Хозяин выпученными глазами обвел гостей, обернулся к развалинам, лицо его стало кирпичного цвета. Медленно он вытащил из кармана пачку открыток и хлопнул ею по ладони:
– Вы были в городе, я спрошу: видали вы хотя бы одного немца выше пяти с половиной футов росту? А когда эти пролетарии возвращаются с заводов, вы слышали, чтобы один хотя бы имел смелость громко сказать: «Дейчланд»? А вот о социализме эти пролетарии хрипят за пивными кружками.
Хозяин ловко бросил на стол пачку открыток, рассыпавшихся веером… Это были изображения скелета – просто скелета и германца с крылышками, скелета и воина четырнадцатого года в полной амуниции.
– Двадцать пять пфеннигов штука, две марки пятьдесят пфеннигов за дюжину, – сказал хозяин с презрительной гордостью, – дешевле никто не продаст, это добрая довоенная работа, – цветная фотография, в глаза вставлена фольга, это производит неизгладимое впечатление… И вы думаете – эти трусы-буржуа, эти пяти с половиной футовые пролетарии покупают мои открытки? Пфуй… Вопрос поставлен так, чтобы я снял Карла Либкнехта рядом со скелетом…
Он опять надулся кровью и вдруг захохотал:
– Подождут!.. Обер, положите в наши оригинальные конверты по дюжине открыток господам… Да, да, приходится изворачиваться… Я покажу вам мой патент… Гостиница «К прикованному скелету» будет продавать это сотнями… Здесь я иду в ногу с нашим временем и не отступаю от принципов.
Хозяин ушел и сейчас же вернулся с небольшим, в виде коробки от сигар, ящичком. На крышке его был выжжен по дереву все тот же скелет.
– Желаете испробовать? Действует не хуже, чем на катодных лампах. – Он живо приладил провод и слуховые трубки, включил радиоприемник в штепсель, пристроенный под столом. – Стоит три марки семьдесят пять пфеннигов, без слуховых трубок, разумеется. – Он протянул наушники Хлынову. – Можно слушать Берлин, Гамбург, Париж, если это доставит вам удовольствие. Я вас соединю с Кельнским собором, сейчас там обедня, вы услышите орган, это колоссально… Поверните рычажок налево… В чем дело? Кажется, опять мешает проклятый Штуфер? Нет?
– Кто мешает? – спросил Вольф, нагибаясь к аппарату.
– Разорившийся фабрикант пишущих машин Штуфер, пьяница и сумасшедший… Два года тому назад он поставил у себя на вилле радиостанцию. Потом разорился. И вот недавно станция опять заработала…
Хлынов, странно блестя глазами, опустил трубку:
– Вольф, – платите и идемте.
Когда через несколько минут, отвязавшись от говорливого хозяина, они вышли за калитку ресторана, Хлынов изо всей силы сжал руку Вольфа:
– Я слышал, я узнал голос Гарина…
В это утро, часом раньше, на вилле Штуфера, расположенной на западном склоне тех же холмов, в полутемной столовой за столом сидел Штуфер и разговаривал с невидимым собеседником. Вернее, это были обрывки фраз и ругательств. На обсыпанном пеплом столе валялись пустые бутылки, окурки сигар, воротничок и галстук Штуфера. Он был в одном белье, чесал рыхлую грудь, пялился на электрическую лампочку, единственную горевшую в огромной железной люстре, и, сдерживая отрыжку, ругал вполголоса последними словами человеческие образы, выплывавшие в его пьяной памяти.
Торжественно башенным боем столовые часы пробили семь. Почти тотчас же послышался шум подъехавшего автомобиля. В столовую вошел Гарин, весь пронизанный утренним ветром, насмешливый, зубы оскалены, кожаный картуз на затылке:
– Опять всю ночь пьянствовали?
