Тогда из недр разгневанной появился злой дух -- Аластор: он научил гражданина с оружием в руках нападать на гражданина же, чтобы отнять у него его собственность. В придачу к труду с войной явился грех; на смену медному племени после краткой передышки возникло железное. Уже не чувствовал себя гражданин безопасным в кругу своих: его собственность возбуждала зависть, против него злоумышлял его согражданин, его родственник, его брат. Тогда и божественная Правда покинула оскверненную земную юдоль и вернулась к богам на небеса.
И мы, мой дорогой Акает, люди железного века: оттого-то у нас всегда сильный обижает слабого. Отчего мы страдаем? Оттого, что Паллантидам понадобился наш скромный надел. Вот мы и стали рабами; ведь и рабство -- изобретение железного века. И надолго ли у Зевса хватит терпения взирать на наши грехи -- это никому не известно. Но уже ходят среди людей тревожные вещания о страшной каре, которую он нам готовит, совещаясь о ней со своей строгой сопрестольницей, Немезидой Рамнунтской; будет, говорят, такой грех, какого еще мир не видал, и расцветет из него такая война, какой тоже еще мир не видал. И в этой войне наступит конец железному племени и железному веку. Мы, старики, до него уже не доживем; но ты, быть может, доживешь.
Кончив свой рассказ, Иодика наклонилась к своему внуку; по его ровному дыханию она поняла, что он или засыпает, или уже заснул. Она встала и, сложив руки на его головой, произнесла свое обычное благословение: "Счастливо тебе покоиться и счастливо увидеть зарю!" Но этот раз она прибавила: "И да призрит твой дух-хранитель тебя -- сироту".
IV
-- Акает!
Мальчик открыл глаза -- все кругом темно. "Кто зовет?" Никто не отвечал. "Вероятно, приснилось". И он закрыл глаза и тотчас опять заснул.
-- Акает, идем!
Мальчик опять проснулся: "Странно, тот же шепот. Эй, откликнись, кто бы ты ни был!" Тишина. Он снова заснул.
-- Акает! Тебя зовет твой дух-хранитель.
Мальчик в третий раз открыл глаза. "Мой дух-хранитель? Покажись, если ты здесь!" Долго не мог он ничего разглядеть; наконец он увидел через дверную щель светящуюся точку. Одевшись, он тихо отворил дверь: рядом со светящейся точкой показалась другая. "Ласка! -- сказал он, смеясь, -- Не бойся, почтенная, не трону тебя: расхищай добро Паллантидов!" И он уже хотел, разочарованный, вернуться к своей постели. Но ласка и впрямь его не боялась, напротив: смотрела на него и несколько раз указывала мордочкой к выходу. "А что, -- подумал он, -- если это он ее прислал?"
-- Идти с тобой, что ли? -- сказал он шепотом.
Умный зверек опять усиленно стал поворачивать головку к выходу. Тогда Акает решительно пошел за ним.
Незаметно он вышел из дому; ласка его уже дожидалась на площадке перед домом и побежала по тропинке, ведущей к Лаврию. Ночь была звездная, но безлунная; все же Акает так хорошо знал местность, что мог быстро следовать за своим маленьким проводником. Дело осложнилось, когда они подошли к Лаврию -- точнее, к одной из его многочисленных сопок, называемой Фенолой. Тропинка вела мимо нее на соединение с сунийской дорогой; но ласке, по-видимому, было угодно исцарапать его о колючие заросли, ограждавшие подножие сопки. Акает мужественно прорвался через шипы и тернии, хотя это и стоило ему нескольких лоскутков его хитона; но когда он добился цели, ласка исчезла, и он был один между обеими стенами -- изгородью кустов и кряжем Фенолы.
Пробираясь осторожно вдоль последнего, он внезапно вместо ожидаемого двойного света увидел другой, простой, но яркий и багровый; он таился где-то глубоко в самой горе. Акает просунул голову -- багровый свет сверкал из-за роговых стенок фонаря, а фонарь находился в руке маленького человечка с длинной бородой, в коротком сером плаще с колпаком.
