Ржавая цепь, прогнившая насквозь за долгие годы пребывания во льду и соленой воде, еще некоторое время сжимала плечи и шеи утопленников вместе, но вскоре лопнула и пошла ко дну.
Первым начал дышать Синклер; впустил в легкие смесь воды и воздуха и закашлялся.
Затем раздался кашель Элеонор. Тело девушки сотрясла сильнейшая неконтролируемая дрожь, и последние остатки льда, которые еще как‑то поддерживали их, рассыпались окончательно.
Синклер попытался нащупать ногами дно емкости и… нащупал.
Он встал, покачиваясь, как пьяный, взял Элеонор за холодную руку и вытащил, мокрую как курицу, из ванны, полной кусков льда. Длинные каштановые волосы девушки прилипли ко лбу и щекам, а затуманенный взгляд блуждал по комнате.
«Где мы?» – недоумевал Синклер.
Они стояли в каком‑то чане, по колено в соленой воде, в месте, описать которое он не смог бы при всем желании. Кроме них, здесь никого не было, и единственными живыми существами, которых он увидел, были диковинные твари, плавающие в стеклянных емкостях. Емкостях, которые горят тусклым лиловым светом и тихо шипят…
Он посмотрел на Элеонор. Та медленно подняла руку, словно впервые в жизни выполняла это действие, и инстинктивно нащупала пальцами брошь из слоновой кости на груди.
Синклер, пошатываясь, добрел до края чана и перелез наружу. Потом помог спуститься на пол и спутнице. Вокруг них моментально натекли широкие лужи воды.
– Что это за место? – дрожа, промолвила Элеонор.
Синклер обнял ее – он не знал ответа. Ради Элеонор ему хотелось надеяться, что они оказались в раю, но боялся, как бы это не было адом, ведь нагрешил он в своей жизни предостаточно.
Часть III
НОВЫЙ МИР
Они стенают и дрожат,
Они встают без слов,
И видеть странно как во сне
Встающих мертвецов.
«Поэма о старом моряке»
Сэмюэль Тэйлор Кольридж, 1798
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
13 декабря, 16.20
В носовой части палубы китобойного судна Майкл обнаружил заиндевелый спасательный жилет и, несмотря на то что две буквы на нем были стерты, прочитал имя корабля. Судно называлось «Альбатрос» и прибыло сюда из Осло. Вот только альбатросов, которые с легкостью парили бы в воздухе, не наблюдалось; над головой кружили только поморники, буревестники да толстенькие белые ржанки, привлеченные собачьей упряжкой и высматривающие, чем бы поживиться.
С высокой площадки возле гарпунной пушки великолепно просматривался и берег, где вальяжно разлеглись морские слоны, будто специально позируя Майклу, и заснеженный склон с россыпью складских строений, цехов варки и свежевания. На вершине холма виднелась старая деревянная часовня – самая высокая постройка на китобойной станции; на ее стенах кое‑где еще сохранились участки некогда белой краски, а шпиль венчал покосившийся крест. Чтобы сфотографировать часовню с этого расстояния, потребовалось использовать увеличение, но Майкл решил, что позже обязательно осмотрит ее поближе.
Он уже успел исследовать внутренности корабля. Внешний вид – проржавелые борта, разбитые стекла и искореженные трапы – говорил о том, что судно бросили давным‑давно. С другой стороны, казалось, будто люди были тут всего сутки назад: на металлической тарелке на кухонном столе лежали аккуратно скрещенные вилка с ложкой; двухъярусная кровать была застелена белой простыней и полосатым шерстяным одеялом, отогнутым у изголовья, а в рулевой рубке на подоконнике лежала обледенелая недокуренная сигарета. Даже гарпунная пушка, установленная на высокой железной платформе наподобие пулеметной турели, выглядела так, словно ею и сейчас можно было пользоваться по прямому назначению. Если бы только орудие удалось перенацелить. Майкл несколько раз попытался развернуть пушку, но безуспешно – вся конструкция намертво примерзла к основанию.