Штуфер покосился налитыми глазами. Гарин ему нравился. Он щедро платил за все. Не торгуясь, снял на летние месяцы виллу вместе с винным погребом, предоставив Штуферу расправляться самому со старыми рейнскими, французским шампанским и ликерами. Чем он занимался, черт его знает, видимо спекуляцией, но он ругательски ругал американцев, разоривших Штуфера два года тому назад, он презирал правительство и называл людей вообще сволочью, – это тоже было хорошо.
– Как будто вы-то всю ночь богу молились, – прохрипел Штуфер.
Гарин коротко захохотал. Похлопал Штуфера по жирной спине.
- Каждый из нас развлекается по-своему. Кстати, без меня сюда не приходили двое, меня никто не спрашивал?
- Нет…
– Отлично. Дайте-ка ключ от сарая.
Крутя за цепочку ключ, Гарин вышел в сад, где стоял небольшой застекленный сарай под мачтами антенны. Кое-где на запущенных куртинах стояли керамиковые карлики, загаженные птицами. Гарин отомкнул стеклянную дверь, вошел, распахнул окна. Облокотился на подоконник и так стоял некоторое время, вдыхая утреннюю свежесть. Почти двадцать часов он провел в автомобиле, заканчивая дела с банками и заводами. Теперь все было в порядке перед двадцать восьмым числом.
Он не помнил, сколько времени так простоял у окна. Потянулся, закурил сигару, включил динамо, осмотрел и настроил аппараты. Затем встал перед микрофоном и заговорил громко и раздельно:
– Зоя, Зоя, Зоя, Зоя… Слушайте, слушайте, слушайте… Будет все так, как ты захочешь. Только умей хотеть. Ты мне нужна. Без тебя мое дело мертвое. На днях буду в Неаполе. Точно сообщу завтра. Не тревожься ни о чем. Все благоприятствует…
Он помолчал, затянулся сигарой и снова начал: «Зоя, Зоя, Зоя…» Закрыл глаза. Мягко гудело динамо, и невидимые молнии срывались одна за другой с антенны.
Проезжай сейчас артиллерийский обоз – Гарин, наверное, не расслышал бы шума. И он не слышал, как в конце лужайки покатились камни под откос. Затем в пяти шагах от павильона раздвинулись кусты, и в них на уровень человеческого глаза поднялся вороненый ствол кольта.
Роллинг взял телефонную трубку:
– Да.
– Говорит Семенов. Только что перехвачено радио Гарина. Разрешите прочесть?..
– Да.
– «Будет все так, как ты хочешь, только умей хотеть», – начал читать Семенов, кое-как переводя с русского на французский. Роллинг слушал, не издавая ни звука.
– Все?
– Так точно, все.
– Запишите, – стал диктовать Роллинг: – Немедленно настроить отправную станцию на длину волны четыреста двадцать один. Завтра десятью минутами раньше того времени, когда вы перехватили сегодняшнюю телеграмму, начнете отправлять радио: «Зоя, Зоя, Зоя… Случилось неожиданное несчастье. Необходимо действовать. Если вам дорога жизнь вашего друга, высадитесь в пятницу в Неаполе, остановитесь в гостинице „Сплендид“, ждите известий до полудня субботы». Это вы будете повторять непрерывно, слышите ли, непрерывно громким и убедительным голосом. Все.
Роллинг позвонил.
– Немедленно найти и привести ко мне Тыклинского, – сказал он вскочившему в кабинет секретарю. – Немедленно ступайте на аэродром. Арендуйте или купите – безразлично – закрытый пассажирский аэроплан. Наймите пилота и бортмеханика. К двадцать восьмому приготовьте все к отлету…
Весь остальной день Вольф и Хлынов провели в К. Бродили по улицам, болтали о разных пустяках с местными жителями, выдавая себя за туристов. Когда городок затих, Вольф и Хлынов пошли в горы. К полуночи они уже поднимались по откосу в сад Штуфера. Было решено объявить себя заблудившимися туристами, если полиция обратит на них внимание. Если их задержат, – арест был безопасен: их алиби мог установить весь город. После выстрела из кустов, когда ясно было видно, как у Гарина брызнули осколки черепа, Вольф и Хлынов меньше чем через сорок минут были уже в городе.
