Одиссей был признан царем, и для Итаки опять настали счастливые времена.
72. СМЕРТЬ ОДИССЕЯ
Под мудрым правлением Одиссея расцвел и его дом, и вся страна. Роскошные дары феакийцев возместили убытки, причиненные бессовестным хозяйничаньем женихов; его же работу благословили боги -- и Зевс, и Деметра, и особенно Паллада. Один по-прежнему оставался ему враждебным: это был Посидон. Одиссей помнил пророчество, данное ему некогда на том свете Тиресием о том, как ему замолить гнев ретивого бога морей; и для этого ему пришлось бы опять покинуть его любимую Итаку, опять стать странником и скитальцем. Удивительно ли, что он откладывал время этого нового подвига?
Годы шли; Лаэрт тихо скончался. Телемах возмужал и стал способен управлять самостоятельно и царством и домом. Тогда наконец Одиссей решился исполнить лежащий на нем долг совести. Поставленная ему Тиресием задача состояла в следующем: ввести почитание Посидона среди людей, совсем не знающих моря. Он велел переправить себя в лодке к берегу Эпира, а затем, взяв весло на плечо, пошел дальше в глубь материка. Встречные смеялись над ним: "К чему ты тащишь это весло?" Он молча шел дальше. Но вот наконец встречный путник спросил его: "Что это за странная лопата на твоем плече?" По этому вопросу он признал, что эти люди, очевидно, не знают, что такое море. Он воткнул весло в землю и, собрав народ, совершил торжественное жертвоприношение в честь Посидона. Этим он себя очистил перед ним. Теперь можно было вернуться в Итаку.
Но в Эпире находилась также и бурная Додона, славная оракулом Зевса и Матери-Земли; захотелось Одиссею узнать от пророков вещего дуба, какая ему предстоит смерть. Тиресий ему и об этом кое-что сказал: "Смерть тебе будет от моря, безбольная, после долгой старости, и счастливы будут народы кругом"; но он этим не удовольствовался и своей пытливостью навлек на себя новое горе.
В Додоне он получил поистине страшный оракул: "Ты умрешь от руки твоего сына". Это было истинным проклятием: принять смерть от самого любимого в мире человека, пятная и его самого, этого чистого душой, безгранично его любящего Телемаха, пятном отцеубийства! Нет, лучше оставаться вечно изгнанником, отказываясь от дорогой родины! Одиссей с тех пор уже не покидал Эпира; с его умом и деловитостью он для всех был желанным гостем, везде находил друзей. Так прошло много лет горестной разлуки с отчизной.
Но вот и он состарился; тоска по родине все сильнее и сильнее его глодала. Умрет он -- "и будут счастливы народы кругом". Какие? Чужие, не итакийцы; а между тем он мог бы именно своим принести это счастие, если бы вернулся домой. Не выдержала душа; он бросил своих эпирских хозяев и на лодке опять вернулся в Итаку.
И опять никто его не узнал -- так оно и лучше. Надо сначала убедиться, в каком положении дела и как отнесется царь Телемах к возвращению своего старого отца. Он приходит в свой дом; ему навстречу почти столетняя старушка, все та же няня Евриклея. "Узнаешь?" О, да, узнала; не надо преждевременно давать знать другим, пусть сначала пройдет хотя эта ночь. Она стелет ему ложе в странноприимном покое. Телемах не особенно удивлен приходом нового гостя: таких всегда бывает много, их дом гостеприимен. Пусть Евриклея, если хочет, поухаживает за ним: он рассказывает ей о себе, обо всем, что он извещал за время своей новой разлуки.
