их настигнет смерть. Казалось, мы постепенно вымираем. В конце концов никого из нас не останется.
Наверное, в этом и заключалась цель перехода.
А потом, казалось, небеса смилостивились — наступила весна. Дни становились теплее, снег таял. Я понимала, что это подарок: скоро все зацветет и начнет расти, а значит, будет еда. С другой стороны, исчезли неисчерпаемые запасы воды в виде снега и образовались болота, через которые приходилось пробираться. Мы проходили городами, где спали прямо на улицах, а эсэсовцы — в домах и церквях. Утром колонну поднимали и гнали к лесу, где сложнее было разглядеть нас с воздуха.
Как-то, когда мне приказали толкать походную кухню перед строем, я увидела кое-что на обочине.
Огрызок яблока.
Должно быть, кто-то швырнул его в грязь. Возможно, какой-нибудь фермер. Или паренек, бегущий по лесу.
Я посмотрела на эсэсовцев, шагающих рядом с кухней. Я только на секундочку отлучусь, подниму огрызок и спрячу его в карман! Они и не заметят. Я была уверена, что через шесть… пять… четыре шага будет уже поздно. По волнению, прокатившемуся по нашим измученным рядам, я поняла, что не единственная его заметила.
Я бросилась к огрызку.
Но эсэсовец оказался быстрее и отдернул меня назад. Я так и не успела схватить яблоко. Он потащил меня в конец колонны, где два немца схватили меня под руки, чтобы я не смешалась с другими узницами. Я знала, что меня ждет, потому что видела это раньше: когда объявят привал, палач отведет меня в лес и застрелит.
Ноги меня не слушались. Когда полевая кухня отъехала в сторону и остановилась, украинец схватил меня за руку и повел прочь от остальных женщин.
Сегодня я единственная приговоренная к смерти. Уже опустились сумерки, небо окрасилось багрянцем — при других обстоятельствах у меня бы дух захватило от такой красоты. Палач велел мне встать перед ним на колени. Я повиновалась, но сложила руки и принялась молить:
— Прошу вас… Если вы сохраните мне жизнь, я дам вам кое-что взамен.
Не знаю, как я решилась на такое обещание. Ничего ценного у меня не было. Все, что я взяла из лагеря, было на мне.
Потом я вспомнила о кожаном блокноте, который засунула за пояс платья.
Трудно было предположить, что этот головорез понимает толк в литературе, да и вообще умеет читать. Но я подняла руку — жест капитуляции — и полезла под пальто за блокнотом, в котором писала свою историю.
— Пожалуйста, — повторила я. — Возьмите это.
Он нахмурился, поначалу отмахнувшись от моего предложения. Но не у каждой узницы есть кожаный блокнот. Я видела, что он гадает: а вдруг там написано что-нибудь важное?
Палач наклонился ко мне. Как только он взялся за блокнот, второй рукой, которой опиралась о землю, я схватила горсть грязи и швырнула ему в глаза.
Потом со всех ног бросилась бежать в ночь, которая кровоточила между деревьями, как смертельная рана.
Мне бы не удалось бежать, если бы не несколько удачно сложившихся обстоятельств.
1. Сгущались сумерки, а это самое сложное время суток для преследователей, чтобы разглядеть меня. Деревья походили на прицелившихся солдат, а за беглянку можно было принять мигающие глаза совы; валуны напоминали вражеские танки, движение любого животного пугало — вдруг они попали в засаду.
2. У немцев не было собак — такой переход убийственен для животного! — чтобы обнаружить меня по запаху.
3. Грязь.
4. Немцы, как и я, устали за время перехода.
Я бежала, пока не свалилась наземь, но все продолжала слышать крики эсэсовцев, которые искали меня. Я споткнулась, скатилась в темную расщелину, оказалась на дне какого-то рва. Измазала лицо и тело грязью, накрылась сверху ветками. И так замерла. В какой-то момент немцы проходили так близко, что один из солдат наступил мне на ладонь, но я не издала ни звука, а он не понял, что я прячусь у него под ногами.
