– Меня зовут лейтенант Синклер Копли, – сообщил раненый. – Я получил ранение во время схватки с негодяем, напавшим на женщину.
Элеонор в нерешительности стояла на пороге. Интересно, как бы поступила мисс Найтингейл? Будить главу больницы девушка не решалась – в конце концов, разве она, Элеонор, не ночная сиделка, на которой лежит принятие решений? – и в то же время чувствовала, что обязана помочь истекающему кровью мужчине.
– Короче говоря, меня подстрелили, – продолжал лейтенант, – нужно обработать рану. – Он одолел оставшиеся ступеньки, освещаемый тусклым светом уличного фонаря, и жалостливо посмотрел ей в глаза. – Может быть, вы хотя бы осмотрите руку и сделаете что‑нибудь, чтобы я протянул до утра, когда смогу обратиться к хирургу? Вы же сами понимаете, – добавил он, обнажая пропитанный кровью рукав мундира, – необходимо как‑то остановить кровотечение.
Элеонор продолжала растерянно мяться в дверях, пока наконец здоровяк, очевидно, потеряв терпение, не сказал:
– Ладно. Француз, Синклер, за мной. Я знаю одного аптекаря на Хай‑стрит. За ним должок числится.
Он повернулся и стал спускаться, однако блондин не шелохнулся. Элеонор внезапно пришло в голову, что он обратился в женский госпиталь только потому, что хотел получить помощь именно из ее рук. От одной этой мысли щеки девушки залил румянец.
Она отступила в сторону и распахнула настежь массивную дверь.
– Только, пожалуйста, не шумите. Другие пациенты спят.
Элеонор закрыла дверь и провела посетителей по широкому прохладному – открыты были все окна – коридору в приемное отделение, которое представляло собой нечто среднее между холлом и хирургической смотровой. В передней части зала стояли кресла, стол и светильники с отороченными кисточками абажурами, а дальше за перегородкой – диагностический стол, набитый конским волосом под кожаной обивкой, белая тряпичная ширма и запираемый шкафчик для хирургических инструментов и небольшого запаса лекарств и перевязочных материалов.
– Кстати, я капитан Рутерфорд, – представился крупный мужчина, – а этот замечательный джентльмен – лейтенант Ле Мэтр, в миру известный как Француз. Все приписаны к 17‑му уланскому полку.
– Очень рада знакомству, – ответила Элеонор; мундиры и особая манера речи выдавала во всех троих представителей аристократических семей, – но вынуждена снова просить вас говорить потише.
Рутерфорд кивнул, в знак согласия приложил к губам палец и направился к одному из кресел. Там он взял со стола лампу, подправил фитиль, вынул из кармана пачку сигар и протянул одну Ле Мэтру. Чиркнув спичкой по подошве сапога, он зажег две манильские сигары, и мужчины с удовольствием развалились в креслах.
– Займитесь поскорее нашим другом, – прошептал Рутерфорд, махнув Элеонор рукой в сторону смотрового помещения. – Мы не хотим, чтобы он помер здесь до того, как его пристрелят русские.
Француз гоготнул, тут же, впрочем, зажав рот ладонью.
– Не обращайте на них внимания, – мягко сказал Синклер. – Они растеряли хорошие манеры в казармах.
Молодой человек шагнул к диагностическому столу и начал снимать мундир, но когда попытался спустить продырявленный рукав, поморщился от боли – кровь запеклась, и ткань прилипла к коже. До этого момента Элеонор не слишком задумывалась над тем, что и как делает (мысленно она уже насчитала по крайней мере три правила, которые успела нарушить), однако страдания лейтенанта, который старался оторвать окровавленный рукав от раны, моментально вернули ее к реальности.
– Позвольте мне!
Торопливо отперев шкафчик, девушка извлекла из него портняжные ножницы. С их помощью сделала в рукаве большое отверстие, аккуратно отслоила через него прилипшую к ране ткань, помогла снять испорченный мундир.