Они перелезли через низкую ограду, осторожно обогнули поляну за кустами и вышли к дому Штуфера. Остановились, переглянулись, ничего не понимая. В саду и в доме было спокойно и тихо. Несколько окон освещено. Большая дверь, ведущая прямо в сад, раскрыта. Мирный свет падал на каменные ступени, на карликов в густой траве. На крыльце, на верхней ступени, сидел толстый человек и тихо играл на флейте. Рядом с ним стояла оплетенная бутыль. Это был тот самый человек, который утром неожиданно появился на тропинке близ радиопавильона, и, услышав выстрел, повернулся и шаткой рысью побежал к дому. Сейчас он благодушествовал, как будто ничего не случилось.
– Пойдем, – прошептал Хлынов, – нужно узнать.
Вольф проворчал:
– Я не мог промахнуться.
Они пошли к крыльцу. На полдороге Хлынов проговорил негромко:
– Простите за беспокойство… Здесь нет собак?
Штуфер опустил флейту, повернулся на ступеньке, вытянул шею, вглядываясь в две неясные фигуры.
– Ну, нет, – протянул он, – собаки здесь злые.
Хлынов объяснил:
– Мы заблудились, хотели посетить развалины «Прикованного скелета»… Разрешите отдохнуть.
Штуфер ответил неопределенным мычанием. Вольф и Хлынов поклонились, сели на нижние ступени, – оба настороженные, взволнованные. Штуфер поглядывал на них сверху.
– Между прочим, – сказал он, – когда я был богат, в сад спускались цепные кобели. Я не любил нахалов и ночных посетителей. (Хлынов быстро пожал Вольфу руку, – молчите, мол.) Американцы меня разорили, и мой сад сделался проезжей дорогой для бездельников, хотя повсюду прибиты доски с предупреждением о тысяче марок штрафа. Но Германия перестала быть страной, где уважают закон и собственность. Я говорил человеку, арендовавшему у меня виллу: обнесите сад колючей проволокой и наймите сторожа. Он не послушался меня и сам виноват…
Подняв камешек и бросив его в темноту, Вольф спросил:
– Что-нибудь случилось неприятное у вас из-за этих посетителей?
– Сказать «неприятное» – слишком сильно, но – смешное. Не далее, как сегодня утром. Во всяком случае, мои экономические интересы не затронуты, и я буду предаваться моим развлечениям.
Он приложил флейту к губам и издал несколько пронзительных звуков.
– В конце концов какое мне дело, живет он здесь или пьянствует в Кельне? Он заплатил все до последнего пфеннига… Никто не смеет бросить ему упрека. Но, видите ли, он оказался нервным господином. За время войны можно было привыкнуть к револьверным выстрелам, черт возьми. Уложил все имущество, до свиданья, до свиданья… Что ж – скатертью дорога.
– Он уехал совсем? – внезапно громко спросил Хлынов.
Штуфер приподнялся, но снова сел. Видно было, как щека его, на которую падал свет из комнаты, расплылась, – масленистая, ухмыляющаяся. Заколыхался толстый живот.
– Так и есть, он меня предупредил: непременно об его отъезде будут у меня спрашивать двое джентльменов. Уехал, уехал, дорогие джентльмены. Не верите, пойдемте, покажу его комнаты. Если вы его друзья, – пожалуйста, убедитесь… Это ваше право, – за комнаты заплачено…
Штуфер опять хотел встать, – ноги его никак не держали. Больше от него ничего нельзя было добиться путного. Вольф и Хлынов вернулись в город. За всю дорогу они не сказали друг другу ни слова. Только на мосту, над черной водой, где отражался фонарь, Вольф вдруг остановился, стиснул кулаки:
– Что за чертовщина! Я же видел, как у него разлетелся череп…
Небольшой и плотный человек с полуседыми волосами, приглаженными на гладкий пробор, в голубых очках, прикрывающих больные глаза, стоял у изразцовой печи и, опустив голову, слушал Хлынова.
Сначала Хлынов сидел на диване, затем пересел на подоконник, затем начал бегать по небольшой приемной комнате советского посольства.
Он рассказывал о Гарине и Роллинге. Рассказ был точен и последователен, но Хлынов и сам чувствовал невероятность всех нагромоздившихся событий.
– Предположим, мы с Вольфом ошибаемся… Прекрасно, – мы счастливы, если ошибаемся в выводах. Но все же пятьдесят процентов за то, что катастрофа будет. Нас должны интересовать только эти пятьдесят процентов. Вы, как посол, можете убедить, повлиять, раскрыть глаза… Все это ужасно серьезно. Аппарат существует. Шельга дотрагивался до него рукой. Действовать нужно немедленно, сию минуту. В вашем распоряжении не больше суток. Завтра в ночь все это должно разразиться. Вольф остался в К. Он делает, что может, чтобы предупредить рабочих, профсоюзы, городское население, администрацию заводов. Разумеется, ну, разумеется, – никто не верит… Вот даже вы…
Посол, не поднимая глаз, промолчал.
– В редакции местной газеты над нами смеялись до слез… В лучшем случае нас считают сумасшедшими.
Хлынов сжал голову, – нечесаные клочья волос торчали между грязными пальцами. Лицо его было осунувшееся, пыльное. Побелевшие глаза остановились, как перед видением ужаса. Посол осторожно, из-за края очков, взглянул на него:
– Почему вы раньше не обратились ко мне?
– У нас не было фактов… Предположения, выводы – все на грани фантастики, безумия… Мне и сейчас минутами сдается, – проснусь – и вздохну облегченно… Но уверяю вас – я в здравом уме. Восемь суток мы с Вольфом не раздевались, не ложились спать.
После молчания посол сказал серьезно:
– Я уверен, что вы не мистификатор, товарищ Хлынов. Скорее всего вы поддались навязчивой идее, – он быстро поднял руку, останавливая отчаянное движение Хлынова, – но для меня убедительно прозвучали ваши пятьдесят процентов. Я поеду и сделаю все, что в моих силах…
Двадцать восьмого с утра на городской площади в К. собирались кучками обыватели и, одни с недоумением, другие с некоторым страхом, обсуждали странные прокламации, прилепленные жеваным хлебом к стенам домов на перекрестках.
«Ни власть, ни заводская администрация, ни рабочие союзы – никто не пожелал внять нашему отчаянному призыву. Сегодня, – мы в этом уверены, – заводам, городу, всему населению грозит гибель. Мы старались предотвратить ее, но негодяи, подкупленные американскими банкирами, оказались неуловимы. Спасайтесь, бегите из города на равнину. Верьте нам во имя вашей жизни, во имя ваших детей».
Полиция догадывалась, кто писал прокламации, и разыскивала Вольфа. Но он исчез. К середине дня городские власти выпустили афиши, предупреждения – ни в каком случае не покидать города и не устраивать паники, так как, видимо, шайка мошенников намерена похозяйничать этой ночью в покинутых домах.
«Граждане, вас дурачат. Обратитесь к здравому смыслу. Мошенники сегодня же будут обнаружены, схвачены, и с ними поступят по закону».
Власти попали в точку, пугающая тайна оказалась простой, как репа. Обыватели сразу успокоились и уже посмеивались: «А ловко было придумано, – похозяйничали бы эти ловкачи по магазинам, по квартирам, – ха-ха. А мы-то, дураки, всю бы ночь тряслись от страха на равнине».
Настал вечер, такой же, как тысячи вечеров, озаривший городские окна закатным светом. Успокоились птицы по деревьям. На реке, на сырых берегах, заквакали лягушки. Часы на кирпичной кирке проиграли «Вахт ам Рейн», на страх паршивым французам, и прозвонили восемь. Из окон кабачков мирно струился свет, завсегдатаи не спеша мочили усы в пивной пене. Успокоился и хозяин загородного ресторана «К прикованному скелету», – походил по пустой террасе, проклял правительство, социалистов и евреев, приказал закрыть ставни и поехал на велосипеде в город к любовнице.