Чу... затрубили тревогу. Что случилось? Какие-то морские разбойники нагрянули на страну. Надо выручать; Телемах вооружает свою рать; со своими идут и гости -- это естественная благодарность за гостеприимство. И принятый Евриклеей странник тоже не так уж стар, чтобы не участвовать в общем деле. Все спешат на взморье; происходит жаркая стычка, но итакийцы побеждают. Враги отчасти перебиты, отчасти взяты в плен; в числе последних и молодой атаман. Из своих же не погиб никто... Подлинно ли никто? Да, никто, если не считать вчерашнего странника: он тяжело ранен стрелой атамана. Евриклея в ужасе всплеснула руками: "Боги! Ведь этот странник -- сам Одиссей!"
Вносят раненого и приводят убийцу: все собираются вокруг одра умирающего. Слава богам, рука Телемаха чиста: Одиссей не от нее принял смерть... Слава богу? За что? За то, что они лживым оракулом отравили ему последние годы существования, разлучили его с родиной и семьей? Нет! "Послушайте, Телемах и прочие -- и пусть умолкнет навсегда славословие додонского бога! Мне было предсказано, что я приму смерть от руки сына; ради этого предсказания я жил все время вдали от моей отчизны. И что же? Телемах чист передо мной, а мне убийца -- вот этот чужой разбойник!"
Молодой атаман, весь бледный, обводил присутствующих блуждающими глазами; теперь он пал на колени перед умирающим. "Если ты -- Одиссей, -- сказал он дрожащим голосом, -- то додонский оракул был прав, а я -- проклятый отцеубийца. Узнай, несчастный, узнайте все -- перед вами не чужой разбойник, а Телегон, сын Одиссея и Цирцеи!"
Все умолкли; Одиссей откинул голову. "Телегон!" Со слезами, с рыданием рассказал ему юноша о своем рождении, о своей жизни на волшебном острове, о том, как выросши, он пожелал отправиться на поиски отца, Цирцея охотно согласилась. Товарищей набрать было нетрудно: она просто возвратила человеческий образ пятидесяти обитателям своего зверинца, они смастерили себе корабль и отправились в путь. По дороге нужда заставляла их не раз добывать себе припасы разбоем; так и в последнюю ночь, которую они провели на Итаке, не зная, что это она.
Одиссей слушал его; ему казалось странным, что его рана не причиняет ему никакой боли. Какая-то сладкая дрема исходила из нее, распространяясь мало-помалу по всему его телу. Это напомнило ему пророчество Тире-сия про ожидающую его безбольную смерть. Но "от моря": как понимать это слово? Он сказал Телегону и про это вещание. "Тиресий тоже был прав, -- пояснил Телегон. -- Моя мать, Цирцея, сама мне приготовила мои стрелы, их острие -- ядовитая кость морского ската. Ты подлинно принял смерть от моря, хотя поразила тебя рука твоего сына". -- "Нет, мой сын, -- тихо сказал Одиссей, -- ты невиновен, и я снимаю с тебя скверну отцеубийства". С этими словами он тихо скончался.
Ему были справлены торжественные похороны -- и с тех пор его могила стала источником благодати для всего острова. Больные находили у нее исцеление, несчастные и сомневающиеся -- добрый совет. В дальнейшей истории Эллады нет более речи о маленькой Итаке, тем лучше для нее. Ее забытый народец счастливо жил на окраине греческого мира, никого не обижая и не обижаемый никем.
Есть еще предание, что Телегон, ласково принятый своим старшим братом и законной женой своего отца, уговорил их оставить Итаку и вместе с ним отправиться на остров Цирцеи для вечной блаженной жизни. Так царство сказки приняло всю семью многострадального героя; его ворота запахнулись за ними, предоставляя остальным смертным бороться и бедствовать, побеждать и страдать -- одним словом, испытывать всю ту судьбу, о которой у нас будет речь во всем дальнейшем повествовании.
Источник текста: Ф. Ф. Зелинский. Сказочная древность Эллады. Мифы Древней Греции. Сост. Г. Ч. Гусейнов. М: Московский рабочий, 1993. - с. 15 - 260.
Иресиона.