И замялась, не зная, что делать дальше.
Лейтенант усмехнулся минутному замешательству Элеонор, забрал у нее мундир и бросил на вешалку за спиной у девушки, о существовании которой она совершенно позабыла. Затем уселся на краешек обитого кожей стола.
Белая рубаха также была изорвана и залита кровью, тем не менее Элеонор и мысли не допускала попросить его снять еще и ее. Сокрушаясь, что приходится портить рубашку из такого превосходного материала, девушка разрезала ножницами рукав от запястья до плеча. Но что смущало Элеонор сильнее всего, так это прикованный к ней взгляд лейтенанта. Молодой человек внимательно ее изучал – от зеленых глаз до прядей темно‑каштановых волос, выбившихся из‑под белоснежного чепца. Девушка чувствовала, что снова заливается румянцем, однако как ни старалась подавить в себе смущение и заставить кровь отхлынуть от щек, так и не смогла ничего с собой поделать.
Наконец рукав рубашки был разрезан надвое. Осмотрев рану, Элеонор поняла: пуля хоть и вырвала из руки лейтенанта часть плоти, тем не менее кость не задела и даже не проникла слишком глубоко в мышцу. Хотя в госпиталь еще ни разу не привозили пациентов с таким характером ранений, схожие случаи все‑таки бывали – одна пожилая леди, например, напоролась на каминную кочергу. Хирург редко позволял медсестрам принимать сколько‑нибудь серьезное участие в операциях.
– Ну что? – спросил ее лейтенант. – Смогу я прожить один лишний денек и немного повоевать перед смертью?
Элеонор не привыкла, чтобы к ней обращались в игривом тоне, особенно пациент, да еще с обнаженной окровавленной рукой. Рукой, которую хочет доверить только ей и никому другому.
Ничего не ответив, она быстро вытащила из шкафчика чистую хлопчатобумажную салфетку и пузырек с карболовой кислотой и принялась промокать рану. Кровь запеклась и теперь отваливалась корочками, которые Элеонор тщательно складывала в эмалированную чашу на шкафчике. Рана постепенно обнажалась; повреждение было куда серьезнее, чем представлялось на первый взгляд, – на руку придется наложить несколько швов.
– Что ж, – промолвила наконец Элеонор, – жить будете, а вот воевать, надеюсь, нет. – Она сменила салфетку. – И все‑таки вам надо показаться профессиональному хирургу.
– Зачем? – Синклер посмотрел на руку. – По‑моему, выглядит не так страшно.
– Рану необходимо закрыть, а для этого придется наложить швы. И чем раньше, тем лучше.
Он улыбнулся; Элеонор отметила, что лейтенант чуть склоняет голову, норовя встретиться с ней взглядом.
– А сейчас что, слишком рано? – спросил он.
– Как я сказала, в этот час в больнице докторов нет.
– Я имел в виду вас, мисс…
– Эймс. Сестра Элеонор Эймс.
– Вы сами не можете меня подлатать, сестра Элеонор Эймс?
Она опешила – с такими неординарными просьбами к ней еще никто не обращался. Где это видано, чтобы женщина – пусть и медсестра – оставалась с пациентом один на один и зашивала тому пулевое отверстие? Лицо Элеонор сделалось не менее красным, чем мундир кавалериста.
– Это всего лишь рука! – рассмеялся лейтенант. – И я уверен, что задача вам под силу. Так в чем же дело?
Она вскинула голову и посмотрела ему прямо в лицо. Широкая сияющая улыбка, взъерошенные белокурые волосы, аккуратная полоска светлых усов – стандартная внешность юноши, который старается выглядеть старше своих лет.
– Я только медсестра, и мое обучение еще не завершено.
– Вы когда‑нибудь одежду штопали?
