Майкл и Лоусон отплыли назад на несколько ярдов и стали ждать, когда лебедка рванет за трос. Сначала спасательный трос, который до этого довольно вяло покачивался в воде, вдруг натянулся, как тетива, – Майкл даже расслышал напряженное потрескивание фала в воде, – а буквально через пару секунд ледяной блок шевельнулся. Глыба с треском и скрежетом посунулась вперед и остановилась. Они словно вытаскивали каменный блок из основания гигантской пирамиды. И тут Майкл с ужасом увидел, что ледяная стена над ним стала осыпаться. Он молниеносно отплыл назад и впустил в гидрокостюм немного воздуха, чтобы подняться на несколько ярдов выше.
Должно быть, лебедка опять потянула за трос, поскольку ледяной блок подался вперед, сначала одним боком, затем другим, прямо как пингвин, неуклюже шагающий по снегу. Глыба снова замерла, все еще отчаянно цепляясь за ледовое убежище, а затем, издав громкий мучительный стон, выскочила из ледника и свободно зависла над бездонной пропастью. Лоусон моментально устремился к кубу и, не обращая внимания на то, что лебедка начала поднимать льдину к основной проруби, уцепился за нее, словно моллюск‑блюдечко, и для пущей надежности связал узлами свободно болтающиеся концы сети. Майкл остался позади. Обалдевший, он глядел вслед уплывающей глыбе льда, размером и формой напоминающей большой холодильник, на которой, как на попутке, уносится Лоусон. Искрящийся ледяной блок с таинственным застывшим грузом, поднимающимся из небытия в мир живых, выглядел как исполинское стеклянное украшение, подобное тем, какими наряжают рождественские елки.
Левая перчатка снова начала протекать, отчего у Майкла возникло ощущение, будто запястье ему сковали ледяным железным обручем. Датчик уровня кислорода предупредительно пискнул, и журналист с пилой на изготовку, на случай нападения морского леопарда, поплыл по следу из воздушных пузырьков назад. Прочь из мрачных морских глубин к светлой голубой воде у поверхности.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
8 августа, 1854
Синклер в мундире и при всех регалиях гордо восседал на своем Аяксе. Голову лейтенанта венчал заостренный черный шлем наподобие шлема польских улан, который он слегка склонил вперед, дабы защититься от ослепляющего солнца. По обеим сторонам от него тянулась стройная шеренга из двенадцати улан, а на противоположной стороне учебного поля, на расстоянии не меньше нескольких сотен ярдов, выстроилась такая же ровная линейка кавалеристов, тоже при полной экипировке – от сияющих золотом эполет до сабель, украшенных золочеными кисточками. Синклер, как и все они, знал, что из‑за помпезности амуниции, введенной приказным порядком командиром полка, их часто за глаза называли «денди», но он знал и то, что, если уланам посчастливится когда‑нибудь участвовать в боях, они докажут, что под щегольской формой скрываются храбрые воины.
Лошади били копытами по изрытой земле, как будто предчувствуя, что вскоре должно произойти. Все утро в 17‑м уланском полку оттачивали технику поражения противника пикой и разворота лошади на задних ногах, что требовало работы в плотном боевом порядке с применением лучших навыков верховой езды. Но сейчас пики были убраны, и по сигналу корнета всадники, вооруженные тупыми деревянными саблями, должны были инсценировать рукопашное сражение. Синклер смахнул со лба пот и обтер руку о гнедую гриву лошади. С самого раннего возраста Аякса они были неразлучны; поначалу животное содержали в семейном поместье в Хотоне, а через некоторое время перевели в полковые конюшни в Лондоне. Как результат, между наездником и конем установилось полное взаимопонимание, которому другие военные могли только позавидовать. В то время как те мучились с отработкой посадки на лошадь и основных команд и маневров, Синклер уже прекрасно управлялся со своим скакуном и мог заставить его – иногда легонько дернув за поводья, иногда просто словом – выполнять любые команды.