Аттические сказки:
I. Тайна Долгих cкал.
II. У Матери Земли.
III. Соловьиные песни.
IV. Каменная нива.
I. Тайна Долгих Скал
I
Были Анфестерии, весенний "праздник цветов". Креусе, младшей и тогда уже единственной дочери старого афинского царя Эрехфея, надлежало в этот день, спустившись с Акрополя на подгорный луг, нарвать цветов, чтобы украсить могилу своей матери Праксифеи. Зная об этом намерении, ее няня Евринома вошла к ней в светелку, чтобы одеть ее в приличествующее поминальному дню темное платье.
Она застала ее еще спящей, с блаженной улыбкой на устах, но, видно, ворвавшийся через открытую дверь дневной свет рассеял ее сон. Она поднялась, схватила Евриному за руку, но долго не могла промолвить слова. Наконец она пришла в себя; увидев на руках старушки хитон пепельного цвета, она с ужасом отшатнулась:
-- Нет, нет, не этот. Принеси мне из заповедного ларца белый хитон с золотою каймой, вышитый моей матерью.
-- Что ты, дитятко! Разве ты забыла, какой сегодня день? Да и в другой я бы тебе его не дала: завет твоей матери был, чтобы ты надела его впервые в день твоей свадьбы.
-- Послушай, няня, что мне приснилось. Ко мне подошел дивный юноша, такой красоты, какой я еще никогда не видала. Он взял меня за руку и сказал: "Креуса, надень вышитый твоей матерью хитон и выйди на подгорный луг, что у Долгих скал".
-- Но закон, дитятко, закон!
-- Няня, да от кого же и закон, коли не от богов? А сон разве не от тех же богов? А если бог дал закон, то он же может и освободить от него.
-- Ох, дитятко, уж больно ты умна; куда мне, старой, угнаться за тобой! Только вот что помни. Твоя мать, покойная царица Праксифея, была у нас первой ткачихой в Афинах: да, я думаю, такой другой мастерицы теперь во всей Элладе не найдешь. Ее хитон -- красота неописуемая: смотри, береги его!
Вскоре хитон Праксифеи покрыл молодое тело ее дочери. Няня была права: красоты он был изумительной. Изображена была на нем победа Паллады Афины над гигантом Энкеладом. В центре стояла богиня; в правой руке она потрясала эгидой с головой Горгоны; налево лежал в прахе гигант, стараясь отвернуть лицо от страшного зрелища; с другой стороны сама Земля верхней половиной своего тела поднималась из своей стихии, умоляя победительницу пощадить ее сына.
II
Все же был уже полдень, когда Креуса, спустившись с Акрополя, очутилась на лугу у Долгих скал.
Прежде всего она, минуя источник Клепсидру, подошла к пещере, тогда еще довольно глубоко проникавшей в недра скалы. Она была посвящена нимфам; здесь, полагали люди, жили они, отсюда слышались иногда их песни, отсюда они благословляли и луг, самый влажный и цветистый во всей местности. Их алтарь находился перед пещерой; Креуса сотворила молитву перед ним и украсила его первыми цветами, которые она сорвала на лугу.
Затем она вернулась на луг. Зелени на нем еще не было -- время было раннее, -- зато цветов высыпало множество: анемоны и маки, фиалки и нарциссы. У Креусы была корзинка; бережно подняв хитон, чтобы не изорвать его о шипы прошлогодних колючек, она принялась за работу.
Когда она спускалась с родной горы, ее ласкал теплый южный ветер, дувший с Саронского залива; теперь, к полудню, он улегся, все было тихо. Было что-то вяжущее в этой недвижной полуденной тишине. Солнце, несмотря на раннее время года, уже заметно пригревало, но его лучи, казалось, тоже застыли и ложились какой-то сковывающей броней вокруг тела. Креуса чувствовала, что неведомая до тех пор истома вливалась в ее жилы: ей стало и жутко и сладко, как еще никогда.
Все же нужно было приняться за работу. Анемоны и маки, фиалки и нарциссы -- да, это именно то, что нужно. Мало-помалу они наполнили корзинку девушки. Можно идти домой.