– Эй, вы там поосторожнее! Глядите, куда направляете эту штуковину! – крикнул Данциг с берега.
Каюр стоял прямо в окаменелой пасти голубого кита.
– Так она не заряжена, – отозвался Майкл.
– Все так говорят, – ответил он, выходя из китовых челюстей. Со своими бусами из моржовых клыков и развевающейся на ветру бородой Данциг выглядел прямо как древнескандинавское божество, спустившееся к людям. – Вы уже удовлетворили свое любопытство?
– Отчасти. А что?
– Дело в том, что пора возвращаться.
Майкл ничего не имел против. Как он ни силился на некоторое время забыть о льдине в лаборатории Дэррила, последние несколько часов мысль о ней преследовала его неотступно. Журналист боялся, что именно сейчас он упускает какой‑то уникальный кадр.
– Мне должна позвонить жена, – пояснил Данциг.
У Данцига есть жена? Майкл опешил. Столь банальное и незатейливое объяснение в устах такого неординарного субъекта, как Данциг, показалось ему нелепым.
Данциг, очевидно, почувствовал оторопь Майкла, поскольку добавил:
– По‑моему, в этом нет ничего удивительного.
– Но когда вы с ней видитесь? – крикнул Майкл в ответ, складывая оборудование в сумку. – Я думал, вы тут постоянно живете.
– С перерывами, – ответил Данциг.
– А где она живет? – спросил Майкл и тут же добавил: – Хотя нет, погодите. Расскажете мне, когда я спущусь.
Как только Майкл присоединился к каюру, спустившись на усеянный костями берег, Данциг сообщил: «Майами‑Бич», и журналист помимо своей воли рассмеялся.
– А что в этом такого?
– Да нет, ничего. Просто меньше всего ожидал услышать про Майами.
– А что ожидали услышать? – полюбопытствовал Данциг, когда они уже шли к собачьей упряжке.
Ответ пришел к Майклу мгновенно:
– Валгаллу.
Первые несколько минут Синклер с Элеонор просто привыкали снова дышать, ходить… жить, в конце концов. Хотя в каком месте и времени, они и приблизительно не представляли.
Источник тепла в комнате – горящую оранжевым металлическую решетку под стеной – первой обнаружила Элеонор. Насквозь промокшая девушка склонилась над ней, ожидая увидеть внутри огонь и почувствовать запах горящей древесины или газа, но услышала лишь приглушенное гудение, а запаха странный предмет вообще не издавал. Поборов смятение, она приблизилась к нему и шепотом подозвала Синклера.
Оба непроизвольно перешли на шепот.
– Это камин, – тихо сказала она. – Мы можем высушить одежду.
Синклер помог ей снять мокрую шаль и накинул ее на спинку стула, который приставил к обогревателю. Элеонор сняла туфли и также поставила перед раскаленной решеткой.
– И ты разденься, – сказала она. – Пока… что‑нибудь не произошло.
Что могло скрываться под этим «что‑нибудь», Элеонор была не способна представить при всей своей фантазии. Было непонятно, находятся ли они среди союзников или в стане врага, например, в Турции, России или, чего доброго, в Тасмании. Более того, Элеонор до сих пор не до конца верилось в то, что они живы.
Впрочем, сейчас было не время об этом думать.
– Снимай мундир, – велела она. – И сапоги заодно.
Синклер сбросил с плеч военную форму, и Элеонор развесила ее перед камином, а сапоги поставила рядом с туфлями. Затем он снял саблю и положил на стул рядом с мокрой одеждой, но так, чтобы оружие в любой момент можно было схватить.
После этого они сели поближе к теплу, ежась и поглядывая друг на друга. Каждый из них втайне пытался понять, что знает, понимает или… помнит человек напротив.
Элеонор, к ее ужасу, помнила слишком многое. И неудивительно, ведь в течение долгого времени – какого именно? – она жила исключительно воспоминаниями… Спала и грезила, уносясь мыслями в прошлое, вновь и вновь переживала события минувшей жизни.
Сидя в мокрой одежде перед обогревателем, плотно обхватив колени, Элеонор думала о том вечере, когда они с Мойрой грелись перед очагом в холодной комнате на верхнем этаже лондонского пансиона… О вечере, когда мисс Найтингейл объявила о намерении отправиться с небольшой группой медсестер‑добровольцев на крымский фронт.
Синклер закашлялся и прикрыл рот холодной бледной рукой. Элеонор провела по его лбу все еще негнущимися пальцами. Сделала она это подсознательно – слишком уж часто медсестре приходилось успокаивающе прикладывать руку ко лбам раненых солдат, мечущихся в агонии в военных госпиталях Скутари и Балаклавы.
Синклер бросил на нее беспокойный взгляд раскрасневшихся глаз и спросил:
– Как ты… – Он запнулся, но, подыскав более нейтральное слово, продолжил: – Ты в порядке?
– Да… – ответила она.
В данной ситуации сказать что‑то более определенное было сложно. Вне всякого сомнения, она жива, но кроме этого, Элеонор больше ни в чем не была уверена. Как и Синклер, девушка пребывала в полнейшем замешательстве; оба промерзли до костей, и даже необъяснимо равномерное тепло от непонятной решетки не помогало согреться. И еще они оба ослабели – как от обыкновенного голода, так и от невыносимой жажды…
Ей вдруг пришло в голову, что она может умереть снова… причем скоро… И невольно задумалась, будет ли повторный процесс умирания по ощущениям отличаться от предыдущего.
Нет, хуже того раза быть просто не может.
Синклер обвел глазами помещение, и Элеонор, перехватив его взгляд, огляделась. Из квадратной емкости с водой, окутанной бледно‑сиреневым светом, пыталось выбраться существо наподобие огромного паука. Вдоль стены тянулся длинный стол вроде барной стойки, только с похожими на цветочницы чашами, встроенными прямо в столешницу. На столе стояли черный металлический предмет и белый ящик, а за ними Элеонор увидела винную бутылку. Синклер, очевидно, тоже ее заприметил, так как резко вскочил.
Схватив бутылку, он обтер этикетку рукавом пышной белой рубашки и внимательно изучил надпись.
– Она? – спросила Элеонор.
– Пока не уверен, – ответил он, выкручивая пробку.
Синклер поднес горлышко к носу и сразу отпрянул.
Сомнения Элеонор отпали – это их бутылка.
Бесшумно ступая по полу в одних только носках, он вернулся к обогревателю и поставил бутылку между ними, словно отец птичьего семейства, который принес в гнездо добычу. Синклер ожидал, что Элеонор ее возьмет, но она медлила. На душе было гадко от мысли, что, очнувшись после бесконечно долгого кошмара, она вынуждена вновь в него окунаться. Бутылка стояла перед ней как мрачное напоминание об ужасном прошлом. Она олицетворяла смерть, но в то же время – если жажда доведет Элеонор до полного изнеможения – и жизнь. Почувствовав отвратительный запах содержимого, девушка невольно задумалась, а не та ли это самая бутылка, которую Синклер прикладывал ей к губам на борту «Ковентри»? Если да, то как ее угораздило очутиться здесь, сейчас, в этом странном месте? Может быть, один из матросов выбросил бутылку в бушующее море, после того как их сковали цепями и…
Элеонор резко осадила мысли, подобно кучеру, останавливающему упряжку лошадей внезапным рывком поводьев. Она не может позволить себе думать об этом, просто не имеет права. Ей так долго удавалось управлять эмоциями, поэтому она и сейчас не должна подпускать к себе страшные мысли. Придется их обуздать, контролировать, если потребуется – сурово одергивать, словно непослушного ребенка, отбегающего от родителей слишком далеко. Иначе она сойдет с ума.