Горнист встал на одну из перекладин ограды, приложил к губам сверкающий инструмент и протрубил три коротких боевых сигнала к атаке. Лошади фыркнули, заржали, а кобыла Уинслоу, прямо по правую руку от Синклера, вскинула голову и нетерпеливо подпрыгнула, едва не выбросив наездника из седла.
Синклер, как и остальные, выхватил деревянную саблю молниеносным, почти беззвучным движением и, выбросив вперед правую руку, крикнул Аяксу: «Пошел!» Подстегиваемый бряцающими шпорами, конь сорвался с места, прямо как на скачках на аскотском ипподроме, а вместе с ним, сотрясая землю копытами, и вся остальная колонна кавалеристов рванула навстречу наступающему с противоположной стороны противнику. Где‑то там, во вражеских рядах, скакали Ле Мэтр с Рутерфордом, однако буланая лошадь, которая неслась прямо на Синклера, принадлежала сержанту Хэтчу, ветерану индийских кампаний и, без всяких оговорок, искусному наезднику. Хэтч с высоко поднятой саблей держал поводья очень низко, что говорило о его полнейшей уверенности в том, что он сможет удержаться на лошади при любых обстоятельствах. По прикидкам Синклера, сержант должен был оказаться от него по левую сторону, а значит, обмениваться ударами им придется, сидя в седлах вполоборота.
Копыта подняли в воздух целый фонтан комьев дерна. Синклер плотнее прижал ноги к бокам коня. Сейчас он мог даже рассмотреть смуглое лицо Хэтча, опаленное солнцем за многие годы службы в Пенджабе, – сержант осклабился, обнажив белоснежные зубы, сверкающие из‑под густых усов. Военачальники, большинство из которых вообще пороха не нюхали, зачастую пренебрежительно отзывались об «индусах» – солдатах, которые в составе Бенгальской легкой кавалерии участвовали в Гвалиорской кампании при Пунниаре или Ферозешахене, но которым не суждено было выхлопотать себе более высокие чины. Однако у Синклера подобный послужной список вызывал лишь зависть и восхищение. Еще бы! Лично участвовать в сражениях! Вступать в схватки с солдатами противника и повергать их! Разве что‑то может с этим сравниться?!
Хэтч, в золоченых галунах и брюках цвета вишни, несся прямо на него с воодушевлением ветерана, который собирается преподать новобранцу хороший урок того, как подобает вести себя в бою настоящему солдату. Он издал яростный боевой клич, воздев деревянную саблю высоко над головой, и в следующую секунду их лошади едва не налетели друг на друга. Синклер сгруппировался, готовясь отразить атаку, однако Хэтч нанес ему такой тяжеленный удар, что сабля лейтенанта вместе с рукой отскочила назад, к самому плечу. Громкий стук скрещенных деревянных орудий испугал лошадей, и те заржали и взбрыкнули; впрочем, с помощью шпор и поводьев, которые Синклер продолжал удерживать твердой рукой, ему удалось обуздать Аякса. Лошадь Хэтча обнажила зубы, словно тоже намеревалась преподать урок противнику, и Аякс в ответ мотнул головой. Тем временем Хэтч откинулся назад в седле и нанес еще один удар по сабле Синклера. На этот раз его оружие с угрожающим скрежетом скользнуло вниз по клинку и обрушилось на гарду эфеса.
Лошади столкнулись боками, словно наваливающиеся друг на друга военные корабли, и отскочили в стороны. Хэтч обошел Синклера вокруг, лейтенант развернулся в седле, и сабли вновь взметнулись в воздух. Лейтенант попытался увернуться, но следующий удар пришелся ему по шлему, свернув его набок. Лямка выскользнула из‑под подбородка, и головной убор упал на землю – на попрание копыт. Лошадь Хэтча пританцовывала перед Аяксом, а сам Хэтч, чтобы подразнить Синклера, шлепнул того кончиком сабли по портупее, на которой болтались пустые ножны.
