- Уложите мои вещи…
- Барыня уезжает?..
Изрытое рубцами лицо старухи приняло жалостливо-осуждающее выражение, и она засеменила к кухонной двери.
- Я знаю, мне нечего соваться с советами!.. Но на месте барыни я бы… Уезжать из-за таких пустяков! Разве мыслимо!
Моника надела непромокаемое пальто, натянула капюшон на кожаный берет. Пораженная Юлия вопила:
- Уезжать из-за пустячной ссоры!.. Кабы все женщины так делали?! Господи! Все мужчины негодяи, но им нужно уступать! Конечно, ведь они сильнее! Вон мой облил меня купоросом… А все же когда тот, другой, умер, я вернулась к нему же… Купоросом! Конечно, я заслужила… Детей у нас не осталось, умерли… Вот и живем вместе! Ну, поколачивает, конечно. Что же? Глупости из головы вытряхивает! А потом, подумаешь: все равно сдохнешь когда-нибудь… Так не все ли равно, оставайтесь! Он вас все-таки любит… Вспыльчив, правда. Так что же, на то и мужчина!
Моника слушала с грустью и отвращением. Какое рабское подчинение, какая унизительная привычка! Юлия показалась ей олицетворением тысяч подобных женщин. Да, этой было некогда анализировать! Анализ - приятное занятие бездельников… На изъеденном, отупевшем лице лежала печать вековой приниженности и рабства. Какая пропасть! Исчезнет ли она когда-нибудь?
- Я иду в деревню заказать лошадей. Поеду с восьмичасовым поездом.
- В такую погоду!
Дверь хлопнула. Обиженная Юлия вернулась в кухню.
Моника шла в темноте. Ветер подгонял ее шаги. Наконец показались первые дома Розея и освещенные окна гостиницы.
Она овладела собой и четким голосом отдавала распоряжения. Дождь хлестал в лицо. Но, возвращаясь, она облегченно вздохнула. Конец! Теперь конец!
С этого момента она оставалась совершенно спокойной. Так же спокойно и методично укладывала свои вещи. Юлия, вздыхая, ей помогала. За стеной слышались размеренные шаги.
Аккуратно уложив белье, Моника как ни в чем не бывало пошла в соседнюю комнату за ящиком с акварелью. Режи встал перед ней:
- Ты воображаешь, что я позволю тебе уехать?
- Да. Автомобиль я тебе оставлю. Ты пообедаешь вдвоем с Юлией.
Равнодушная к его ярости, она собрала краски и кисти. Неожиданно он ринулся и раздавил кулаком опрокинувшуюся под ударом коробку.
- Ты воображаешь, что так вот просто меня бросишь, чтобы завтра с "тем" надо мной издеваться! Ты не уедешь! Ты моя! И я тебя не отдам… Оставь это все! Ты останешься здесь!
С холодной решимостью она подобрала тюбики с красками, бросила их в печку и спокойно взяла папку. Вне себя он загородил ей дорогу:
- Оставь!.. Слышишь?! Или…
- Что "или"?.. - возмущенная угрозой, она закричала: - Ты меня не испугаешь! Довольно! Ничто не помешает мне уехать! Ничто! Ты утешишься с Юлией!.. Прислуга - это все, что тебе нужно!
От ярости у Режи потемнело в глазах, но, видя ее возбуждение, он отступил. Послышался шум подъезжающего омнибуса. Кучер окликнул.
Она стремительно бросилась к лестнице:
- Это вы, дядя Брэн? Идите наверх!
Моника быстро прошла к себе в комнату; Режи, смущенный, плелся за ней. Но при виде добродушного мужика повернул обратно в гостиную и, сильно хлопнув дверью, заперся на ключ. Почти тотчас же послышался шум с треском открываемых ставен.