– Много раз, но это…
– И вы считаете, что у вас получится хуже, чем у полкового врача, который только и умеет, что больные зубы выдирать? В отличие от доктора Филипса вы по крайней мере не пьяны. – Синклер коснулся ее руки и произнес заговорщицким тоном: – Вы ведь не пьяны, я прав?
Неожиданно для самой себя Элеонор улыбнулась:
– Да, я вполне трезва.
– Вот и славно. Мы же не хотим, чтобы рана начала гноиться. – Он рванул рукав на запястье и закатал его повыше, до самого плеча. – Итак, с чего начнем?
Элеонор раздирали противоречивые чувства: с одной стороны, уверенность, что она превышает свои полномочия, с другой – нарастающее с каждой секундой желание оказать помощь, что, как она чувствовала, было ей по плечу. Хотя хирурги обычно не прибегали к помощи медсестер, Элеонор достаточно насмотрелась на их работу – зачастую выполняемую весьма небрежно, – чтобы не испытывать сомнения в собственных силах. Но как отреагирует мисс Найтингейл, если столь грубое нарушение больничных правил когда‑нибудь откроется?
Словно прочитав ее мысли, лейтенант сказал:
– Об этом никто никогда не узнает.
– Слово улана не менее надежно, чем расписка, – подтвердил Рутерфорд с кресла, и Француз моментально дал ему знак понизить голос.
Синклер терпеливо ждал с обнаженной рукой и едва различимой улыбкой на губах, которая тут же стала широкой, как только Элеонор налила воду в миску и начала тщательно тереть руки куском щелочного мыла. Он понял, что выиграл.
Рутерфорд поднялся с кресла и прошел в хирургическую смотровую, после чего вытащил из‑под мундира серебряную фляжку и протянул Синклеру. Увидев ее, Элеонор сказала:
– У нас есть хлороформ и эфир.
Применять их она, по правде говоря, опасалась из‑за последствий возможной передозировки.
Рутерфорд заявил:
– Вздор! Лучше бренди ничего нет! Я видывал людей, которые, накачанные спиртным, спали как младенцы, пока им отрезали ноги!
Синклер принял флягу, кивнул своему благодетелю и сделал большой глоток.
– Еще, – скомандовал Рутерфорд.
Синклер подчинился.
– Отлично. – Рутерфорд похлопал товарища по плечу и повернулся к Элеонор. – Пациент готов.
Она разожгла огонь в развешанных по стенам газовых светильниках, вытащила из выдвижных ящиков шкафа все необходимое для операции – кетгут и хирургическую иглу – и попросила пациента лечь на операционный стол, чтобы лучше видеть рану. Она попыталась продеть нити сквозь ушко иглы, но у нее дрожали руки.
Заметив это, Синклер накрыл ладонью руку девушки и успокаивающим голосом произнес:
– Не волнуйтесь.
Она сглотнула, кивнула дважды и продолжила – медленно и терпеливо. Потом низко склонилась над столом, внимательно осмотрела поврежденный кожный покров и определила порядок действий: она начнет снизу, где кожа разорвана сильнее всего, потом пальцами стянет края раны, проденет сквозь них иголку и затем, словно накладывая шов на порвавшееся белье, стежок за стежком пойдет вверх. Элеонор понимала, что операция будет весьма болезненной, поэтому накладывать швы придется с максимальной расторопностью.
– Вы готовы?
Он заложил здоровую руку себе за голову и разлегся словно на речном пляже в разгар июня.
– Вполне.
Она приставила кончик иглы к коже и несколько секунд помедлила, собираясь с духом, прежде чем проколоть плоть. Элеонор чувствовала, как напряглись его мышцы, рука стала твердой как палка, но он не издал ни звука. Понятно, что офицер хотел продемонстрировать исключительную стойкость перед лицом товарищей или, как ей показалось, перед ней… Она подтянула дальний край пулевого отверстия, проткнула сквозь него иглу, а затем, сжав пальцами сразу оба края раны – плотно, словно щепотку соли, – продела иголку дальше, и та, пронзив второй слой кожи, вышла с противоположной стороны. Многие пациенты, которых лечила Элеонор, в самый разгар болезненных процедур нередко отворачивались, как будто начинали рассматривать некую идиллическую картину вдали, но глаза лейтенанта, как и прежде, были почему‑то прикованы к ней.
