– Вам шеф ничего не говорил о том, куда ее перевезти?
Говорил он почти как директор похоронного агентства, выясняющий у родственника последнюю волю покойника.
– Ни слова.
Майкл подивился такому вопросу. Он‑то не был ученым и не входил в число «батраков». Журналист находился где‑то посередине, словно попал на спорную территорию на стыке двух государств. Тем не менее на него уже смотрели как на покровителя поднятой с глубины женщины.
– Сразу в помещение ее помещать нельзя, – размышлял вслух Данциг. – Если процесс таяния пойдет быстро, возникнут проблемы с сохранностью тела.
Мысленно Майкл признал, что в словах Данцига есть логика.
– Так что, наверное, для начала стоит подержать ее на ледовом дворике позади лаборатории гляциологов. В таком случае Бетти с Тиной могли бы с помощью специальных инструментов отбить излишки льда.
– И то правда, – согласился Майкл. – Неплохая идея.
Здорово все‑таки иметь под боком человека, всегда сохраняющего способность мыслить трезво, с удовлетворением отметил журналист.
Собаки подняли гвалт, и Данциг, прикрикнув на них, пошел наводить порядок. Лайки – собаки шумные (Майклу пару раз доводилось иметь с ними дело), однако чаще всего они моментально повинуются командам хозяина. Но в этот раз несколько псов отчаянно пытались вырваться из пут поводьев, словно хотели убраться подальше от ледяного блока, а их вожак Кодьяк – огромный пес с сизыми, словно из мрамора, глазами – скалился и яростно лаял. Данциг попытался унять своих подопечных спокойным, но твердым голосом, подкрепив слова взмахами руки, но собаки, как ни странно, не отреагировали.
– Кодьяк! – наконец рявкнул каюр, дернув вожака за поводок. – Лежать!
|
|
Пес и не подумал ложиться, а продолжал бешено лаять.
– Лежать, я сказал! Кодьяк, лежать!
В конце концов Данциг взял собаку за загривок и прижал ко льду, показывая и Кодьяку, и всем остальным в упряжке, кто здесь главный. Увидев это, остальные лайки постепенно утихомирились, хотя и продолжали немного скулить. Данциг привел в порядок запутавшиеся поводки и упряжь, встал позади саней и крикнул: «Пошли!»
Собаки рванули вперед. Старт получился не таким гладким, как обычно, и сани натужно заскользили по снежному насту. Пара‑тройка лаек по‑прежнему нет‑нет да и глядела себе за спины, как будто опасалась, что сзади на них кто‑нибудь нападет, поэтому Данцигу приходилось все время нещадно дергать за поводья и покрикивать на псов.
Интересно, столь необычное поведение собак вызвано исключительно тяжестью груза или чем‑то еще, недоумевал Майкл.
– Пошли! Пошли! – закричал Данциг, когда полозья оказались на голом льду, и собаки рванули вперед.
Набрав скорость, нарты заскользили гораздо легче, и дюжина лаек, войдя в ритм бега, бодро помчала ледяную глыбу с замороженным телом на базу. Каллоуэй пошел закрывать домик ныряльщиков, а Майкл залез на снегоход Франклина, и мужчины поехали в лагерь следом за гавкающей упряжкой собак.
Сколько Майкл ни стоял в душе под струями горячей воды, глубоко внутри он все равно ощущал очаг холода, время от времени заставляющий тело судорожно вздрагивать. Когда пар в душевой достиг немыслимой концентрации и Майкл перестал что‑либо видеть на расстоянии вытянутой руки, он перекрыл воду и энергично растерся одним из свежих полотенец, которых тут было всегда в избытке. Плечу, которое он вывихнул в Каскадных горах, приходилось уделять особое внимание. Былая травма периодически доставляла неприятности, и плавание в таком тяжелом гидрокостюме в полярных водах вновь заставило ее напомнить о себе.