Она быстро заперла сундуки, дядя Брэн с Юлией снесли их вниз. Юлия пыхтела, грудь обвисла у нее под кофтой. Моника шла следом, почти касаясь согнувшейся под тяжестью широкой спины Юлии. Она торопилась: бежать из этого ненавистного дома, от этого запертого наверху дикого зверя…
В расстегнутом пальто она прыгнула в омнибус. Кучер на крыше привязывал сундуки. В желтом свете фонаря, под проливным дождем от лошади шел пар. Юлия растерянно стояла у дверей.
Моника наклонилась, чтобы сказать ей "до свидания", и увидела у открытого окна Режи. Черным пятном выделялась его фигура на ярком фоне. Он с яростью сосал трубку. Она откинулась назад. Омнибус тронулся. Через мгновение домик, Юлия и Режи - все скрылось. Обступила мокрая, холодная, густая тьма - потом, светопреставление…
Чувство радостного облегчения освежающей струей вливалось в грудь Моники.
Дома, на улице Боэти, ее не ждали. Не было и ключа. Пришлось оставить сундуки у швейцара, взять автомобиль и ехать ночевать в гостиницу. Она так устала, что ни на что больше уже не реагировала, и легла, разбитая, точно после долгого-долгого пути, но не могла прийти в себя. Безмерная усталость примешивалась к радости избавления от унизительной пытки. Она отдыхала, лежа в постели, точно после смертельной болезни вступала в период медленного выздоровления.
Но Чербальева, догадываясь обо всем по намекам, - Моника из гордости не рассказывала подробностей - проявила в эти дни самую искреннюю дружбу. Она дежурила у кушетки, охраняла Монику от ненужных визитов, телефонных звонков и неприятных писем. Режи писал письмо за письмом.
Но Монику уже не трогал этот характерный, знакомый почерк. С какой радостью она еще так недавно переписывала целые страницы, испещренные им, а теперь, не распечатывая конвертов, бросала их в печку. Бумага скручивалась, сгорая, но ни единый отблеск прежнего огня не вспыхивал в мрачных глазах Моники. Он приходил несколько раз сам. Его не принимали. Он возвращался после этих безрезультатных попыток с опущенной головой и видом убийцы. Прохожие оборачивались, встречая его странный взгляд.
В конце недели Чербальева уговорила Монику написать г-же Амбра. У г-жи Амбра был грипп, и она не могла приехать сама. Удивленная молчанием Моники, в конце недели г-жа Амбра коротенькой записочкой сообщила ей одновременно и о своей болезни, и о желании с нею повидаться. Что с ней? Ее обязательно ждут в воскресенье к завтраку и, если можно, одну. Будут только Виньябо и Бланшэ.
Бланшэ?.. Нет! Моника с ним не хотела встречаться. Потом, может быть… Нужно отдохнуть, забыться… Все, напоминающее ядовитую любовь Режи, внушало ей в те дни почти физическое отвращение, бросало черную тень на весь мир. Она ответила на приглашение категорическим отказом, но попросила г-жу Амбра приехать на улицу Боэти.
Г-жа Амбра приехала на другой же день, а вечером увезла Монику к себе в Воскрессон.
Завтрак кончался. Моника, сидящая против г-жи Амбра, положив локти на стол, внимательно слушала Бланшэ.
Чистя апельсин, он говорил:
- Послушайте, Амбра, вопрос не в том, можем мы или нет, если Германия не заплатит издержек, по праву занять Рейн навсегда. Что такое право? Юридическое - оно одно из самых неверных изобретений в мире. На деле же - право народов или отдельных личностей есть не что иное, как защита собственных интересов. Право заключается только в силе и в зависимости от этой силы меняется. Уверены ли мы, что она всегда будет на нашей стороне? Неужели мир, а с ним и мы будем зависеть вечно от этой химеры? Интернациональный ликвидационный займ? Европейская мирная конференция? Солидарность всей Европы?..
- Прекрасные мечты…
- Достаточно захотеть. Без веры в прогресс нет прогресса.
В эту минуту дверь в гостиную открылась. Вошла Рири. Ей стало скучно от долгого сидения за столом и от длинных разговоров, и она с разрешения г-жи Амбра унесла в детскую тарелку с десертом. Теперь она вернулась с кофе, изображая церемониймейстера.