-- Наконец-то пожаловал, Акает! -- ласково сказал он мальчику. -- Не узнаешь меня? Я незримо всегда с тобой, но видеть меня ты можешь только здесь, в моей стихии.
-- Узнаю. Ты мой дух-хранитель.
-- Да, мой милый, я не раз спасал тебя и раньше -- спасу и теперь и не выдам этим душегубам. Но для этого ты должен на время проститься с миром живых и стать гостем нашим и нашей доброй Матери-Земли.
-- Хранитель мой, а что же будет с моими дедами? Без них мне и жизнь не в жизнь.
-- Не бойся за них: их ведь не продают на чужбину. А те душегубы даже и не подозревают, как близко над ними нависла гроза. Деды твои выживут; но тебе ждать нельзя. Увезут, продадут -- как тебе вернуться домой? Нет, побудь ты с нами. Раскаиваться не будешь; увидишь такие чудеса, каких даже в сказках твоей бабушки не бывает.
Акает все еще стоял перед стеной Фенолы и недоумевал: добро бы пещера, а то какая-то дыра; как через нее протиснуться? Но человечек быстро разрешил его сомнения: он протянул ему обе руки, дернул -- и Акает вмиг очутился рядом с ним. Положительно, сила великана таилась в мышцах этого карлика. Но это было не все; прикосновение хранителя наполнило и самого Акаста такой силой, бодростью и отвагой, что он сам себя не узнавал. Всю робость точно рукой сняло; теперь он уже и сам сгорал нетерпением познать тайны подземного мира, испытать гостеприимство его приветливых обитателей, увидеть чудеса доброй Матери-Земли.
V
Карлик дал Акасту другой фонарь, такой же, как и его собственный, и велел ему следовать за ним. Еще раньше, когда он его протискивал через дыру, на мальчика пахнуло пронзительным холодом; теперь, по мере того как они шли дальше, холод все усиливался и усиливался.
Впрочем, слово "шли" тут употреблено невпопад: проход был так тесен, низок и неровен, что они не столько шли, сколько ползли, карабкались и проваливались. "Хорошо, что я только подросток, -- думал Акает, -- взрослому бы здесь и вовсе не пролезть". Было не только холодно, но и влажно и грязно; хитон мальчика, уже пострадавший от колючек Фенолы, скоро превратился в такую гадость, что и смотреть было противно; а дома другого не было. И чем дальше, тем холоднее и грязнее становилось; несмотря на всю его веру, мальчик чувствовал подступ какого-то разочарования. Это ли чудеса Матери-Земли?
Карлик как будто читал в его мыслях. "Не унывай, Акает, -- сказал он ему, -- путь к вечной весне лежит через царство зимы. А хитон ты получишь у нас новый, и притом такой, что бабушка Иодика только руками всплеснет. Иди смело и не теряй веры".
Все холоднее и холоднее. Вдруг проход стал как будто ровнее, шире и выше; еще несколько шагов -- и они очутились в огромном гроте. Акает даже глаза закрыл -- так его ослепили сверкавшие повсюду разноцветные огни. Все стены были покрыты каким-то мхом блестящих, пушистых кристаллов; он оторвал ближайшую гроздь -- и убедился, что это был снег. По здесь этот снег образовал целые стены, своды, колонны, кусты, деревья; он свешивался с потолка прихотливыми ветками и гирляндами, и повсюду отражался и преломлялся маленькими радугами яркий багровый свет их фонарей. Акает вскрикнул от удивления -- грот точно дрогнул от его крика, большая снеговая ветвь упала к его ногам и рассыпалась белыми иголками.
-- Молчи, не нарушай тишины, -- шепнул ему карлик. -- С тех пор как земля стоит, никакой звук не оглашал этих сводов, не тревожил глубокого сна застывшей природы. Посмотри кругом себя: ты еще не все видел.