|
|
Он вытер полотенцем запотевшее зеркало и кое‑как распутал отросшие черные волосы. Перед отъездом из Такомы он, казалось, предусмотрел все, а вот машинку для стрижки волос совсем забыл. В общем, выглядел Майкл сейчас необычайно косматым. Строго говоря, подстричься он мог – один из сотрудников базы по совместительству работал парикмахером, – да только, как успел убедиться Майкл, на станции Адели всем было наплевать, кто и как выглядит. Бетти с Тиной запросто расхаживали в мужской одежде, с растрепанными волосами, свисающими вниз неопрятными белокурыми прядями, а большинство мужчин выглядели как пещерные жители. Почти все с бородами, усами и длинными вьющимися бакенбардами, которые были в моде еще во времена гражданской войны. Хвосты на затылке были распространены не меньше, особенно среди лысеющих «пробирочников» вроде ботаника Экерли, который так редко высовывался из своей лаборатории, что получил прозвище Призрак. Что касается Данцига, то, помимо ожерелья из моржовых клыков, он носил еще браслет из косточек и штаны, которые самолично сшил из шкуры оленя. Диковатый вид здешних обитателей напомнил Майклу шутку, услышанную им в баре от одной посетительницы во время поездки на Аляску: «Ассортимент – будь здоров, а с качеством – полный завал», – сказала она тогда, разглядывая мужчин в зале.
|
|
Майкл мечтал о сытном горячем ужине, но перед тем как пойти в буфет, решил заскочить в комнату со спутниковым телефоном и позвонить своему редактору на домашний телефон.
На дальнем плане слышались звуки баскетбольного матча по телевизору, но когда Гиллеспи понял, что звонит Майкл, а не какой‑нибудь менеджер рекламного агентства, моментально приглушил звук.
– Ты как? С тобой все в порядке? – спросил он.
Майкл помолчал секунду‑другую, собираясь с мыслями, затем ответил:
– Лучше не придумаешь. Ты сидишь?
– Нет, и вроде не собирался, а что?
И Майкл рассказал максимально спокойным и размеренным тоном – ему не хотелось, чтобы Гиллеспи решил, что на Южном полюсе журналист окончательно слетел с катушек, – о том, что в леднике они обнаружили человека или даже двоих и подняли на поверхность. За то время, пока Майкл говорил, Гиллеспи не издал ни звука, но и после того как журналист окончил рассказ, редактор молчал, словно язык проглотил.
– Ты меня слышишь? – спросил наконец Майкл.
– Это не розыгрыш?
– Нет, не розыгрыш.
– Хочешь сказать, все это правда?
На другом конце провода раздался тихий «бип» микроволновой печки.
– Чистой воды. Кстати, я не сказал, что это я обнаружил женщину…
Кажется, Гиллеспи уронил трубку на кухонный стол. Сквозь электрический треск Майкл смутно различил оханье и раздосадованное бормотание. Наконец голос редактора снова зазвучал в трубке:
– Господи Боже… Это феноменально! У тебя и фотографии есть?
– Есть, и будет еще больше.
– Говорю тебе, Майкл, если все это правда…
– Можешь не сомневаться, – оборвал его Майкл. – Я видел девушку собственными глазами.
– Тогда нам гарантирована национальная журнальная премия! Если мы подадим материал как надо, то запросто утроим тиражи. Ты мог бы выступить в «Шестидесяти минутах», а потом написать книгу и даже продать права на экранизацию нескольким киностудиям…
Он продолжал тараторить в том же духе еще минуты две, после чего связь внезапно прервалась, и Майклу пришлось терпеливо ждать, когда она восстановится. Когда связь восстановилась и Майкл объяснил редактору, что местный телефон работает лишь в определенные часы и сейчас кто‑то наверняка дожидается очереди позвонить, тот наконец отпустил журналиста. Судя по взволнованному голосу, редактору срочно требовался глоток спиртного.
Ну а Майклу срочно требовалось поесть. Он чувствовал, что если немедленно не попадет в столовую, то от голода потеряет сознание.