– Танцуй, русский медведь! – издевательски крикнул Хэтч, изображая, будто глумится над поверженным заморским неприятелем. – Танцуй!
Синклер был не в том настроении, чтобы терпеть шуточки и насмешки. Солдаты вокруг них схлестнулись в нешуточной битве, стучали деревянные орудия, подскакивали и разворачивались на месте лошади, и лейтенант решил воспользоваться всеобщей неразберихой. Он пришпорил Аякса, и конь ринулся вперед. Без шлема обзор у Синклера улучшился, и как только Хэтч приготовился к тому, что противник сместится вправо, лейтенант натянул поводья, и Аякс мгновенно изменил направление. Синклер взмахнул саблей, но Хэтч каким‑то чудом успел парировать удар. Однако вместо того чтобы отступить назад, лейтенант Копли снова атаковал – удар сабли пришелся на самый кончик орудия Хэтча и, соскочив, едва не отрубил тому нос. Буланая лошадь сержанта заржала и взбрыкнула. Хэтч вскочил в стременах, отклонился назад, уворачиваясь от второго удара, и, когда Синклер промчался мимо, развернул лошадь и бросился атаковать с фланга. Не успел лейтенант выпрямиться в седле и развернуть Аякса, как Хэтч быстро переложил саблю в руку, которой удерживал поводья, а освободившейся схватил Синклера за воротник мундира и рванул с седла. Наплечный ремень Синклера сполз, лейтенант повалился на круп Аякса, а затем со звоном металла на амуниции рухнул на неровную землю. Оказавшись внизу, он принялся энергично перекатываться, чтобы увернуться от мелькающих вокруг копыт. Рот его был полон грязи, а то, что недавно было шлемом, валялось растоптанное неподалеку.
Горнист дал сигнал окончания поединка, и как только противники разошлись, кто смеясь, кто зализывая свои воображаемые раны, Синклер огляделся: помимо него, в грязи лежали еще человека три‑четыре, один с разбитым в кровь носом, другой с ногой, пораненной шпорой противника. Поверженные казались, мягко говоря, недовольными собой. Лейтенант Копли выглядел не лучшим образом – на колене его вишневых брюк красовалась огромная дыра. Опираясь руками о землю, он начал подниматься, как вдруг прямо перед собой увидел два черных сапога и протянутую загорелую руку.
– Не стоит рассчитывать, что противник всегда будет сражаться честно, – произнес Хэтч, помогая Синклеру встать. Сержант наклонился, поднял черный расплющенный шлем Синклера, стряхнул с него пыль и чинно протянул владельцу. – Но, надо признать, управлялись вы с лошадью здорово.
– Как видно, не так и здорово.
Хэтч рассмеялся. Несмотря на то что он был старше Синклера всего лет на восемь‑девять, лицо сержанта покрывали тысячи мелких темных морщинок, что придавало ему сходство со старинной пергаментной картой и, надо сказать, действовало на Синклера совершенно обезоруживающе.
– Мы, индусы, – заявил он, почти с гордостью признавая факт, упоминать о котором обычно считалось зазорным, – настолько привыкли сражаться с отъявленными подлецами, что и сами переняли их привычки. – Он умолк, и улыбка слетела у него с лица. – Поэтому вы должны действовать так же.
Синклер опешил: от офицеров из аристократического сословия, которые в большинстве вообще не имели реального боевого опыта, он привык выслушивать возвышенные тирады о том, какое исключительно благородное дело война, поэтому подобное наставление казалось сродни предательству. Аристократы традиционно считали войну игрой, в которую играют по строгим правилам, и все джентльмены, независимо от обстоятельств, должны их придерживаться. И вот теперь закаленный в боях ветеран заявляет, что воевал с дикарями, которые, вместо того чтобы честно сражаться на саблях, просто‑напросто стаскивают противника с седла.
Пока они шли по учебному полю, сержант Хэтч дал ему еще несколько советов, которые почерпнул из методики верховой езды, изданной капитаном Ноланом из 15‑го гусарского полка.