Акает поднял свой фонарь, стараясь побороть его лучами таинственный полумрак скрытого за белыми столбами пространства. -- Мало-помалу он разглядел противоположную стену. Ему показалось, что это водопад: совершенно ясно были видны разбушевавшиеся волны, точно по трем ступеням низвергавшиеся в бездну. Только шума не было слышно, несмотря на близость; и Акает понял, что и водопад обледенел и застыл подобно всему прочему.
Он стоял как привороженный: было что-то блаженное в этой ледяной тишине. Он чувствовал, что она и его всего проникает, усмиряя все его мысли, желания, заботы. Не хотелось покидать этой обители безмолвия и бесстрастия.
-- Идем! -- шепнул ему карлик. Он его не слышал; родник слуха застыл в нем так же, как и этот водопад. Да где он, этот водопад? Акает его более не видел. Он видел только ближайшее, да и то в каком-то белом тумане. Будь он один, он и не тронулся бы с места, сам бы застыл и покрылся бы пушистым мхом кристаллов, как один из этих столбов вокруг него.
Но карлик к нему решительно подошел.
-- Знаю вас, чары зимы, -- сказал он тихо, но властно, -- стряхни их, питомец, и за мной!
Он потянул его за руку -- сопротивляться было невозможно. Нехотя пошел за ним Акает, все оглядываясь, пока последние огоньки волшебного грота не погасли во тьме.
Опять начался томительный спуск по влажным и грязным проходам; Акает мало-помалу пришел в себя. Грязи становилось все меньше и меньше, и в спертом воздухе повеяло теплотой. Вдруг при одном повороте Акает заметил вдали какое-то бледное сияние. Он указал на него карлику. Тот улыбнулся:
-- Это, мой друг, то ваше богатство, о котором вы не знаете и без меня не узнали бы никогда. Погоди, еще не то увидишь.
Сияние приближалось и делалось все ярче и ярче; это была точно белая жила в бурой стене. Издали казалось, что она даже дымится; но нет, это был влажный туман, наполнявший все полости земли и здесь только заметный.
-- Ну, Акает, что скажешь? -- спросил карлик, когда они подошли вплотную к светящейся жиле. -- Коснись ее смело рукой, она не жжет.
-- Серебро! -- воскликнул мальчик. -- Литое серебро, как в храме Афины-Паллениды!
-- Да, питомец; только все сокровища Паллениды, не во гнев ей, блаженной, будь сказано, -- это капля в море в сравнении с этой роскошью. Погоди, отдохнем; ты, я думаю, и не заметил, что мы с тобой второй день в пути. Отдохнем и заодно закусим; хотя я и вдохнул в тебя чудесную силу, однако всему есть предел, и подкрепиться полезно.
-- О да! Кабы кусок хлеба и глоток вина, было бы совсем хорошо.
-- Ни того, ни другого дать не могу: мы берем дары Матери-Земли прямо из ее рук. Но вот тебе получше -- яблоки, как их растила святая до преступления Протанора.
С этими словами он вынул из своей котомки три румяных яблока и дал их Акасту. От одного их запаха захватило дыхание у мальчика; когда же он их отведал -- его кровь заиграла, как весенний родник нагорной поляны.
-- Боги! -- сказал он восхищенно, -- да это не яблоки ли Гесперид у тебя находились в котомке?
-- Совсем такие же, мой сын. Ты должен знать, что рай Гесперид -- это просто уголок золотого царства за пределами Атланта, оставленный там Матерью потому, что он все равно недоступен для потомков Протанора. А теперь поговорим об этом пласте серебра. С чем бы ты его сравнил?
-- С жилой на моей руке.
-- Недурно. А еще лучше будет, если ты скажешь, с древесной веткой. Ты действительно имеешь перед собой одну из многих ветвей подземного лаврийского дуба.
VI
Акает с удивлением посмотрел на своего маленького учителя.
-- Лаврийского дуба? А я думал, что Лаврий -- это гора, а не дерево.
-- Он и то и другое, мой милый. Скажи мне, ты видел когда-нибудь затопленный дуб в половодье?