В буфете он наполнил тарелку горячим паровым мясом в остром соусе с красным перцем и фасолью, взял кукурузный хлеб и сел за стол рядом с Шарлоттой. Глянув на тарелку, та одобрительно кивнула и сказала:
– И рекомендую запить все это горячим вишневым коблером.[15]
– Так и сделаю, – ответил Майкл, приступая к еде. – Что‑то я давно Дэррила не видел. Он, случаем, не обиделся из‑за того, что ты запретила ему нырять?
– Нет. Думаю, он быстро это пережил. Дэррил торчит у себя в лаборатории.
Майкл взял ломоть кукурузного хлеба, густо намазал его острым соусом и целиком отправил в рот.
– Я не против того, чтобы ты хорошенько прогрелся, – заметила Шарлотта, – но надеюсь, мне не придется выталкивать из тебя этот кусман по методу Геймлиха.
Майкл сбавил темп поглощения пищи и, тщательно прожевав кусок, небрежно поинтересовался:
– Ты уже в курсе, как прошло сегодняшнее погружение?
Он не знал, счел ли Мерфи нужным причислить доктора к кругу осведомленных, поэтому не стал раскрывать секрет.
Шарлотта отхлебнула кофе и кивнула:
– Шеф решил, что я как главный врач на станции обязана знать… все.
– Рад слышать, – с удовлетворением отметил Майкл. – Но боюсь, твоя помощь ей уже не понадобится.
– А Мерфи пекся не о ней, а о тебе, – ответила Шарлотта. – Он забеспокоился, что ты решишь рассказать все мне, а я решу, что ты свихнулся.
– Но я ведь не свихнулся, доктор? – спросил Майкл.
– Пока об этом рано судить, – пожала плечами Шарлотта. – Ты, кстати, до сих пор считаешь, что там их двое? Один у края, а другой в глубине?
– С уверенностью утверждать не могу. Возможно, сзади виднеется просто плащ, а может, это вообще была игра света и тени. Мы на всякий случай глубоко пилили льдину, поэтому правду узнаем только после того, как Бетти с Тиной отколют лед.
За спиной у Шарлотты кто‑то махнул рукой, и Майкл, отклонившись в сторону, увидел Дэррила, который шел к ним с подносом. Ученый плюхнулся на скамью рядом с Шарлоттой и прошептал Майклу заговорщицким тоном:
– Мои поздравления! Я только что навестил Спящую красавицу на ледовом дворике и могу утверждать, что дамочка спит как убитая!
Майклу стало не по себе. И не столько из‑за неуместного юмора, сколько из‑за того, что биолог отозвался о девушке как о спящей. На ум тут же пришла аналогия с Кристин, родители которой верят, что их дочь просто спит.
– И знаешь что, – продолжал Дэррил, высыпая на спагетти чуть ли не всю мисочку с тертым пармезаном. – Думаю, после того как Бетти и Тина по максимуму отколотят лед, для лучшей сохранности материала надо будет переместить его в лабораторию морской биологии.
Судя по непринужденности, с какой Хирш это произнес, он уже продумал все до мелочей.
– Почему это? – удивился Майкл.
Дэррил так же непринужденно пожал плечами:
– Таяние должно проходить постепенно, желательно в морской воде. В противном случае есть риск повреждения тканей, а то и полного их разрушения. Мне ничего не стоит опустошить резервуар и вытащить из него перегородки. В конце концов, треска вообще к моим экспериментам никакого отношения не имеет. После этого мы сможем погрузить в него всю льдину, ну, или что там от нее останется, и залить прохладной водой. Таким образом, в идеальных лабораторных условиях мы добьемся плавного оттаивания.
Майкл перевел взгляд на Шарлотту, надеясь выслушать ее экспертное мнение – она‑то по крайней мере врач, – но врач, кажется, смыслила в размораживании покойников не больше журналиста.
– Ты вроде как у меня разрешения спрашиваешь, – вымолвил наконец Майкл. – Но тебе не приходило в голову, что окончательное слово будет за Мерфи О’Коннором?
– Он всего лишь администратор и обычно не сует нос в дела ученых. К тому же, нравится тебе это или нет, в этой истории тебе отведена роль Прекрасного принца, – сказал Дэррил, поднося ко рту вилку со спагетти. – Может, ты правда думаешь, что мы должны ее поцеловать, чтобы привести в божеский вид?
Майкл с трудом представлял себя в роли Прекрасного принца, что в этой истории, что в любой другой, однако приходилось признать, что если уж кому и суждено отстаивать интересы Спящей красавицы, какие бы формы ни приняла эта защита, так, пожалуй, только ему.
– Ладно. Раз ты считаешь, что это самый лучший метод, я тебя поддержу, – ответил Майкл.
Дэррил, со свисающим изо рта спагетти, энергично закивал.
– Правильное решение, – заключил он, всасывая спагетти в рот. – Особенно в свете того, что я собираюсь вам показать, после того как доем.
Майкл с Шарлоттой недоуменно переглянулись.
– Я пока никому об этом не сообщил, – добавил он. – И не уверен, что сообщу. Поглядим, в общем.
Напустив тумана, он продолжал уплетать спагетти, оставив Майкла и Шарлотту мучиться в томительном ожидании. Чтобы скоротать время, журналист взял вишневый коблер, а Шарлотта – капуччино без кофеина.
– Как бы через полгода ННФ не пришлось высылать за мной специальный грузовой транспорт, чтобы доставить мою разжиревшую задницу на Большую землю, – заметила она, высыпая в чашку сахар из пакетика.
Когда они зашли в лабораторию морской биологии, Дэррил сразу кинулся делать какие‑то приготовления, а Майкл и Шарлотта принялись стягивать с себя толстую зимнюю одежду. Даже перед короткими перебежками из модуля в модуль одеваться приходилось по максимуму; обморожение непокрытых участков кожи можно было получить за считанные минуты.
Дэррил пододвинул два стула к лабораторному столу, на котором стоял микроскоп со сдвоенными окулярами и видеомонитор.
– В чем нельзя упрекнуть Национальный научный фонд, так это в скупости, – сказал он. – Этот микроскоп «олимпус», например, создан с применением волоконной оптики, а монитор имеет разрешение в пятьсот линий. – Он посмотрел на оба устройства с неподдельной нежностью. – Хотел бы я иметь такие вещицы на постоянном месте работы.
Шарлотта, которая изо всех сил подавляла зевоту, бросила на Майкла многозначительный взгляд. Он не ускользнул от внимания Дэррила. Словно фокусник, извлекающий из шляпы кролика, тот вытащил винную бутылку с торчащей из горлышка пробкой и сказал:
– Доктор Барнс, пожалуй, я попрошу вас провести небольшой эксперимент.
– Надеюсь, ты не собираешься пить эту гадость? – спросила она, вытаскивая из бутылки пробку.
– После того, что узнал, – нет. Сейчас и вы поймете почему.
Картинным движением руки биолог взял чистую пипетку и протянул Шарлотте:
– Не могли бы вы взять несколько капель содержимого бутылки?
И Майкл, и Шарлотта поморщились, учуяв зловонный запах жидкости, но доктор Барнс выполнила просьбу ученого.
– А теперь капните на предметное стекло.
Как только капля вязкой жидкости легла на стекло, Дэррил ловким движением накрыл ее другим предметным стеклышком и размазал таким образом, чтобы с одной стороны темно‑красный мазок был толще, чем с другой. Затем взял вторую пипетку и накапал поверх исследуемого материала несколько капель спирта.
– На случай если ты не знаешь, что мы делаем, поясню: фиксирую мазок, – сказал он Майклу, не отрываясь от работы, и, взглянув на Шарлотту, добавил: – Помнишь исследования в медицинском колледже?
– Это было так давно, – ответила она.