Она снова продела иголку, потом еще раз и еще. Рана постепенно закрывалась, пока наконец на ее месте не остался лишь неровный шрам длиной в несколько дюймов. Закончив операцию, Элеонор сделала узелок, но вместо того, чтобы откусить хвостик кетгута зубами, как она бы поступила с обычной швейной нитью, девушка взяла портняжные ножницы и аккуратно его отрезала. И только после этого наконец посмотрела на лейтенанта: его лоб блестел от капелек пота, однако на губах подрагивала улыбка.
– Это должно помочь. – Она еще раз осторожно промокнула место ранения карболовой кислотой, после чего вытащила из шкафчика чистый бинт и туго обмотала раненую руку. – Теперь можете встать, если хотите.
Он глубоко вздохнул и сел на столе, даже не опираясь на здоровую руку. Секунду‑другую, приходя в себя после болезненной процедуры или бренди, а может, и того и другого одновременно, молодой человек покачивался из стороны в сторону, и Француз с Рутерфордом, быстро потушив сигары, подскочили, чтобы поддержать приятеля.
Именно в таком виде операционную и застала мисс Найтингейл.
Она стояла, скрестив бледные руки на груди, словно само воплощение нравственности и моральных устоев. Скользнула карими глазами по явно подвыпившим военным, затем перевела взгляд на ночную сиделку, на ее криво сидящий на голове чепец, мокрые руки и, наконец, на пузырек с карболовой кислотой, после чего проделала глазами весь путь в обратном порядке. Вид у дамы был такой, словно в комнате она увидела слона и теперь пытается осмыслить, как тот здесь очутился.
– Сестра Эймс, – промолвила она наконец, – я требую объяснений.
Не успело с пересохших губ девушки сорваться хоть слово, как Рутерфорд выступил вперед и отрекомендовал себя капитаном 17‑го уланского полка.
– Моего друга, – пояснил он, махнув рукой в сторону Синклера, – ранили, когда он пытался отстоять честь женщины.
– Это произошло неподалеку, – вставил Француз.
– Ему требовалась срочная помощь. Ваша мисс Эймс любезно ее оказала и, надо признать, очень профессионально.
– Это уж мне решать, – холодно ответила мисс Найтингейл. – Вы, джентльмены, разве не знали, что учреждение предназначено исключительно для лечения дам?
Рутерфорд оглянулся на Француза и Синклера, не зная, что ответить.
– Знали, – ответил за него Синклер, спуская ноги на пол. – Но мой полк утром отправляется на Восток, так что у нас не было времени искать альтернативу.
Рутерфорд с Французом восторженно просияли от такой ловкой импровизации.
Мисс Найтингейл, кажется, немного смягчилась. Она прошла в операционную часть зала и внимательно осмотрела наложенный на рану шов.
От страха Элеонор тряслась как осиновый лист.
– А вы сами довольны результатами процедуры, проведенной в подобных… полевых условиях? – поинтересовалась дама у Синклера.
– Абсолютно.
Она выпрямилась и, все еще не глядя на Элеонор, сказала:
– Я тоже. – Затем повернулась к медсестре и добавила: – Следует признать, работу вы проделали мастерски.
Элеонор впервые за последние несколько минут позволила себе вдохнуть.
– И все‑таки нельзя вести себя столь опрометчиво. Клиника находится под неусыпным вниманием общественности, и мы не вправе рисковать репутацией. К восьми часам утра вы должны предоставить мне полный отчет о случившемся в письменной форме, сестра.
Элеонор покорно склонила голову.
– А вас, джентльмены, теперь, когда вы получили необходимую помощь, я попрошу удалиться.
