Креуса молча кивнула головой и отправилась в свои покои.
Ион действительно загостился. С Ксуфом он был неразлучен: учился у него конной езде и военному делу, в котором был новичком, посещал с ним членов Ареопага, объезжал деревни. Очень часто Ксуф с известной намеренностью спрашивал при посторонних его мнения -- и случалось, что всякий раз это было здравое, разумное мнение. Его обаятельность в обращении, его красота тоже снискали ему расположение людей; к нему привыкли, его полюбили и даже печалились при мысли, что он все-таки только гость и со временем уедет, хотя и не очень скоро.
Зато царицы юноша, видимо, избегал; в ее присутствии он всегда чувствовал себя неловко, точно он перед нею виновен. Домашние приписывали это естественной сдержанности молодого гостя перед хозяйкой, хотя и не молодой, но все же моложавой и прекрасной, и вполне его одобряли.
-- Видно, что он под благодатью вырос, -- говорили они.
Все же настало время, поневоле заставившее Иона и Креусу несколько смягчить эту суровость. Вековые соседи-враги афинян, евбейцы, опять зашевелились и заняли военной силой отнятые у них Эрехфеем земли; пришлось Ксуфу отправиться в поход.
Перед отправлением он дал последнее угощение друзьям -- ареопагитам и при третьем кубке, созвав своих домочадцев, торжественно провозгласил:
-- Жена, поручаю Иона твоим заботам, как хозяйки и -- ввиду его юности -- как матери. Ион, поручаю царицу и дом твоей защите. Святой общеэллинский закон известен вам обоим.
После этих слов он пролил несколько капель вина.
-- Зевсу-Спасителю! -- воскликнули все.
-- За нашу победу! -- крикнул Ион.
Ксуф осушил кубок.
-- За твое возвращение! -- прибавил старший ареопагит.
|
|
Ксуф хотел подлить себе вина, но при этом выронил кубок, и он разбился.
-- Так да разобьется счастье наших врагов! -- поспешил прибавить Ион. Все подхватили его толкование, заглушая чувство, возникшее у них в груди.
IX
Война затянулась; полнолуние следовало за полнолунием -- афинская рать не возвращалась.
Царством управляла Креуса вместе с советом Ареопага; к помощи Иона она прибегала скорее для того, чтобы решать тяжбы крестьян в деревнях; ему приходилось поэтому часто отлучаться -- что и было, по-видимому, ее намерением.
В одну из его отлучек произошло следующее.
Престарелая Евринома, редко покидавшая свою старушечью постель, в крайнем волнении вошла в покой царицы; одной рукой она опиралась на посох, другой вела молодую рабыню, тоже взволнованную и просившую о пощаде.
-- Не проси, не проси! -- повторяла Евринома. -- И слышать не хочу. Расскажи царице все, что вчера рассказывала Евтихиде, -- все без утайки! Помни, я знаю все! Коли вздумаешь лгать -- несдобровать тебе!
Креуса отложила в сторону свою пряжу. "В чем дело? -- строго спросила она рабыню. -- Что знаешь ты?"
-- Ничего не знаю, госпожа, -- жалобно начала раба, -- кроме того, что мне рассказал Стратон, которого ты мне дала в мужья.
-- А что он рассказал?
-- Он был в свите царя Ксуфа в Дельфах.
-- В Дельфах? -- переспросила Креуса с дрожью в голосе. -- Продолжай!
-- Ну, там, как водится, сказал Стратон, угощение; опять угощение; затем, сказал Стратон, день вещаний. Этот юноша, тогда еще без имени, спрашивает царя: "Какой вопрос прикажешь передать богу?" А царь в ответ: "Я сам перед ликом бога предложу ему свой вопрос". И ушел, значит, в храм, а юноша, значит, остался перед храмом и стал ходить взад и вперед, дожидаясь выхода царя. А юноша-то тогда был совсем без имени, сказал Стратон...
|
|
-- Знаю, знаю; что же дальше?