- Милостивые государи и милостивые государыни, кофе подано!
Хлопая в ладоши, она расхохоталась и запрыгала.
- Вот я тебя поймаю, - стала ловить ее Моника.
Девочка, делая вид, что боится, побежала по гостиной. И когда Моника ее поймала, бросилась со счастливым криком на колени к Бланшэ.
Г-жа Амбра улыбнулась:
- Перестань! Ты надоедаешь дяде Жоржу.
Он удержал ребенка и погладил по голове. Старый холостяк отдыхал в тихой семейной обстановке среди друзей.
- О, простите, - сказал Бланшэ, беря из рук Моники чашку кофе. - Спасибо…
- Сахар положен… Как вы любите, три куска?
- Ну и сластена, - воскликнула Рири.
Г-жа Амбра сделала ей для виду замечание, но все четверо рассмеялись. В светлой комнате было уютно. Топился камин. Зимнее солнце золотило опадающие деревья.
- Я иду в сад, - сказала Рири, получив кусочек сахару из чашки крестной.
- Иди, детка.
Моника сидела, утопая в глубоком кресле рядом со шкафом. Ей было хорошо. Ее растрогала чуткая деликатность друзей и Бланшэ, старавшихся за завтраком отвлечь ее от горьких мыслей. Их широкие взгляды открыли перед ней новые горизонты, новый мир, и она, колеблясь еще, стояла на пороге его, жмуря глаза, точно человек, ослепленный ярким светом после долгого пребывания во тьме. Эгоизм страсти сделал ее надолго равнодушной ко всему, что не было "Он" и "Она". И вот снова с живой радостью, удивляющей ее, Моника снова жила в атмосфере свободных чувств и неограниченных мыслей - дышала всей грудью после душной тюрьмы.
Режи? Она больше его не вспоминала. Он умер для нее в ту минуту, когда она в последний раз увидела в окне его черный, мстительный образ… Она вырвала его из тела и души. И теперь, с инстинктивной верой молодости, еще разбитая, но совсем свободная, искала выздоровления при помощи наилучшего лекарства - желания выздороветь.
Мужчины продолжали разговаривать, а г-жа Амбра ласково смотрела на задумавшуюся Монику. Она была счастлива, видя, что Моника успокаивается. Бедная девочка! Она сама накликала это горе. А счастье ждало ее, быть может, рядом… Здесь…
Разве они с Бланшэ не созданы друг для друга? Влюбиться в Буассело!.. Г-жа Амбра не знала человека более антипатичного.
Подсев к Монике, она взяла ее за руки и сказала:
- У вас прекрасный вид, деточка. Я так довольна, что вам у нас хорошо…
- Я отдыхаю, - сказала Моника, глядя через головы Бланшэ и Амбра на бледно-бирюзовое небо, на золотое осеннее солнце.
- Правда, - воскликнул Бланшэ. - А что, если пройтись по саду? Рири нас зовет.
- Наденьте пальто, - сказала г-жа Амбра.
Бланшэ открыл стеклянную дверь. Приятная свежесть наполнила комнату.
Они спустились по ступенькам и пошли по хрустящему гравию.
- Подождите, Моника, я возьму шаль, - попросила г-жа Амбра.
Моника поднялась по ступенькам. Бланшэ, элегантный и живой, жестикулируя рядом с согнувшимся Амбра, провожал ее нежным взглядом… Неожиданно, каким-то неясным внутренним чувством Моника ощутила чье-то постороннее присутствие и быстро обернулась. Стеклянная дверь, ведущая на полянку, отворилась. Крик замер на губах Моники. Режи стоял перед нею, в шляпе, засунув правую руку в карман. Похудевший, он свирепо смотрел на нее ввалившимися глазами. Ошеломленная Моника пробормотала:
- Как… вы… сюда… попали?..
- Я следил в окно с того момента, когда встали из-за стола… Я пришел за вами. Идем!
- Вы с ума сошли!
Он угрожающе шагнул вперед, протягивая свободную руку:
- Идем!