Рутерфорд и Француз быстро похватали недокуренные сигары и, поддерживая Синклера с обеих сторон, пошли по коридору. Мисс Найтингейл придержала для них входную дверь, в то время как Элеонор держалась в сторонке, стараясь не путаться под ногами у начальницы. Когда троица военных остановилась у подножия парадной лестницы, мисс Найтингейл шагнула вперед и сказала:
– Берегите себя, молодые люди, и возвращайтесь целыми и невредимыми.
С того места, где стояла Элеонор, ей виден был только лейтенант Копли – белокурые волосы поблескивали под уличным фонарем, а ярко‑красный мундир был просто наброшен на плечи. Он снова ей улыбнулся, и на нее вдруг нахлынуло ощущение тоски и тревоги – неожиданное и удивительное по своей глубине, – ведь лейтенанта в ближайшее время отправят на войну.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
6 декабря, 15.00
Любой нормальный человек от вида биологической лаборатории станции Адели пришел бы в ужас, но Дэррил Хирш был просто вне себя от счастья. Полом здесь служила цельная бетонная плита, толстые стены были собраны из сандвич‑панелей с тройным слоем изоляции, а сверху давил низкий потолок. В помещении висел тяжелый сырой запах рыбы, тины и пролитых химикатов.
Зато лаборатория принадлежала Хиршу безраздельно: никто не висел над душой, и морской биолог мог спокойно проводить любые опыты и эксперименты, какие только вздумается. В кои‑то веки за спиной у Дэррила не вертелся высокооплачиваемый гаденыш, доктор Эдгар Монтгомери, который вечно пытался сунуть нос в научные дела и выискать очередной повод, чтобы урезать финансирование.
Национальный научный фонд оснастил лабораторию всем необходимым – от микроскопов, чашек Петри и пипеток до респирометров и плазменных центрифуг. Огромный круглый резервуар в центре комнаты называли аквариумом; глубиной он был четыре фута, а ширины такой, что в нем уместилась бы целая шлюпка с веслами. Перегородки делили резервуар на три сектора – суровая необходимость, принимая во внимание необыкновенную любовь некоторых морских обитателей поедать друг друга. В данный момент в резервуаре содержалась треска неимоверных размеров, а через борт кто‑то перебросил листок с написанными от руки словами: «Ради святой трески, погладьте меня!» Острота абсолютно глупая и даже опасная: треска – рыба весьма агрессивная, и нередки случаи, когда она выскакивает из воды и вцепляется зубами и в камеры операторов, и в руки. Дэррил сорвал надпись и выбросил в мусорную корзину.
Вдоль двух стен тянулись металлические столы для препарирований, а над ними – подсвеченные бледно‑розовым светом ряды полок, заставленные небольшими банками с диковинными существами: морскими пауками, морскими ежами, актиниями, многощетинковыми кольчатыми червями. Одни животные непрерывно перемещались в емкостях, другие, как, например, морская звезда, сидели неподвижно, присосавшись к стеклу.
Значительную часть первой недели Дэррил посвятил инвентаризации содержимого лаборатории, наведению порядка, упорядочиванию папок с документами и выработке плана дальнейших действий. Больше всего ему сейчас хотелось осуществить погружение на дно океана. Хирш мечтал создать личную коллекцию образцов подводных обитателей – в особенности ледяных рыб из семейства белокровных – и живыми доставить на сушу. Глубоководные виды, привыкшие жить в суровых условиях, очень чувствительны к малейшим перепадам давления, температуры и даже изменениям освещенности. Дэррил уже сообщил Мерфи О’Коннору о том, что конкретно потребуется для погружения, и тот заверил, что все необходимое, от ледового бура до домика над полыньей, в полной готовности, поскольку заранее связался с ННФ и озаботился оформлением разрешительных документов. Хотя начальник станции отличался некоторой грубоватостью поведения и был поборником строгого соблюдения правил и инструкций, Дэррил чувствовал, что с ним можно найти общий язык.