Он дал предметному стеклу подсохнуть, после чего воздействовал на материал чем‑то, что назвал «краситель Гимза».
– Без красителя, – пояснил он, – многие характеристики будет невозможно увидеть.
– Какие характеристики? – полюбопытствовала Шарлотта уже с нотками раздражения в голосе. – «Мерло» это или «каберне‑совиньон»?
– Терпение, – ответил Хирш.
Даже Майкл начал его терять. День выдался трудный, запястье еще ныло, и ему хотелось лишь одного – скорее нырнуть в постель и с головой укрыться одеялом. Ему требовалось в тишине и спокойствии переварить события, непосредственным участником которых он стал. Журналист уже ловил себя на мысли, что начал проводить нездоровые параллели с Кристин дома и Спящей красавицей на станции, но ничего не мог с собой поделать, хоть и понимал, что это нелепо. В общем, Майкл надеялся, что восемь часов крепкого сна приведут его в норму.
Но Дэррил продолжал без умолку болтать о мазках, красителях и о чем‑то еще под названием «канадский бальзам». Майкл наконец не выдержал и прервал словесный поток ученого:
– Слушай, Дэррил. Кончай со всеми этими фокусами‑покусами и ближе к делу. У тебя все готово?
– Не совсем. Если процедуру выполнять строго по правилам, то процесс затянется до ночи.
– Отлично, – сказал Майкл, поднимаясь со стула. – В таком случае мы к тебе завтра заглянем.
– Нет‑нет, стойте!
Дэррил зафиксировал предметное стекло под объективом микроскопа, несколько раз посмотрел в окуляр, подстраивая фокус, затем пригласил Шарлотту занять место у прибора. Она нехотя подошла к микроскопу, низко над ним склонилась и… оцепенела.
Дэррил просиял от восторга.
Доктор покрутила колесико подстройки резкости, затем наконец оторвалась от окуляра и откинулась назад с выражением крайней озадаченности на лице.
– Если бы я не смыслила в этом… – начала она, но Дэррил жестом остановил Шарлотту.
– Сначала пусть Майкл взглянет.
Теперь настала очередь журналиста усесться на центральный стул. Он посмотрел в бинокулярный микроскоп и увидел красноватое поле, большая часть которого была усеяна свободно плавающими частичками в виде колец. Одни колечки были гладкими, все как один одинакового размера и почти идеально круглой формы, хотя обладали небольшим углублением по центру, словно продавленная подушка. Другие объекты отличались большими размерами, более грубой структурой и не очень правильной формой. Майкл не был ученым, но чтобы понять, что перед ним, не нужно быть семи пядей во лбу.
– Отлично. Это кровь, – произнес он, отрываясь от микроскопа. – Ты налил в бутылку кровь. И зачем?
– Боже! Да ты, видно, слишком долго находился в ледяной воде! – воскликнул Дэррил, всплеснув руками. – Я ничего своего в винную бутылку не наливал! Как и на предметное стекло! Вот почему я пригласил вас двоих лично провести эксперимент и увидеть все своими глазами. В этой бутылке самая настоящая кровь. И сдается мне, она разлита и по другим бутылкам из сундука.
Майкл и Шарлотта будто воды в рот набрали.
– Идеально круглые объекты – это клетки крови, или эритроциты, – продолжал Дэррил. – Более крупные клетки – лейкоциты, или белые кровяные тельца, а те маленькие клетки между ними называются нейрофилами.
– Это вроде фагоцитов? – уточнила Шарлотта. – Уничтожают бактерий и погибают?
– Точно! Вижу, полученные в колледже знания потихоньку всплывают из пучин сознания.
– Не умничай.
– Но фокус в том, что нейрофилов тут значительно больше, чем положено, – добавил Дэррил.
Он помолчал, давая им осмыслить информацию, но поскольку Майкл с Шарлоттой лишь бессмысленно хлопали ресницами, продолжил:
– Это означает, что, перед тем как попасть в бутылку, кровь была загрязнена.
– Как это? Чем загрязнена? – спросил Майкл.