В его взгляде она прочла смерть и пронзительно вскрикнула:
- Ах!..
Режи овладел собой.
- Так не хотите? - прошипел он. - Хорошо…
И выхватил из кармана браунинг. Но в эту минуту прибежавший на крик Моники Бланшэ кинулся между ними, защищая ее своим телом. Раздался выстрел…
Оцепеневший Режи видел, как Моника с окровавленной шеей наклонилась, удерживая падающего Бланшэ. Прибежали Амбра. Инженер бросился к Буассело, и тот позволил обезоружить себя, как ребенок. Г-жа Амбра с Моникой уложили Бланшэ на диван. Рири громко плакала, вцепившись в фартук прибежавшей на шум кухарки.
Первым пришел в себя Амбра.
- Мари, - приказал он кухарке, как волчок вертевшейся по комнате, - бегите скорей за доктором Люмэ. Возьмите с собой Рири. Несчастный случай!..
Моника истерически рыдала над лежащим без сознания Бланшэ. Г-жа Амбра принесла из столовой салфетку и уксус и обтирала лицо раненого. Под расстегнутым жилетом, через расстегнутую рубашку видна была маленькая ранка у подмышки. Моника с замиранием сердца ловила его слабое дыхание.
- Да вы тоже ранены! - воскликнул Амбра. - У вас вся шея в крови. Покажите…
- Ах, пустяки!
- Но покажите!
Пуля, пройдя навылет через плечо Бланшэ, оцарапала шею Моники. Но от волнения она не чувствовала боли.
- Этакий зверь! - воскликнул Амбра, и только сейчас вспомнил об убийце. - Никого!..
Пустой стул, на который за минуту до того упал Режи… Буассело убежал.
От легких похлопываний по лицу смоченной в уксусе салфеткой Бланшэ с глубоким вздохом очнулся.
- Ай, - застонал он, поднимая голову.
- Не двигайтесь, - сказала Моника.
Стоя на коленях у дивана, она взяла его руку и нежно пожала. Он открыл глаза, улыбнулся при виде трех склоненных к нему голов и сказал, успокаивая друзей:
- Я думаю, рана совсем пустая… В плечо… Это мне знакомо. У меня уже одну пулю вытащили в 1915 году с другой стороны, только тогда это была немецкая.
- Вам нельзя разговаривать, - сказала г-жа Амбра.
- Эту вытаскивать не придется, - склоняясь над ним, пошутила Моника. - Смотрите, как она пролетела.
Он так разволновался, увидев красный шрам, что чуть снова не потерял сознания.
- Пустяки, не пугайтесь…
Взволнованная Моника молчала. Слова благодарности бессильно замирали на губах. Боясь его утомить, она прошептала:
- Если бы не вы…
Он отвечал загоревшимся взглядом, и этот взгляд был красноречивее слов.
- Не благодарите. Это так просто…
Просто? Конечно, он сделал бы этот рыцарский жест и для другой… Но сегодня для нее и только для нее! Моника была в этом уверена, видя его счастливое лицо, и едва сдерживала радостное волнение.
- А вот и Мари, - сказала г-жа Амбра. - Ну, что?
- Доктор сейчас придет.
- Хорошо, вскипятите воду.
Бланшэ выждал, пока затворится дверь.
- Теперь нужно сговориться… Где револьвер?
Амбра показал.
- Здесь, на столе. Скажем так: вы его разряжали, мы разговаривали и вдруг раздался неожиданный выстрел.
Моника и г-жа Амбра переглянулись. Он сказал это так просто… Слезы выступили на глазах у Моники. Конечно, и здесь он думал только о ней. После порыва, бросившего его под выстрел, из деликатности, он боялся, что они преувеличат его поступок.
- Никто не должен знать о скандале, - попросил Бланшэ.
Амбра сказал:
- Легко же отделывается этот мерзавец.
- Не мерзавец, а несчастный, - поправил Бланшэ.
Скрывая волнение, Моника отошла к открытой на луг двери.
- Вот и доктор!