В этот час по западному склону холмов, по малопроезжей дороге, почти бесшумно и без огней, промчался автомобиль. Заря уже погасла, звезды были еще не яркие, за горами разливалось холодноватое сияние, – всходила луна. На равнине кое-где желтели огоньки. И только в стороне заводов не утихала жизнь.
Над обрывом, там, где кончались развалины замка, сидели Вольф и Хлынов. Они еще раз облазили все закоулки, поднялись на квадратную башню, – нигде ни малейшего намека на приготовления Гарина. Одно время им показалось, что вдалеке промчался автомобиль. Они прислушивались, вглядывались. Вечер был тих, пахло древним покоем земли. Иногда движения воздушных струй доносили снизу сырость цветов.
– Смотрел по карте, – сказал Хлынов, – если мы спустимся в западном направлении, то пересечем железную дорогу на полустанке, где останавливается почтовый, в пять тридцать. Не думаю, чтобы там тоже дежурила полиция.
Вольф ответил:
– Смешно и глупо все это кончилось. Человек еще слишком недавно поднялся с четверенек на задние конечности, слишком еще тяготеют над ним миллионы веков непросветленного зверства. Страшная вещь – человеческая масса, не руководимая большой идеей. Людей нельзя оставлять без вожаков. Их тянет стать на четвереньки.
– Ну что это уж вы так, Вольф?..
– Я устал. – Вольф сидел на куче камней, подперев кулаками крепкий подбородок. – Разве хоть на секунду вам приходило в голову, что двадцать восьмого нас будут ловить, как мошенников и грабителей? Если бы вы видели, как эти представители власти переглядывались, когда я распинался перед ними. Ах, какой же я дурак! И они правы, – вот в чем дело. Они никогда не узнают, что им грозило…
– Если бы не ваш выстрел, Вольф…
– Черт!.. Если бы я не промахнулся… Я готов десять лет просидеть в каторжной тюрьме, только бы доказать этим идиотам…
Голос Вольфа теперь гулко отдавался в развалинах. В тридцати шагах от разговаривающих, – совершенно так же, как охотник крадется под глухариное токанье, – в тени полуобвалившейся стены пробирался Гарин. Ему были ясно видны очертания двух людей над обрывом, слышно каждое слово. Открытое место между концом стены и башней он прополз. В том месте, где к подножию башни примыкала сводчатая пещера «Прикованного скелета», лежал осколок колонны из песчаника, Гарин скрылся за ним. Раздался хруст камня и скрип заржавленного железа. Вольф вскочил:
– Вы слышали?
Хлынов глядел на кучу камней, где под землей исчез Гарин. Они побежали туда. Обошли кругом башни.
– Здесь водятся лисы, – сказал Вольф.
– Нет, скорее всего это крикнула ночная птица.
– Нужно уходить. Мы с вами начинаем галлюцинировать…
Когда они подошли к обрывистой тропинке, уводящей из развалин на горную дорогу, раздался второй шум, – будто что-то упало и покатилось. Вольф весь затрясся. Они долго слушали, не дыша. Сама тишина, казалось, звенела в ушах. «Сплю-сплю, сплю-сплю», – кротко и нежно то там, то вот – совсем низко – покрикивал, летая, невидимый козодой.
– Идем.
– Да, глупо.
На этот раз они решительно и не оборачиваясь зашагали вниз. Это спасло одному из них жизнь.
Вольф не совсем был неправ, когда уверял, что у Гарина брызнули осколки черепа. Когда Гарин, на секунду замолчав перед микрофоном, потянулся за сигарой, дымившейся на краю стола, слуховая чашечка из эбонита, которую он прижимал к уху, чтобы контролировать свой голос при передаче, внезапно разлетелась вдребезги. Одновременно с этим он услышал резкий выстрел и почувствовал короткую боль удара в левую сторону черепа. Он сейчас же упал на бок, перевалился ничком и замер. Он слышал, как завыл Штуфер, как зашуршали шаги убегающих людей.