– Думаю, это кровь больного или человека, получившего серьезные механические повреждения. То есть человека с гнойной раной, – ответил Дэррил.
И тут до Майкла дошло, почему из бутылки доносился такой резкий гнилостный запах. Мало того, что «вино» оказалось застарелой кровью, так еще и кровью нездорового человека. Но с какой целью ее разлили по бутылкам и перевозили в сундуке, словно сокровище?
– Я извиняюсь, Дэррил, но денек сегодня выдался не из простых, – произнесла Шарлотта. – Ты что хочешь сказать? Что какое‑то судно черт знает в какие времена транспортировало на Южный полюс груз тухлой крови, тщательно расфасованной по бутылкам?
– Маловероятно, что судно направлялось в Антарктику, – ответил Дэррил. – Скорее всего просто сбилось с курса, а его обломки притащили на юг ледники. Сама ведь знаешь, что льдины двигаются.
– Но какой в этом смысл?! – воскликнул Майкл. – На кой черт разливать кровь по бутылкам? Где бы то ни было!
Дэррил почесал макушку, взлохматив рыжие волосы.
– А вот тут загвоздка. Проку от нездоровой крови никакого, разве что ее применяли для каких‑нибудь экспериментов по созданию прививок…
– На борту корабля? – удивился Майкл.
– Сотни лет назад?! – вспыхнула Шарлотта.
Дэррил поднял руки, признавая поражение.
– Не смотрите на меня так! У меня нет ответа. Могу сказать лишь одно: я ни за что не поверю, что бутылка, сундук и тело – или, возможно, тела – никак между собой не связаны.
– Твоя правда, – согласился Майкл. – В противном случае это самое удивительное совпадение за всю историю мореплавания.
Шарлотта, кажется, всецело разделяла эту точку зрения.
– Я думаю, что, пока у меня есть возможность, будет нелишним взять образец крови у Спящей красавицы, – проговорил Дэррил.
– На предмет? – поинтересовался Майкл.
Дэррил пожал плечами:
– На предмет совпадения.
– Совпадения с чем? – переспросил Майкл, безуспешно пытаясь ухватить ход мыслей ученого. – С грязной кровью из бутылки? Хочешь сказать, что она разлила по бутылкам собственную кровь и сохранила на память?
– Или ты утверждаешь, что кровь ей нужна была для каких‑то необычных медицинских целей? – спросила Шарлотта биолога.
– Я вам вот что скажу, – спокойно произнес Дэррил, стараясь погасить страсти. Он перевел взгляд с одного на другого. – Ученые чаще всего знают, что конкретно ищут, и знают, где искать. Но иногда бывает и так, что угадать направление поиска невозможно, поэтому приходится делать опыт вслепую, чтобы получить хоть какой‑нибудь результат и дальше следовать подсказкам.
– Даже боюсь предположить, в какие дебри заведут нас эти подсказки, – пробормотал Майкл, чувствуя, что по его милости они ввязываются в какую‑то дурно пахнущую историю.
– Да уж, тут не поспоришь, – признал Дэррил.
Шарлотта с шумом выдохнула и направилась к вороху курток и рукавиц.
– Я иду спать, – заявила она. – И вам обоим советую сделать то же самое.
Майкл вдруг почувствовал себя таким разбитым, что не нашел сил подняться. Он продолжал сидеть за столом, бессмысленно уставившись на загадочную темную бутылку.
– Майкл, – нахмурилась Шарлотта, застегивая парку. – Тебе надо хорошенько выспаться. Считай, что это предписание врача. – И, повернувшись к Дэррилу, добавила: – А ты закрывай бутылку.
Дэррил кивнул на склянку, намереваясь, что‑то сказать, но Шарлотта его оборвала:
– Ты меня слышал? Пробку в бутылку и марш в постель!
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Начало сентября, 1854
Лошади. Ужасные условия, в которых содержались лошади, приводили лейтенанта Копли в бешенство.