Доктор Люмэ сделал вид, что поверил данным ему кратким объяснениям. Он осмотрел рану и, успокоенный, сказал:
- Дней восемь в постели, покой и перевязки. Если не будет нагноения, рана заживет быстро. А пока что этого господина надо уложить.
Бланшэ ни за что не хотел стеснять своих друзей и просил, чтобы его в автомобиле "скорой помощи" отвезли в Версаль. Но на эти протесты не обратили внимания. Моника отдала ему свою комнату. Ей было отлично и на диване в спальне г-жи Амбра. Они сейчас же переменили простыни, освободили вешалку и столы от платьев и туалетных принадлежностей. Не успели Амбра с доктором, поддерживая раненого, перевести его, раздеть и уложить, как Моника тоже уже перевязанная, стучала в дверь. Она собрала все, что потребовалось для оказания первой помощи: вату, перекись водорода, марлевые бинты, и надела больничный халат, найденный ею вместе со всем остальным в домашней аптечке г-жи Амбра.
Бланшэ улыбнулся. Его лихорадило. Одеяние Моники напомнило ему ясно, до галлюцинации, грозные годы. Он лежал в госпитале… И сейчас он улыбался той же восторженной улыбкой, какой восемь лет тому назад приветствовал свое воскресение после ада в окопах. Тогда так же склонилась над ним белая фигура, так же блестели полные жизни глаза…
Жорж Бланшэ был не легкомысленнее и не эгоистичнее большинства, но война оказалась для него дорогой в Дамаск: он ушел дилетантом, вернулся апостолом.
Страдание обновило всю его душу, как у всех тех, кто не отупел от войны. В аду траншей он сохранил и ненависть, и любовь. Ненависть к общественной лжи, любовь к справедливости. Но, говоря откровенно, - он сам в этом сознавался - его взглядов держалось ничтожное меньшинство. Их разделяли немногие мужчины, не говоря уже о женщинах. Он остался в иссушающей пустоте одиночества и в сорок лет чувствовал себя старше своих шестидесятилетних друзей - Амбра, например. Он говорил им:
- Я человек конченый…
- Это от того, что вы одиноки, - отвечали они всегда, - женитесь!
Тогда он, шутя, показывал им взятую из библиотеки свою первую книгу: "О браке и полигамии":
- Повара никогда не едят блюд собственного приготовления. Я хоть и писал, что брак это конец, я все же думаю, что он только начало. Я писал, что брак не имеет ничего общего с любовью, а сам не признаю его без любви.
- Но, - отвечала г-жа Амбра, указывая на своего мужа, - может быть, и правда, что любовь и брак две противоположности, но все же они совместимы… Вот вам пример. Я уж этим займусь. Вы женитесь непременно по любви.
Взаимная симпатия после встречи с Моникой в Лувре, усиливающаяся с каждой новой встречей, но еще далекая от любви, только привела его в отчаяние. Видя Монику, несравненную Монику, в когтях Буассело, он страдал как тогда в окопах в дождливые, безнадежные дни. Бланшэ ее уже бессознательно любил. Потом этот крик, наполнивший ужасом всю его душу. Выстрел… Эта кровать, где спала она, это сладостное пробуждение… Она!.. Его будущее, олицетворенное счастье в белой фигуре с ласкающим взглядом.
Когда Моника кончила перевязку, он закрыл глаза и заснул.
- У него жар, - сказал доктор, - оставьте его одного в абсолютном покое. Если захочет пить - немного воды с лимоном. В пять часов померьте температуру. Вот… Перед обедом я заеду еще.
- Будьте спокойны, - сказала Моника, - я его не покину ни на минуту.
Когда Амбра вместе с доктором на цыпочках вышли из комнаты, она молча уселась у изголовья, жадно вглядываясь в черты этого лица, облагороженного страданием. Она искала в них ответа. Его лицо!.. Перед ним померкло все прошлое. Хватит ли ее жизни, чтобы искупить жертву этого красивого, бескорыстного, готового все для нее отдать человека? Она чувствовала себя перед ним маленькой, ничтожной, запачканной; и в то же время опьяненная любовью душа горела безумной верой в обновление.
- Нет, молчите… Разговаривать с сиделкой воспрещается.
- Но я здоров!
- Вам только немножко лучше. Это большая разница. Я хотела взять книгу и сесть около вас, а если не будете слушаться - сейчас уйду.
Он огорчился, но она провела рукой по его голове и молча села. Открыв "Пармскую обитель", Моника задумалась.
Это было на шестой день после… "несчастного случая". Не странно ли, говорила она г-же Амбра, этот револьверный выстрел, прозвучавший как удар грома, вместо трагических последствий устраивает жизнь. Для Режи это было разрядом, обессилившим батарею. Вместе с выпущенной пулей отлетела от него вся его дикая ревность. Счастливого пути!..
С неизъяснимым чувством облегчения Моника думала, что сейчас он уже на пароходе по пути в Марокко.
Утром пришла записка от Чербальевой, подтверждающая это: "Г-н Буассело заходил на улицу Боэти и без всяких объяснений заявил, что в ее сердце не осталось к нему ни тени враждебного чувства, скорее снисходительная жалость". Режи не сумел сберечь ее любви - доказательством тому все его зверства. Он, правда, любил ее так, как никто до него не любил… Под его влиянием она бросила наркотики. Теперь, когда он уже был далеко, воспоминания его неистовств уже не вызывали возмущения. Она честно старалась разобраться в своих чувствах. Совпадали ли его упреки, которые ей тогда казались незаслуженными, с угрызениями ее собственной совести?
"Несчастный", - сказал Жорж, прощая его по своей доброте. Да, несчастный! Но на этом несчастье построено двойное счастье, и было бы неблагодарностью об этом забыть. Как она ни заглушала песни своего сердца, как ни старалась избегать умоляющего взгляда раненого - оба они были счастливы, как дети. Да, детское счастье! Чистая радость!
- Я все вижу, - сказала она, грозя пальцем Бланшэ. - Очень нехорошо пользоваться рассеянностью сиделки и постоянно болтать об одном.
- Я же молчу…
- А я все равно слышу. Дорогой, дорогой Жорж!
И эти дуэты продолжались ежедневно. Они повторяли одни и те же слова - бессознательно льющийся из сердца гимн счастья.
Зачем ему было клясться в любви? Мог ли дать человек более убедительное доказательство ее? Но именно эта внезапность их взаимной любви и пугала Монику. Мягкость, с которой он старался ее завоевать, - точно уже не завладел ею, - желание, чтобы она сама, своей волей пришла к нему - все это мучило Монику. Достойна ли она такой любви? Не отдает ли она ему уже увядшую душу и изношенное тело? Заслуживает ли она такого всеобъемлющего счастья? Его страсть покоряла ее больше своей робостью, чем силой.
Краснея, она опустила голову.
- Я боюсь, что вы любите не настоящую Монику, а другую, созданную вашей мечтой… Такая ли я, какой вы меня представляете? Иногда я говорю себе: да! Я возвращаюсь под вашим взглядом к детской чистоте, и мне кажется, что моего прошлого не было, что нет ничего, кроме будущего.
Он убежденно повторил:
- Не было и нет ничего - кроме будущего!
- О, если бы вы знали…
Разбуженные воспоминания терзали ее душу. Хотелось то обвинять себя, то оправдываться. Но она помнила, как дорого ей обошлась однажды такая откровенность. И старая ревность Режи предостерегала от опасности. Ее исповедь перед ним - тогда еще дружеская - заставила Монику так безумно страдать, когда он стал ее любовником… Но все же она должна была какой угодно ценой открыть свое прошлое Жоржу - человеку, который спас ей жизнь и тем самым получил право судить ее. Она мистически жаждала унижения как наказания за гордость. Бросившая однажды вызов мужской лжи и грубости, гордая холостячка снова превращалась в женщину, в слабую женщину, побежденную величием любви.
- О, если бы вы знали, - повторила она.
