Потеряем себя! Пусть во всем будем мы -- и в нас будет все.
IX
-- Скажи, чужеземец, как зовут этот грозный город, что высится на этом холме?
-- Как, гость, ты не знаешь стен Алкафоя? Благодари Аполлона, приведшего тебя сюда: перед тобой благо-законный город, славная Мегара. Вы оба будете в нем в безопасности -- и ты, и твоя жена.
-- Вижу, чужеземец, что и ты -- мегарский гражданин. Скажи же, как зовут вашего царя?
-- Наш царь -- Пилас, правнук Посидона; если ты имеешь дело к нему -- я его вестник и могу тебе послужить.
-- Скажи же ему, что к нему обращается Кекроп, сын афинского царя Эрехфея, с женою своей Метионой. Мы были на Кифероне с вакханками и спустились, сами того не зная, в его страну.
Вестник удивленно покачал головой. Все же он исполнил просьбу странника.
Неласково принял гостей царь Пилас. Но его недоверие не устояло против очевидной искренности и правдивости рассказа юноши о своем детстве, своем похищении и своей жизни на Пангее.
-- Я верю тебе, гость, -- сказал он, когда тот умолк, -- но положение мое затруднительно. Афинами управляет Ксуф, муж царевны Креусы. Понимаю, что твои права на афинский престол более законны, чем права пришельца; но пойми и ты, что я не желал бы испортить своих добрососедских отношений к Афинам и их царю.
Будь и впредь другом и союзником моей родины, почтенный царь. Я покорен воле бессмертных и не буду вырывать власти у моей сестры. Пусть она царствует благополучно и никогда не узнает, что ее брат еще жив, и пусть братья Метионы считают погибшей среди вакханок свою сестру. Нам же дай убежище в своей стране -- какой-нибудь клочок земли на горе Геранее, откуда мы могли бы видеть и благословлять страну Паллады.
Лицо Пиласа окончательно прояснилось. Но Кекроп продолжал:
-- Сыну Эрехвея непристойно просить милостыни; у меня есть чем заплатить за землю -- вот он, клад с горы Пангея.
Он отвязал свою мошну -- и поток восточного золота полился перед взорами Пиласа. Золотые деньги были тогда редкостью в Элладе; и как ни был справедлив мегарский царь, но и его глаза разгорелись при их виде.
-- Вижу, -- сказал он, -- что Гермес милостив к тебе; тем дороже будешь ты нам. Желание твое будет исполнено, но не поселенцем, а гражданином должен ты жить в городе Аполлона. И да будет твой приход на счастье нам обоим!
Вскоре хутор на Геранее принял Кекропа с Метионой: началась для них живая, трудовая жизнь. Но еще некто поселился с ними. И когда они, после дневного труда, отдыхали под тенью тополя в своем нагорном саду и их взоры гуляли по холмам дорогой, запретной родины -- в листве тополя раздавалась неумолчная, то жалобная, то радостная песня соловья. И задумчивое лицо Кекропа становилось еще задумчивее.
-- О чем ты думаешь? -- спросила его однажды Метиона.
-- О том, что мы с ней знаем, -- ответил он, показывая на певицу, -- о моем тихом детстве в ущелье Пангея.
-- И ты тоскуешь по нем?
-- Нет. Я испытал блаженство жизни ниже страстей -- и испытал восторги страсти над страстями. Но боги назначили нам человеческую долю -- будем же покорны богам!
IV. Каменная нива
I
С новиной, с новиной пришли мы,
Новину, новину несем!
Принимай же, хозяин, гостью,
Принимай ее в отчий дом --
Иресиону,
Иресиону!
Спетая всем хором челядинцев песня отзвучала; тогда одинокий, звонкий женский голос выделился из толпы и продолжал он другому напеву:
Иресиона несет вам и хлеб, и пурпурные смоквы,
Мед она ярый несет и душистое масло Паллады,
Также и кружку вина, чтобы долго дремать ей в похмелье.
И опять смена; несколько голосов затянуло:
Счастье новое в дом прими,
Жизнь прими и здоровье!
От богини несем мы их,
От богини любимой.
И наконец полный хор челядинцев повторил начальные слова песни:
С новиной, с новиной пришли мы,
Новину, новину несем!
Принимай же, хозяин, гостью,
Принимай ее в отчий дом --
Иресиону,
Иресиону!
Хозяин, к которому была обращена песня, уже с первых слов вышел к певцам на площадку. Перед ним, во главе челяди, стоял красивый мальчик в венке из колосьев с развевающимися лентами; в руках у него была большая масличная ветвь, обвитая шерстяными повязками и увешанная всеми поименованными в песне плодами благодатной осени и еще многими другими. Ласково положив мальчику руку на плечо, он подошел с ним к стене своего дома, где на солнцепеке висела такая же масличная ветвь, только сухая, прошлогодняя. Ее он бережно отцепил и на ее месте прикрепил новую; затем, отойдя на несколько шагов, поднял правую руку для молитвенного привета:
-- Иресиона, храни мой дом в здравии, обилии и благополучии до следующего урожая!
После этого он со старой Иресионой вошел к себе во двор и приблизился к очагу, где слабо тлело пламя под обильной золой; раздув его, он простер сухую ветвь:
-- Иресиона, благодарю тебя за то, что ты хранила мой дом в здравии, обилии и благополучии до нынешнего урожая. Лети, почтенная, к пославшей тебя благодатной богине и принеси и ей мою благодарность!
С этими словами он опустил ветвь в пламя. Иссушенная многими солнцами, она мгновенно запылала и, озарив двор внезапным белым сиянием, столь же мгновенно погасла.
Тогда он опять вышел к челяди, которая тем временем успела удобно расположиться на заранее заготовленной подстилке из пустых колосьев и плюща. Мальчик, получив две пригоршни лакомств, был отпущен домой; для взрослых хозяин приказал выкатить из погреба чан вина и принести кратиру, черпалку и кубки. Первую кратиру он намешал сам, пока певица о звонком голосе исполняла требуемый обычаем пэан. Затем, возлияв несколько капель Зевсу Олимпийскому, он велел всем дать по кубку.
-- Пейте, дорогие. И да судит нам Деметра и следующий праздник Иресионы отпраздновать в добром здоровье.
-- Да здравствует хозяин и хозяйка! -- послышалось в ответ. -- Да здравствуют Поликаст и Метротима!
Все отпили несколько глотков вина. Хозяин благодарил ласковым кивком головы.
Да здравствует Каменная Нива! -- крикнул старший батрак, отпивая вина. Никто, однако, не поддержал его здравицы, и Поликаст сделал вид, что не расслышал ее. Вскоре затем он поднялся со своего места.
-- Дорогие мои челядинцы и батраки! Вы знаете, что для меня сегодня праздник Иресионы совпадает с другим праздником -- десятидневом рождения нашей дочери-первенца, и у меня дом полон родственников и соседей. Оттого-то хозяйка и не вышла к вам. Вы здесь пейте за здоровье новорожденной, а я должен пойти к гостям.
-- Мы это знали, хозяин, -- сказал старший челядинец, -- и сложились для маленького подарочка, который хотели бы ей поднести на счастье в ее будущей жизни.
Поликаст пожал ему руку и вошел с ним в дом.
II
Вторую кратиру они намешали уже без хозяина.
-- В честь героев и душ умерших! -- сказал, возлияя, старший батрак и затем прибавил: -- А все же скажите мне, почтенные, почему вы все промолчали, когда я возгласил здравие Каменной Нивы? Нехорошо срамить старика!
-- Не в обиду тебе молчали мы, отец, -- ответил ему челядинец средних лет, -- ты первый раз работаешь с нами и поэтому не успел узнать, почему хутор Поликаста носит имя Каменной Нивы и почему это имя ему неприятно.
-- Не знаю, это точно. Ну, коли знаешь, расскажи.
-- Расскажи, расскажи! -- присоединилось несколько голосов, -- Я тоже хорошенько не знаю. -- Знаю, что тут есть что-то страшное, но что именно -- не слыхал.
Челядинец глотнул вина.
-- Слава тебе, благодатная! -- сказал он. -- Ты -- добрая и милостивая мать всех смертных, но ты же и караешь того, кто, возвеличенный тобой, злоупотребляет твоими дарами и измывается над маленькими людьми. Послушайте же!
Это было давно: хутор Поликаста принадлежал тогда его прадеду. Но этот прадед был много беднее его; он звал своею только землю на Коридалле вплоть до обрыва над морем...
-- Но там ведь ничего не растет! -- недоуменно вставила пожилая челядинка.
Рассказчик презрительно на нее посмотрел. "Коли ты, тетка Критилла, ничего не смыслишь, то сиди и пей себе молча, не вмешиваясь в речи тех, кто умнее тебя; а я знаю, что говорю".
-- Итак, сказал я, только земля на Коридалле принадлежала Алкисфену (так звали прадеда Поликаста), а все его нынешние владения в благодатной элевсинской равнине представляли собой наделы, принадлежавшие мелким собственникам, среди которых был и мой прадед.
И мой! И мой! -- послышалось несколько голосов. -- Да, те времена были лучше. А мы, их правнуки, теперь на чужого человека работаем!
Так вот, -- продолжал рассказчик, -- выдалось однажды гневом Де-метры особенно дождливое лето. Весь хлеб, что рос в равнине, полег и сгнил на корню. А нагорное жито Алкисфена, напротив, взошло роскошно и дало такой обильный урожай, какого он не собирал никогда. Ну, мы, равнинные, кое-как прожили грозный год, пробавляясь кто -- прежними запасами, кто -- отхожими промыслами, а больше тем, что одолжались у того же Алкисфена. Но вот настало время посева -- а у нас ни зерна. Мы опять к нему. Ничего, ссудил охотно, сколько кому надо было. Только вот проходит новолуние за новолунием, его нагорная нива зазеленела, а наша земля как была черной, так черной и осталась. Мы думаем: опять, видно, гнев Деметры -- но за что же? И только потом мы узнали, что причина была вовсе не в этом.
-- А в чем же?
-- Увидите. Ждем. У того жито уже выколосилось, у нас -- ничего. Мы всей толпой в Элевсин, на молебствие. К вечеру все опять дома; ждем, что будет. И видим мы -- то есть, понимаете, наши прадеды -- видим мы, повторяю, явственно при луне, как поднимается по тропинке на Коридалл почтенная женщина, выше человеческого роста, с синим покровом на голове...
-- Такая же, как и эта?
Все обратили свои взоры по указанному направлению: действительно, женщина описанной наружности величавой поступью приближалась к дому Поликаста. Невольно все вскочили на ноги и приветственно подняли правые руки. Она им милостиво кивнула головой и пошла дальше. Им показалось, что дверь дома сама отворилась, чтобы впустить ее.
Несколько времени они простояли в молчании. Потом дверь опять отворилась, таинственная женщина вышла, прошла мимо челяди, прощаясь с ней таким же милостивым кивком головы, и вскоре, продолжая следовать по направлению к Элевсину, исчезла в вечерней мгле.
Не скоро люди пришли в себя. "Дети, -- сказала одна старушка, -- не разойтись ли нам по домам?" -- "Ну нет! -- возразили другие. -- Выслушаем рассказ до конца". -- "И нальем третью кратиру, в честь Зевса Спасителя, как приказал Дионис, -- без этого расходиться грешно".
-- Ну, так и быть!
-- Но сначала возлияем этой богине.
А кто она?
-- Как кто? Конечно, Деметра!
-- Я в этом не уверена.
-- А кто же, по-твоему?
-- Скорее богиня-землячка нашей хозяйки -- Немезида Рамнунтская.
-- Раз она не дала себя узнать, то и догадываться праздно. Старуха, читай молитву!
-- Богиня, кто бы ты ни была, Деметра ли, или Немезида, или другая, будь милостива к нам и дай, чтобы твой приход принес не горе, а счастье нам, нашим семьям, домам, стадам и полям и всему народу элевсинскому и коридалльскому!
Только тогда они сели. Была налита третья кратира; опять заискрилось в кубках вино при свете взошедшей луны.
III
-- Ну, слушайте. Итак -- рассказывал мой прадед моему отцу, а отец мне -- видим мы при луне, как поднимается эта богиня на Коридалл. И тотчас густая черная мгла заволакивает гору -- ничего не видно, и все холоднее становится и холоднее, точно среди лета внезапно зима наступила. Мы всю ночь глаз не смыкаем, стоим под горой, зубы стучат -- и со страха, и от холода. Вдруг -- земля точно дрогнула. Мы думаем, землетрясение; молимся Посидону-земледержцу. Нет, ничего. К утру мгла рассеивается; заря, солнце, тепло -- все, как обыкновенно. Поднимаемся на гору, на Коридалл. И что бы вы думали? Видим -- вся зеленая нива Алкисфена застыла, побелела, превратилась в камень. Так и видно, что вчера еще здесь нива была -- колышущиеся волны с ясными очертаниями колосьев, и все мертво и неподвижно. С тех пор и зовут ее -- Каменная Нива.
Смотрим, дивуемся. Вдруг выбегает к нам Алкисфен. Видит -- и как разрыдается, как бросится на колени! "Разорен, разорен! -- кричит. -- Справедлив суд богини! Простите меня, селяне! Я виновен перед богиней и перед вами. Я вам тогда, чтобы дороже продать вам свой хлеб, сушеные зерна ссудил".
Тут крик поднялся среди наших. "Ах, душегуб! Ах, нечестивец! Голодом хотел нас морить! Камнями его!" Но те, что были постарше, вступились: "Не трогайте его! Не судит человек там, где уже бог судил! Иди, несчастный, замоли свой грех перед богиней!" Так и отпустили его.
Но Алкисфен был человек деятельный и предприимчивый. Пустился в торговлю, разбогател, поставил в Элевсине искупительный кумир Деметре-Немезиде (так и назвал ее) и выстроил для нас лесху. Простили его. На старости лет опять поседился в своем хуторе на Коридалле. А его сын, Поликаст -- дед нашего, -- был еще деятельнее, тогда наша земля и перешла к ним. Все они были люди строгие, но холодные, расчетливые и себе на уме. И жен себе подбирали таких же. И явилась у нас поговорка -- "Каменная Нива -- каменные сердца".
-- Каменная Нива -- каменные сердца, -- задумчиво повторил старый батрак. -- Одно к другому, значит. Правильно. Ну, а долго этой ниве оставаться каменной?
-- Об этом богиня ничего не сказала.
-- Кто же станет богиню спрашивать! На то ексегеты есть в Элевсине, да и пророки подчас вещают волю богов.
-- Молчали, значит, все.
-- Неправда, не все, -- вмешалась одна из работниц. -- Моя бабка мне сказывала про вещание Бакида.
-- Уж и нашла пророка! Стоит повторять бредни этого полоумного бродяги!
Но тут вся женская челядь возмутилась.
-- Не бродяги, а святого человека! Любимца нимф могучих! Отсохни твой язык!
-- Тише, не ссорьтесь, -- умоляюще завопил старый батрак. -- И если ты знаешь вещание Бакида, тетка Местра, скажи мне его.
-- Еще бы мне его не знать, -- ответила работница и, глотнув вина, стала читать нараспев, точно молитву:
Камня печатью сковала зеленую ниву Деметра.
Каменных злобу сердец гнев справедливый постиг.
Камня растопит печать увлечение жизни горячей --
Той, что на ложе камней розой любви расцветет.
-- Складно сказано! -- похвалил старик.
-- Складно, как же! -- поддразнил рассказчик. -- "Камня, камня, камня"... мало их у нас и без того, камней-то!
-- Нет, я верю Бакиду, -- продолжал старик. -- Только про кого это? До сих пор, говоришь ты, они все были под одну масть?
-- Ну, про Метротиму этого сказать нельзя! -- горячо возразила работница.
-- Про нее нельзя, это так, -- согласился рассказчик. -- Но она единственная.
-- А где он ее нашел? -- спросил старый батрак.
-- В Рамнунте, отец, на празднике Немезиды. Ты заметил, какой у него приятный, певучий голос? Уж он любил сводить с ума девушек и молодок -- да и теперь, кажется, продолжает. Вот и в Рамнунте. И нашел место: прямо, можно сказать, на глазах у Немезиды! Живет у кунака: там, как водится, угощение. Является дочь, поет пэан и уходит к себе в светелку. А он со своей самбукой -- шмыг в переулок, играет и, негодяй, поет -- ну, известное дело: "Отвори мне, красотка, двери", -- и так далее. И добился своего.
-- Бежала с ним?
-- Да, бежала.
-- А как ваши законы на этот счет?
-- Разумеется, строго; здесь не Спарта. Да что поделаешь? Лишь бы от срама отделаться. И признали, и вена даже не потребовали.
-- И живут они счастливо?
-- Пока ничего; а как дальше -- увидим. Уж очень не хотелось ему дочки; это -- первая неудача.
-- А кстати, дядя, -- обратился кто-то к старшему челядинцу, тому, что передавал подарок, -- какое имя дал он своей дочке?
-- В честь сегодняшнего праздника -- имя Иресионы.
-- Имя хорошее, только не выше ли человеческой доли? Ведь как-никак, а Иресиона -- святыня. И не помню я, чтобы так называлась женщина.
-- То же и Метротима говорила; да разве его переубедишь? Хочу, и все тут. Опять, значит, вызывает Немезиду!
-- Дядя, а ведь это не иначе как она была? Скажи, что она там делала, в красной хороме?
-- Ох, дети, и страшно было, и чудно, торжественно, совсем как на таинствах нашей богини. Сидят они вместе, передают друг дружке девочку, болтают -- ну, известно, женщины. Вдруг входит она. Все умолкают. Подходит к матери, целует ее в лоб: "Ты меня еще не знаешь, дочь моя, но скоро узнаешь". Затем берет девочку на руки. Та раньше плакала -- изморили ее, видно, тетки, -- но теперь вдруг улыбнулась и потянулась ручонками к ней -- подумайте, десятидневный младенец! Она подержала ее немного, все время грустно на нее смотрела и только шепнула: "Иресиона!" -- "Благодатная! -- взмолилась к ней Метротима. -- Дай, чтобы она была счастлива!" -- "Я дам ей мое счастье", -- ответила богиня, поцеловала ребенка, погладила его по головке и передала матери. И видно было, как ребенок расцвел от поцелуя богини.
-- А дальше?
-- А дальше -- ушла так же, как пришла. Все сидели точно очарованные. Я понял, что им не до меня. Подарок я уже раньше передал -- не простившись, ушел.
-- А что это был за подарок? -- спросил батрак.
-- Игрушечка -- маленькая серебряная лира.
-- Девочке лучше бы прялку.
-- И мы так рассуждали, да не было у элевсинского мастера. Впрочем, Метротима была довольна. "Спасибо, -- сказала, -- я и сама очень люблю песни".
Кто-то засмеялся. "Хорошо все-таки, что лира, а не самбука!"
-- Дети, дети, луна высоко стоит над горой. Споем песнь в честь Ночи, и затем по домам!
IV
Прошло много лет. Деды спустились под землю, отцы состарились -- для детей наступила цветущая молодость.
Элевсинцы готовились отпраздновать свое осеннее торжество таинств с особым благолепием. Молодой афинский царь Фесей, радостно всеми приветствуемый от Киферона до Суния, решил объединить всю Аттику, сделав Афины общей родиной для всех ее сынов. Согласно этому намерению и Элевсинии должны были стать из местного праздника общеаттическим со вторым средоточием в Афинах. Элевсинцы ждали от этого преобразования прироста славы своей богини и напрягали все свои силы, чтобы показать ее храм и луг во всем их блеске афинским гостям.
Главное -- это, разумеется, священное действо в таинственном храме посвящений. Второе -- предшествующие ему всенощные хороводы на "светозарном лугу" перед храмом. Те приготовления были окружены глубокой тайной не только для посторонних, но и для посвященных: их ведал тесный причт жрецов Евмолпидов. Но в хороводах должны были участвовать все посвященные, не как зрители, а как исполнители; а так как в этом исполнении допускалось, даже требовалось соревнование, то образовались кружки -- мужчин, юношей, женщин, девушек, -- из коих каждый старался заручиться помощью какого-нибудь певца. Отсюда, несомненно, развилось бы при всеобщем честолюбии перебивание певцов, нарастание вознаграждений и безумные затраты, которые бы уничтожили одно из главных достоинств праздника -- его общедоступность; Евмолпиды поэтому распорядились, чтобы единственной наградой певцу-победителю был венок и чтобы приурочение к кружку состоялось по воле богини, то есть путем жребия.
Певцов, отозвавшихся этот раз на призыв Деметры, было много; но едва ли не наибольшее внимание обращал на себя Ферамен из Рамнунта. Родившись и выросши под строгим взором рамнунтской Немезиды, он считал свое искусство ее даром и поэтому посвятил его прославлению как ее, так и родственных ей божеств. Что его родные Немезии не обходились без его участия, разумеется само собой; из остальных же богов и богинь он более всего почитал элевсинскую Деметру, справедливую воздаятельницу не только на этом, но и на том свете. Элевсин поэтому стал его второй родиной; он был желанным гостем Евмолпидов -- особенно желанным теперь, когда шли важные переговоры с Афинами о будущей судьбе элевсинского праздника.
Его кружок состоял из девушек, элевсинских гражданок; задолго до самого праздника, имевшего состояться ранней осенью, в Боэдромионе месяце, он начал его обучение. Сходились его ученицы в пригородной роще у капища героя Иппофоонта, недалеко от Священной дороги. Жрица из рода Евмолпидов указывала им строгие движения хороводной пляски, сам Ферамен должен был учить их исполнять сочиненную им же песнь во славу богини. Но он понимал свою задачу глубже. Он хотел, чтобы они исполняли ее сердцем, а не устами, хотел, чтобы они отдали всю свою душу Деметре и в мистическом общении с ней черпали силу и вдохновение для песни. Он рассказывал им поэтому, не предвосхищая священной драмы, все глубокое сказание о похищении Коры, о скитаниях Деметры, о их блаженном воссоединении, об учреждении таинств, об условиях посвящения. Он настаивал на том, что одних только внешних обрядов недовольно, что глубоко ошибаются те, кто воображает, будто принявший посвящение себялюбец или злодей уготовит себе "лучшую участь" на том свете, чем непосвященный праведник. Нужна жизнь, проведенная в стремлении к богине, к ее истине, красоте и добру; нужна прежде всего забота не о себе и не о своей лучшей участи. Разве Деметра о себе думала, когда скиталась и горевала? Нет, она жаждала воссоединения с дочерью. И только тот понимает Деметру, только тот идет по ее стопам, кто ищет на том свете воссоединения с дорогими усопшими. Любовь -- привратница бессмертия...
Была среди его учениц одна, горько и отрадно плакавшая во время его слов; опустив свою голову на плечо подруги, она шептала про себя: "Матушка моя, матушка!" Но он, увлеченный своей речью, ее не замечал. Он видел Деметру в небесах, ей поручал своих молодых посвященных. И только тогда, когда ему показалось, что она его благословляет, он взял свою кифару и после краткого наигрыша запел свою "песнь о Деметре":
О внемли призыву богини твоей!
Ко мне на поляну, где плещет ручей,
Где ветер душистый прохладу струит,
Где нет ни печали, ни зла, ни обид!
О, там только -- радость, любовь и покой:
Там душ просветленных приветливый рой;
Там всех я сбираю, кто злобы не знал;
Там встретишь ты вновь, кого здесь потерял.
Он остановился на минуту -- ему показалось, что он слышит чье-то глухое рыдание; но так как оно не повторилось, то он продолжал свою вдохновенную песнь -- песнь про блаженство в сонме Деметры, про воссоединение, про любовь, поборовшую смерть...
V
"Привет певцу Ферамену от его ученицы Иресионы. О, не гневайся, вдохновенный учитель, что я осмеливаюсь писать тебе! Что я для тебя? То же, что былинка для солнца. Но ведь не гневается солнце, что и былинка желает быть им пригрета и приласкана. А я так одинока! Когда ты нам рассказывал про Деметру, я чувствовала, что я все же не одна в этом безустанном, безумящем вихре, что есть великая, добрая мать, которая и меня, сироту, не покинет. Спасибо тебе, мой светлый учитель. Это пламя, которое ты во мне возжег, уже не погаснет никогда. И еще я подумала: как счастливы те, которые слышат его теплое вдохновляющее слово не в толпе, не среди многих, а наедине, с глазу на глаз! Как счастлива была бы я, если бы могла убедиться, что и я для тебя нечто -- не как одна из твоих многих учениц, а как я сама, как Иресиона. Ты не разгневался на меня? Сегодня, когда тени будут шестифутовые, я буду стоять у скалы Несмеяны. И если бы... ах, мечты, мечты!.."
Ферамен нашел это письмо у себя, в той светлице, которую он занимал во дворце Евмолпидов на элевсинском акрополе -- видно, кто-то бросил его через открытые ставни. -- "Иресиона!" Это имя ему ничего не говорило; он не был элевсинцем и не знал имен своих учениц. "У скалы Несмеяны..." О далекая молодость, о блаженные прогулки вдвоем под лаской шумящих ветвей! Опять пришли вы смущать меня, сладкие грезы минувших дней!
А что, если это ловушка? Если какой-нибудь соперник хочет ввести его в искушение, чтобы уронить его обаяние, разрушить его работу?.. Он тотчас отверг эту мысль и впоследствии стыдился, что она вообще могла явиться у него хоть на мгновение. Нет, слишком много искренности было в этих неумелых словах, в этом неумелом, почти детском почерке.
Но это не изменяет дела. Нельзя, нельзя. И прийти не могу, и предупредить тебя не могу. Бедная девочка, уж придется тебе одинокой дожидаться захода солнца у угрюмой скалы, запечатленной печалью Матери-Де-метры.
В следующий раз ему пришлось обстоятельнее разучивать с ученицами сочиненную для них песнь;" необходимо было заговаривать с каждой, поправлять ее ошибки, ставить ей вопросы и разрешать ее недоумения. А у него, помимо его воли, был один вопрос, который он про себя ставил каждой, -- вопрос: "Не ты ли -- Иресиона?" И этот вопрос оставался без положительного ответа. Были между девушками красивые, были неглупые, были приветливые -- но ни одной, которая бы пылала тем ярким и жарким огнем.
Разгадку принесло ему через несколько дней другое письмо, полученное тем же таинственным путем. Первое, что ему бросилось в глаза, были следы от обильных слез, которыми оно было залито. Содержание соответствовало внешнему виду. Все кончено, единственный луч солнца погас во мраке. Ей запрещено участвовать в хороводе девушек; отец ее болен, мачеха приехала за ней, чтобы отвезти ее обратно в ее нагорную деревню. "Откликнись, дорогой учитель! Хоть несколько строк ко мне, ко мне, одной из обращенных! Оставь их в северной расселине скалы Несмеяны; моя подруга Хрисида их там отыщет и доставит мне".
Что делать, Деметра, что делать? Опять строго промолчать? Нет, благодатная, ты не осудишь. Я ведь ее даже в лицо не знаю -- никогда сознательно не видал и, конечно, не увижу никогда. Никогда... ему теперь грустно было думать, что он действительно никогда ее не увидит.
Он написал ей письмо утешения; напомнил о том огне, который он, по ее словам, возжег в ее сердце. "Не считай его твоим личным достоянием -- Деметра велела им делиться со всеми нуждающимися. Как бы ни была глуха твоя деревня -- ты найдешь в ней мальчиков и девочек, которые с благодарностью примут от тебя весть о Деметре и ее завете. Уделяй себя, и ты сама станешь полнее, богаче и счастливее". Много другого писал он ей в том же духе -- писал искренно и задушевно, с горячим желанием помочь ей в ее одиночестве.
Он не ошибся. Следующее письмо, которое он от нее получил, было сплошною песнью восторга и ликования. Да, она поступила по его совету, собрала вокруг себя деревенских детей, учит их понимать и любить Деметру. И кончилось письмо скромной, но горячей просьбой и впредь ее не оставлять советом и участьем, не забывать северной расселины скалы Несмеяны.
Ферамен дал себе слово, что не забудет. Но своих забот у него было немало: праздник на светозарном лугу приближался, жаркий Метагитнион был на исходе, ущербная луна возвещала скорое наступление святого Боэдромиона. Надо было упражнять девушек ежедневно, чтобы они в хороводах не уронили себя и его. А с другой стороны и вопрос о соединении Элевсина с Афинами требовал его деятельного участия. Дельфы благословили эту мысль и прямо указали на него, на гражданина Немезиды, как на лучшего посредника. Утром -- в роще Иппофоонта, остальную часть дня -- в переговорах то с Евмолпидами, то с послами царя Фесея, а иногда и с ним самим.
К концу Метагитниона новое письмо, кроткое и грустное, с жалобой на молчание, с неутешными воспоминаниями о бедной матери, заглохшей среди каменных сердец. Ферамен опять дал себе слово, что ответит, -- и опять откладывал ответ со дня на день.
VI
Наступил Боэдромион. Теперь рост молодой луны увеличивал беспокойство Ферамена. Еще больше волновались девушки; происходили даже заболевания от волнения, и каждый раз Ферамену казалось, что именно на заболевшей и держалась вся надежда на успех.
Накануне Элевсиний новое письмо от Иресионы, этот раз полное отчаяния. Она забыта, забыта; теперь для нее и жизнь потеряла всякую ценность. Его одного она любит и никогда никого не любила, кроме него. А он забыл ее -- и это конец.
Нет, теперь необходимо ответить -- но, конечно, не сегодня. А следующий день -- начало великого элевсинского торжества. Вечером -- пляски и песни девушек на светозарном лугу. Хор сменяется хором; вот глашатай призывает и хор Ферамена. Слава Деметре, все девушки объединились в одном чувстве, всеми голосами поет одна душа -- его душа. И растет очарование, растет, разливается повсюду -- о, даже там, на полянах Деметры, не может быть лучше! Да, венок обеспечен... Не в венке сила: главное, что все исполняющие, все присутствующие почувствовали Деметру, почувствовали ее, как никогда в жизни. Он сам бы охотно скрылся, но его нашли, весь луг оглашается рукоплесканиями. О, сладкое опьянение успеха, славы, всенародной любви!.. Да, и там не может быть лучше.
А завтра -- день священного действа в Телестерии; те, которые почувствовали Деметру вчера, увидят ее сегодня, увидят в заре ее величия и счастья. И он ее увидел и еще раз скрепил свой незыблемый союз с ней, с владычицей его жизни.