Конечно, если только уже не сошла с ума.
– Ты должна! – Синклер протянул ей бутылку.
Элеонор колебалась.
– А что, если после долгих лет… – попыталась она робко возразить.
– Что? – огрызнулся он, недовольно закатывая глаза. – Хочешь сказать: «Что, если после долгих лет все изменилось?..»
– Вполне возможно, что…
– Что возможно?! Что Бог все еще на небесах, мы в полном порядке, а Британия до сих пор правит морями?
В его глазах снова вспыхнул недобрый огонек. Годы, которые они провели во льду на дне океана («Нет! – скомандовал разум. – Не думай об этом!»), ничуть не охладили его горячий нрав и злобу. Зловещий огонь, который разожгла Крымская война в его сердце, по‑прежнему пылал. От того лейтенанта Копли, который отправился на войну за славой, не осталось и следа. Он стал лейтенантом Копли, которого обнаружили в грязи и крови среди мертвых и умирающих солдат на залитом лунным светом поле боя.
– Может, я первый? – предложил он, повернув к ней красное, освещенное раскаленной решеткой лицо.
Она не ответила.
Тогда он поднял бутылку и, запрокинув голову, сделал глоток. Кадык его дернулся, но мерзкая жидкость стала колом в горле, поэтому Синклеру пришлось сглотнуть снова, чтобы протолкнуть ее внутрь. Он скривился, сделал глубокий вдох, затем снова приложил горлышко ко рту и через силу влил в себя еще немного. К тому моменту как лейтенант опустил бутылку на колени, его светлые усы цветом напоминали темно‑фиолетовый синяк.
– То, что нужно, – осклабился он, обнажив окровавленные зубы.
Он пододвинул бутылку к Элеонор.
– Больше всего нам сейчас необходима пища и вода, – произнесла она, тем не менее неотрывно глядя на бутылку. – Чистая вода и свежая пища.
Синклер фыркнул.
– Говоришь прямо как Найтингейл. Будет у нас и еда, и вода. Но сейчас тебе нужно кое‑что совсем другое, и ты знаешь это не хуже меня.
Сердцем Элеонор понимала, что он прав… Вернее, был бы прав раньше в подобной ситуации. Но может быть, время избавило их от страшного проклятия? Возможно ли, что к одному чуду, благодаря которому они спаслись из ледового плена, добавится и второе, и мерзкая жидкость в бутылке им больше не понадобится?
– Мы не знаем, где мы, – мягко сказал Синклер. – И не знаем, что ожидает нас впереди.
Он заговорил исключительно сдержанно, однако Элеонор давно привыкла к резким переменам в его поведении.
Что‑то подобное прослеживалось даже в его письмах на родину.
– Я считаю, что мы не имеем права упускать возможности, которые предоставляет нам судьба, – продолжал он, метнув недвусмысленный взгляд на бутылку.
Чтобы высушить оставшуюся часть платья, Элеонор повернулась к обогревателю другим боком. Интересно, сколько времени они смогут здесь просидеть, прежде чем их обнаружат, размышляла она.
– А мы не можем просто взять ее с собой, перед тем как уйдем отсюда?
– Можем, – процедил он, начиная закипать. – Но ведь один раз ее у нас отняли, так? Значит, могут отнять снова.
Приходилось признать, что он прав… однако в душе у Элеонор нарастал протест.
То ли чтобы подкрепить аргумент, то ли действительно желая заглушить неудовлетворенную жажду, Синклер схватил бутылку и приложился к ней снова, да так основательно, что из уголка рта у него потекла темная струйка. Сделав несколько жадных глотков, он поставил бутылку на пол.
Элеонор не сомневалась, что Синклер сделал это нарочно. Как зачарованная, она смотрела на багровый ручеек, стекающий у него по подбородку. У нее и так жгло в горле, но теперь во рту все пересохло, а мышцы на шее непроизвольно напряглись. Недавно обсохшие ладони снова взмокли от пота, а в висках застучало, словно в отдалении начали бить в барабаны.