- Да, я знаю. Я знаю, что вы страдали, как все те, кто жаждет абсолюта. Я знаю, вы никогда никому не сделали зла, и только вам его делали другие. Все остальное - что мне до него? Ваше прошлое принадлежит вам одной. Для меня в жизни, а следовательно, в высшем ее проявлении - в любви - ценны лишь равенство и свобода. На человека, которого любишь, имеешь только те права, которые он сам дает, и только с той минуты, когда двое всецело отдадутся друг другу, могут возникнуть счеты между любящими.
Она его слушала, как грешница Христа.
- Я знаю о вас, Моника, одно: у вас была и есть гордая, красивая душа, устремленная ко всему тому, что пробуждает добрую, но несовершенную человеческую волю. Ваша стихия - справедливость, и страдание не унизило, но возвысило вас.
- О, если бы это было так!..
- Страдание пробуждает к жизни, Моника, оно губит ничтожных и закаляет сильных. Верьте мне. Все дурное позади - перед вами новая дорога.
- Как мне жаль, - вздохнула она, - как бы я хотела отдать вам девственное сердце, еще ни для кого не бившееся, кроме вас.
- Вы плачете?
- Да, я плачу о прежней маленькой Монике, об ее утерянной свежести, плачу о том счастье, которое могла бы испытать в первый раз, в ваших первых объятиях. Я плачу о маленькой Монике тети Сильвестры…
Нежный голос, полный безысходной тоски, проникал до глубины его сердца. Глаза его наполнились слезами.
- Не плачь… Умоляю тебя, не плачь! Неужели ты не знаешь, что в ослепительных лучах настоящей любви тают, как дым, все черные призраки? Не бойся ночных кошмаров! Мы только начинаем жить. Мы просыпаемся с утренней зарей.
- Любовь моя, - прошептала она.
Лицо ее, мокрое от слез, просветлело, как росистое утро. Он протянул руки, и она, склонясь над постелью, приникла к его груди своей грудью, защищенной, как щитом, белым больничным халатом. Никогда еще не испытанная стыдливость удержала ее от объятия. И обоим им в этот блаженный миг не пришло в голову отдаться сжигающей их страсти.
С сияющим лицом он ласкал ее бронзовые волосы, глядя в счастливое лицо:
- Не бойся ничего. О, как я буду любить тебя!
- Мне чудится, что я в гнезде, где никакая буря не может меня настигнуть. Мы на вершине дерева, и вокруг нас - лесное одиночество… - прошептала Моника.
Через неделю, как предсказал доктор Люмэ, Жорж встал с постели. Рана не загноилась и затягивалась.
Женщины присели в салоне возле дивана, на котором Бланшэ время от времени отдыхал. Г-жа Амбра шила, Моника болтала:
- Нет, вы еще не можете вернуться в Версаль. Вашей аудитории придется подождать недельки две. До рождественских каникул, до нового года. Во-первых, вы мой раненый и должны мне повиноваться…
В этом "вы" чувствовалась нежность интимного "ты", которое она не решалась произнести даже в часы их признаний. Это забавляло г-жу Амбра, они воображали еще, что можно скрыть любовь.
- Я ваш раненый, это верно. Но и без того я внес достаточно беспокойства в жизнь наших друзей…
Г-жа Амбра опустила работу на колени:
- Дядя Жорж, это скучно!..
- И, наконец, как мне здесь ни хорошо, но мои работы, ваши дела…
- Признайтесь, что мы вам просто надоели. Хотите, я скажу вам, кто вы такой, дядя Жорж? Вы неблагодарное существо!
Она хитро улыбнулась, соединяя их ласковым взглядом.
- Нет, мой дорогой, мой добрый друг! Я не неблагодарный. Я вечно буду помнить, что здесь, на этом диване, где вы сейчас заставляете меня лежать, Моника сжала мои руки таким пожатием, которое сказало, что ничто нас больше не разъединит. Этому дому, вам, Амбра, я обязан моим счастьем.
Г-жа Амбра стремительно встала. Ее сухое лицо подергивалось от волнения. Подойдя к "дяде Жоржу", она поцеловала его в обе щеки, потом повернулась к Монике. Та тоже машинально и растерянно встала.