Но что это? Невиданный до сих пор цветок, алый с большими лепестками, с золотой сердцевиной. И рядом еще один, а там другой, голубой, еще краше того; пунцовый, желтый, синий -- все цвета радуги. И их чашечки так разнообразны: то закругляются шариками, то рассыпаются гроздьями, то свешиваются мешочками, то заостряются стрелками. И душистые, душистые -- такой запах разве только в саду Зевса слышится, где девы-Геспериды растят молодильные яблоки для богов.
Креуса опрокидывает корзинку: прощайте, анемоны и маки, фиалки и нарциссы! Она рвет новые, невиданные цветы, сколько можно вместить. То-то удивится няня! И рвать нетрудно: цветы сами просятся в руку, вырастая повсюду, где она коснется земли.
Чу, кто-то зовет... Нет, это жаворонки поют. Как звонко, как сладко! Эти трели положительно проникают в душу, вместе с лучами солнца. Весь воздух ими напоен. Он дрожит от них, дрожит...
Все-таки кто-то зовет. Это из пещеры, она явственно слышит свое имя. Нимфы поют -- ну да, полдень: это их час. "Креуса! Креуса!" Как сладко плывет это имя по неподвижному воздуху и колышется на волнах солнца, волнах благовония, волнах жаворонковых трелей. "Креуса! Креуса!" А дальше что? "Гимен! Гименей!" Свадебная песнь? Кому? Ей! Ну да -- на то и наряд на ней свадебный. Пойте, нимфы -- и подпевайте, жаворонки!
Нет, это уже не жаворонки. Звуки слышатся, и воздух от них дрожит, но это не жаворонки. Точно от лиры -- только на такой лире ни один смертный не играет. "Гимен! Гименей!" Прозвучало -- и оборвалось. Нимфы умолкли: с такими звуками даже они состязаться не смеют. И цветов уже не видно; ничего не видно. Она всем своим существом пьет небесные звуки, они наполняют ее всю. И жутко, и сладко. Нет, не жутко, а только сладко, так сладко, как никогда. Никогда? Уж будто никогда?
Она закрыла глаза -- ей припомнился ее сон. "Как чудно, как чудно! Мне кажется, если бы он стал вдруг передо мной -- я бы не удивилась".
Она открыла глаза... Он стоял перед ней.
III
Прошли весна, лето, осень; отшумел ненастный Мемактерион, но сменивший его холодный месяц Посидеон после немногих тихих "алкиониных" дней принес еще худшую бурю. Весь день тучи мчались над равниной, задевая Акрополь подолом своей влажной ризы; к вечеру они завертелись, заплясали под свист урагана.
В одной из комнат женской половины, плотно затворив дверь, ведшую в перистиль, грелись у жаровни две старушки -- няня Евринома и ключница Никострата. Обе пряли при свете смолистой лучины, и их старушечья речь сопровождала тянущуюся из пряжи нитку.
-- В такую ночь, -- сказала Никострата, -- к нам пришел с Гиметта пастух с грустной вестью, что наша старшая царевна Прокрида и ее муж лежат убитые на берегу Харадры. Умолкли тогда песни в нашем доме; царь Эрехфей посыпал пеплом свою главу, а царица Праксифея слегла в ту постель, с которой ей уже не суждено было встать.
-- В такую ночь, -- сказала Евринома, -- Борей умчал во Фракию нашу: среднюю царевну Орифию. Тогда мы все облеклись в траур; царь Эрехфей три дня не принимал пищи, а царица Праксифея умерла.
-- В такую ночь, -- продолжала Никострата, наматывая нитку на веретено, -- что делает наша младшая царевна, Креуса?
-- Как что делает? Спит в своей светелке; что же ей другое и делать?
Но Никострата покачала головой.
-- А ты не заметила, как она изменилась за это лето? Куда девался ее смех и детские умные речи? Все молвит, изредка покраснеет; подружек бросила, все к нам, старухам, льнет да расспрашивает про вещи, которые молодым девам и знать-то непристойно.