«Кто – Роллинг или Шельга?» Эту загадку он решал, когда часа через два мчался на автомобиле в Кельн. Но только сейчас, услышав разговор двух людей на краю обрыва, разгадал. Молодчина Шельга… Но все-таки, ай-ай – прибегать к недозволенным приемам…
Он отсунул осколок колонны, прикрывавшей ржавую крышку люка, проскользнул под землей и с электрическим фонариком поднялся по разрушенным ступеням в «каменный мешок» – одиночку, сделанную в толще стены нормандской башни. Это была глухая камера, шага по два с половиной в длину и ширину. В стене еще сохранились бронзовые кольца и цепи. У противоположной стены на грубо сколоченных козлах стоял аппарат. Под ним лежали четыре жестянки с динамитом. Против дула аппарата стена была продолблена и отверстие с наружной стороны прикрыто костяком «Прикованного скелета».
Гарин погасил фонарь, отодвинул в сторону дуло и, просунув руку в отверстие, сбросил костяк. Череп отскочил и покатился. В отверстие были видны огни заводов. У Гарина были зоркие глаза. Он различал даже крошечные человеческие фигуры, двигающиеся между постройками. Все тело его дрожало. Зубы стиснуты. Он не предполагал, что так трудно будет подойти к этой минуте. Он снова направил аппарат дулом в отверстие, приладил. Откинул заднюю крышку, осмотрел пирамидки. Все это было приготовлено еще неделю тому назад. Второй аппарат и старая модель лежали у него внизу, в роще, в автомобиле.
Он захлопнул крышку и положил руку на рычажок магнето, которым автоматически зажигались пирамидки. Он дрожал с головы до ног. Не совесть (какая уж там совесть после мировой войны!), не страх (он был слишком легкомыслен), не жалость к обреченным (они были слишком далеко) обдавали его ознобом и жаром. Он с ужасающей ясностью понял, что вот от одного этого оборота рукоятки он становится врагом человечества. Это было чисто эстетическое переживание важности минуты.
Он даже снял было руку с рычажка и полез в карман за папиросами. И тогда его взволнованный мозг ответил на движение руки: «Ты медлишь, ты наслаждаешься, это – сумасшествие…»
Гарин закрутил магнето. В аппарате вспыхнуло и зашипело пламя. Он медленно стал поворачивать микрометрический винт.
Хлынов первый обратил внимание на странный клубочек света высоко в небе.
– А вот еще один, – сказал он тихо. Они остановились на половине дороги над обрывом и глядели, подняв головы. Пониже первого, над очертаниями деревьев, возник второй огненный клубок, и, роняя искры, как догоревшая ракета, стал падать…
– Это горят птицы, – прошептал Вольф, – смотрите. – Над лесом на светлой полосе неба летел торопливо, неровным полетом, должно быть, козодой, кричавший давеча: «Сплю-сплю». Он вспыхнул, перевертываясь, и упал.
– Они задевают за проволоку.
– Какую проволоку?
– Разве не видите, Вольф?
Хлынов указал на светящуюся, прямую, как игла, нить. Она шла сверху от развалин по направлению заводов Анилиновой компании. Путь ее обозначался вспыхивающими листочками, горящими клубками птиц. Теперь она светилась ярко, – большой отрезок ее перерезывал черную стену сосен.
– Она опускается! – крикнул Вольф. И не окончил. Оба поняли, что это была за нить. В оцепенении они могли следить только за ее направлением. Первый удар луча пришелся по заводской трубе, – она заколебалась, надломилась посредине и упала. Но это было очень далеко, и звук падения не был слышен.
Почти сейчас же влево от трубы поднялся столб пара над крышей длинного здания, порозовел, перемешался с черным дымом. Еще левее стоял пятиэтажный корпус. Внезапно все окна его погасли. Сверху вниз, по всему фасаду, побежал огненный зигзаг, еще и еще…
Хлынов закричал, как заяц… Здание осело, рухнуло, его костяк закутался облаками дыма.