- А теперь очередь за моей племянницей!
При этих словах, вызывающих самое дорогое воспоминание их дружбы, Монике почудилось между ними улыбающееся лицо ее воспитательницы. Тетя Сильвестра отождествлялась с госпожой Амбра… Моника долгим поцелуем приникла губами к другу, заменившему в ее сердце покойную. Словно сквозь дымку своего прошлого - она целовала настоящую мать.
- Знаешь, что мне пришло в голову, девочка? - сказала г-жа Амбра, овладев своим волнением. - Двадцать четвертого этого месяца исполнится ровно четыре года, как твоя бедная тетя приезжала сюда есть жареную колбасу и рождественского гуся… Я видела ее тогда в последний раз. В среду, через две недели, мы собираемся здесь опять. Будем встречать Рождество, думая о ней. Как радовалась бы она твоему счастью!
Вернувшись к своим занятиям, Жорж и Моника все же виделись ежедневно. Он несколько раз завтракал на улице Боэти. В другие дни она ездила в Версаль - обычно на одном из автомобилей Чербальевой, на дачу к Бланшэ, на авеню де Сен-Клу.
Это был старый дом, слишком большой для него одного, - с огородом, курятником, сараем, откуда она велела убрать весь хлам, превратив его в гараж, - но его можно было устроить уютно.
Старая прислуга, давным-давно живущая у "г-на Жоржа", очень приветливо приняла Монику, угадывая в ней будущую хозяйку дома.
Однажды, когда Моника приехала поездом и раньше обычного, Жорж упросил ее остаться обедать. Чудесный обед и красивая сервировка поразили ее своей неожиданностью. Когда, любуясь мимозами и розами, украшавшими стол, она выразила свое удивление, он сознался:
- С тех пор, как вы впервые вошли в этот дом, не было часа, чтобы я не мечтал о том дне, когда вы навсегда останетесь со мною. Вот почему каждый вечер все в доме вас ждет.
Она нежно оглядела маленькую гостиную, где он работал и где они сейчас обедали, патриархальную мебель… Да, для нее теперь весь мир сосредоточен в этих стенах! Вставая, он поцеловал ее руку. Он был трогателен в своей чистой радости, в своей робости, сквозь которую угадывается страстное желание.
Но когда, обняв ее, он наконец решился высказать свою затаенную мечту, она отрицательно покачала головой…
- Нет, Жорж, не сегодня, прошу вас!..
Напрасно он умолял ее, обнимая. Моника стыдливо ускользала от этих объятий. Но когда он грустно отстранился, Моника, волнуясь, взяла его за руку.
- Простите, Жорж! Я не знаю, какое чувство меня удерживает; мне кажется, что я еще не достойна вас. Подождите!.. Дайте мне время заслужить вас… И не смотрите так, не огорчайте меня!.. Я вам обязана всем, я вам принадлежу.
- Так почему же?!
- Не знаю… Нет, нет! Не сейчас…
Она сердилась на себя, видя его молчаливую грусть, а по дороге к вокзалу раскаивалась, не понимая, что могло ее удержать в ту минуту от объятий, когда все существо рвалось навстречу страсти. Какая сила восторжествовала над желанием отдаться ему?
Что это? Бессознательные предсмертные конвульсии прежней Моники, расшвырявшей повсюду сокровища духа и тела? Или это боязливо расцветала новая Моника, так похожая на ту, что когда-то с верой открывала душу навстречу жизни? Она снова чувствовала себя невестой, но под мальчишеской нежностью вернувшейся весны горел яркий, сжигающий пламень. В ее спокойных движениях, в милой сдержанности появилась бессознательная новая женственная грация.
Чербальева с удивлением наблюдала, как она снова входит в роль хозяйки в магазинах на улице Боэти.
Моника велела выбросить из письменного стола все бумаги, скопившиеся в нем за два года. Весело, с давно забытым увлечением она принялась за работу. Набрасывала план просторной и светлой квартиры.