-- В мать пошла, -- с жаром возразила Евринома. -- Та, блаженная, знала все травы, какие только растит кормилица-земля. Зато и не было такой болезни, от которой она бы не знала средства. Вот и Креуса такая же будет -- будет матерью для своей челяди, уж поверь ты мне... Аполлон-заступник, да что же это? Зимою, да гром?
Порыв урагана с треском растворил дверь и задул лучину. Сверкнула молния. В перистиле показалась Креуса, в материнском хитоне, но без левого края.
-- Аполлон-заступник!
Сухой смех раздался с погруженного во мрак перистиля; затем все смолкло.
Обе старушки стояли точно в оцепенении. После долгого молчания Евринома сказала:
-- Надо пойти к ней.
Никострата порылась в углях жаровни и, раздувая огонь, зажгла потушенную лучину. Спрятав ее под своей накидкой, она в сопровождении Евриномы вышла в перистиль. Предосторожности, однако, были излишни: было совсем тихо, и через прорезы разорванных туч мелькали звезды.
Они поднялись по лестнице в светлицу Креусы. Первое, что они там увидели, -- это был свешивающийся с гвоздя праздничный хитон Креусы; с него обильно текла дождевая вода. Евринома расправила его: да, левый край был оторван, два локтя в ширину. Паллада по-прежнему стояла, поднимая правую руку, но эгиды с Горгоной уже не было в этой руке, как не было и гиганта Энкелада, поверженного в прах грозной богиней.
Креуса лежала в своей постели под одеялом. Спала она? Ее глаза были открыты, но она ничего не видела; яркий румянец играл на ее щеках, уста лепетали что-то непонятное.
-- Дитятко, что с тобой? Креуса не ответила. Няня захотела ее погладить, но когда она коснулась ее груди, послышался легкий крик. И опять губы зашевелились; теперь они явственно прошептали:
-- Долгие скалы, берегите мою тайну!
-- Тайну, слышишь? -- вполголоса сказала няня ключнице. -- Никому ни слова о том, что мы видели и слышали!
IV
Опять началась весна, но царю Эрехфею она принесла тревожные вести. Теснила евбейская рать; она переплыла пролив и увезла много голов скота с марафонской равнины. Крестьяне Четырехградия требовали помощи и роптали.
Пришлось царю заковать в броню старое тело и отправиться в поход.
Да, дочь моя, -- говорил он Креусе, прощаясь с ней, -- тяжело старому царю, коли нет у него сыновей. Еще хорошо, что мне удалось сговориться с храбрым фессалийским бойцом Ксуфом, младшим сыном покойного Эола. Он и мою рать поможет мне построить и свою приведет.
-- А награда ему за это какая? -- спросила дева.
-- Третья часть добычи.
Все лето продолжался поход, но кончился победой. Евбейцы были наказаны, марафонцам возвращено увезенное добро, -- и царская казна обогатилась изрядной добычей. Радостно встретили афиняне старого царя-богатыря и его славного помощника.
На следующий день по возвращении Эрехфей призвал Креусу.
-- Ксуф просит твоей руки, -- заявил он ей.
Креуса наклонила голову, как бы желая сказать: так я и ожидала. Но ни радости, ни девичьего стыда не было заметно на ее строгом лице.
-- Я склонен исполнить его желание, -- продолжал отец. -- Правда, он и не первой молодости, и не первой красоты; но он храбр, деятелен и честен. А что он не царевич-наследник, это мне даже на руку. Царевич-наследник отвез бы тебя к себе; а Ксуф останется у нас и будет мне вместо сына. Крови же он благородной; ты ведь знаешь -- Эол был сыном Эллина, а Эллин -- сыном Зевса. Но я хотел бы, чтобы моя воля совпала с твоей.
Креуса спокойно его выслушала и затем сказала:
-- Отец, позволь мне переговорить с Ксуфом наедине.