– Меньшее, что ты можешь сделать после всего случившегося, – это поцеловать меня, – сказал он.
Растрепанные и спутанные белокурые волосы мужчины в матовом свете диковинного обогревателя отливали огненным блеском. Ворот рубашки был расстегнут, поэтому бордовая струйка с подбородка свободно перетекла на шею. О, как ей хотелось ее слизать… Шершавый язык в пересохшем рту Элеонор невольно подался вперед.
– Неужели из уважения к старой дружбе, как сказала бы твоя подруга Мойра, ты этого не сделаешь? – настаивал он.
– Из уважения к дружбе – нет, но я сделаю это ради… любви, – ответила наконец Элеонор.
Она подалась вперед над стоящей на полу бутылкой навстречу Синклеру. Их губы соприкоснулись, поначалу очень мягко, но затем лейтенант разжал губы, и Элеонор ощутила вкус… Вкус крови у него во рту.
Он провел рукой по ее затылку и скользнул пальцами в длинные запутанные волосы. Элеонор не противилась. Она осознанно отдавалась в объятия лейтенанта, позволяя овладеть собой. Она понимала, чего он хочет. Они снова слились воедино, как и раньше, многие и многие годы назад. Элеонор предоставила ему полную свободу действий, потому что уже очень и очень давно не чувствовала ничего подобного… Не чувствовала вообще ничего.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
13 декабря, 18.00
На обратном пути Майкл попросил Данцига разрешить ему лично порулить собачьей упряжкой, и каюр согласился. Дав журналисту пару простых советов, Данциг протиснулся в сани – внутри ему сидеть было еще неудобнее, чем Майклу, – и сказал:
– Готовы?
– Да, – отозвался Майкл.
Он поправил солнцезащитные очки и потуже затянул меховой капюшон вокруг головы. Затем, крепко взявшись за поручень и убедившись, что его ноги стоят не на голом льду, а на снегу, выкрикнул команду «Пошли!», которой всегда пользовался Данциг. Лайки, непривычные к голосу чужака, не сдвинулись с места. Кодьяк даже обернулся и вопрошающе поглядел на Майкла.
– Вы должны командовать приказным тоном, – пояснил Данциг. – Вложите в голос твердость.
Майкл ощущал себя, словно в консерватории на прослушивании перед группой собак‑экзаменаторов. Он откашлялся и рявкнул «Пошли!», одновременно с силой дернув за главные вожжи.
Кодьяк во главе упряжки рванул вперед, и остальные собаки, последовав примеру вожака, дружно потянули за упряжь. Майкл побежал сзади, подталкивая сани руками.
– Запрыгивайте! – крикнул ему Данциг.
Едва Майкл успел поставить обе ноги на деревянные полозья, сани резко ускорились и помчали мужчин по перемежающемуся льдом снежному насту.
Данциг взял на себя обязанности штурмана, указывая верное направление, так что Майклу не приходилось задумываться над тем, куда свернуть, но, несмотря на это, управлять санями было куда сложнее, чем он предполагал. Какой бы гладкой ни казалась поверхность земли, весь путь был покрыт кочками, расселинами и камнями, удары о которые немилосердно отдавались в ноги. Майкл думал лишь о том, как бы сохранить равновесие да удержать подошвы на полозьях.
– Расслабьтесь! – крикнул Данциг через плечо.
«Легко тебе говорить!» – пронеслось в голове у Майкла.
Но все‑таки он немного опустил плечи, согнул руки в локтях и попытался встать чуть более раскованно.
– Если хотите, чтобы они побежали прямо, – поучал Данциг журналиста, который из‑за шума гуляющего в капюшоне ветра едва слышал каюра, – крикните: «Прямо!»