На столе возле двери биолог обнаружил компактную стереосистему фирмы «Bose», гораздо более качественную, чем та, что стояла у него дома, и коллекцию музыкальных компакт‑дисков. Кого благодарить за щедрость, он не знал – ННФ? предыдущего морского биолога, занимавшего лабораторию? – тем не менее испытывал глубокую признательность к неизвестному благодетелю. В данный момент стереосистема проигрывала Баха. Он давно убедился, что музыка Баха и Моцарта лучше всего помогает сосредоточиться на работе.
Возможно, поэтому Дэррил и не услышал стука в дверь. Почувствовав поток прохладного воздуха, он оторвался от предметного стекла микроскопа и увидел Майкла, скидывающего отороченный мехом капюшон и расстегивающего парку. На шее у журналиста на широкой лямке покачивался фотоаппарат.
– Что фотографировал?
– Да ездили с Лоусоном на старую норвежскую китобойную станцию. Я хотел сделать несколько снимков вне стен базы.
– И как? Получилось? – спросил Дэррил, раскладывая на предметном стекле водоросль не толще листа бумаги.
– Слишком плотная атмосфера. Свет отражается от густого тумана во все стороны, поэтому ни на чем не удается сфокусироваться.
– Дай мне знать, когда снова туда пойдешь. Я тоже хочу поглядеть.
Майкл засмеялся.
– Хотеть‑то ты хочешь, да только, боюсь, я никогда не смогу вытащить тебя из этого райского местечка. – Он кивнул в сторону чана с рыбами и банок с различной мелкой живностью.
Дэррил всплеснул руками, словно признавая, что в словах Майкла есть здравый смысл.
– Если погода позволит, – фраза, которой работающие в Антарктике предваряют чуть ли не все свои высказывания, – то прямо завтра утром и выберусь наружу.
Майкл присел на табурет и стряхнул с рукава остатки снега.
– Неужели? И куда?
– В гости к морскому дьяволу, – ответил тот, сопроводив слова театральным жестом руки.
– Будешь нырять?
– Видимо, так, – ответил Дэррил. – Или ты где‑нибудь поблизости видел глубоководные батискафы?
– А что хочешь найти?
Серьезный вопрос, и легкого ответа на него Дэррил дать не мог. Фактически ради этого погружения и связанных с ним исследований Дэррил и проделал неблизкий путь сюда.
– Существует приблизительно пятнадцать видов белокровок, или ледяных рыб, – сказал он, тщательно избегая латинских названий, – которые могут выживать в условиях, гибельных для остальных видов. Они способны жить в ледяной воде в кромешной темноте несколько месяцев кряду, и у них нет чешуи и гемоглобина.
– То есть, другими словами, кровь у них…
– Точно. Бесцветная. Даже жабры полупрозрачные и белесого оттенка. Но что интереснее, в их организме содержится природный антифриз – гликопротеин, – который предотвращает образование в кровеносной системе кристаллов льда.
– И ты решил поохотиться на таких рыбок?
– Поймать их не так уж и сложно. В открытой воде они передвигаются медленно и большую часть времени просто неподвижно лежат на дне, ожидая, когда мимо проплывет неосторожный криль или рыбка помельче.
– А если я мимо проплыву, они не будут возражать?
– Со мной, что ли, хочешь? – спросил Дэррил и, увидев хитрую улыбку на лице Майкла, понял, что тот не шутит. – А ты нырять умеешь?
– Умею, о чем свидетельствуют сертификаты, полученные на трех континентах.
– Тогда тебе придется заручиться разрешением Мерфи.
– Не беспокойся, – заявил Майкл, спрыгивая с табурета. – Это я улажу.
Дэррил невольно задумался, не дал ли он маху, согласившись на погружение с журналистом. Майкл хоть отдаленно осознает, в какое опасное предприятие ввязывается?