Эрехфей, кивнув головой, открыл дверь, ведшую в малую палату.
V
Здесь впервые Креуса увидела своего жениха, сидевшего на почетном складном стуле. Против него был другой такой же стул, между обоими -- низкий стол, на нем два кубка и меч, -- по-видимому, Ксуфа, снятый им по эллинскому обычаю перед угощением.
Ксуф не ожидал появления Креусы; ее вид привел его в крайнее замешательство. Храбрый боец, только что разгромивший евбейскую рать и в единоборстве убивший ее вождя, почувствовал внезапную робость перед молодой красавицей. Он не мог даже встать; застыв на своем месте, он смотрел на нее, как на небесное видение, не дерзая с ней заговорить.
Креуса подошла к нему с опущенной головой; ее глаза упали на меч. Она взяла его в свои руки, как бы любуясь его рукояткой из слоновой кости.
-- Прекрасный меч у тебя, "гость, -- сказала она, чтобы начать разговор. -- Как достался он тебе?
Эти слова развязали Ксуфу уста; ему сразу понравилось, что Креуса обращается с его вещью уже как бы со своей, а при вопросе о мече он окончательно почувствовал себя в своей привычной обстановке.
-- Купил, прекрасная царевна, прямо с финикийского корабля; тогда он был еще совсем новый, а теперь -- а теперь ты нашла бы немало зазубрин на обоих его лезвиях. И дорого же он мне обошелся: я дал за него... очень дорого.
Он, собственно, хотел сказать: молодую пиерийскую пленницу, но вовремя благоразумно спохватился и неуклюже кончил фразу, краснея по уши.
Креуса не заметила ничего; она все казалась погруженной в созерцание меча.
-- А скажи, гость, -- продолжала она с легкой дрожью в голосе, -- если бы он тебе достался из рук другого, был бы он тебе одинаково дорог и почтенен?
-- От меча мы требуем, -- с жаром ответил Ксуф, -- чтобы его клинок в из прочной и гибкой халибийской стали, иначе он может разбиться о шлем противника. Тоже, чтобы он был хорошо вправлен в рукоятку; у нас кузнецы все еще не научились этому делу как следует. А принадлежал ли меч раньше другому или нет -- это неважно; не напоказ мы его держим, для боя.
Тут впервые Креуса взглянула на своего жениха -- и нашла, что он ей все-таки нравится. "Остротою ума не блещет, -- подумала она, -- но прямодушен и, кажется, добр". Все не выпуская меча из рук, она подошла к нему еще ближе:
-- Скажи мне еще одно, Ксуф... -- Тот так и засиял, слыша впервые свое неблагозвучное имя из уст невесты. --...приходится вам иногда пользоваться оружием, привешенным, в виде трофея, к колоннам или стенам божьих храмов?
В случае нужды мы это делаем, Кре... то есть царевна, хотел я сказать; мы рассчитываем при этом, что в случае победы богато возместим убыток, а с мертвого бог невзыщет. И Дельфы нам подтвердили, что святотатства тут нет -- хоть своих эксегетов спроси. Но, разумеется, снимая священное оружие, надо молиться богу, которому оно принадлежит.
-- Да будут же благословенны Дельфы и их эксегеты, -- ответила Креуса с легкой улыбкой.
Затем, ласково смотря на Ксуфа, она положила ему на колени его меч.
-- Скажи отцу, что я согласна. Но перед свадьбой не забудь помолиться -- Аполлону.
Не дожидаясь выражений его восторга, она быстро умчалась к себе.
VI
Прошло двадцать лет.
Царь Эрехфей, состарившись окончательно, умер. Страной правил Ксуф; правил умно и дельно, всегда совещаясь в затруднительных случаях с членами Ареопага. Но приходилось ему нелегко: ему не прощали того, что он не Эрехфид, не сын священной аттической земли. Нередко дело доходило до прений; в таких случаях в совет приходила Креуса -- перед дочерью Эрехфея все страсти мгновенно утихали. Но со временем и это оружие притупилось: у царственной четы не было детей, и граждане с тревогой говорили себе, что вскоре кровь Эрехфея иссякнет навсегда.
За что такой гнев богов?
Конечно, этот вопрос не переставал заботить Ксуфа и Креусу. Целые гекатомбы скота пали у алтарей богов: богатые приношения были обещаны Артемиде Бравронской и речному богу Кефису; все местные прорицатели были допрошены -- все напрасно. И что более всего озадачивало допрашиваемых -- боги давали не то чтобы неблагоприятные, а невразумительные, бессодержательные ответы: вещие птицы перекликались не своим голосом; рисунок на вещей печени закланного животного состоял из путаных линий, не поддававшихся никакому толкованию.
Ксуф настаивал на снаряжении священной "феории" в Дельфы, но об этом Креуса и слышать не хотела.
Однажды перед царским дворцом предстала молящая толпа женщин -- впереди всех почтенная жрица Пал-лады, далее матери семейств, девушки и девочки; у всех были в руках зеленые масличные ветки, обвязанные шерстяными повязками. К толпе вышел Ксуф; но жрица ему сказала:
-- Мы требуем тоже и царицу.
Пришла и Креуса -- робко и с опущенной головой, точно виноватая. Тогда жрица сказала:
-- Царь и царица, вам известно, что во время оно наша богиня принесла трем девам -- росяницам этой горы -- таинственный ковчег, запретив им открывать его. Из них одна соблюла заповедь богини, но две другие нарушили ее. В ковчеге они увидели младенца, которого две змеи питали пищей бессмертия. Если бы они не отворили ковчега преждевременно -- младенец обрел бы бессмертие, и вечна бы была благодать богини для нашей страны. Они, наказанные безумием, бросились со скал Акрополя; младенец же, выросши в ограде богини, получил от нее царскую власть над ее страной. Это был Эрихтоний, он же и Эрехфей Первый, родоначальник наших царей -- Эрехфидов.
После долгого, счастливого правления он умер, передавая власть своему сыну Пандиону. При нем еще ярче засияла милость богов над Аттикой: Деметра и Дионис пришли в нашу страну и научили ее народ хлебопашеству и виноделию. А когда завистливый фиванский сосед пожелал вторгнуться в наши пределы, мы дали ему мужественный отпор, показывая Элладе, что город Паллады в военном деле так же могуч, как и в делах мира.
Пандиону наследовал Эрехфей -- твой отец, царица. Тяжелы были испытания, которыми боги взыскали его дом, но страна при нем процветала, и царская чета была любима народом за свою справедливость и доброту.
За что на тебя, Креуса, обрушился гнев богов -- этого никто у нас не знает. Но Зевс это знает, и знает это его вещий сын, Аполлон. Царица, прежде чем проститься с надеждой увидеть на престоле Эрехфея наследника его крови, мы требуем, чтобы была снаряжена феория к общему очагу всей Эллады, в Дельфы.
Креуса молча выслушала слово жрицы; но видно было, как мучительно страдала ее душа. Когда жрица, кончив, почтительно отошла в ряды просительниц, она сказала:
-- Ваше требование справедливо, гражданки. Возьмите ваши просительские ветви, возвестите всем афинянам, что завтра же я сама отправляюсь в Дельфы вопросить волю бога.
VII
Три дня спустя Креуса скромной паломницей смешалась со всеэллинской толпой, пришедшей испросить совета у Аполлона. Священнослужителю, отбиравшему у богомольцев жертвенных животных, она передала купленного тут же барана с позолоченными рогами, привязав ему к шее символ Афины -- глиняное изображение совы. Затем пришла Пифия; после краткой молитвы она произвела жеребьевку среди пришельцев, причем жребий Креусы выпал одним из первых; затем она удалилась в святая святых, предоставляя толпе, в ожидании священнодействия, любоваться украшениями первой на всю Элладу святыни.