Его великолепного Аякса вместе с восьмьюдесятью пятью другими лошадьми загнали в тесные, темные и жутко грязные трюмы корабля «Генри Уилсон» Королевского флота, совершенно не подготовленные к транспортировке животных. Здесь не было стойл, а вместо нормальной коновязи болтались лишь простые веревки, отчего даже при спокойном море лошади терлись боками, наступали друг другу на копыта и постоянно держали головы высоко поднятыми, чтобы избежать ударов о тела соседей. А когда суда вошли в Бискайский залив, где регулярно бушевали штормы, лошади и вовсе обезумели от страха.
Синклеру, как и многим другим офицерам‑кавалеристам, которые не слегли от лихорадки или морской болезни, приходилось все время дежурить в трюмах, прилагая неимоверные усилия, чтобы успокаивать животных и удерживать ситуацию под контролем. Почти невыполнимая задача. Всякий раз, как корабль кренился на волнах, бедных лошадей швыряло вперед, к кормушкам, и они с испуганным ржанием отчаянно скользили копытами по мокрой скрипучей палубе, стараясь сохранить равновесие. Воды, которая проникала в трюмы через люки над головой, было едва не по колено, и когда какая‑нибудь лошадь падала, то снова поднять ее было чертовски сложно.
Один раз упал и Аякс, подмяв под себя лошадь Уинслоу. Растащить их в стороны и поставить на ноги удалось лишь общими усилиями нескольких военных и матросов. Сержант Хэтч так вообще находился в трюмах безвылазно. Синклер диву давался, как можно почти не спать и хоть изредка не выходить на палубу подышать свежим воздухом без запаха навоза, сена и крови. Но даже «индус» был не в силах предотвратить потери. Лошади умирали каждую ночь, кто от переломов костей, кто от паники, кто от теплового удара (вентиляция в трюмах почти полностью отсутствовала), и их бесцеремонно выбрасывали за борт. Весь путь Британской флотилии к Средиземноморью был усеян раздувшимися тушами животных.
Синклер, который был всего лишь молодым необстрелянным лейтенантом, все время задавался вопросом, почему армия не отрядила несколько пароходов, чтобы ускорить переброску. Рутерфорд, чей отец был лордом и работал в Адмиралтействе с герцогом Веллингтоном, как‑то говорил, что за десять – двенадцать дней пароход может покрыть такое расстояние, на которое у парусного судна уйдет целый месяц. Если бы плавание на пароходах заняло даже две недели, они не понесли бы такие ужасающие потери среди лошадей, да и войска после высадки на турецкий берег могли быть приведены в боеспособное состояние гораздо раньше.
Но видимо, такая мысль не пришла в голову ни армейскому командованию, ни многочисленным толпам зевак, которые сопровождали полк на протяжении всего времени подготовки к отплытию. Поднимаясь на борт вместе с солдатами легкой и тяжелой кавалерийских бригад, 60‑й стрелковой и 11‑й гусарской дивизий, Синклер отметил, что в порту царит атмосфера всеобщего ликования. Всем казалось, что война будет скоротечной и иным солдатам даже не представится случай обнажить сабли или выстрелить из ружья. На каждом углу только и слышалось, что русская армия совершенно небоеспособна, а солдат приходится выгонять на поле боя чуть ли не под дулом пистолета. Ле Мэтр вообще заявил Синклеру, что ружья, которыми вооружена русская пехота, – всего лишь деревянная имитация, наподобие деревянных сабель, применяемых бригадой во время учений. Шапкозакидательские настроения привели к тому, что многим английским офицерам было позволено взять с собой и жен, которые по такому случаю разрядились в самые красивые и яркие платья. Кое‑кто брал на борт любовниц.