Майкл прекрасно все понимал. Всякий раз, когда возникала перспектива поучаствовать в каком‑либо приключении, он с головой бросался в неизведанное, решительно отбрасывая любые сомнения, которые невольно возникали в душе под влиянием инстинкта самосохранения, призывающего отступить. Выброс адреналина – вот то, ради чего он всегда жил, а сейчас это было еще и лучшим средством от депрессии, которая все время придерживала его за рукав. Стоило Майклу дать волю разуму, тот какими‑то совершенно неведомыми окольными путями возвращал его к Каскадным горам и Кристин. Поэтому полноценный душевный покой Майкл находил лишь в те моменты, когда пускался в новую увлекательную авантюру.
За день до погружения в бездонную полынью он набрался храбрости и позвонил на сотовый телефон младшей сестры Кристин. Научная станция была надежно соединена с Большой землей спутниковыми каналами (спасибо американскому военному ведомству), и если не считать редких шумов, потрескивания и эхо, связь была вполне сносной.
Карен удивилась звонку с другого конца света.
– Так ты звонишь с Южного полюса? – спросила она.
– Не совсем, но чертовски близко от него.
– Наверное, околеваешь от холода?
– Только когда дует ветер. Правда, он дует все время.
Его слова долетели до Карен, однако на том конце провода наступила тишина. Несколько секунд оба не знали, что говорить дальше; наконец, чтобы нарушить неловкое молчание, Майкл спросил:
– Ты сейчас где?
Карен рассмеялась. Господи, ну как же ее смех похож на смех Кристин!
– Ты не поверишь, – отозвалась она, – но я на катке.
Майкл моментально представил картину.
– Это тот, который «Катайся и грейся»? – На этом катке прямо к ледовой арене примыкала кофейня.
Связь прервалась, затем снова восстановилась, но до Майкла дошла только часть фразы:
– …горячий шоколад и пончики.
Майкл представил Карен – в свитере крупной вязки, за маленьким столиком кофейни.
– Одна или кто‑то назначил свидание?
– Хотелось бы. Купила по пути книгу Уильяма Ренквиста, так что пока свидание только с ней.
Майкл не удивился. Карен была не менее красивой и яркой блондинкой, чем ее старшая сестра, однако всегда немного сторонилась людей. И хотя многие парни приглашали ее на свидание, ни с одним из них отношения не длились долго. С помощью книг она как бы воздвигала барьер, не позволяющий вторгаться в ее личное пространство, и пыталась таким образом избавить себя от лишних эмоциональных переживаний.
Они еще немного поболтали о ее занятиях и о том, будет ли у нее время поработать в Центре правовой защиты, затем Карен снова вернула разговор к путешествию Майкла на станцию Адели. Он рассказал о пребывании на «Созвездии», о том, как познакомился с Дэррилом Хиршем и доктором Барнс. Когда Майкл поведал про альбатроса, насквозь пробившего иллюминатор на ходовом мостике, девушка воскликнула: «О нет! Бедная птичка!» – и он горько усмехнулся: жалость к несчастной птице сразу отодвинула у нее на второй план вопросы о судьбе людей, вовлеченных в инцидент. Точно так отреагировала бы и Кристин.
– А то, что со мной случилось, тебя не беспокоит? – сказал он наигранно обиженным тоном.
– Ой, ну конечно же, беспокоит. Ты не пострадал?
– Я‑то выжил, а вот офицера управления пришлось отправить на Большую землю.
– Какая досада. – Пауза, а может быть, просто задержка связи. – Я правда очень беспокоюсь за тебя, Майкл. Постарайся не совершать ничего слишком опасного.
– Я никогда… – Он тут же пожалел о своих словах, поскольку это возвращало их к теме, которую оба всячески избегали – к тому единственному роковому случаю, когда Майкл все‑таки пошел на риск.
Должно быть, Карен уловила его настроение.