А дальше, значит, выходит царь -- юноша ему навстречу. Царь ну его обнимать: "Здравствуй, мой сын!" Тот вырывается; не с ума ли, мол, сошел? А царь: "И вовсе не сходил я с ума, а так мне Аполлон сказал: кто, мол, со мной первый встретится, тот мне и сын". И дал ему имя Ион потому, что вышел навстречу. И всей свите строго приказал: "Коли жизнь вам дорога, никому ни слова". И ради богов, госпожа, не выдавай. А то узнает царь -- убьет он Стратона, а Стратон меня.
-- Сын, сказала ты, сын... Как же он ему сын?
-- Вот и он об этом самом спросил: "Как же, -- говорит, -- я тебе сын, когда я дельфиец, а ты афинянин?" И стал царь припоминать -- понимаешь, давнишние дела. И припомнил он, что когда-то, лет двадцать назад, справляя в Дельфах праздник Диониса, и дельфийские вакханки...
Раздирающий крик, вырвавшийся из груди царицы, не дал ей продолжать. Сорвавшись с места, она выбежала на площадку перед дворцом. Грозно подняла она руку по направлению к Киферону и дельфийской дороге.
-- Будь проклят, будь проклят, будь проклят! -- вопила она в исступлении. -- За что ему, а не мне? Чем он тебе стал дорог? А, его кровь расцветет в доме Эрехфея, а моя...
Силы оставили ее. Когда она очнулась, она увидела няню рядом с собой.
-- Бог с тобой, дочь моя, что значат твои страшные речи? Проклятьями делу не поможешь, надо действовать, и быстро, пока твой муж не вернулся. Нельзя допустить, чтобы он своего незаконного сына, прижитого с какой-то шальной дельфиянкой, посадил на престол твоего отца.
|
|
Креуса покорно слушала, ничего не отвечая.
-- Послушай, что я тебе скажу, дочь моя. Твоя мать, блаженная царица Праксифея, знала все травы, какие только растит кормилица-земля, -- знала, какие исцеляют, какие убивают. Она и мне это знание оставила. Ты мне его предоставь, когда он вернется, -- и дело будет сделано.
Но Креуса покачала головой:
-- Он мне спас жизнь, а мне его убивать? Нет, няня, нехорош твой совет; не дело дочери Эрехфея вступать на этот путь. -- Глаза ее сверкнули гордостью и отвагой. -- Ясности хочу я -- ясности и правды. У нас в Афинах божья правда нашла свою первую обитель. Сама Паллада учредила здесь первый в мире суд -- суд справедливый и неподкупный. Даже боги не гнушались предстать перед этот суд -- Арес перед ним ответил за кровь Посидонова сына, которого он убил в справедливой мести за честь своей дочери; и с тех пор этот суд называется судом Ареопага.
Тут она поднялась и вторично протянула руку к Киферону и дельфийской дороге.
-- И я хочу вызвать бога в Ареопаг!
X
Когда Ион вернулся, он, по заведенному обычаю, послал к царице спросить ее, когда он может отдать ей отчет по своей поездке в глубь страны. Но царица отказалась его принять и велела ему сказать через начальника дворцовой стражи, что ему предстоит дать общий ответ по всем делам перед судом Ареопага.
Ион понял, что она узнала все и что его власти в Афинах наступил конец: "Для меня жизнь в Дельфах под благодатью бога была дороже всех престолов в мире. Но доброго Ксуфа мне жаль; что за горькая, одинокая старость предстоит ему!"
Он вошел к себе в покой, положил в ларец богатый наряд царевича, который ему подарил Ксуф, и вынул из него скромный убор слуги Аполлона, в котором он ходил в Дельфах. Он вынул также старую, но изящную и крепкую корзинку, которую ему Пифия подарила, прощаясь с ним. "С чем пришел, с тем и уйду, -- сказал он про себя, -- все прочее пусть остается в доме Эрехфея".
Тем временем Креуса, узнав о возвращении Иона, послала за старшим ареопагитом.
-- Кефисодор, -- сказала она ему, -- есть у меня дело для Ареопага. Хочу ему поведать мою обиду, а он пусть решает по правде, покорный завету Паллады. Вели сказать и Иону, чтобы явился в суд.