В конце концов они ушли. Я выждала целый день, прежде чем поверила в это, а после стала пробираться по лесу. Шла только ночью, боялась спать из-за диких животных, которых слышала при свете луны. И когда я уже потеряла всякую надежду и решила, что достанусь на съедение волкам, заметила кое-что вдали. Какую-то тень, широкую покатую крышу, стог сена…
В сарае пахло свиньями и курами. Когда я скользнула внутрь, птицы как раз усаживались на насест, болтали друг с другом, как старушки, слишком занятые своим квохтаньем, чтобы встревожиться, когда я вошла. Я на ощупь пробиралась в этой скользкой темноте и застыла, когда ударилась ногой о металлическое ведро. Но, несмотря на грохот, в расположенном неподалеку доме свет не вспыхнул, никто не пришел, и я осмотрелась.
За загородкой стояла большая деревянная бочка с зерном.
Я опустила в нее обе руки и принялась запихивать в рот зерно, которое отдавало опилками, черной патокой и овсом. Я изо всех сил старалась не есть слишком быстро, потому что знала, что меня может вырвать. Потом перелезла через низкое ограждение, обошла двух крупных свиноматок и заглянула в корыто. Картофельные очистки… Кожура от фруктов… Корки хлеба…
Настоящий пир!
После я легла между свиньями — они с двух сторон согревали меня щетинистыми спинами и закрывали своими тушами. Впервые за пять лет я заснула сытой и, даже если бы и захотела, не смогла бы впихнуть в себя ни крошки.
Мне снилось, что палач меня все-таки застрелил, потому что я точно очутилась на небесах. Или мне так казалось, пока я не проснулась и не увидела, что к горлу мне приставили вилы.
Женщина была маминой ровесницей, косы уложены вокруг головы, в углах рта морщины. Она ткнула своим орудием мне в горло. Я попятилась назад, а рядом хрюкали и визжали свиньи.
Я подняла руки, готовая сдаться.
— Bitte [51], — заплакала я, пытаясь встать. Я была настолько слаба, что пришлось ухватиться за загородку, чтобы не упасть.
Она держала вилы наизготовку, но потом медленно, невероятно медленно, опустила, закрывшись ими, как щитом, и наклонила голову, разглядывая меня.
Могу только представить, что она увидела! Скелет с измазанным грязью лицом и волосами. Полосатую лагерную робу, грязные розовые рукавички, шапку…
— Bitte, — еще раз прошептала я.
Она опустила вилы и выбежала из сарая, прикрыв за собой тяжелую дверь.
Свиньи уже жевали шнурки на моих ворованных ботинках. Куры, восседавшие на жердочке между курятником и хлевом, хлопали крыльями и кудахтали. Я подошла к двери. Женщина сбежала, испугавшись, но это не означает, что она не вернется в сопровождении мужа с дробовиком. Я поспешно наполнила карманы зерном, потому что не знала, когда еще удастся поесть. Но я не успела выскользнуть за дверь — она открылась.
На пороге стояла женщина с буханкой хлеба, кувшином молока и тарелкой с колбасой.
— Ты должна поесть.
Я замерла в нерешительности, гадая, не ловушка ли это. Но я была слишком голодна, чтобы упускать такой шанс, поэтому схватила с тарелки колбасу и сунула ее в рот. Оторвала ломоть хлеба и запихнула его за щеку — жевать было все еще больно. Потом осушила кувшин молока, чувствуя, как оно течет у меня по подбородку и шее. Сколько я уже не пила свежее молоко? Я вытерла рот рукой, устыдившись, что веду себя как животное.
— Откуда ты? — поинтересовалась женщина.
Говорила она по-немецки, а это означало, что мы пересекли границу Германии. Неужели обычные граждане понятия не имеют, что происходит в Польше? Неужели и их эсэсовцы обманывают так же, как нас? Пока я решала, что ответить, она покачала головой.
— Лучше не отвечай. Оставайся здесь. Так будет безопаснее.
У меня не было особых причин ей доверять. Большинство немцев, которых я встречала, — жестокие убийцы без всякой совести. Но ведь были среди них и герр Бауэр, и герр Фассбиндер, и гауптшарфюрер…
Поэтому я кивнула. Она махнула рукой в сторону сеновала. Наверх вела лестница, а через трещину в крыше пробивался солнечный луч. Продолжая сжимать кусок хлеба, я вскарабкалась туда. Легла на постель из сена и заснула, не дожидаясь, пока за спиной жены фермера закроется дверь сарая.
Через несколько часов меня разбудил шум шагов внизу. Я выглянула и увидела, что женщина вносит ведро с водой. На шее у нее висело белое полотенце, в свободной руке — кипа сложенной одежды. Она поманила меня.
— Спускайся.
Я сползла по лестнице и так стояла, неловко переминаясь с ноги на ногу. Женщина сбила в кучу сено, чтобы я села, и опустилась на колени у моих ног. Намочила тряпку в ведре и аккуратно вытерла мне лоб, щеки, подбородок. Тряпка стала черной от грязи и сажи, и она сполоснула ее в ведре.
Я позволила ей обмыть мне руки и ноги. Вода была теплая — настоящая роскошь. Потом она начала расстегивать на мне одежду. Я отшатнулась, но женщина обхватила меня за плечи.
— Тихо-тихо, — пробормотала она, поворачивая меня.
Я почувствовала, как грубая ткань отлепилась от моего тела и упала в лужу у ног. Ощутила влажную тряпку на каждой косточке позвоночника, на торчащих костях таза, на выпирающих ребрах.
Когда женщина развернула меня к себе лицом, в глазах ее стояли слезы. Я руками прикрыла наготу, стыдясь увидеть себя ее глазами.
После того как я переоделась в чистое — мягкая хлопчатобумажная и шерстяная одежда, как будто в облако укуталась! — она принесла еще ведро с водой, брусок мыла и вымыла мне волосы. Она пальцами отскребала грязь, а колтуны, которые не могла распутать, срезала. Потом села рядом со мной, как садилась мама, и начала расчесывать мне волосы.
Иногда, чтобы вновь почувствовать себя человеком, должен найтись кто-то, кто видит в тебе человека, — и не имеет значения, что на поверхности.
***
Целых пять дней жена фермера приносила мне еду: на завтрак свежие яйца, ржаные тосты и варенье из крыжовника, на обед ломтики сыра на толстых кусках хлеба, на ужин куриные ножки с овощами. Постепенно я набиралась сил. Мозоли на ногах зажили, челюсть перестала болеть. Я уже могла сдерживаться и не засовывать в рот еду, как только она ставила ее передо мной. Мы больше не говорили о том, откуда я родом, куда направляюсь. Я пыталась убедить себя, что могу оставаться здесь, в сарае, пока война не закончится.
Я опять оказалась во власти немцев, но, как у собаки, которую так часто били, что теперь она шарахается даже от ласковой руки, во мне росло убеждение, что людям можно доверять.
В ответ я пыталась выказать свою благодарность. Вычистила курятник — эта работа заняла у меня несколько часов, потому что приходилось часто садиться отдыхать. Собирала яйца и аккуратно складывала их в ведро, где они ожидали прихода жены фермера. Сняла паутину с балок, подмела в сарае — под кипами сена стал виден деревянный пол.
Однажды вечером женщина не пришла.
Я ощутила приступ голода, но это не шло ни в какое сравнение с тем, что я чувствовала в лагере или во время перехода. Я без столь многого могла обходиться, что отсутствие одного приема пищи прошло почти незамеченным. Может быть, она заболела или куда-то уехала. На следующее утро, когда дверь сарая распахнулась, я быстренько спустилась по лестнице, понимая, что мне не хватало ее компании больше, чем я хотела себе в том признаваться.
Жена фермера стояла напротив солнечного света, поэтому я не сразу разглядела ее красные, опухшие глаза. Не сразу заметила, что она не одна. За ее спиной, тяжело опираясь на палку, стоял мужчина в фланелевой сорочке и подтяжках. С ним был полицейский.
С моего лица сползла улыбка. Я приросла к полу сарая, так сильно ухватившись за лестницу, что дерево впилось в кожу.
— Прости, — выдохнула жена фермера, но больше ничего сказать не смогла — муж схватил ее за плечи и встряхнул.
Полицейский связал мне руки, открыл пошире дверь сарая и повел меня к грузовику, который стоял у дома.
Мама говорила, что если взглянуть на трагедию под другим углом, то увидишь ее счастливую сторону, которая вдруг блеснет, как золотая жила в горной породе. С этой точки зрения смерть моих близких была благом, потому что они не дожили до того, чтобы увидеть, во что я превратилась, во что превратился мир. Убийство венгерской женщины принесло мне пару крепких ботинок. А если бы не переход из Нова-Сули, я никогда бы не набрела на этот сарай и почти неделю трижды в день не ела бы полноценные завтраки, обеды и ужины.
И хотя фермер, узнавший, что его жена кого-то прячет, и позвонил в полицию, по крайней мере, в следующий лагерь меня отвезли в кузове грузовика, и я сберегла силы, которых не было бы, если бы это расстояние я прошла пешком. Именно поэтому, когда мы 11 марта 1945 года приехали в Флоссенбюрг — по иронии судьбы, в один день с теми, кто начинал этот переход из Нова-Сули! — больше половины женщин погибли, а я была жива.
Через неделю нас посадили в поезд и повезли в другой лагерь.
В последнюю неделю марта мы прибыли в Берген-Бельсен. В вагоны нас набили, как селедок в банки, поэтому даже малейшее шевеление означало, что или в тебя упрется чья-то нога, или раздастся чей-то недовольный окрик. К тому же все отчаянно пытались держаться подальше от переполненного ведра, которое мы использовали в качестве туалета. Когда поезд остановился, мы выбрались наружу, держась друг за друга и пошатываясь, как пьяные. Сделав всего пару шагов, я опустилась на землю.
Первым, что я почувствовала, был запах. Не смогу описать его, даже пытаться не стоит. Жженая плоть Освенцима ничто в сравнении с этой вонью болезни, мочи, дерьма и смерти. Она забиралась в ноздри, горло, заставляя дышать через рот. Повсюду были груды мертвых тел: некоторые беспорядочно валялись, другие были аккуратно сложены, как строительные блоки или колода карт. Те, у кого хватало сил передвигаться, оттягивали тела в сторону.
В этом лагере болели тифом. А как здесь можно было не заболеть, когда в барак, рассчитанный на пятьдесят человек, набивались сотни людей, когда уборной служила дыра в полу, когда не хватало еды и свежей воды для тысячи узников, которых сюда загнали?
Мы не работали. Мы гнили. Ползали, как улитки, по полу барака, потому что только так могли все разместиться. Надзиратели приходили и уносили мертвых. Иногда уносили и живых. Они ошибались не специально; мы и сами не всегда могли сказать, кто жив, а кто уже умер. Всю ночь раздавались тихие стоны, кожа блестела от горячки, узницы страдали галлюцинациями. По утрам мы тащились на улицу на перекличку, выстраивались в ряд, и нас часами считали.
Я подружилась с женщиной по имени Тауба, которая с дочерью Сурой раньше жила в Хрубешуве. У Таубы была ценная вещь, за которую она отчаянно держалась, как когда-то я — за кожаный блокнот. Это было потертое, кишащее вшами одеяло. Они с Сурой укрывались им от снега и непогоды во время перехода сюда. Они пережили ночи, когда другие умерли от холода. Теперь Тауба пыталась согреть Суру, которая заболела через несколько дней по приезде в лагерь. Она кутала дочь в одеяло, качала ее на руках, пела колыбельные. Когда наступало время переклички, мы с Таубой поддерживали Суру с двух сторон.
Однажды ночью в забытьи Сура начала молить о еде. Тауба прижала ее к себе.
— Что ты хочешь, чтобы я приготовила? — прошептала она. — Жареного цыпленка? С подливкой, морковью в карамельном соусе и картофельным пюре? — Глаза ее блестели от слез. — С маслом, огромным куском, как снежная вершина на горе. — Она еще крепче обняла Суру, голова девочки откинулась на тоненькой шейке-стебельке. — А утром, когда ты проснешься, я приготовлю свои фирменные блинчики с творогом, посыпанные сахаром, бобы с яйцами и ржаным хлебом, а еще свежую голубику. Будет столько еды, Сурель, что ты всего не осилишь!
Я знала, что женщины покрепче доходили до кухни и искали в мусорных баках еду. Их никто не наказывал: то ли надзиратели не хотели к ним приближаться, чтобы не заразиться, то ли всем уже было наплевать. И на следующее утро, убедившись, что Сура еще дышит, я решила предпринять вылазку в кухню.
— Что нам еще делать? — спросила я, нервничая оттого, что оказалась у всех на виду.
С другой стороны, мы же не прогуливали работу. В этом лагере нечего было делать, только ждать. Какая разница, сидим мы в бараке или под окном кухни?
Распахнулось окно, и дородная женщина вышвырнула кучу объедков: картофельные очистки, спитую кофейную гущу, кожуру от сосисок и апельсинов, куриные кости. Женщины, как животные, бросились на землю, загребая под себя все, что могли. Из-за секундной нерешительности я потеряла самые лакомые кусочки, но мне удалось схватить куриную дужку и горсть картофельных очистков. Я спрятала добычу в карман и поспешила назад.
Я протянула картофельные очистки Таубе, чтобы она попыталась заставить дочь пососать их. Но Сура уже соскользнула в забытье.
— Тогда ты ешь, — велела я. — Когда девочка поправится, ей понадобятся твои силы.
Тауба покачала головой.
— Хотелось бы в это верить.
Я полезла в карман за дужкой.
— Когда я была маленькой и мы с сестрой Басей чего-то очень сильно желали — например, новую коляску или поехать за город, — то заключали договор, — сказала я. — Когда мама готовила на субботний ужин курицу, нам доставалась дужка, и мы загадывали одно и то же желание. Поэтому оно не могло не сбыться. — Я протянула дужку Таубе, ухватившись пальцами за одну косточку, чтобы она могла взяться за вторую. — Готова? — спросила я.
Она выиграла. Но это уже не имело значения. Ночью, когда надзиратели пришли забирать мертвых, первой вынесли Суру.
Я слушала, как плачет Тауба, — утрата вывернула ее наизнанку. Она зарылась лицом в одеяло — единственное, что осталось от дочери. Даже приглушенные, ее рыдания превращались в пронзительный крик — я закрывала уши, но не могла от него избавиться. Крики стали кинжалами, которые висели в воздухе у моего лица. Я с изумлением наблюдала, как они пронзают мою натянувшуюся кожу, высвобождая не кровь, а огонь.
— Минка. Минка?
Перед глазами проплыло лицо Таубы, как будто я лежала на дне моря и смотрела на солнце.
— Минка, у тебя жар.
Меня била дрожь, одежда пропиталась пóтом. Я понимала, чем все закончится. Через несколько дней я умру.
Но Тауба совершила удивительный поступок. Взяла одеяло и разорвала его пополам. Одну половину обернула вокруг моих плеч.
Если мне суждено умереть, хочу, чтобы это случилось так, как я задумала. В этом я похожа на сестру. Это произойдет не в вонючем бараке в окружении больных. Не хочу, чтобы за меня принимал решение надзиратель, который в полдень будет тащить мое тело на кучу.
Поэтому я, пошатываясь, выбралась на улицу. Ветер холодил кожу. Я плотнее завернулась в одеяло и опустилась на землю.
Я знала, что утром не придется выносить мое тело. Но сейчас меня бил озноб, и я смотрела в ночное небо.
В Лодзи звезды видно плохо. Слишком большой город. Но отец еще в детстве научил меня узнавать созвездия, когда мы ездили в деревню на каникулы. Нас было только четверо. Мы снимали домик у озера, ловили рыбу, читали, гуляли, играли в нарды. Мама постоянно обыгрывала нас в карты, но самую большую рыбу всегда ловил папа.