– Если лошадь во время пришпоривания подскакивает – вес наездника сильно смещен вперед; а если она брыкается, значит, наоборот, излишне большой вес давит на круп.
Они стояли сдвоенным строем перед воротами, ожидая, когда их пропустят, как вдруг у забора резко осадил свою взмыленную лошадь капрал Кобб и, потрясая перед уланами стопкой бумаг, заорал:
– Пришли! – От истошного крика лошадь под капралом встала на дыбы. – Приказы от военного командования пришли!
Кавалеристы застыли как вкопанные.
Капрал успокоил лошадь, затем, поднявшись в седле, чтобы солдаты могли его лучше видеть и слышать, объявил:
– По приказу командующего Британской армией на восточном фронте лорда Реглана 17‑й уланский полк герцога Кембриджского десятого августа отправляется на кораблях «Нептун» и «Генри Уилсон» ВМС Великобритании в порт Константинополя, где перейдет в распоряжение генерал‑лейтенанта лорда Лукана и окажет помощь во взятии Севастополя.
Текст донесения на этом не заканчивался, и Кобб продолжал читать, однако дальнейшие слова капрала Синклер не мог расслышать из‑за ликования и громкого шума, поднятого драгунами. Одни начали подкидывать шлемы, другие воинственно затрясли в воздухе деревянными шпагами, некоторые даже сделали несколько выстрелов вверх из пистолетов, чем здорово испугали лошадей.
У Синклера начала закипать кровь в венах. Вот оно! Свершилось! Он отправляется на войну! Вся эта муштра, тренировки и мыканье по казармам наконец‑то уступят место реальным боевым действиям! Он отправляется в Крым, чтобы помочь Турции спастись от русского царя. В памяти всплыла карикатура, увиденная в газете этим утром, – в ней изображался британский лев в каске полисмена, который бьет русского медведя по спине дубинкой, приговаривая: «Ну все, с меня хватит! Вот тебе!»
Синклер орал вместе со всеми. Тем временем Француз взобрался на ограду и принялся распевать: «Правь, Британия! Правь, Британия, морями!» Песню моментально подхватила дюжина хриплых голосов. Синклер обернулся к сержанту и хотел было на радостях похлопать того по плечу, но внезапно остановился, увидев выражение лица Хэтча.
В отличие от всех остальных кавалеристов Хэтч не ликовал. Он абсолютно не выглядел испуганным или недовольным, но и не проявлял ни малейших признаков воодушевления. Сержант наблюдал за шумихой вокруг с легкой полуулыбкой на губах, но взгляд его был серьезным и немного отсутствующим. Как будто мысленным взором он уже видел, куда их перебросят, и мог предсказать судьбу каждого.
Восторг Синклера поугас, тем не менее он сказал:
– Сегодня великий день, сержант Хэтч, не так ли?
Хэтч кивнул и положил руку лейтенанту на плечо.
– Этот день вы никогда не забудете, – проговорил он тоном больше мрачным, нежели торжественным.
– Никогда, никогда, никогда, – горлопанил Француз, и хор подпевал ему в унисон, – англичанин не будет рабом!
Кто‑то схватил Синклера за локоть. Обернувшись, лейтенант увидел Рутерфорда с раскрасневшимся от крика лицом и торчащими в разные стороны бакенбардами. Видимо, новость привела капитана в такой неописуемый восторг, что поначалу он не мог выдавить из себя ни слова и лишь тряс Синклера за плечи.
– Клянусь Богом! – воскликнул он наконец. – Клянусь Богом, ну и зададим же мы им трепку!