-- Как обвиняемый?
-- Нет, как свидетель.
-- А кто же обвиняемый?
-- Обвиняемого я назову перед судом; не бойся, он услышит мой вызов. Итак, собирайтесь немедленно на скалу Ареса.
Царица, Ареопаг в эти дни не собирается на скале Ареса.
-- А где же?
-- Под Акрополем, на лугу, что у Долгих скал.
Креуса вздрогнула: "Почему там?"
-- Предстоит отправление торжественной феории в Дельфы, царица; но сигнал к нему должен дать сам Аполлон зарницей с горы-Воза, что в цепи Парнета. И вот теперь наряд ареопагитов, чередуясь, следит с Долгих скал, откуда открывается вид на Парнет, когда появится зарница; если Ареопагу нужно собраться в полном составе -- он собирается там.
-- Прекрасно, -- ответила Креуса с затаенной злобой в голосе, -- это даже еще лучше. Итак, ждите меня на лугу у Долгих скал.
XI
Пещера Долгих скал имела теперь уже не тот вид, что двадцать лет назад, когда царевна Креуса собирала здесь цветы на празднике Анфестерий. Густая завеса лавровых деревьев преграждала доступ к ней, оставляя лишь узкое отверстие; но и оно было запретным для всех людей. Таковым его объявила царица Креуса; накануне своей свадьбы она посвятила туда какие-то предметы и с тех пор ежегодно, в холодную ночь месяца Посидеона, совершала там какие-то священнодействия, о которых никто не должен был ничего знать.
Теперь на лугу перед пещерой было расположено полукругом двенадцать складных стульев; ареопагиты сидели на них, увенчанные зелеными венками, в порядке, определяемом старшинством; в полукруге стоял Ион -- таким, каким его знали в Дельфах, и корзинка Пифии лежала у его ног. Все ждали прихода царицы.
Наконец она пришла -- бледная, дрожащая, опираясь на руку жрицы Паллады. За ней следовала вся та толпа, которая явилась к ней с оливковыми ветками в тот памятный день и упросила ее отправиться в Дельфы. "Я вам еще не передавала ответа Аполлона, -- сказала им Креуса, -- я передам его теперь".
-- Судьи налицо, свидетель тоже, -- начал Кефисодор, -- скажи нам, царица, кого ты обвиняешь.
Креуса подняла голову, и гневный румянец покрыл ее щеки.
-- Его! -- крикнула она, показывая на расселину Парнета, с которой трое из ареопагитов не сводили глаз.
-- Я была еще девой; полюбилась ему моя красота. Он вызвал меня -- сновидением в ночь под Анфестерий. А, вы думали, что мой свадебный терем в палатах Эрехфея близ дома Паллады? Нет; мой свадебный терем -- вот он!
Она протянула руку по направлению к пещере.
-- Тогда я не жаловалась; неземное блаженство наполняло все мое существо, я считала себя счастливейшей из жен, что сподобилась носить под сердцем младенца божьей крови. Я все думала: бог придет, он призрит на мою надежду. Но месяцы проходили, и его не было.
Тайно от всех выносила я божий плод; тайно родила я его в доме Эрехфея, до крови закусывая мои уста, чтобы они не выпустили предательского крика из моей груди; тайно перенесла его сюда в пещеру перед очи его забывчивого родителя. И это все, что я знаю о нем.
Прошло двадцать лет -- ни разу бог не вспомнил обо мне. А когда меня заставили отправиться к нему паломницей и я в запечатанном складне подала ему вопрос, где мой и его сын, -- он выжег мой вопрос и не ответил мне ничего.
После меня и муж мой Ксуф отправился к нему; и что же? Ему он даровал то, в чем мне отказал, -- даровал сына его молодой любви. Этот сын -- вот он!
Она указала на Иона.
-- Судьи Паллады, -- продолжала Креуса. -- Вам могучая дочь Громовержца даровала великое право творить суд и над богами и над людьми: Арес и Посидон подчинились вашему приговору. Рассудите же меня с моим обидчиком, потребуйте от Аполлона, чтобы он вернул мне моего сына!
В эту минуту вооруженный вестник, весь запыхавшись, подбежал к Кефисодору и шепнул ему что-то на ухо. Кефисодор вздохнул и снял венок с головы. Все ареопагиты обратили взор на него: "Что случилось?"
-- Суд Ареопага продолжается, -- громко возгласил Кефисодор. -- Царица, в твоем рассказе не все понятно. Почему ты не открылась твоему отцу Эрехфею? Он был добр и любил тебя; он, наверное, нашел бы средства облегчить твои страданья и, не имея сыновей, охотно бы принял внука божьей крови, которого ты родила.
Креуса насупила брови.
-- В своем наказе перед разлукой бог запретил мне открываться кому бы то ни было; в этом было довершение обиды. Никто ничего не знал -- ни отец, ни няня. Я все выстрадала одна.
-- Ты говоришь о наказе; его ты твердо помнишь?
-- Еще бы! Огненными письменами запечатлелся он в моем сердце.
-- Повтори же его суду словами самого бога.
-- Он мне так сказал: "Спасибо тебе, Креуса, на твоей любви; наградой тебе будет чудесный младенец, которого ты родишь, когда Селена в десятый раз сдвинет свои рога. Но ты никому не должна открывать, что отец его -- Аполлон..."
-- Это все?
Креуса ответила не сразу. "Нет, не все", -- сказала она наконец почти шепотом.
-- Перед судом не должно быть тайны; что еще наказал тебе бог?
"...и должна его любовно вскормить и воспитать сама, не удаляя его от себя".
-- И ты решилась ослушаться воли бога?
-- Могла ли я ее исполнить? Подумайте! Оставить при себе рожденного в девичестве ребенка, улику моего позора -- и никому, даже родному отцу, не открывать того, что бы меня перед ним оправдало -- что я зачала его от бога! О, богу легко было этого требовать! Вначале и я ему была покорна, надеясь, что он придет подкрепить меня. Но когда месяца проходили, а его не было, когда настал день, истерзавший мое тело, а его все не было -- тогда и моя душа стала бессильна.
Кефисодор грустно опустил голову.
-- Обвинительницу мы выслушали; выслушаем и свидетеля. Ион, сын Эолида, что знаешь ты о своем происхождении?
-- Аполлон дал меня сыном царю Ксуфу, -- скромно заявил Ион, -- это я знаю со слов царя. Сам я этой чести не добивался; если я царице неугоден, я вернусь под сень бога. Прощаясь со мной, Пифия, которая была мне в Дельфах вместо матери, дала мне эту корзинку. "По ней, -- сказала она, -- ты узнаешь свою настоящую мать". -- "Когда?" -- спросил я. И она ответила: "Когда захочет бог".
-- Передай корзинку суду, -- сказал Кефисодор.
Ион повиновался. Креуса, все время смотревшая на расселину Паркета, тут впервые обратила внимание на нее. Ее сердце судорожно забилось.
Кефисодор развязал веревки, снял покрышку и заглянул внутрь. "Нероскошное же наследие оставила тебе твоя мать", -- сказал он с улыбкой юноше.
Действительно, все наследие состояло из куска белой ткани, с виду напоминавшего детские пеленки. "А впрочем, -- продолжал судья, -- в женских работах она была мастерицей. Смотрите, что здесь вышито: поверженный гигант, над ним голова Горгоны. Жаль, что державшая ее рука Паллады оторвана".
Креуса подбежала к судье. Не помня себя от волнения, она бросилась к; пещере и тотчас вышла оттуда с хитоном в руках. Она -- развернула хитон: "Смотрите, вот рука Паллады. Видите? Все подходит, вся вышивка цела -- вышивка моей матери Праксифеи".
Она взглянула на Иона. "Судьи, судьи! Теперь я сама прошу оправдать обвиняемого. Я много выстрадала, но этот миг искупает все: Аполлон вернул мне моего сына!"
Все ареопагиты, кроме одного, поднялись со своих мест. Послышались приветственные крики: "Да здравствует Ион! Да здравствует сын Аполлона! Да здравствует царственный внук Эрехфея!"