-- Никогда.
-- Конечно, не мог; для этого тебе надо было жить при царе Огиге. Но ты можешь себе представить: все поле залито водой, и дуб только на сажень из нее выдается. Какой будет вид его вершины?
-- Дюжина зеленых бугров, в середине повыше, к краям все ниже и ниже.
-- Верно. Так вот таков же и ваш Лаврий с его сопками различной вышины. И как там из-за зелени не видно ветвей дуба, так и здесь их не видно из-за известняка, сланца и других пород. Но все же они есть, и здесь перед тобой -- главная серебряная ветвь Фенолы.
-- А где же ствол?
-- До него мы живо доберемся. Следуй за мной. Но сначала потушим фонари; здесь и без них светло.
Пробираясь дальше вдоль серебряной ветви, они вскоре дошли до того места, где между ней и верхними пластами виднелся промежуток, постепенно увеличивающийся. Карлик подставил свои плечи:
-- Взберись наверх и держись там за нависший пласт, чтобы не поскользнуться на гладком серебре.
Немного спустя они оба были на ветви, довольно круто спускающейся куда-то далеко, в озаренную белым сиянием пропасть.
-- А теперь, Акает, не робей: садись так, как сижу я, упираясь ногами мне в поясницу. Мы поедем каждый на своей паре, как на полозьях. Захочешь замедлить ход -- откинься телом назад. Только без нужды не замедляй: увидишь, это очень весело.
И они поехали. Вначале Акает повизгивал от страха, столь головокружительной показалась ему быстрота; но скоро он к ней привык и только смеялся своим звонким детским смехом.
Спустя некоторое время в отдалении показалось новое сияние, сначала бледное, затем все ярче и ярче.
-- Это -- ствол! -- крикнул карлик Акасту. -- Теперь я сам советую тебе замедлить ход.
Акает откинулся телом так, что его волосы почти коснулись поверхности серебряного сука; медленно и плавно они продолжали путь и вскоре очутились там, где их сук отделялся от ствола лаврийского дуба.
-- Этот блеск, -- сказал Акает, вставая, -- начинает мне слепить глаза. Там наверху он был так бледен, как свет новой луны; чем ниже мы спускаемся, тем ярче он горит. Отчего это? Я видел много серебра в храме Паллениды; но оно сверкало только днем и гасло в сумерки. А это своим светом светит. Откуда у него эта сила?
Карлик улыбнулся:
-- Особый закон есть, до которого ваши умники еще не скоро додумаются. И поэтому не советую тебе на земле рассказывать о своем приключении: не поверят и только зря лгуном ославят. Я мог бы тебе сказать, что это -- последствие растущего давления; да что толку? И ты не поймешь, и вся Беса не поймет, и даже сам Дедал не поймет, хотя он и стар, и мудр, и еще недавно, вернув себе милость Паллады, изобрел крылья для человека.
-- Об этих крыльях ты вспомнил кстати, -- сказал Акает, озабоченно смотря вниз, где ствол дуба терялся в какой-то огненной бездне. -- Без них я не вижу, как нам спуститься.
-- Верю, что не видишь; да и я еще не вижу. Но ведь ты знаешь: мы на дереве сидим; а где деревья, там и птицы.
-- Благо им! Но нам какая от них польза? Меня никакая птица не поднимет, будь это даже коршун-ягнятник, который некогда, рассказывают, спас на своих крыльях нашего маленького царевича.
По дереву и птица. Сейчас увидишь сам, только не пугайся.
Он гикнул три раза. Вскоре послышался тяжелый шум исполинских крыльев, и в то же время в белое сияние ворвался сноп золотистых и багровых лучей. Еще немного -- и на сук спустилась огромная птица с золотым оперением и крыльями из яркой порфиры.
-- Спасибо, Феникс, что не заставил ждать. А теперь, почтенный, подставь-ка свою могучую спину, чтобы мы могли на нее взобраться, и перенеси нас к самому берегу Лаврийского озера.