– К сожалению, о Крисси никаких новостей нет. Родители теперь носятся с новой программой стимуляции мозговой активности. Постукивают деревянными палочками у нее над ухом и светят фонариком прямо в глаза – то включат свет, то выключат. Но хуже всего то, что они мажут ей язык острым соусом, чтобы посмотреть, проглотит она его или выплюнет, а я точно знаю, что Крисси этот соус ненавидела.
– И как? Выплюнула?
– Нет. И хотя врачи и медсестры подбадривают родителей, говорят, чтобы те не сдавались, продолжали попытки, по‑моему, их просто хотят успокоить.
Карен была далеко не сентиментальна. Мистер и миссис Нельсон, истые лютеране, регулярно ходили в церковь, но их дочери давно отошли от религии. Кристин заявила родителям категорический протест и взяла за правило каждое воскресное утро заниматься каякингом или где‑нибудь лазать по горам, а Карен плавно спускала религиозный вопрос на тормозах, пока мать с отцом не отвязались от нее и дочери больше не пришлось выдумывать всякие уловки, чтобы улизнуть от церковных дел. И вот теперь, когда дело коснулось безнадежного состояния Кристин, между родителями и дочерью снова возникли разногласия во взглядах. Миссис и мистер Нельсон цеплялись за соломинку вопреки всем медицинским анализам и прогнозам, тогда как Карен, внимательно изучив результаты компьютерной томографии и честно обсудив динамику изменений с врачами, пришла к своим собственным выводам.
Майкл знал, что это за выводы. После того как они распрощались, он вдруг обнаружил, что не может не только спокойно усидеть на одном месте – такое бывало с ним частенько, – но и вообще оставаться в стенах базы. Он облачился в теплую непродуваемую одежду, нацепил солнцезащитные очки и вышел наружу. Начальник станции был ярым сторонником системы работы парами – далеко отходить от базы в одиночку запрещалось, не говоря уже о том, чтобы отлучиться, не отметив на доске цель ухода, но Майкл планировал побродить поблизости. И в одиночестве.
Сильный ветер полоскал американский флаг так яростно, что тот громко хлопал, будто стреляя из дробовика. Майкл решил погулять по лагерю, который представлял собой неровный квадрат, сформированный основными постройками станции – административным корпусом и столовой, жилыми модулями и лазаретом. Выше по склону холма, на некотором отдалении от квадратной вереницы домиков, располагались вспомогательные сооружения: лаборатории морских биологов, гляциологов, геологов и ботаников, а также сараи для различного инвентаря и оборудования. Кроме того, на базе имелись снегоходы, лодки, грейдеры, вездеходы – их называли «спрайтами» – и бог знает какой еще транспорт. Весь автопарк хранился в металлических ангарах с воротами, которые никогда не запирались. Кому придет в голову что‑нибудь украсть или угнать в Антарктиде, куда направляться с награбленным? В отдельном сарае с плотно утрамбованным земляным полом, покрытым соломой, содержалась дюжина ездовых лаек с густым серым мехом и бело‑голубыми глазами. Временами по ночам их вой сливался с постоянным гудением ветра и витал по округе, словно плач неупокоившихся призраков.
Проходя мимо узких окон комнаты отдыха, Майкл услышал звуки пианино и заглянул внутрь. Мужчина – кажется, его звали Франклином – наяривал песню в стиле рэгтайм; Бетти и Тина, рослые блондинки, играли в пинг‑понг, перебрасывая друг другу мячик с равномерностью метронома. Обе они, как успел узнать Майкл, были «зимовщицами» – в том смысле, что оставались на базе в течение всей долгой и темной полярной зимы, когда солнце совершенно не показывается из‑за горизонта. За такие подвиги давали самые настоящие медали, вроде тех, что висела на лацкане у Мерфи. Это был почетный знак отличия, возвышавший его обладателя над окружающими; и «пробирочники», и «батраки» относились к «зимовщикам» с равной степенью уважения.