Кефисодор дал радости улечься и затем с расстановкой провозгласил:
-- Да здравствует царь Ион! Все оторопели. Как? Царь Ион?
-- Почему царь?
Кефисодор продолжал:
-- Мне грустно огорчать царицу и всех вас в такой радостный миг; но полученное мною только что известие гласит: евбейская рать разбита войском Паллады -- но в бою, храбро сражаясь, погиб наш царь, Ксуф, сын Эола.
Ареопагиты сняли венки. Креуса поникла головой, радостная улыбка на ее устах исчезла, две крупные слезы скатились по ее щекам.
-- Он был добр и честен, -- сказала она, -- и пал смертью героя; да будет же он удостоен могилы в гробнице Эрехфидов!
-- А я, матушка, -- прибавил Ион, -- я отомщу за его смерть. Не бойтесь, сыны Паллады, Евбея будет наша!
-- Да здравствует царь Ион! -- раздалось опять из уст ареопагитов.
Но тут поднялся тот ареопагит, который до тех пор сидел; это был гражданин угрюмый, но правосудный и всеми уважаемый за свою щепетильную честность.
-- Постойте, граждане, опасайтесь скороспелого приговора. Мы охотно верим тебе, царица, но суд Ареопага требует не веры, а доказательств. Чем докажешь ты, что тот юноша, -- он указал на пещеру, -- был действительно Аполлон, а не смертный?
Но не успел он кончить своих слов, как раздался возглас:
-- Зарница с Парнета!
Все обратили взоры туда. Еще два раза, все ярче и ярче озарило расселину над горой.
Сдаюсь; где бог свидетельствует, там умолкает человек.
-- Слава Фебу! Пэан, пэан! -- запели женщины.
Все шествие двинулось по направлению к подъему на Акрополь -- впереди всех Креуса, опираясь на руку сына, затем ареопагиты, затем прочая толпа.
-- Слава Фебу! Пэан, пэан!
И эхо Долгих скал повторяло радостные вопли:
-- Слава Фебу! Пэан, пэан!
II. У Матери Земли
I
Для путника, отправлявшегося из Анафлиста через южную кайму Месогии к Форику на Архипелаге, обязателен был привал в убогом местечке Бесе, затерявшемся среди лабиринта Лаврийских гор. Была это довольно безотрадная местность: известковые скалы повсюду белели из-под тонкого налета чернозема, покрытого чахлой растительностью; местами взор отдыхал на сосновых рощах, но и их было немного, и близкий к поверхности кряж бесплодного известняка не сулил долгой жизни их бледным дриадам. Конечно, что вообще могло сделать аттическое трудолюбие для поднятия производительности почвы, то было сделано и здесь: влажные воронки были наполнены белесоватой землей, дававшей своему владельцу скромный урожай ячменя -- о пшенице нечего было и думать; иногда посередине такой нероскошной нивы вырастала маслина или смоковница, оберегавшая ее своей листвой. Только это и радовало душу; дорогого эллинскому сердцу моря не было видно ни на востоке, ни на западе -- и понятно, что путник торопился променять невеселую Бесу на одну из приморских жемчужин своей благодатной земли.
Бедность, всегдашняя суровая пестунья бесейских селян, особенно жестоко их донимала в годины бесправия. Туго им жилось при Метионидах; деятельный царь Паллант завел сразу лучшие порядки, и Беса стала заметно поправляться подобно Месогии и прочей загиметтской Аттике. Но это была лишь кратковременная передышка. Паллант был честолюбив и жаден; его соблазнял богатый жребий его старшего брата Эгея, получившего обе самые плодородные равнины Аттики, афинскую и элевсинскую, и в придачу еще марафонское Четырехградие с его выходом к Архипелагу и Евбее. Считая Эгея бездетным, он не отказывался от надежды получить после его смерти все эти земли, тем более что разгневанная на Эгея Афродита наградила его большим выводком сильных и смелых сыновей. Подросли Паллантиды -- и жителям загиметтской Аттики пришлось хуже, чем когда-либо раньше: явным стремлением молодых властителей было обратить всю землю в свою собственность, а поселян -- отчасти в фермеров, отчасти в крепостных.
Туго жилось всем, но вряд ли кому туже, чем старому Менедему и его тоже старой жене Иодике. Своего сына они потеряли вскоре после его свадьбы; его смерть свела в могилу и бедную новобрачную, и старики остались одни в осиротелом хуторе с малюткой-внучком на руках, которому они на память о своем горе дали грустное имя Акаста. Только ради него и решились они тянуть дальше свою многотрудную и безрадостную жизнь: "Авось сбережем ему его отцовский надел -- и будет кому ухаживать за душами его родителей и дедов".
И казалось, что боги наконец переложили на милость свой долгий гнев: Акает рос на редкость прекрасным, здоровым, умным и добрым мальчиком. Но едва успел он настолько окрепнуть, чтобы оказывать своим дедам существенную помощь, как начались притеснения со стороны Паллантидов, -- точнее говоря, со стороны одного из них, Полифонта, которого стареющий царь назначил правителем Бесы. Средства притеснения были старые, испытанные, сослужившие свою службу не раз и впоследствии. Выдался неурожайный год -- получай зерно на обсеменение и пропитание под залог земли. Не возвратил в срок -- становись фермером. Новая беда -- получай необходимое "под залог тела". Не возвратил в срок -- становись рабом.
И вот однажды вечером Менедем вернулся домой в отчаянии. "Все кончено: последнее достояние отнято, свобода потеряна. Нас, стариков, Полифонт оставляет на нашей земле рабами своего управляющего; за Акастом завтра утром пришлют, чтобы увести его в Форик и продать приезжему финикийскому купцу".
II
Воцарилась тишина, изредка прерываемая рыданиями старой Иодики. Наконец поднял голову Акает; не слезы, а гнев сверкал в его глазах.
-- Я им не сдамся! Так они и видели меня рабом! Уйду, сейчас же уйду!
-- Куда и уходить-то? В Анафлист, в Суний, в Форик, в Месогию? Везде там Паллантиды сидят, живо тебя поймают и доставят обратно -- еще, как беглого раба, побоями накажут и в кандалы закуют.
-- Уйду через Месогию и Гиметт к доброму царю Эгею!
-- Ох, нет, дорогой мой, там тебе грозит другая опасность. О Минотавре слыхал?
-- Кто о нем не слыхал!
-- И знаешь, стало быть, как царь Эгей стал данником этого чудовища. Теперь как раз там собирается дань -- семь отроков и семь девушек, все в твоем возрасте. Попадешь в руки к людям царя Эгея -- они тебя первым делом в седьмицу отроков зачислят, чтобы вызволить кого-либо из своих.
-- Бабушка! -- сказал он жалобно. -- Да где же Правда?
-- У бессмертных богов, мой родной; среди людей ее нет более с тех пор, как...
-- С тех пор, как что?
-- Эх, мой ненаглядный, к чему старые сказания вспоминать? Все равно былого не вернешь. Лучше поплачем вместе, пока нас не разлучили; все-таки легче станет на душе.
-- Нет, бабушка, слезами тоже не поможешь горю. Ты лучше расскажи мне, как и отчего Правда покинула человеческий род, чтобы этот рассказ остался мне на память о тебе.
-- Ну, слушай тогда; я тебе скажу, что сама от своей бабушки слышала. Было время -- но это было давно, очень давно, -- когда люди были еще настоящими детьми своей Матери-Земли. Жили они тогда, как поныне птицы небесные, без забот, без труда: Мать-Земля их сама и кормила, и поила, и одевала. Не приходилось плугом вспахивать почву, взращивать маслины или виноградные лозы; она, благодатная, все сама доставляла. И ничего друг у друга не отнимали; да и к чему, когда всем всего было вдоволь? И боги жили тогда среди людей, и божья Правда с ними. Те были бессмертны, люди -- нет, но все же и они жили много долее теперешнего, по нескольку сот лет, и притом без болезней и печалей. А придет конец -- умирал человек незаметно, тихо погружаясь в глубокий, беспробудный сон. Это, внучек, были люди золотого века.