Феникс стал подходить к Акасту, который смотрел на него с чувством, смешанным из восхищения и страха. Он заметил при этом, что когти птицы-великана вонзались в жесткое серебро, точно в тесто.
-- Ну, Акает, теперь на коня. Садись верхом Фениксу на плечи и держись за его шею, а я прилягу за тобой.
Сказано -- сделано. Феникс взмахнул несколько раз и повис в воздухе. Затем он расправил крылья и, наклонившись немного грудью вперед, стал тихо и плавно спускаться в огненную бездну, описывая в то же время широкие круги вокруг дуба. Жутко стало Акасту, и для него было большим облегчением, что маленькая, но железная рука карлика не выпускала его пояса. Чем ниже они спускались, тем шире становились круги; наконец Феникс взял прямое направление и полетел над зелеными верхушками настоящего леса. Весь страх у Акаста прошел: он с любопытством рассматривал незнакомые деревья и любовался на их плоды, сверкавшие среди листвы.
Чем дальше, тем темнее становилось; под конец их окружила ночь, и только издали бледно сиял тонкий столб серебряного дуба. Вскоре цель была достигнута: они сошли.
VII
Перед ними расстилалась широкая гладь мрачного, недвижимого озера; если бы карлик не назвал его ясно "Лаврийским", его питомец принял бы его за то Ахерусийское в царстве мертвых, о котором ему рассказывал дед. Но мрачным было только оно само; по ту сторону виднелось зарево, точно от пожара.
-- Это наш город, -- пояснил карлик. -- Собственно, Феникс мог бы нас туда перенести, но я хотел порадовать тебя разнообразием. Так что же, питомец, -- пустимся вплавь? Помолимся Океанидам, да в воду?
Акает грустно покачал головой:
-- Я плавать не умею.
Карлик притворился смущенным:
-- Ах ты, грех! И подлинно, где тебе было научиться этому благородному искусству среди лаврийских сопок, с которых даже и не видно моря. Ну что же, придется прибегнуть к другому дару Посидона, к верховой езде.
Он гикнул. Вскоре поверхность озера зазыбилась, и в береговой песок уткнулись безобразные, но приветливые морды двух чудищ -- не то дельфинов, не то моржей.
-- Ну, питомец, гоп-гоп! Когда свалишься, кликни меня!
Акает осторожно опустил ногу в воду и тотчас отдернул ее обратно. Все на том месте вдруг заискрилось; хотя вода была только теплая, но ему показалось, что он опустил ногу в жидкий огонь.
-- Что, обжегся? -- поддразнил его карлик. -- Не пугайся, тут даже особенного чуда нет, это и у вас бывает в летние ночи. Только у нас ярче.
-- От давления? -- насмешливо спросил Акает.
-- Именно от давления. Не ломай головы, все равно не поймешь; садись на своего рысака, только сначала подбери свой хитон или то, что от него осталось. Да, и вот что. Что бы ни случилось -- держись за почтенного Гиппокампа (так его величают) и руками и ногами; даже если бы он надумал нырнуть, не выпускай. Иначе плохо будет.
Поехали. Акасту опять стало очень весело. Всюду, где Гиппокамп рассекал сонную гладь, появлялись мириады маленьких огоньков. Сплошь и рядом к ним поднимались рыбы различных величин, о золотой, серебряной, багровой или сапфировой чешуе; чешуя светилась, и при этом свете Акает мог разглядеть, как прозрачна была эта вода. Еще более его радовали огненные шары, пролетавшие иногда над озером, большею частью высоко, но иногда и совсем низко. Один направился прямо на него, и он был не прочь его поймать. Но карлик громко крикнул:
-- Берегись! -- и Гиппокамп внезапно нырнул.
Уже в воде Акает услышал оглушительный треск.
-- Что это было? -- спросил он, когда они вынырнули.
-- Нечто вроде ваших молний, мой милый. И притом тоже от давления -- отсюда ты видишь, что дальше спрашивать бесполезно. Нам эта диковина не вредит; ударившись о мою голову, она лопнула, как хлопушка. Но тебя она бы разнесла, как вакханки Пенфея.