Тогда только Вольф и Хлынов кинулись обратно в гору, к развалинам замка. Пересекая извивающуюся дорогу, лезли на крутизны по орешнику и мелколесью. Падали, соскальзывая вниз. Рычали, ругались, – один по-русски, другой по-немецки. И вот до них долетел глухой звук, точно вздохнула земля.
Они обернулись. Теперь был виден весь завод, раскинувшийся на много километров. Половина зданий его пылала, как картонные домики. Внизу, у самого города, грибом поднимался серо-желтый дым. Луч гиперболоида бешено плясал среди этого разрушения, нащупывая самое главное – склады взрывчатых полуфабрикатов. Зарево разливалось на полнеба. Тучи дыма, желтые, бурые, серебряно-белые снопы искр взвивались выше гор.
– Ах, поздно! – закричал Вольф.
Было видно, как по меловым лентам дорог ползет из города какая-то живая каша. Полоса реки, отражающая весь огромный пожар, казалась рябой от черных точек. Это спасалось население, – люди бежали на равнину.
– Поздно, поздно! – кричал Вольф. Пена и кровь текли по его подбородку.
Спасаться было поздно. Травянистое поле между городом и заводом, покрытое длинными рядами черепичных кровель, вдруг поднялось. Земля вспучилась. Это первое, что увидели глаза. Сейчас же из-под земли сквозь щели вырвались бешеные языки пламени. И сейчас же из пламени взвился ослепительный, никогда никем не виданной яркости столб огня и раскаленного газа. Небо точно улетело вверх над всей равниной. Пространства заполнились зелено-розовым светом. Выступили в нем, точно при солнечном затмении, каждый сучок, каждый клок травы, камень и два окаменевших белых человеческих лица.
Ударило. Загрохотало. Поднялся рев разверзшейся земли. Сотряслись горы. Ураган потряс и пригнул деревья. Полетели камни, головни. Тучи дыма застлали и равнину.
Стало темно, и в темноте раздался второй, еще более страшный взрыв. Весь дымный воздух насытился мрачно-ржавым, гнойным светом.
Ветер, осколки камней, сучьев опрокинули и увлекли под кручу Хлынова и Вольфа.
– Капитан Янсен, я хочу высадиться на берег.
– Есть.
– Я хочу, чтобы вы поехали со мной.
Янсен покраснел от удовольствия. Через минуту шестивесельная лакированная шлюпка легко упала с борта «Аризоны» в прозрачную воду. Три смугло-красных матроса соскользнули по канату на банки. Подняли весла, замерли.
Янсен ждал у трапа. Зоя медлила, – все еще глядела рассеянным взором на зыбкие от зноя очертания Неаполя, уходящего вверх террасами, на терракотовые[34] стены и башни древней крепости над городом, на лениво курящуюся вершину Везувия. Было безветренно, и море – зеркально.
Множество лодок лениво двигалось по заливу. В одной стоя греб кормовым веслом высокий старик, похожий на рисунки Микеланджело. Седая борода падала на изодранный, в заплатках, темный плащ, короной взлохмачены седые кудри. Через плечо – холщовая сума.
Это был известный всему свету Пеппо, нищий.
Он выезжал в собственной лодке просить милостыню. Вчера Зоя швырнула ему с борта стодолларовую бумажку. Сегодня он снова направлял лодку к «Аризоне». Пеппо был последним романтиком старой Италии, возлюбленной богами и музами. Все это ушло невозвратно. Никто уж больше не плакал, счастливыми глазами глядя на старые камни. Сгнили на полях войны те художники, кто, бывало, платил звонкий золотой, рисуя Пеппо среди развалин дома Цецилия Юкундуса в Помпее. Мир стал скучен.