Иногда мы с папой спали на крыльце, где воздух был настолько свежим, что его можно было пить, а не просто дышать. Отец рассказывал мне о созвездии Льва, которое было прямо у нас над головой. Его назвали в честь мифического чудовища, Немейского льва — огромного свирепого зверя, чью шкуру не могли пробить ни ножи, ни мечи. Первым подвигом Геракла было задание победить льва, но он быстро понял, что стрелами чудовище не убить, поэтому заманил его в пещеру, оглушил и стреножил. Чтобы снять шкуру и принести ее в доказательство своей победы, он использовал твердый коготь самого льва.
«Видишь, Минка, — говорил отец, — все возможно. Даже самое ужасное чудовище когда-нибудь станет только воспоминанием». Он брал мою руку и водил моим пальцем в воздухе по самым ярким звездам созвездия. «Смотри, это голова, это хвост. А вот сердце».
Я умерла и увидела крылья ангела. Белые и бесплотные. Краем глаза я видела, как они взлетают вверх-вниз.
Но если я умерла, почему голова у меня тяжелая, как колокол? Почему я до сих пор чувствую эту вонь?
Я с трудом села и поняла, что на самом деле то, что показалось мне крыльями, было флагом — полоской ткани, трепещущей на ветру. Флаг был привязан к сторожевой башне, которая располагалась напротив барака, где я обитала.
Эта башня была пуста.
Как и та, что за ней.
Ни одного солдата вокруг. Ни одного немца. Точка. Лагерь походил на город-призрак.
К этому моменту и другие узники начали понимать, что же произошло.
— Вставайте! — воскликнула какая-то женщина. — Вставайте, они все ушли!
Людской волной меня смыло к забору. Они оставили нас умирать голодной смертью? Кому-нибудь из нас под силу разорвать колючую проволоку?
Вдалеке показались грузовики с красными крестами на бортах. В эту секунду я поняла, что не важно, хватит ли у нас сил. Теперь есть другие, у которых для нас сил хватит.
Осталась даже фотография, сделанная в тот день. Я однажды видела ее по телевизору в документальном фильме о 15 апреля 1945 года, когда к Берген-Бельсену подъехали первые британские танки. Я изумилась, когда увидела свое лицо на теле скелета. Я даже купила копию фильма, чтобы перемотать и остановить в нужном месте. Убедиться. Да, это я. В розовой шапке и рукавицах, а на плечах Сурино одеяло.
Я никому до этого дня не говорила, что попала в чей-то кинорепортаж.
В день, когда нас освободили английские войска, я весила тридцать килограммов. Ко мне подошел мужчина в форме, и я упала ему на руки, больше не могла стоять. Он подхватил меня и понес в палатку, которая служила лазаретом.
«Вы свободны, — вещали из громкоговорителя по-английски, по-немецки, на идиш, по-польски. — Вы свободны, успокойтесь. Везут еду. Помощь на подходе».
Вы спросите, почему я не рассказывала этого раньше.
Потому что я знаю, какой силой может обладать рассказ. Он может изменить ход истории. Спасти жизнь. Но он также может стать всепоглощающей воронкой, зыбучими песками, в которых застрянешь, не в силах писать свободно.
Вам может показаться, что человек меняется, когда становится свидетелем чего-то подобного, однако это не так. В газетах я прочла, что история повторяется в Камбодже. В Руанде. В Судане.
Правда страшнее вымысла. Некоторые выжившие хотят говорить только о том, что произошло. Они ходят в школы и музеи, храмы, проводят беседы. Они видят в этом смысл. Я слышала, как они говорят, что чувствуют ответственность, возможно, это даже смысл их жизни.
Мой муж — твой дедушка — говорил: «Минка, ты писательница. Представь, какую бы книгу ты написала!»
Но именно потому, что я писательница, я не могу этого сделать.
Оружие, которым владеет автор, — несовершенно. Есть слова, которые кажутся бесформенными и затасканными. Например, любовь. Я могу написать тысячу раз «любовь», и для разных читателей оно будет иметь тысячи значений.
Зачем пытаться перенести на бумагу слишком сложные, слишком всеобъемлющие, слишком подавляющие эмоции, ограниченные набором букв?