Воодушевление капитана вмиг передалось и Синклеру, и он, взяв Аякса под уздцы, отошел в сторону от сержанта Хэтча и вновь предался безумному ликованию. Синклер постарался отмести любые сомнения и нерешительность. Сегодняшний день будет праздником и для лейтенанта Копли, и для боевых его товарищей; ему не хотелось, чтобы кто‑то омрачал торжество всякими предостережениями и предупреждениями. Реакция Хэтча напомнила ему поэму Кольриджа, в которой старый моряк останавливает свадебного гостя и вынуждает того выслушать свою страшную историю. В этот день Синклеру не хотелось выслушивать никаких страшных историй; вместо них он предпочел бы услышать, что впереди его ждут великие подвиги и слава. В какой‑то момент он и вовсе убедил себя, что именно так все и будет.
Но десятое августа наступит только через два дня, а за оставшееся время предстоит сделать очень многое. Мундир, оружие и прочее снаряжение нужно привести в порядок, вычистить, отполировать и проверить, а лошадей подготовить к длительному плаванию на военных фрегатах. А может быть, армия задействует флотилию новых пароходов, чтобы осуществить переброску в кратчайшие сроки. К тому же потребуется уладить множество житейских вопросов в Лондоне.
В первую очередь предстояло продумать, как сообщить новость Элеонор. Синклер как раз собирался встретиться с ней сегодня днем у пансиона и отправиться в Гайд‑Парк, где совсем недавно выстроили Хрустальный дворец. Он рассчитывал весело провести время, погулять под величественными вязами, но жестоко просчитался: наверняка ему вместе со всей бригадой придется остаться в казармах до самого отплытия. Поразмыслив, Синклер решил улизнуть под шумок немедленно, надеясь, что сможет вернуться до того, как его хватятся.
Он препроводил Аякса в конюшню, завел в стойло и выдал любимцу двойную порцию овса и сена. Проведя рукой по белой звездочке на морде коня, Синклер сказал:
– Ну что, увенчаем себя славой?
Аякс склонил голову, словно соглашаясь. Синклер вытер ветошью пот с мускулистой шеи коня и вышел из конюшни через заднюю дверь, где было меньше шансов с кем‑нибудь встретиться.
Ему хотелось сменить рубашку или хотя бы умыться, но в таком случае он рисковал застрять в казармах до самого отбытия на фронт. Синклер поспешил к отелю «Савой», возле которого, как он предполагал, наверняка стоит пара свободных кебов. Он нанял первый попавшийся и, плюхнувшись на сиденье, выкрикнул адрес. Кучер взмахнул кнутом, и кеб, сорвавшись с места, помчал по шумным грязным улицам. Синклер впервые смог перевести дух с тех пор, как узнал новость, и теперь принялся размышлять, как сообщить обо всем Элеонор. По правде говоря, новость даже у него самого не успела уложиться в сознании.
Его отец, граф, возможно, обрадуется. Синклер окажется вне досягаемости игорных домов, варьете и прочих увеселительных заведений Лондона, бьющих по карману, и, если только ему не оторвет голову, возвратится в Англию с репутацией солдата, а не вертопраха. Но в чем Синклер был абсолютно уверен, так это в том, что старого графа хватила бы кондрашка, узнай тот, что сейчас сынок направляется в скромные апартаменты на верхнем этаже обветшалого пансиона, которые на пару снимают две малоимущие медсестры.
Самого лейтенанта данный факт, честно говоря, приводил в восторг. Старый граф при каждом удобном случае подсовывал ему дам‑аристократок в надежде, что кто‑то из них устроит Синклера во всех отношениях, однако лейтенант принадлежал к тому типу людей, которые всегда знают, что им нужно, а нужна ему была Элеонор Эймс. Он понял это в тот момент, как увидел ее в больничном окне.
Когда кеб свернул на нужную улицу и подъехал к пансиону, Синклер бросил кучеру несколько монет и спрыгнул на мостовую.
– Если подождете, я вам приплачу! – крикнул он.