Наконец крик Пифии возвестил всем, что в нее вселилась пророческая сила; тогда из храма вышел слуга Аполлона, юноша несказанной красоты, и стал подходить к паломникам по определенному жребием порядку. Дошла очередь и до Креусы; увидев юношу вблизи себя, она не могла удержаться от возгласа:
-- Счастлива та, что родила тебя! Какое имя получил ты от нее?
-- Та, что меня родила, вероятно, очень несчастна; а имя мое просто -- слуга Аполлона. Но об этом не время говорить; какой вопрос имеешь ты к богу?
-- Мой вопрос заключен в этом обвязанном и запечатанном складне, -- ответила Креуса, -- смертные очи не должны его читать. А как получу я ответ?
-- Ответ ты прочтешь в том же складне; для бога нет тайн и преград.
-- Он удалился в храм; прошло несколько жутких минут. Внезапно из храма раздался крик Пифии, заставивший всех присутствующих вздрогнуть. Вскоре затем опять явился юноша -- все заметили, что смертельная бледность покрывала его лицо. Он протянул складень Креусе.
Печать была нетронута. Разломав ее, Креуса вскрыла складень -- но тотчас выронила его, зашаталась и закрыла лицо руками. Складень был пуст; воск дощечек был точно выжжен огнем факела, и сами они были черны, как уголь.
В ту же минуту пришел и священнослужитель, принимавший жертвенных животных от паломников; он вел барана с позолоченными рогами.
-- Где та афинянка, что дала мне барана с изображением совы? Пусть берет его и уходит поскорее; бог отверг ее жертву.
Тут толпа отшатнулась от Креусы, точно от зачумленной. Послышались голоса:
-- Грешница!
-- Святотатица нечестивая!
-- Ты нас всех осквернила!
-- Таких камнями побивают!
-- Камней! Камней!
Все грознее и грознее становилось настроение толпы; камни не замедлили появиться в ее руках; еще минута -- и началась бы кровавая расправа.
Креуса бросилась к юноше, точно ища у него спасения; тут впервые он разглядел ее черты, заглянул в ее прекрасные, широко раскрытые в испуге глаза. Какое-то странное, неведомое раньше чувство шевельнулось в его сердце.
-- Бросьте камни! -- крикнул он толпе. -- Кто властен толковать волю бога? Он часто принижает человека, чтобы потом возвысить его. Пойдем все к Касталийскому ключу, омоемся в его очистительных струях. А ты, гостья, иди с миром, и да будет бог впредь милостивее к тебе!
VIII
Нерадостна была в Афинах встреча обоих супругов.
-- Бог не удостоил меня ответа на мой вопрос.
Ксуф недоумевающе посмотрел на жену, но она ни слова не прибавила -- и он, зная ее, и не попытался чего-либо добиться от нее.
-- И все же мы не можем пренебречь просительством гражданок, -- сказал он. -- Придется мне самому отправиться в Дельфы.
Он и отправился, притом с богатой казной и царской свитой; молодая луна успела уже налиться, когда он вернулся. Вернулся же он, видимо, довольный; на вопрос жены он ответил уклончиво:
-- Все к лучшему. -- И тотчас прибавил: -- Позволь поручить твоей милости моего нового кунака: Ион, сын Эолида, дельфиец.
Креуса взглянула на гостя -- и вскрикнула: она узнала юношу, спасшего ей жизнь в Дельфах. Тот казался не менее удивленным.
-- Значит, у тебя было имя?
-- Значит, ты была царицей?
В другое время эти невольные восклицания возбудили бы подозрения Ксуфа; теперь же он сам казался наиболее смущенным.
-- Как царь афинский, я предложил дельфийцам достойное Паллады угощение, -- сказал он, как бы оправдываясь. -- Думал, что и богу это будет приятно. От имени дельфийцев мне дал ответное угощение Ион -- так велел жребий. Так-то мы стали кунаками. Теперь я хочу показать ему Афины. Он останется некоторое время у нас.