Тем временем зарево становилось все явственнее -- и теперь Акает уже различал, что оно исходило от несметного количества горящих восковых свечек. Гиппокамп прибавил скорости, и немного спустя оба всадника высадились в гавани подземного города.
-- Что это за свечки? -- спросил мальчик.
-- Ах ты, ненасытный! Ты бы меня лучше спросил, сколько дней мы с тобой путешествуем.
-- Ну?
-- Пять, и столько же ночей. Если бы не мои яблоки -- ты бы давно изнемог. Но есть предел и их силе; а так как мы дома, то не грешно и соснуть.
-- Дома? Я здесь никаких домов не вижу.
-- Это я только так, по-вашему сказал. На что нам дома, когда здесь ни дождей, ни холодов не бывает? Я живу здесь, в этой куще из папоротников; это -- защита от света. Сплю на этом пуховике; для тебя заказал у братьев другой, побольше; и, как видишь, заказ уже исполнен. Итак, приятного отдыха! А остальные чудеса, когда проснешься.
Акает с наслаждением последовал его совету. Тотчас сладкая нега разлилась по его телу, и он заснул крепким сном.
VIII
Когда он проснулся, он увидел в полумраке карлика, сидящего у его изголовья.
-- Здравствуй, хранитель! Кажется, еще рано; я, видно, недолго спал.
-- Пять дней и пять ночей, считая по-вашему. На этот счет ты лучше оставь: здесь времени нет... Кстати: не угодно ли надеть новый хитон взамен прежних лохмотьев.
Новый хитон был "мягок, как сон", и легок, как воздух; всмотревшись внимательно, насколько это позволял полумрак, в его ткань, Акает убедился, что он был из нежного птичьего пуха.
-- Ну, вижу, -- сказал он, -- Паллада к вам так же милостива, как и прочие боги. Но вижу тоже, что бабушка Иодика была не права, говоря, что люди золотого века не знали труда. Таких мастериц у самого царя Палланта не найдется.
-- Нет, мой родной, Иодика говорила дело. Есть у нас особая порода очень красивых птиц; мы зовем их ткачами. И твой хитон -- их работа... если можно назвать работой то, что они сами считают веселой забавой.
-- Я их увижу?
-- Увидишь: пойдем.
Феникс их уже ждал. Они сели на него, и он понес их над озером, над полем к опушке леса -- того самого, на который Акает уже любовался с высоты во время своего первого полета. Чем дальше, тем ярче сверкал огненный столб серебряного дуба, тем светлее становилось кругом: в лесу было как на земле в летний солнечный день.
Для Акаста один восторг сменялся другим. Все деревья были отягчены плодами, отчасти знакомыми, но больше невиданными и неслыханными; вначале он воздерживался от последних, опасаясь, как бы они не оказались ядовитыми; но карлик его успокоил заявлением, что в золотом царстве ни ядовитых, ни бесполезных плодов не бывает, как не бывает ни гнева, ни безучастности Матери-Земли.
-- Матери-Земли! -- воскликнул Акает. -- Мы ведь теперь у нее в гостях: увижу ли я ее, свою ласковую хозяйку?
-- Увидишь, -- ответил карлик, -- но не раньше, чем она сама пожелает.
Началось раздолье. Плоды, плоды и плоды, и один красивее и вкуснее другого; мед в дуплах деревьев, душистый и сочный -- причем пчелы, большие и умные, не только не противились желаниям мальчика, но даже, казалось, приглашали его своим приветливым жужжанием; игры с лесными зверями, ланями или пантерами, не говоря о невиданных; все они ластились к мальчику и как будто оспаривали его друг у друга. Птицы в зеленой листве, рыбки в прозрачных родниках -- всего не перечесть. После забав они улетали обратно, Акает ложился спать -- и, проснувшись, на вопрос карлика, куда теперь, неизменно отвечал: "В лес".
Но все же раз он как бы тоску почувствовал. "Там, на земле, -- сказал [он, -- сколько раз без меня справляли хореи в честь Диониса! Хотелось бы и самому очиститься священной пляской; а то, право, живешь в радости, а все-таки наподобие скотины, не знающей богов".
-- Ты прав, -- ответил карлик, -- и я рад твоему настроению. Заметил ты, что у нас соответствует вашим наземным сменам дня и ночи? Здесь, где мы спим, вечная безлунная ночь; по ту сторону озера, на лугу, -- ночь лунная; в лесу -- солнечный день. А дальше -- тайна.
-- На луг! -- крикнул он Фениксу.
Чудесная птица снизила свой полет. Акает стал различать множество светящихся точек.
Факелы! -- воскликнул он, -- Факелы Диониса! Совсем как на верхних полянах Пентеликона в триетериды благословенного бога.
Можешь, если хочешь, называть их факелами. Но ты должен помнить, что у нас огня, пожирающего свою пищу, не бывает: мы к преступлению Протанора не причастны.
Они спустились. Тотчас их окружила толпа карликов и карлиц. Те были совсем как дух-хранитель Акаста; эти, хотя и небольшого роста, но молодые и очень красивые, на земле он бы принял их за девочек-ровесниц. Ему дали факел -- и тут только он заметил, что это был, собственно, тирс с серебряной шишкой, которая сияла ярко, но не горела. А кругом была действительно лунная ночь -- далекий столб серебряного дуба светил, точно серп молодой луны.
Началась хорея -- долгая, блаженная. Акает не чувствовал утомления: свет серебряного пламени, отражаясь в очах смеющихся плясуний, наполнял его сердце чаянием невыразимого счастья. Он даже пожалел, когда его дух-хранитель взял его за руку и напомнил о возвращении.
-- Уже? -- жалобно ответил он ему.
-- Пока да; но не тужи -- мы не раз еще сюда вернемся.
Отныне светозарная поляна стала чередоваться в жизни Акаста с волшебным лесом, и он испытывал такую полноту радости, что, казалось, уже не оставалось места для желаний. Он совсем забыл о том, чего ему первым делом захотелось, когда Феникс перенес его через озеро в сонный город золотого племени, -- о белом зареве за папоротниками и о тайне восковых свечек. И когда ему карлик напомнил о них -- он лишь нехотя согласился прервать третьим переживанием радостную вереницу восторгов в волшебном лесу и на светозарной поляне.
Феникс этот раз был отпущен.
IX
Они пробирались между кущами исполинского папоротника, пока не вышли на открытую, необозримую поляну, всю залитую светом бесчисленных горящих свечек.
-- Хранитель! -- воскликнул Акает. -- Да ведь это настоящий земной огонь, пожирающий свою пищу. А ты говорил, что вы такого не знаете.
-- Да, ты прав, -- ответил карлик, -- и все-таки не прав: огонь это настоящий, но только ваш, а не наш.
Мальчик недоумевающе посмотрел на него.
-- Эти огни, -- назидательно продолжал карлик, -- двойники ваших душ. Всякий раз, когда на земле рождается несчастный смертный, здесь вспыхивает его свеча; всякий раз, когда он умирает, она гаснет. Взберись на ствол этого высокого папоротника и посмотри на этот край поляны; чем она представится тебе по своим очертаниям?
Мальчик исполнил требуемое.
-- Боги! -- воскликнул он. -- Совсем как наша Аттика, когда на нее смотреть с вершины Пентеликона. А там -- Евбея... Андрос...
-- А дальше -- вся Эллада, -- заключил карлик. -- Ну, слезай; пройдем прямо в Бесу.
-- Вот, -- сказал он, -- твоя свеча: длинная, прямая, белая, горит тихим, ровным светом. Поздравляю, мой питомец: ты будешь счастлив, поскольку таковым может быть человек.
-- А мой дед?
Карлик показал ему два огарка, довольно, впрочем, длинных и совершенно одинаковых. И они горели ровным, тихим светом.