Ступеньки перед входом были разбиты, а замок в парадной двери отсутствовал. Зайдя в дом, Синклер услышал за одной из обшарпанных дверей в дальнем конце вестибюля заунывное подвывание собаки и приглушенную ругань мужчины. На лестнице воняло плесенью, и по мере того как Синклер поднимался, запах становился все более тяжелым, а сумрак сгущался, так как на каждую лестничную площадку выходило лишь по одному крохотному оконцу. Шагая по скрипучему деревянному полу к квартире, которую снимали Элеонор с Мойрой, он заметил, что из‑за их двери в узкий коридор скользнул тонкий лучик солнечного света. Это Мойра приоткрыла дверь на несколько дюймов, чтобы посмотреть, кто к ним пожаловал. Поняв, что идет Синклер, она вытянула шею и заглянула ему за спину.
– Добрый день, – проговорила она с явным разочарованием в голосе. – Значит, вы пришли один…
Должно быть, девушка надеялась, что лейтенант привел с собой Рутерфорда. Синклер знал, что капитан пару раз с ней встречался, но в отличие от Рутерфорда Мойра придала тем встречам слишком уж большое значение.
– Элеонор в гостиной.
Синклер уже бывал тут и знал, что девушки называли гостиной выделенный из комнаты крохотный закуток с окном на улицу, отгороженный от основного помещения скромной занавеской, за которой скрывалась одна на двоих кровать. Элеонор стояла возле окна – неужели она с нетерпением ждала лейтенанта и высматривала его на улице? – в новом бледно‑желтом платье, которое Синклер не без труда уговорил ее принять. Всякий раз как они встречались, Элеонор была в одном и том же незатейливом травянисто‑зеленом платье. Оно ей шло, но Синклеру хотелось видеть ее в более нарядной и стильной одежде. И пусть лейтенант мало смыслил в женской моде, он все‑таки видел, что платья новых фасонов отличаются более глубоким вырезом, обнажающим шею и плечи, а рукава не такие пышные и очерчивают линию изящных женских рук. И вот как‑то раз, когда они с Элеонор шли по Марилебон‑стрит, Синклер заметил, что взгляд девушки задержался в витрине магазина на этом платье. На следующий день он послал курьера купить вещь и доставить медсестре в госпиталь.
Элеонор, довольная тем, что может продемонстрировать лейтенанту обновку, обернулась к нему. В прокопченном свете лондонского полудня девушка сияла, словно яркий лучик солнца.
– Ума не приложу, как ты догадался, – сказала она охорашиваясь.
Кайма белого кружева украшала декольте, словно свежевыпавший снег.
– Нам пришлось ушить его всего‑то на пару дюймов, – донесся голос Мойры из‑за тряпичной перегородки. – Ее стандартная фигура – подарок для любой портнихи. – Она снова появилась, но уже с шалью на пухлых плечах и сумкой. – Я на рынок, – сообщила Мойра. – Вернусь не раньше чем через полчаса.
Она подмигнула обоим и ушла, захлопнув за собой дверь.
Синклер и Элеонор остались одни, немного смущенные. Синклеру очень хотелось заключить Элеонор в объятия и, каким бы прелестным ни было платье, раздеть ее как можно скорее, но он этого не сделал. Несмотря на социальное неравенство, лейтенант вел себя с ней так же, как с любой порядочной молодой леди, каких встречал на балах в загородном поместье и официальных ужинах в городе. Для удовлетворения более низменных потребностей всегда существовал салон «Афродита».
Вместо того чтобы броситься ему навстречу, Элеонор осталась стоять на месте, внимательно изучая его лицо.
– Я, кажется, не успела сказать спасибо за платье, – вымолвила она наконец. – Такой красивый подарок…
– А на тебе еще красивее, – польстил ей Синклер.
– Не хочешь присесть? – предложила она, указывая на два стула с жесткими деревянными спинками, которые заполняли собой едва ли не все пространство тесной гостиной. – Или сразу пойдем гулять?
– Боюсь, ни на то, ни на другое у меня нет времени, – сказал он, смущенно переминаясь с ноги на ногу. – По правде говоря, находясь сейчас здесь, я нарушаю воинскую дисциплину.