Синклер внимательно осматривал толпу, растянувшуюся длинной вереницей вдоль доков и причала, и выискивал светло‑желтое пятно. Но глаза цеплялись лишь за ящики с вином, букеты цветов и плетеные корзины с фруктами, подготовленные к погрузке на борт. Некоторые провожающие держали в руках маленькие британские флажки, другие – с энтузиазмом размахивали шапками, чепчиками и кружевными платками, а военный оркестр играл бравурные мелодии. Яркое солнце тоже добавляло хорошего настроения, и Синклер с нетерпением ждал, когда корабль отчалит и их великое победное шествие наконец начнется.
Рутерфорд словно прочитал мысли Синклера.
– По словам Мойры, не стоит надеяться, что мисс Найтингейл отпустит медсестер, – сказал он, облокотившись о планшир. – Я ей на это ответил, что мисс Найтингейл не патриотка.
Капитан снял мундир с отороченным мехом воротничком и перебросил через планшир; лоб у него лоснился от пота.
Синклер никак не мог понять, что за связь установилась между Рутерфордом и мисс Мулкаи. Отношения Синклера с Элеонор Эймс были необычными и, как выразились бы знакомые Синклера, не имеющими перспективы, но интерес капитана к пышнотелой грубоватой медсестре Мулкаи был и вовсе необъясним. Рутерфорд происходил из очень знатной семьи в Дорсете, ему заранее было уготовано стать пэром, и узнай его близкие об этой связи, они бы ужаснулись. Нет, всем, конечно, было известно, что в городе офицеры‑кавалеристы крутили интрижки с самыми разными девицами, зачастую не гнушаясь даже крайне сомнительными знакомствами, однако было распространено мнение, что в конце концов молодые мужчины остепенятся, особенно в свете грядущей военной операции за рубежом. И время, и способ, чтобы обрубить концы, были идеальные; одно из достоинств армейской службы.
Но Синклеру показалось, что в шутливых фразах капитана он уловил странную грустинку. Рутерфорд не очень уютно чувствовал себя в богемных салонах, в которые его регулярно приглашали, да и вообще тяготился женскими компаниями. Однажды на глазах Синклера он неуклюже вывернул чашу для пунша на даму, которой его только что представили. Капитан куда комфортнее ощущал себя в казармах, где мог непринужденно общаться с сослуживцами, лихо пересыпая речь ругательствами, и вот теперь его чем‑то привлекла мисс Мойра Мулкаи, девушка с повадками типичной представительницы рабочего класса. Синклер догадывался, что приятеля привлекли в ней как раз простота и отсутствие наносного. Ну и пышный бюст, разумеется, который медсестра никогда не пыталась скрыть от посторонних глаз.
Синклеру вдруг пришло на ум, что гораздо проще выискивать в толпе не новое желтое платье Элеонор, а глубокое декольте ее подруги Мойры с большим участком ослепительно белой кожи на груди.
Наконец показался командир 11‑й гусарской дивизии лорд Кардиган, при полном параде и в сопровождении адъютантов. Горделивый представительный мужчина с рыжими усами и густыми бакенбардами, лорд держался в седле идеально прямо, на ходу отдавая какие‑то указания. Он был хорошо известен суровым нравом, фанатичной преданностью букве устава и любовью нудно разглагольствовать на тему воинской чести. Как‑то раз в офицерском клубе он учинил грандиозный скандал, отголоски которого преследовали его до сих пор. Лорд Кардиган настаивал, чтобы на его стол подавали только шампанское, а не темные бутылки с портером, которые были в чести у многих военных, преимущественно служивших в Индии. И когда по просьбе одного генеральского адъютанта принесли мозельвейн, но не в бокале, а прямо в бутылке черного цвета, лорд Кардиган принял его за портер и впал в ярость, оскорбив капитана полка. До того как скандал удалось замять, о нем уже знал весь Лондон и покатывался со смеху. С той поры Кардиган не мог появиться в театре или просто прогуляться со своим ирландским волкодавом по площади Брунсвик без того, чтобы ему кто‑нибудь не крикнул: «Черная бутылка!» Его подчиненные, над которыми также подтрунивали, особенно болезненно воспринимали издевку и нередко устраивали потасовки с обидчиками.