-- Как же этот век кончился и отчего?
-- Пришел к нам однажды дивный муж -- или бог, не знаю. Призвал он одного из тогдашних людей -- звали его Протанором -- и сказал ему: "Видишь, что я тебе принес в этом полом тростнике?" И дал ему заглянуть в полость... Нас с тобой он бы этим не удивил, ибо там находился простой раскаленный уголь, но ты должен иметь в виду, что люди тогда еще совсем не знали огня. "Что за красивая блестка!"-- сказал Протанор. "Это не блестка, -- ответил пришелец, -- а часть небесного огня, которую я для вас тайно похитил; и благодаря ей вы станете господами Земли". Ужаснулся Протанор: "Как господами Земли? Да ведь она нам Мать!" Но пришелец велел ему молчать и из дерна соорудить нечто вроде стола -- это был первый алтарь, -- а затем покрыть его целым костром сухих дров. Добыв из тростника принесенный уголь, он положил его под дрова -- и тотчас костер запылал ярким огнем. Затем он поманил рукой дикую телку, пришедшую посмотреть на невиданное зрелище; она доверчиво приблизилась: звери тогда не боялись людей. Он же ее схватил и внезапно, добытым из-за пояса каменным ножом, рассек ей шею. Жалобно замычала она -- и горы передали друг другу ее предсмертный крик, и услышала его Мать-Земля.
Но Прометей -- так звали пришельца -- этим не смутился. Он тем же ножом разрезал телку на части и показал Протанору, какие ему следует сжигать в честь богов, а какие зажаривать в собственную пользу; и тогда впервые вкусил человек мясной пищи. Понравилась она ему, и он поблагодарил Прометея-огненосца за его науку.
Но Мать-Земля разгневалась на Протанора за то, что он разорвал великий договор между человечеством и природой. Остальных людей золотого века, не причастных к его вине, она скрыла в своих недрах, и они с тех пор и поныне ведут у нее блаженную жизнь, как духи-хранители томящихся на ее поверхности смертных; а Протанор...
-- Постой, бабушка, как ты сказала? Как духи-хранители? Значит, и у меня есть такой дух-хранитель?
-- У каждого человека он есть, внучек. Как только рождается младенец, духи-хранители в недрах земли из-за него мечут жребий; кому он достанется, тот его и охраняет до самой смерти.
-- Бабушка, да где же мой-то? Отчего он не заступается за меня, когда меня обижают?
-- Он это часто делает, незаметно для тебя, -- вмешался тут Менедем. -- Помнишь, как ты недавно работал под тополем, и внезапным ударом ветра всю его вершину сорвало? Кто ее тогда подхватил и пронес мимо тебя, так что ты отделался легкой царапиной и испугом? Не иначе как твой дух-хранитель. Но, -- продолжал он, таинственно понижая голос, -- не в этом их главная сила; а в чем, это знают только приобщившиеся элевсинских тайн, этого я тебе теперь сказать не могу. Придет время, ты сам...
Он внезапно оборвал свою речь, вспомнив об участи, угрожавшей его внуку. Нет, уже не увидит его Акаст ни Деметры Элевсинской, ни прочих ласковых богов своей прекрасной родины.
Слезы брызнули у него из глаз. "Продолжай, старуха!" -- сказал он, сам на себя сердясь.
-- Арктур смотрит с небес, -- ответила Иодика. -- Пойдем, Акает, проведи с миром последнюю ночь в доме твоих родителей и дедов. Ты ляжешь, я сяду у твоего изголовья и, как в старину, убаюкаю тебя сказкой.
III
Протанора с семьей Мать-Земля не приняла в свое лоно: он продолжал жить на ее поверхности и стал лихим охотником, почитая Артемиду более всех других богов. Нелегко ему было: звери тоже научились бояться и ненавидеть людей, прежний мир между теми и другими кончился. Так что началась полоса труда для несчастных смертных. Пришлось истреблять диких и кровожадных и приручать полезных. Мало-помалу потомки Протанора -- это были люди серебряного века -- успели в том и другом. Тогда охота перестала быть их главным занятием; они окружили себя стадами прирученных коров, овец и коз и стали скотоводами. И жизнь их стала короче, когда Мать-Земля отказала им в своей милости, и болезни появились, как последствие новой пищи. Но все же Правда продолжала пребывать среди людей; помня о своем родоначальнике Протаноре, они считали себя как бы одной великой семьей, деления на народы еще не было. И боги охотно спускались к ним и принимали участие в их трапезах.