После такого признания настороженность Элеонор моментально сменилась тревогой. Она уже заметила, что Синклер как на иголках, словно с ним что‑то произошло, и обратила внимание, что он в мундире, сапоги перепачканы засохшей грязью, а лицо раскраснелось, как от недавнего физического напряжения.
– Нарушаешь воинскую дисциплину? Как это?
Неужели он нарушил какой‑то пункт воинского устава?
За две последние недели Элеонор успела понять, что лейтенант не принадлежит к убежденным сторонникам строгого соблюдения правил (достаточно было вспомнить, что показал ей, женщине, внутреннее убранство клуба «Лонгчемпс»!), но она и подумать не могла, что он может совершить более тяжкое правонарушение. Ее страхи смогла развеять лишь широкая улыбка, заигравшая у него на губах.
Держать в себе радостную весть о том, что их полк призван на войну, больше не было сил, и Синклер выложил все как есть.
Восторг лейтенанта, словно заразная болезнь, передался Элеонор, и девушка тоже расплылась в улыбке.
С недавних пор на улицах Лондона нередко можно было увидеть демонстрантов. Одни устраивали шумные антивоенные марши; другие, напротив, громогласно призывали к войне. Газеты были переполнены ужасными рассказами о том, какие зверства учиняют над беззащитными турками, и статьями об опасности русского флота, который вторгся в Средиземноморье и ставит под угрозу перспективы долгосрочного доминирования Британии на морях. По улочкам и закоулкам сновали отряды рекрутеров, которые хватали любого физически здорового мужчину, годного – а то и негодного! – к службе в пехоте ее величества. В армию забрали даже паренька, который засыпал уголь в подвал больницы и поддерживал огонь в печах.
– Когда ты отправляешься? – спросила Элеонор, и лишь когда получила ответ, вдруг осознала всю суровую реальность происходящего.
Если Синклер отплывает послезавтра и уже сейчас нарушает приказ не покидать территорию военного лагеря, значит, это их последняя встреча, последние проведенные вместе минуты перед отправкой в Крым. Девушку вдруг пронзила мысль, что она может больше никогда его не увидеть, несмотря на взаимные чувства и крепкие отношения, которые, как ей показалось, успели установиться между ними за несколько предыдущих недель.
Элеонор пугали не только жестокие реалии войны и неизбежный риск гибели, но еще и мысль, которая преследовала ее с тех самых пор, как обоих свела рана на руке лейтенанта. Мысль, что они принадлежат к совершенно разным мирам, и если бы не тот неприятный случай, их пути никогда бы не пересеклись. Возвратившись с далекой войны, Синклер может вообще больше не появиться в Лондоне, а осесть в семейном поместье в Ноттингемшире. (Хотя он особо не распространялся о своем происхождении, из отдельных высказываний Ле Мэтра и капитана Рутерфорда Элеонор сделала выводы, что оно более чем знатное.) А если Синклер все‑таки вернется в Лондон, захочет ли он восстановить отношения с медсестрой без гроша в кармане, отвергнув светских дам из высшего общества, в котором вращается? Будет ли их скоротечный роман достаточным основанием, чтобы пренебречь незыблемыми правилами поведения в высшем обществе и в выборе спутницы не руководствоваться лишь соображениями целесообразности? Вопрос, который не раз терзал Элеонор в те моменты, когда ночами она не могла уснуть из‑за Мойры, постоянно ворочающейся в кровати.
Словно прочитав ее мысли, Синклер сказал:
– Я буду по возможности писать тебе.
Элеонор вдруг представила себя сидящей на стуле у закопченного окна с письмом в руке, измятым и истрепанным за время длительного путешествия с Востока.
– И я буду писать тебе, – ответила она. – Каждый день.