Майкл с удовлетворением отметил, что такую команду несложно запомнить.
– А если хотите, чтобы сбавили скорость, потяните за вожжи и скомандуйте: «Медленнее!»
Майклу было трудно судить, быстро они едут или медленно, но по ощущениям скорость была ураганной. Теперь, когда он стоял сзади, вцепившись в обрезиненный поручень саней, ему казалось, что снежный пейзаж по обеим сторонам сменяется, как в калейдоскопе. Когда он ехал в качестве пассажира, дело обстояло совершенно иначе: он сидел в тепле, надежно защищенный, и смотрел на окружающий ландшафт с высоты пары‑тройки футов от земли. Но ехать, стоя во весь рост, когда ветер дует в лицо и раздувает рукава со звуком, с каким полощется флаг на станции Адели, было одновременно и утомительно, и захватывающе. Из‑под лап несущихся собак взметнулся фонтан ледяных крупинок и брызнул Майклу в лицо, осев мокрыми каплями на губах и темных очках. Осторожно обтерев лицо перчаткой, он снова вцепился в поручень обеими руками.
Через некоторое время, вжившись в ритм упряжки и привыкнув к гладкому движению нарт, Майкл почувствовал себя настолько уверенно, что начал смотреть поверх собачьих голов и мелькающих хвостов на окружающий ландшафт. База находилась еще довольно далеко, чтобы ее можно было увидеть, и это радовало. Взору открывались лишь бескрайние поля снега, льда и вечной мерзлоты. Континент этот по площади больше Австралии, но он настолько безлюдный, что любая пустыня в сравнении с ним показалась бы перенаселенным городским кварталом. Береговая линия Антарктиды, вдоль которой бодро скользила упряжка, относительно обитаемое место, но стоит продвинуться в глубь континента всего на несколько миль, и уже невозможно встретить ни игривых тюленей, ни птиц, ни скромные лишайники. Антарктида – это пустыня, почти полностью лишенная жизни и, как никакое другое место на Земле, враждебно к ней настроенная. Люди нашли способ добраться до Южного полюса; смогли облететь его, водрузить на нем флаг и даже провести некоторые исследования, однако осесть на нем человеку оказалось не по зубам, да и вряд ли нашлись бы сумасшедшие, которые захотели бы остаться здесь надолго.
Бронзовое солнце висело в безжизненном небе, словно позолоченные часы‑луковица. Как и для любого, кто работает в Антарктике, время для Майкла превратилось в бесконечную тягучую массу. Он уже отработал почти половину срока, отведенного ННФ на командировку, но не смог бы вычленить из него ни одного конкретного дня. Дни незаметно перетекали в ночи, а ночи в дни. Майкл постоянно сверялся с часами, но все равно редко мог с уверенностью сказать, показывают ли цифры на них время до или после полудня. Несколько раз бывало, что, проснувшись и раздвинув затемняющие шторки вокруг кровати, он оказывался в полнейшем замешательстве относительно времени суток, и тогда приходилось выходить в коридор и уточнять у первого встречного, день сейчас или ночь. Однажды таким человеком оказался Призрак, ботаник, редко высовывающий нос из своей лаборатории, или «цветника», как ее называли «батраки». Посовещавшись, мужчины пришли к заключению, что за окнами день, хотя на самом деле была глубокая ночь. Они как ни в чем не бывало пошли в буфет, но, к их величайшему удивлению, никого там не застали. И только когда Майкл более внимательно присмотрелся к Призраку, то увидел на смущенном лице ботаника явные признаки «пучеглазости» – стеклянный взгляд и мешки под глазами.
С тех пор Майкл стал регулировать цикл сна с помощью таблеток «лунесты» или «лоразепама», которые добрая доктор Барнс впервые выдала ему в тот вечер.
– Как гласит старая поговорка, если человек говорит тебе, что ты спал с лица, не обращай внимания, – сказала она тогда. – Но если тебе говорят об этом двое – ляг и отдохни.
– А ты мне что скажешь?
– Ляг и отдохни. Тебе надо сбавить обороты.
Майкл и правда работал на износ – постоянно что‑то фотографировал, делал бесконечные записи в блокноте, стремился приобрести как можно больше навыков, от строительства иглу до управления собачьей упряжкой, как сейчас. Но период командировки на станции Адели был ограничен, а ему не хотелось упустить ничего важного. В канун Нового года самолет обеспечения заберет его на Большую землю, и Майклу совсем не улыбалась перспектива, вернувшись в Такому, сокрушаться, почему он, допустим, не удосужился сфотографировать старую норвежскую часовню изнутри (Майкл начал разрабатывать план возвращения к ней) или не успел разгадать загадку Спящей красавицы и Прекрасного принца.
Даже сейчас он держал в уме медленно оттаивающую льдину. Он решил сразу по возвращении на базу наведаться в лабораторию Дэррила и сделать еще несколько снимков, чтобы запечатлеть изменения в состоянии льда. Забавно, конечно, но Майкл представлял процесс его таяния как метаморфозу. Он почему‑то воспринимал льдину как куколку насекомого, из которой двое возлюбленных должны выйти на свет. В том, что они возлюбленные, Майкл ни минуты не сомневался. Кого, как не любовников, могли приковать друг к другу несколькими витками цепи и приговорить к смерти в океане? Он попытался мысленно воссоздать сценарий, который привел к столь трагической развязке. Может быть, ревнивый муж застукал парочку и утопил в море? Или расправу учинили по приказу отвергнутой жены? А может, эти двое нарушили некие нормы поведения, например, морской кодекс или, принимая во внимание золотые галуны на мундире мужчины, гвардейский? За какое чудовищное преступление они понесли столь ужасную расплату?
Собаки самостоятельно изменили курс, обогнув необыкновенно высокие заструги – образованные ветрами твердые снежные гребни. Это снова навело Майкла на мысль о том, что лайки помнят маршрут лучше любого человека. Животные спешили домой к уютной псарне, где их ждала мягкая солома на полу и миски с едой.
Все, о чем Майклу приходилось думать в течение большей части пути, – это как твердо стоять на полозьях да крепко держаться за поручень. Данциг, с нахлобученным на голову капюшоном, сидел совершенно безмолвно, уткнувшись подбородком в грудь, и у Майкла мелькнула мысль, что тот просто заснул. Было ли это признаком доверия к журналисту или к упряжке, оставалось неизвестным, но как бы там ни было, Майкл надеялся, что остаток обратного пути до базы удастся проделать, не разбудив каюра.
Вдалеке слева, среди нагромождения плавучих льдов мелькнул крошечный красный огонек и исчез, но спустя несколько минут показался вновь. Маячок на крыше домика ныряльщиков, сообразил Майкл. Он несколько раз становился свидетелем тому, как в нем со дна вытягивали ловушки с рыбой. Глубоководные обитатели жадно хватали ртом воздух, таращили удивленные белесые глаза и шевелили полупрозрачными жабрами, и тех немногих счастливчиков, которые смогли пережить поднятие на поверхность, Дэррил перекладывал в специальные ведра. Майкл одного не мог понять: как такой убежденный вегетарианец и защитник прав животных может заниматься этой работой?
– Все дело в рациональности, – объяснил тогда Дэррил. – Я говорю себе, что, проводя опыты на нескольких, я спасаю многих. Первый шаг к тому, чтобы убедить людей беречь природные ресурсы, – это объяснить, что ресурсы эти могут исчезнуть. – Он поднял за хвост одну из дохлых рыб, бережно положил в отдельное ведро со льдом и пояснил: – Если действовать быстро, то иногда удается получать любопытнейшие образцы крови даже у погибших рыб.
Когда нарты поравнялись с домиком ныряльщиков, собаки свернули направо и с веселым лаем побежали прямо к базе. Сани взлетели на невысокий холм, со свистом рассекая снег, и Майкл смог рассмотреть лагерь с высоты. Разнообразные модули, складские помещения и ангары, расставленные почти без всякой системы, выглядели отсюда как домики из конструктора «Лего», в который он играл в детстве, – беспорядочное скопление черных и серых строений с большими ярко‑желтыми кругами на крышах, нанесенными люминесцентной краской, чтобы пилоты самолетов обеспечения могли заметить станцию во мраке долгой полярной зимы.
Даже летом, в условиях бесконечного светового дня выживать здесь было непросто, а уж как некоторым удавалось выдерживать суровые зимы Южного полюса, у Майкла вообще не укладывалось в голове.
Данциг пошевелился в «гамаке» и приподнял голову.
– Прибыли? – пробормотал он.
– Почти, – ответил Майкл.
Он уже различил американский флаг, который под напором ветра сделался совершенно плоским.
– Раз уж вы проснулись, – добавил Майкл, – то не подскажете, как заставить собак остановиться?
– Попробуйте «тпру».
– Попробовать?!
– Это не всегда срабатывает. Сильно потяните на себя поводья и нажмите на тормоз.
Майкл метнул взгляд под ноги на металлическую пластину с двумя клыками, служившую педалью тормоза, и приготовился нажать на нее, когда до псарни останется сотня ярдов. На быструю остановку надеяться не приходилось.
Со стороны океана донесся приглушенный рокот снегохода, и Майкл невольно сравнил его с тихим и приятным шуршанием саней. Как фотограф, то есть человек, стремящийся пользоваться самыми современными устройствами, Майкл, конечно, не имел права бросать камни в плоды научно‑технического прогресса. Еще бы: не будь на свете самолетов, он никогда не очутился бы здесь, а если бы не цифровые камеры, ему пришлось бы мучиться с царапающейся и трескающейся на морозе пленкой. Тем не менее шум снегохода, который, по‑видимому, также возвращался на базу, показался ему неуместным. Вроде раздражающего стрекотания мощной газонокосилки тихим августовским утром. Глядя на снегоход, ползущий по льду, подобно черному жуку по листу бумаги, Майклу пришло в голову, что, возможно, на нем восседает Дэррил с уловом новых биологических образцов.
Псарня располагалась на окраине станции, за квадратом из жилых и административных модулей. По соседству с ней ютились лаборатории, складские сараи и ангары с электрогенераторами. Несмотря на то что генераторы были отнесены от жилых помещений как можно дальше, в те ночи, когда ветер стихал, Майкл постоянно слышал их монотонное урчание. Однажды за завтраком он пожаловался, что его по ночам беспокоит неприятный шум, на что Лоусон резонно заметил:
– Я бы вам посоветовал беспокоиться, когда вы вдруг перестанете его слышать.
Оставляя после себя узкий протоптанный след, собаки пробежали мимо ледового дворика, ботанической лаборатории, миновали гараж, где стояли «спрайты», снегоходы и буры, и направились к псарне, прямо напротив лаборатории морской биологии. Майкл крикнул: «Тпру!», но лайки и ухом не повели. Тогда он обеими ногами нажал на тормоз. Металлические клыки вгрызлись в вечную мерзлоту, немного замедлив ход саней, однако полностью остановить не смогли, поэтому Майкл гаркнул команду снова и изо всех сил потянул за главные вожжи. Покатый нос саней вздыбился, и журналист едва не упал назад, но собаки мало‑помалу начали замедляться. Кодьяк ослабил тягу, перешел на рысцу, и остальные лайки сразу последовали его примеру. Некоторое время нарты продолжали беззвучно скользить по снегу и ледяной корке, пока наконец не подъехали к псарне – открытому сараю с сеновалом, освещенному яркими белыми лампами. Судя по восторженному повизгиванию собак, они чувствовали себя здесь как в пятизвездочном отеле.