Но вот шли годы и столетия, людей становилось все больше и больше, стало им тесно на земле. С завистью смотрели одни на богатые пастбища других; стали они считать одних "своими", а других "чужими". "Мы, -- говорят, -- ахейцы"; "а мы -- минийцы"; "а мы -- куреты". И заметили они, что и говорят уже не по-одинаковому: миниец ахейца понимает, да с трудом. А нашлись такие глупцы, что и вовсе отошли от нашей дивной эллинской речи и стали лопотать богопротивные варварские слова, как вот эти финикияне... Свой своего продолжал любить, но чужих они вместе возненавидели хуже, чем прежде диких зверей. А возненавидев, пошли на них с медным оружием в руках, чтобы силой отнимать у них их стада и пастбища.
Тогда серебряный век прекратился; пошли люди медного века. Много тяжелее стала человеческая жизнь: к труду прибавилась война. Каждый народ жил точно в лагере, вечно боясь набегов со стороны соседей, вечно им угрожая набегом сам. Но все же между собой люди одного народа жили дружно и мирно, и Правда поэтому, хотя и опечаленная, продолжала пребывать также и среди этого медного племени.
Больше и больше рождалось людей; чаще и кровопролитнее становились их войны. Все народы взывали к Зевсу Побед, чтобы он помог им и дал разбить их врагов; и все были одинаково виноваты, ибо у всех была одна цель -- отнять у врагов их стада и пастбища. Закручинился Зевс и подумал: "Чем вам, горемычные смертные, острою медью истреблять друг друга, лучше я сразу большинство из вас упокою легкой смертью в объятиях Амфитриты". И стал он сверху лить потоки дождевой воды; и в то же время Посидон своим трезубцем нагнал на сушу волны своей стихии, и старик Океан велел своим дочерям обильно струить пресную влагу из недр Земли. Наступил всемирный потоп -- мы в Аттике называем его "потопом Огига", фессалийцы -- потопом Девкалиона", другие еще иначе; даже варвары, говорят, помнят о нем и называют его какими-то своими местными, противными для нашего уха кличками. Наша Аттика стала тогда сплошным морем, а ее горы -- Гиметт, Пентеликон, Олимп и наш Лаврий -- островами в нем. И только те спаслись, которые находились на этих горах, немногие из многих; остальные погибли. Таков был конец медного племени.
Когда вода отхлынула и унесла с собой трупы утопленников, спасенным людям стало много легче; конечно, к блаженству золотого века они не вернулись, но могли считать возобновленной трудовую жизнь серебряного. Все же деление на народы осталось; варвары и те не образумились и не пожелали променять своего бессмысленного тявкания на разумную человеческую речь. А с делением на народы остался и зародыш войн, которые не замедлили возобновиться, когда людям опять стало тесно. Уж хотел отец наш Зевс послать на нас новый потоп, но другие боги упросили его не делать этого и позволить им испытать другие, более кроткие меры. И вот тогда Деметра снизошла к нам и научила нас возделывать поля под пшеницу и другие злаки; Паллада еще раньше показала нам, как из маслины добывать елей; вскоре и Дионис принес нам дар вина. Теперь стало опять свободнее: для нив и других насаждений не требовалось столько места, сколько раньше для пастбищ, чтобы прокормить одно и то же число людей. Но зато не замедлило явиться другое зло. Раньше стадами и пастбищами владели сообща, и только народы с народами из-за них воевали; теперь же, когда пришлось сеять и насаждать, каждый гражданин стал считать засеянный и засаженный им участок своей собственностью: это, мол, моя земля. И сбылось слово Прометея: человек стал господином своей Матери-Земли.