-- Этот свет, -- пояснил карлик, -- сильно мерцал, когда ты исчез. Но дух-хранитель Иодики посетил ее во сне и сказал ей, что ты жив и в безопасности -- тогда они успокоились.
-- А эта багровая, -- спросил Акает, -- догорающая в беспокойном шипящем пылании? Чья она?
-- Я и сам удивлен, -- ответил карлик, -- это свеча Полифонта. Еще недавно она была довольно длинной и горела хотя и неровным, но ярким блеском. А теперь вдруг опала... И смотри, то же самое и со всеми другими багровыми свечами, в Анафлисте, в Форике, по всей Месогии. Наступает конец царству Паллантидов. Сами они, видно, сверх Миры сократили свои жизни.
-- Ты должен знать, -- продолжал он, -- что сама Мира при рождении человека незримо ставит ему его свечу, кому длинную, кому короткую; и не в его власти удлинить ее; эта длина -- рок. Но он может в каждую минуту своей жизни ее сократить или пресечь своей неразумной или преступной волей. Тогда его свеча мгновенно опускается в землю настолько, насколько он "сверх Миры" сократил свою жизнь. И наконец, бывают непредвиденные, грозные случайности. Помнишь, как тебя недавно едва не убило деревом? Тогда твой свет, раньше ровный, мгновенно затрепетал, замерцал -- я это заметил и отвел грозивший тебе удар. Итак, рок, воля, случайность -- вот из чего слагается ваша жизнь.
-- И я догадываюсь, -- все продолжал он, -- кто свершит кару над Паллантидами. Пройдем прямо в Афины.
-- Смотри. Эта багровая свеча -- это царь Эгей; уже недолго осталось ей пылать. Но рядом с ней ты видишь другую, тоже багровую, длинную, сияющую ярким, царственным блеском, -- это его сын, царевич Фесей.
-- Его сын? Я не знал, что у него сын: мы все считали его бездетным.
-- Он и сам, несчастный, этого не знал. Послушай, как было дело. Эгей был еще молод, но женат давно и детей не имел. Отправился в Дельфы: как, мол, мне поступить, чтобы иметь сына? Бог дал ему вещание, полное тайной благодати, но для него непонятное; все же в нем было сказано, чтобы он отправился назад в Афины. Если бы он послушался бога, вернулся бы на родину, к жене -- бог благословил бы его рождением наследника, и этот наследник рос бы при нем, как опора его державы. Но он хотел разгадать тайну вещания и, зная о мудрости царя Питфея в Трезене, отправился к нему. Питфей не оправдал его ожиданий; зато ему приглянулись карие глаза царевны Этры, и они встретились под олеандрами трезенского потока. Прощаясь с ней, он сдвинул своей богатырской силой прибрежную скалу и, положив в ее гнездо свой меч, надвинул ее обратно: "Если у тебя родится сын, жди, пока он не добудет моего меча из-под этой скалы, и тогда отправь его ко мне".
После этого он вернулся в Афины. Об Этре он ничего более не слышал, кроме того, что она замуж не шла. Сам он много жен менял, но детей не имел -- Афродита не давала. Под конец, уже в старости, он подчинился власти волшебницы Медеи и сделал ее своей царицей. В государственных делах ему тоже не везло: он стал данником критского царя и обязался платить ему неслыханную в Элладе дань -- по семи отроков и отроковиц на съедение критскому чудовищу Минотавру.
И вот однажды к его трапезе является прекрасный, могучий юноша. Медея сразу сообразила, кто это был; она уговорила слабоумного царя угостить его отравленной ею чашей вина. По эллинскому обычаю юноша, прежде чем принять чашу из рук хозяина, отстегнул свой меч и положил его на стол, перед очи царя. Мгновенно царь узнал свой заветный меч, который он некогда оставил трезенской царевне в счастливую пору своей молодой любви. Он вовремя вышиб из рук юноши отравленную чашу; Медея бежала, и Эгей обнял своего богоданного сына, витязя Фесея.