Медленно поворачивая весло, Пеппо проплыл вдоль зеленоватого от отсветов борта «Аризоны», поднял великолепное, как медаль, морщинистое лицо с косматыми бровями и протянул руку. Он требовал жертвоприношения. Зоя, перегнувшись вниз, спросила его по-итальянски:
– Пеппо, отгадай, – чет или нечет?
– Чет, синьора.
Зоя бросила ему в лодку пачку новеньких ассигнаций.
– Благодарю, прекрасная синьора, – величественно сказал Пеппо.
Больше нечего было медлить. Зоя загадала на Пеппо: приплывет к лодке старый нищий, ответит «чет», – все будет хорошо.
Все же мучили дурные предчувствия: а вдруг в отеле «Сплендид» засада полиции? Но повелительный голос звучал в ушах: «…Если вам дорога жизнь вашего друга…» Выбора не было.
Зоя спустилась в шлюпку. Янсен сел на руль, весла взмахнули, и набережная Санта Лючия полетела навстречу, – дома с наружными лестницами, с бельем и тряпьем на веревках, узкие улички ступенями в гору, полуголые ребятишки, женщины у дверей, рыжие козы, устричные палатки у самой воды и рыбацкие сети, раскинутые на граните.
Едва шлюпка коснулась зеленых свай набережной, сверху, по ступеням, полетела куча оборванцев, продавцов кораллов и брошек, агентов гостиниц. Размахивая бичами, орали парные извозчики, полуголые мальчишки кувыркались под ногами, завывая, просили сольди[35] у прекрасной форестьеры[36].
– «Сплендид», – сказала Зоя, садясь вместе с Янсеном в коляску.
У портье гостиницы Зоя спросила, нет ли корреспонденции на имя мадам Ламоль? Ей подали радиотелефонограмму без подписи: «Ждите до вечера субботы». Зоя пожала плечами, заказала комнаты и поехала с Янсеном осматривать город. Они ходили из магазина в магазин,- Зоя покупала все, что ей предлагали говорливые приказчики. Наконец ей это надоело.
- Поедем в Помпею, - сказала она.
На автомобиле помчались к подножию Везувия и долго бродили по улицам, освобожденным от пепла.
Зоя кончиком зонта спугивала зеленых ящериц, дремлющих на порогах жилищ, покинутых дветысячи лет тому назад.
- Скучно, вернемся,- сказала она. – Не люблю того, что было, не люблю воспоминаний…
Ужинали в ресторане на берегу. Между блюдами Зоя вставала, закидывала на плечи Янсену гообнаженную руку и танцевала с ничего не выражающим лицом, с полузакрытыми веками. На нее «бешено» обращали внимание. Танцы возбуждали аппетит и жажду.
Когда выходили из ресторана, Янсен спросил:
– Где мне прикажете быть этой ночью – на яхте или в гостинице?
Зоя взглянула на него быстро и странно и сейчас же отвернула голову, не ответила. Входя в подъезд гостиницы, оперлась о каменную руку Янсена. Портье, подавая ключ, скверно усмехнулся бритой черномазой рожей. Зоя вдруг насторожилась:
– Какие-нибудь новости?
– О, никаких, синьора.
Зоя сказала Янсену:
– Пойдите в курительную, выкурите папиросу, если вам не надоело со мной болтать, – я позвоню…
Она легко пошла по красному ковру лестницы. Янсен стоял внизу. На повороте она обернулась, усмехнулась. Он, как пьяный, пошел в курительную и сел около телефона. Закурил, – так велела она. Откинувшись,ждпл телефонного звонка. Представлял…
Но телефон не звонил. Янсен закрыл глаза, чтобы не видеть проклятого аппарата… Фу, в самом деле, нельзя же быть влюбленным, как мальчишка… Кто-то остановился за спинкой его кресла. Янсен открыл глаза. Вскочил. Перед ним стоял Роллинг. У капитана вся кровь ударила в лицо.
– Капитан Янсен, – проговорил Роллинг скрипучим голосом, – благодарю вас за ваши заботы о мадам Ламоль, на сегодня она больше не нуждается в них. Предлагаю вам вернуться к вашим обязанностям…