Синклер сделал шаг навстречу девушке, Элеонор тоже шагнула к нему и оказалась в его объятиях, прижавшись щекой к золоченому галуну на груди лейтенанта. Элеонор почувствовала запах земли и пота его любимого коня Аякса; Синклер однажды отвел ее в полковые конюшни, где она дала животному большой кусок сахара. Несколько минут они стояли, крепко обнявшись, и молчали. Слова были ни к чему. Потом они поцеловались, но поцелуй вышел с привкусом горечи, словно любимые прощались навсегда.
– Я должен идти, – сказал он, мягко отстраняясь от Элеонор.
Она открыла перед ним дверь, и лейтенант, не оборачиваясь, зашагал по коридору. Даже после того как он начал спускаться по ступенькам и скрылся из виду, Элеонор продолжала стоять и вслушиваться в эхо его шагов на лестнице. Если бы обстоятельства сложились иначе, сокрушалась она, и у Синклера было хоть чуточку больше времени, с каким удовольствием она продемонстрировала бы ему всю красоту нового желтого платья при наружном дневном освещении.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
9 декабря, 17.00
Как и следовало ожидать, новость о поразительной подводной находке распространилась по лагерю со стремительностью пожара, поэтому Мерфи, которому немедленно сообщили обо всем по рации, издал ряд особых распоряжений. Майкл слышал, как хриплым, искаженным рацией голосом он приказал Каллоуэю больше никого не пускать на лед – и в особенности не подпускать к домику ныряльщиков. Кроме того, начальник станции приказал всем, кто находился поблизости, держать рот на замке до поступления дальнейших инструкций.
– Скоро к вам прибудет Данциг с собаками. Ожидайте, – распорядился он и прервал связь.
К тому времени как Данциг остановил собачью упряжку в пятидесяти ярдах от домика, ледяной куб был аккуратно погружен на сани. Ездовые лайки улеглись на покрытый снегом лед и лениво наблюдали за происходящим.
– Матерь Божья, – потрясенно пробормотал Данциг, приблизившись к саням, на которых стояла ледяная глыба с вмороженной в нее женщиной.
Он медленно обошел вокруг массивной льдины. Майкл мог поручиться, что в этот момент Данциг уже начал прикидывать, как ее лучше всего транспортировать.
– Знаете, народ, – произнес Каллоуэй, – это самая странная хреновина, с какой я имел дело, а я, уж поверьте, видывал много всякой чертовщины.
– Сущая правда, Шерлок, – поддакнул Франклин, который ассистировал в сегодняшнем погружении.
Майклу до сих пор не верилось в происходящее. Он быстро снял подводное снаряжение, нацепил на себя целую гору теплой одежды и теперь отхлебывал из термоса горячий чай. Его все еще трясло от холода – последствия вполне предсказуемой гипотермии.
Лоусон поинтересовался у Данцига, стоит ли вызвать «спрайт» или тот считает, что собаки смогут дотянуть глыбу до лагеря.
Каюр, с неразлучным амулетом на шее в виде ожерелья из моржовых клыков, оперся широкой ладонью о льдину, а другой задумчиво почесал подбородок.
– Главное – тронуться, а дальше пойдет как по маслу, – заявил он.
Данциг искренне верил, что его собакам по силам почти любая задача, и постоянно выискивал возможности доказать, что современные технологии и в подметки не годятся старым проверенным методам, которыми пользовались еще Руаль Амундсен и Роберт Фолкон Скотт.
Пока Данциг отвязывал упряжку от одних саней и привязывал к другим, Майкл растирал запястье, на которое сквозь неплотно прилегающий гидрокостюм попала ледяная вода. Болело так, как если бы он сильно растянул сухожилие. Франклин и Каллоуэй с любопытством разглядывали женщину во льду, но когда один из них отпустил сальную шуточку о пробуждении Спящей красавицы поцелуем, который она еще не скоро забудет, Майкл взял с нарт Данцига кусок брезента, накинул на ледяной блок и стал закреплять крючками. Франклин, очевидно, недовольный тем, что ему портят представление, недоуменно уставился на Майкла, но Данциг бросил на журналиста понимающий взгляд и спросил: