За углом в лицо ударил шквалистый ветер, причем такой силы, что Майкл мог бы наклониться градусов до шестидесяти, не опасаясь упасть. Он осторожно, преодолевая сопротивление потока воздуха, начал по шатким камням спускаться по склону в направлении заледеневшего берега. Где кончалась граница земли и начинался собственно ледяной покров замерзшего океана, разобрать было невозможно. Да и какая, в сущности, разница? И там и там под ногами была твердая, как скала, поверхность, и там и там подстерегали опасности. Вдалеке он заметил стаю пингвинов, которые стремительно сбегали вниз по склону снежного холма, после чего падали на животы и соскальзывали в стылую воду. Толстенной рукавицей Майкл кое‑как нащупал шнурок на капюшоне и затянул его так, что остались видны только темные очки. Солнце, холодное и серебристое, словно сосулька, висело над горизонтом чуть выше, чем неделю назад, медленно, но неуклонно смещаясь к южной стороне небосвода. Когда Майкл последний раз проверял температуру, термометр показывал минус двадцать градусов, правда, бездушный прибор не принимал во внимание фактор противного пронизывающего ветра.
Неожиданно прямо возле лица пронеслось что‑то серо‑белое, и он инстинктивно поднял руку, чтобы отмахнуться от непонятного объекта. Через секунду нечто вновь промелькнуло мимо, и Майкл понял: над ним вьется поморник – один из антарктических падальщиков. Должно быть, где‑то поблизости находится гнездо. Памятуя о том, что поморники часто метят в голову как самую высокую точку на теле врага, Майкл поднял руку над капюшоном и, пока птица носилась вокруг его рукавицы, огляделся. Не хотелось случайно кого‑нибудь раздавить.
|
|
В нескольких ярдах позади себя он заметил холмик, который служил небольшим укрытием от свирепствующих ветров, а возле него – самку, присматривающую за двумя птенцами. В клюве у нее болтался еще живой рачок, видимо, только что выловленный из воды. Майкл отступил на несколько шагов, и отец птичьего семейства, очевидно, удовлетворенный бегством неприятеля, вернулся к гнезду.
Оба птенца жалобно верещали, выпрашивая пищу, однако один из братьев был крупнее и, когда мелкий птенец начинал пищать, бил того клювом в голову. Он выпихивал брата из безопасного укрытия, но родителей это, кажется, нисколько не волновало. Мать выпустила из крючковатого клюва рачка, и маленькому птенцу осталось только сиротливо наблюдать, как более сильный сородич схватил добычу и проглотил одним махом.
Майкла так и подмывало воскликнуть: «Ну хоть бы поделился по‑братски!» – но он понимал, что здесь братские отношения отсутствуют. Если маленький птенец не способен отстоять свое право на жизнь, родители преспокойно оставляют его умирать от голода. Естественный отбор в чистом виде.
Несчастный птенец сделал последнюю попытку пробраться в гнездо, однако более крупный, затрепыхав крылышками, снова его клюнул; малыш, плотно прижав серые крылья к тельцу, пригнул голову и отступил. Мама и папа невозмутимо смотрели совсем в другом направлении.
И Майкл решил рискнуть. Он шагнул вперед и, прежде чем изгнанный птенец, который и ходить‑то толком не научился, отскочил в сторону, присел и зажал его между двух рукавиц. Теперь из его рук выглядывала только белая головка с черными бусинками глаз. Поморник‑самец издал взволнованный крик, однако совсем не из‑за того, что у него крадут чахлого птенца, а скорее из‑за угрозы, нависшей над более упитанным отпрыском.
|
|
– Пошел ты! – сказал Майкл, прижимая птенца к груди.
Подгоняемый в спину мощным ветром, он, как на крыльях, с легкостью взлетел по склону и поспешил в тепло уютной комнаты отдыха. Интересно, как бы Кристин назвала маленького найденыша, угодившего ему в рукавицы?
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
6 июля, 1854, 16.30
Аскот. Для Элеонор – всего лишь абстрактное слово, название места, где она и не помышляла когда‑нибудь побывать. Не с ее скромным жалованьем, и уж тем более не в дружеской компании.
И вот она здесь; стоит вплотную к деревянной ограде ипподрома, наблюдая, как из конюшен к подвижному барьеру на старте ведут красивейших лошадей – с блестящей шерстью, цветными шелковыми вальтрапами под седлами и белыми ногавками на ногах. Тысячи зрителей вокруг нее и на главных трибунах, размахивая программами скачек, шумно спорят о жеребцах, кобылах, жокеях и скользких беговых дорожках. Мужчины отхлебывают из фляжек и дымят сигарами, в то время как женщины – кое‑кто из них, как ей показалось, весьма сомнительной репутации – дефилируют под солнцем, красуясь платьями и кокетливо покачивая розовыми и желтыми зонтиками. Звуки смеха и разговоров сливались в монотонный гул.
Элеонор почувствовала на себе взгляд Синклера.
– Ну как вам? Нравится?
Элеонор покраснела от мысли, что она для лейтенанта как открытая книга.
|
|
– Да. Нравится.
Кажется, Синклер был весьма доволен собой. Сегодня он оделся в штатское – в темно‑синий сюртук и накрахмаленную белоснежную сорочку с аккуратно завязанным галстуком из черного шелка. Белокурые вьющиеся волосы ниспадали на плечи.
– Могу я предложить вам пунш с ромом? Или, может быть, хотите холодный лимонад?
– Нет‑нет, – быстро ответила девушка, думая о лишних расходах.
Синклер уже поистратился на поездку в индивидуальной карете, на которой они проделали весь путь до ипподрома, и вдобавок заплатил за вход в парк – причем за троих. Элеонор из соображений приличия не хотела, чтобы ее видели одну в компании молодого лейтенанта, а Синклер был настолько любезен, что пригласил на скачки и медсестру, мисс Мойру Мулкаи, с которой Элеонор делила комнату в пансионе. Мойра, круглолицая ирландка с широкой улыбкой и дружелюбными, хотя подчас и грубоватыми манерами, согласилась поехать без колебаний.
И сейчас она с не меньшим энтузиазмом приняла предложение Синклера принести попить.
– Ах, сэр, я бы не отказалась от лимонада! – воскликнула она, почти не отрывая глаз от трибун позади. Там собралась огромная толпа народу, чтобы понаблюдать за самым захватывающим забегом – борьбой за Аскотский золотой кубок. – Солнце сегодня весьма… – она запнулась, как будто подыскивала наиболее аристократический способ выразить мысль, – истомляющее. – И, довольная выбором слова, широко улыбнулась.
После того как Синклер откланялся и ушел за напитками, Мойра легонько толкнула Элеонор:
– Можно считать, что цыпленочек уже в кастрюльке.
Элеонор притворилась, что не поняла подругу, хотя, как и во всех прочих афоризмах Мойры, смысл лежал на поверхности.
– Ты разве не заметила, как он на тебя смотрит? – хихикнула Мойра. – Вернее сказать, он, кроме тебя, вообще ни на кого не смотрит! Ах, какой джентльмен! Ты уверена, что он не лорд?
Элеонор ни в чем не была уверена. Лейтенант до сих пор во многом оставался для нее человеком‑загадкой. На следующий день после того как она зашила ему руку в госпитале, ей прислали коробку малиновых марципанов с запиской, гласившей: «Сестре Элеонор Эймс, моему славному ангелу‑хранителю». Мисс Найтингейл наткнулась на подарок у дверей и передала адресату с выражением откровенного неодобрения на лице.
– Вот что случается в результате необдуманных поступков, – проворчала она и удалилась в сад, где у нее был маленький огородик.
Но Элеонор не усмотрела в записке особого криминала, да и Мойра не стала заострять на ней внимание. Подруга стащила с коробки лиловую ленточку, спрятала в карман – «слишком красивая, чтобы выбрасывать; ты не возражаешь, Элли?» – и, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, стала ждать, когда Элеонор откроет коробку. На крышке коробки, которую девушка держала в руках бережно, словно ценное произведение искусства, была изображена золотая геральдическая лилия и вытиснена надпись: «Кондитерские изделия мадам Дюпэн, Бельгравия». Элеонор наслаждалась красивым внешним видом и приятным ароматом марципанов. Конфеты ей никогда еще не дарили.
Спустя несколько дней лейтенант Синклер передал Элеонор курьером письмо, в котором спрашивал, когда ей будет удобно с ним увидеться, однако Элеонор пришлось ответить, что, кроме дня и вечера субботы, другого свободного времени у нее нет. В половине седьмого утра в воскресенье она вновь должна будет вернуться к привычным обязанностям в госпитале. Лейтенант ответил, что в таком случае просит встречи с ней в следующую субботу в полдень, и сделал приписку, что отказ не принимается. Мойра, которая тоже читала записку, подглядывая через плечо, заявила, что Элеонор ни в коем случае не должна отказываться.
Протрубил рожок. Лошадей повели на старт и начали расставлять на площадке, ограниченной длинным толстым канатом, который был натянут между двумя столбами по обеим сторонам овальной беговой дорожки.
– Смотри, смотри, Элли! – воскликнула Мойра. – Это что, главный забег начинается?
– Так и есть, – подтвердил Синклер, продираясь сквозь толпу с двумя стаканами в руках. Один он передал Мойре, другой – Элеонор. – И спешу вас обрадовать, леди: я взял на себя смелость сделать от вашего имени ставки.
Он протянул Элеонор бумажную квитанцию с несколькими нацарапанными числами на одной стороне и словами «Соловьиная Трель» на другой. Элеонор растерялась.
– Это кличка лошади, – пояснил он, и Мойра наклонилась над листком. – Звучит многообещающе, верно?[12]
– И сколько мы поставили? – воодушевленно спросила Мойра, хотя Элеонор не понравилось, что подруга задает нетактичный вопрос.
– Десять фунтов… на победу, – ответил Синклер.
Мысль о том, что человек может рисковать десятью фунтами на тотализаторе, ошеломила обеих девушек. Все, что они имели, – это пятнадцать шиллингов жалованья в неделю да один бесплатный обед в сутки за счет больницы. Возможность за считанные минуты потерять сразу десять фунтов из‑за какой‑то лошади на беговой дорожке казалась абсолютно немыслимой. В семье Элеонор было пятеро детей, и отец‑молочник едва сводил концы с концами, поэтому подобное расточительство сочли бы не только непозволительным, но даже кощунственным.
– И сколько мы заработаем в случае победы? – робко полюбопытствовала Мойра.
– При нынешних ставках – тридцать гиней.
Мойра едва не выронила из рук стакан с лимонадом.
Вдоль стартовой линии прошел дородный господин в красной визитке и поднялся на судейский помост, обитый красным и золотистым бархатом; позади него на высоченном флагштоке реял британский флаг.
– Леди и джентльмены! – возвестил он в рупор. – Для нас большая честь приветствовать вас на открытии первого в истории розыгрыша Аскотского золотого кубка ее величества!
В ответ с трибун раздалось громогласное «ура», а за ним свист, крики и аплодисменты. Мойра с Элеонор на мгновение даже растерялись.
Синклер наклонился к девушкам и поспешил внести ясность:
– Раньше турнир был известен как Императорский Гран‑при, в честь русского царя Николая.
Они сразу сообразили, чем вызвана смена названия.
– Принимая во внимание обстановку в Крыму, – добавил Синклер, – турнир в этом году переименовали.
Шум на трибунах стих, рупор выдал еще несколько громких отрывистых реплик, адресованных дальним трибунам, и лошади нетерпеливо забили копытами, словно только и ждали момента, когда смогут наконец размять длинные мускулистые ноги. Жокеи с хлыстами под мышками стояли в стременах во весь рост, чтобы как можно дольше не давать нагрузку на спины лошадей; рукава их нарядных шелковых камзолов раздувал вечерний бриз. Тучный господин в визитке вытащил из‑за пояса пистолет и поднял над головой. Двое подручных отвязали намотанный на столбы канат и, свернув в кольцо, бросили на траву. Лошади нервничали, и жокеям стоило больших усилий совладать с ними и удержать за белой линией старта.
– Наездники, приготовиться! – крикнул судья. – На счет раз, два…
Вместо слова «три» грянул выстрел, и лошади, толкаясь и отпихивая друг друга в борьбе за более выгодную позицию, рванули – кто замешкавшись, кто идеально приняв старт – вперед по открытой дорожке.
– Какая наша?! – подпрыгивая от восторга у ограждения, визжала Мойра. – Кто из них Соловьиная Трель?!
Синклер указал на молодую кобылу гнедой масти, бегущую в середине группы.
– Малиновый вальтрап.
– О Боже, она проигрывает! – в отчаянии воскликнула Мойра.
– Они еще и первого фарлонга[13]не прошли, – улыбнулся Синклер, – а их всего восемь. У нее уйма времени, чтобы нагнать лидеров.
Элеонор невозмутимо пила лимонад, делая вид, что абсолютно спокойна, но, по правде говоря, внутри у нее бушевал такой же ураган эмоций, как и у Мойры. Она никогда и ни на что не делала ставок и прежде понятия не имела, что испытывают играющие на тотализаторе. Ее охватил азарт, и чувство это, как ни странно, было удивительно волнующим. От одной только мысли, что на кону целых тридцать гиней, которые в случае выигрыша она без колебаний вернула бы Синклеру как законному владельцу, кружилась голова.
И снова ей показалось, что Синклер заметил ее восторг.
Земля под ногами до сих пор дрожала от топота копыт уносящихся вдаль лошадей, а на трибунах сзади ревел хор голосов болельщиков. Те подбадривали или освистывали жокеев и выкрикивали ценнейшие инструкции.
– Держись ближе к внутреннему ограждению!
– Да используй ты чертов хлыст!
– Какого дьявола выжидаешь, Снаряд?!
– Аскот – сложный трек, – пояснил Синклер спутнице.
– Почему? – Для Элеонор скаковой круг выглядел не более чем широким симпатичным овалом, в центре которого располагалась обширная площадка, покрытая темно‑зеленой травой.
– Земля плохо утрамбована. Это отнимает у лошадей много сил; гораздо больше, нежели на ипподромах в Эпсом‑Даунсе или Ньюмаркете.
Зато Аскот в отличие от тех скаковых кругов, о которых Элеонор и слыхом не слыхивала, был отмечен королевской печатью. Проходя сквозь высокие черные кованые ворота, девушка заметила на самом верху барельеф в виде золотой короны; в тот момент ей показалось, будто она входит в сам Букингемский дворец. За воротами ее встретили ряды торговых лавок, где продавали все – от ячменного отвара до глазированных яблок, и была самая разношерстная публика – от изящно одетых джентльменов с дамами под ручку до грязных мальчишек, которые крутились вокруг прилавков и тележек с товарами. Элеонор могла поклясться, что один раз маленькие оборванцы даже что‑то стащили. Синклер, ведя Элеонор под одну руку, а Мойру под другую, уверенно прошел сквозь толпу и привел девушек прямиком сюда, откуда, как он утверждал, наблюдать забеги удобнее всего.
Элеонор убедилась, что он прав.
Тем временем лошади достигли первого поворота и слились в одну движущуюся массу вороной, бурой и белой масти с разноцветными вкраплениями шелковых вальтрапов и блестящих жокейских камзолов. Летнее солнце пекло нещадно, и Элеонор обмахивалась, а заодно отгоняла назойливых мух программкой забегов. Лейтенант стоял очень близко, гораздо ближе, чем обычно возле нее держались мужчины, – и, похоже, не только из‑за напиравшей сзади толпы. Мойра тем временем наполовину перегнулась через ограждение, нервно барабаня пухлыми ручками по внешней его стороне, и что есть мочи подбадривала Соловьиную Трель.
– Давай, давай! Да шевели ты задницей! – заорала она и осеклась.
Элеонор с Синклером обменялись улыбками.
– Ой, прошу прощения, сэр! Я немного увлеклась, – смутилась Мойра.
– Ничего, – успокоил ее Синклер. – Вы здесь не первая, кто отвешивает подобные эпитеты.
В самом деле, Элеонор слышала выражения и покрепче. Работая в клинике, она привыкла и к неприглядным поступкам, и к грубым проклятиям. Встречались в ее практике и такие женщины, которые в больничных стенах превращались в несносных злобных мегер, хотя встреть она их в обычной жизни, сочла бы в высшей мере благочестивыми и респектабельными дамами. Элеонор давно поняла: физические страдания, а иногда и просто душевные переживания способны изменить поведение человека до неузнаваемости. Скромная швея орала благам матом, корчась от боли, и пришлось привязать ее руки к спинке кровати; гувернантка из одного из самых уважаемых домов города однажды оторвала на халате Элеонор пуговицы и запустила в нее подкладным судном с испражнениями. Модистка, которой необходимо было удалить опухоль, расцарапала ей руку острыми ногтями и выплеснула поток ругательств, на какие, как раньше казалось Элеонор, способны только матросы. Она твердо усвоила, что муки выявляют в человеке самые низменные качества. Да, они могут изменять характер больного и в лучшую сторону – Элеонор была свидетелем и такому, – однако куда чаще беззащитная жертва тяжелой болезни превращается в настоящего тирана.
Мисс Флоренс Найтингейл учила ее терпению и словом, и делом.
– Она просто не в себе, – спокойно говорила женщина всякий раз, когда у какой‑нибудь из пациенток проявлялись вспышки агрессии.
– Смотри! Смотри, Элли! – закричала Мойра. – Догоняет! Догоняет!..
Элеонор посмотрела на противоположную сторону скакового круга – малиновая попонка, мельтешащая, словно крошечное пламя, действительно медленно, но верно прорывалась к началу группы. Впереди мчались только две лошади – одна вороная, другая белая. Даже Синклер, кажется, воодушевился таким поворотом событий.
– Отлично! Давай, Трель! Вперед!
Он взял Элеонор за локоть, и девушка почувствовала, как по ее руке – да что там, по всему телу! – пробежала дрожь. Теперь она едва могла сосредоточиться на забеге. А Синклер и не думал убирать руку, хотя глаза лейтенанта и были прикованы к лошадям, несущимся по дальней стороне круга.
– У белой шаг сбивается! – ликовала Мойра.
– Да и вороная выглядит измотанной, – сказал Синклер, нервно постукивая по брусу ограждения свернутой в трубку программкой. – Ну поднажми, Трель! У тебя получится!
Искреннее воодушевление и пшеничные усы, которые под прямыми лучами выглядели почти прозрачными, придавали Синклеру очаровательно мальчишеский вид. От взгляда Элеонор не ускользнуло, с каким интересом окружающие дамы посматривали на лейтенанта; когда они проходили сквозь толпу, женщины неизменно начинали нарочито вертеть зонтиками, словно надеялись таким образом привлечь его внимание, а одна молодая особа, шествовавшая под руку с пожилым джентльменом, решила пойти еще дальше и намеренно уронила перед Синклером носовой платок. Тот на ходу подобрал его и с улыбкой вернул владелице. Глядя на шикарно одетых дам, Элеонор все сильнее осознавала, насколько бедно выглядит ее скромная одежда, и сокрушалась, что у нее нет ни одной яркой, нарядной и модной вещи. Для выхода в свет у нее имелось лишь это платье из тафты в рубчик мрачного травянисто‑зеленого цвета с рукавами устаревшего фасона – толстыми, как бараньи ноги. Платье застегивалось под самое горло, а в такой знойный день очень хотелось, чтобы шея и плечи были хоть чуточку открыты.
Мойра, не мудрствуя лукаво, расстегнула ворот платья персикового оттенка, которое идеально подходило к цвету ее волос и лица, и даже прикладывала к нижней части шеи пустой, но все еще холодный стакан из‑под лимонада. Впрочем, несмотря на предпринятые меры, она была на грани обморока, – правда, в связи с событиями на беговой дорожке.
Лошади нарезали круги, стараясь держаться внутреннего ограждения кольца, но белая действительно начала выдыхаться. Хотя жокей нещадно стегал ее хлыстом, преследователи приближались с каждой секундой. Ретивый жеребец вороной масти занял выжидательную позицию, надеясь добраться до финишной линии без чрезмерной траты энергии. Соловьиная Трель между тем выглядела свежей и только сейчас начала приближаться к пределу своих физических возможностей. Мышцы и сухожилия ритмично играли на ногах животного, а голова покачивалась то вверх, то вниз, при этом каштановая грива хлестала по лицу жокея, который сидел почему‑то очень близко к холке лошади.
– Господи, – выдохнул Синклер, – она вот‑вот их опередит!
– В самом деле! – ликующе выкрикнула Мойра. – Она сейчас выиграет!
Но вороной жеребец еще не сдался. Как обычно бывает со скаковыми лошадьми, он моментально понял, что его настигают – краешком глаза увидел наседающего сзади преследователя, – и, полностью выкладываясь, пошел в отрыв. Последний фарлонг они преодолевали в буквальном смысле ноздря в ноздрю, но казалось, что у Соловьиной Трели открылось второе дыхание, высвободился некий резерв сил, припасенный для решающего момента, и она, словно подхваченная внезапным порывом ветра, вырвалась вперед, оставив черного жеребца позади. Вся взмыленная, с малиновым вальтрапом, пляшущим по бокам подобно языкам пламени, лошадь пулей пересекла финишную линию, и судья на помосте замахал желтым флагом.
В толпе зрителей поднялся невообразимый гвалт. Всеобщее разочарованное улюлюканье проигравших деньги перемежалось редкими возгласами удивления и восторга, и Элеонор поняла, что Соловьиная Трель явно не числилась в списке фаворитов. А это сулило большой денежный выигрыш. Пока Мойра прыгала от радости, Синклер взял квитанцию из рук Элеонор.
– Вы не будете возражать, если я пойду и получу наш выигрыш? – спросил он.
Элеонор кивнула, а Мойра расплылась в улыбке.
С трибун позади них полетели разорванные на клочки квитанции проигравшихся зрителей и, словно конфетти, закружились над головами. Элеонор и Мойра снова обратили взор на скаковой круг. По дорожке, ближайшей к судейскому помосту, шли три жокея, ведя под уздцы взмыленных лошадей. Каждый из них снял с себя цветной шелковый камзол, после чего один из рабочих привязал их к веревке, закрепленной на флагштоке, и поднял. Все три камзола взмыли вверх; желтый снизу, пурпурный посередине, а на самом верху малиново‑белые цвета победителя – Соловьиной Трели. Элеонор испытывала прилив гордости, а Мойра была вне себя от счастья из‑за привалившего богатства.
– Не буду говорить отцу, – заявила подруга, – а то он сразу заявится в город и выколотит из меня все денежки.
Ее отец такого себе не позволил бы, отметила про себя Элеонор.
– А маме скажу, что мне кое в чем улыбнулась удача, и пошлю ей часть, чтобы немного облегчить существование. Бог свидетель, она этого заслуживает.
Элеонор по‑прежнему собиралась вернуть свою долю Синклеру – в конце концов, она и шестипенсовика не истратила из той скромной суммы, что лежала в ее выцветшей бархатной сумочке.
Вернувшись, лейтенант сунул пригоршню монет и купюр в сетчатую сумку Мойры и застыл, ожидая, когда Элеонор распахнет перед ним свою. Девушка отрицательно покачала головой.
– Но они ваши! Ваша лошадь пришла первой, а коэффициент на победу был очень высоким!
– Нет, это была ваша лошадь, – ответила Элеонор, – и ваши деньги.
Она видела, что Мойре явно претит сей акт великодушия, но как ни жаль ей было расстраивать подругу, Элеонор продолжала упираться.
Синклер помолчал, растерянно стоя с деньгами в руках.
– Вам станет легче, если я признаюсь, что тоже погрел руки на забеге?
Элеонор колебалась, и тогда Синклер полез в карман брюк, извлек из него несколько фунтовых купюр и шутливо помахал ими перед ее носом.
– Вы обе – мои талисманы удачи, – заявил он, галантно приписывая сюда и Мойру.
Девушки засмеялись, и, когда Синклер раскрыл сумочку Элеонор и высыпал выигрыш внутрь, она не стала больше спорить. Деньги значительно превышали те суммы, которые ей доводилось когда‑либо держать в руках, поэтому Элеонор была рада тому, что рядом с ней надежный охранник в лице лейтенанта.
Темные тучи с запада только начали затягивать яркое солнце, когда все трое направились назад. Они как раз проходили сквозь высокие главные ворота, когда Элеонор услышала чей‑то окрик:
– Синклер! У тебя сегодня выигрышный день?!
Обернувшись, девушка увидела двух мужчин, которые той ночью сопровождали в больницу раненного лейтенанта, только сейчас военные были не в форме, а в красивой цивильной одежде.
– Клянусь Богом, так и есть! – отозвался Синклер.
– Ну, в таком случае, – сказал рослый военный – капитан Рутерфорд, – протягивая раскрытую руку, – ты не против, если я попрошу тебя вернуть должок?
– А как ты смотришь на то, чтобы пока оставить все как есть и считать его инвестицией в будущее? Глядишь, вернется к тебе сторицей.
– Синица в руках, сам понимаешь… – ответил Рутерфорд, улыбаясь, и Синклер послушно извлек из брючного кармана несколько купюр и положил тому на растопыренную ладонь.
– Ах да, прошу прощения. – Лейтенант, сделав шаг назад, представил девушек своим друзьям. В ответ спутница Ле Мэтра мисс Долли Уилсон кивнула – ее лицо было почти полностью скрыто широкополой плетеной шляпкой, украшенной гирляндой бордовых и лиловых цветков. – Кстати, если вы сейчас возвращаетесь в город, мы могли бы поехать вместе, – предложил Синклер. – Я как раз собирался нанять карету.
– Превосходная мысль, – согласился Рутерфорд, – но меня дожидается личный экипаж. Карета стоит на Риджентс‑сёкл. Места в ней хватит всем.
На лице Мойры отразились одновременно восторг и испуг. Этот день принес девушкам столько неожиданностей… Жизнь, подобно обезумевшей лошади, понеслась галопом.
– Тогда пойдемте скорей, – объявил Рутерфорд, приглаживая бакенбарды кончиками пальцев. – Как говорится, куй железо…
– …пока горячо, – быстро ввернула Мойра, большая любительница завершать высказывания за собеседника.
Рутерфорд одарил ее одобрительным взглядом – взглядом, который дольше всего задержался на белой коже груди, проглядывающей из‑под расстегнутого декольте.
– Вы совершенно правы, мисс Мулкаи, – ответил он, протягивая ей руку. – Разрешите вас сопроводить?
Секунду‑другую Мойра пребывала в замешательстве – такой знатный господин в щеголеватой визитке жемчужно‑белого цвета и вдруг ее привечает, – но Элеонор незаметно подтолкнула подругу локтем, и девушка взяла капитана под руку, после чего компания двинулась в путь.
Карета представляла собой брогам с фамильным гербом – львом, стоящим на задних лапах на скрещенных щитах, – запряженный двумя гнедыми лошадьми‑тяжеловозами шайрской породы. До сих пор Элеонор не понимала, в какой мир окунулась, но это – семейная карета, легкость, с какой мужчины сорили деньгами (лейтенант, как ей показалось, вообще не знал меры в мотовстве), – расставило все точки над i: они обе заплыли в бурные воды, удержаться на плаву в которых им не по силам.
Изнутри карета была обита мягкой кожей с приятными на ощупь мелкими бугорками, под сиденьями лежали меховые пледы, также с вышитым изображением семейного герба. Подножки кареты поблескивали полированным красным деревом, а в передней стенке, там, где сидел кучер, располагалось похожее на дверку мышеловки маленькое откидное окно с рукояткой, украшенной кисточкой. Хотя капитан заверил их, что места хватит всем, получилось весьма стесненно – Рутерфорд был слишком уж рослым мужчиной, а Мойра – довольно пышнотелой. Дополнительного пространства требовала и умопомрачительная шляпка мисс Уилсон. Синклер вежливо предложил Элеонор и Мойре сесть между ними, чтобы девушки могли смотреть в открытые окна и наслаждаться проплывающими мимо видами.
Большая часть маршрута пролегала по сельской местности. Аскотский ипподром был выстроен в 1711 году на окраине Большого Виндзорского парка, на свободном от леса участке поблизости от селения Ист‑Кот. На зеленых лугах паслись овцы и коровы, а фермеры и члены их семей занимались будничными делами, изредка прерываясь, чтобы поглазеть на проезжающую шикарную карету капитана Рутерфорда. Какой‑то мальчуган с тяжелыми ведрами в обеих руках встал как вкопанный, не в силах отвести глаз от экипажа. Элеонор отлично понимала его восхищение; она и сама не раз испытывала нечто подобное при виде проезжающих мимо богатых карет, размышляя, каково это – ездить в них, быть богатым землевладельцем или урожденным аристократом, который всю жизнь проводит в роскоши. Когда всего лишь на короткий миг глаза девушки и онемевшего мальчишки встретились, Элеонор захлестнул целый шквал эмоций – ее первым порывом было крикнуть, что в действительности она не принадлежит малочисленному кругу избранных, что она обыкновенная простолюдинка, родившаяся на ферме, и ей, как и ему, уготована судьба жить скромной жизнью.
И тут произошло нечто странное. Она слегка склонила голову набок, как, по ее мнению, сделал бы аристократ, и в груди вдруг разливалось чувство трепетного восторга, гордости и радости оттого, что удалось ввести окружающих в заблуждение. Так однажды в детстве, будучи еще совсем маленькой девочкой, Элеонор нарядилась в платье принцессы и расхаживала по деревенской ярмарке, думая, что селяне в самом деле принимают ее за представительницу знатных кровей.
– После выигрыша во мне просыпается зверский аппетит, – заявил Синклер. – Как вы смотрите на то, чтобы поужинать в моем клубе?
– А может, лучше в моем? – ответил Ле Мэтр – или Француз, вспомнила Элеонор. – Принимая во внимание некоторые обстоятельства относительно мистера Фитцроя, – добавил он, выразительно посмотрев на товарища.
– Ерунда! Он не представляет никакой опасности, – заявил Синклер, хотя Фитцрой требовал сатисфакции с тех самых пор, как его выкинули из окна публичного дома. – Что скажете насчет холодного мяса, сыров и портвейна, лучше которого не подадут даже в клубе Француза?
Элеонор не знала, что ответить, – события продолжали развиваться в стремительном темпе, и она была не в силах их обуздать.
Так как возражений не последовало, Рутерфорд назвал идею Синклера замечательной и громко постучал костяшками пальцев по окошку за головой.