17‑й уланский полк легкой кавалерийской бригады номинально находился в подчинении лорда Лукана, двоюродного брата упрямого Кардигана, и у Синклера сложилось впечатление, что несчастные солдаты – лишь разменная монета в большой семейной игре.
– Постойте, – обратился Рутерфорд к проходящему мимо морскому офицеру. – Не одолжите на минутку?
Из‑за пышности обмундирования Рутерфорда моряк не смог распознать его чин, поэтому без лишних слов протянул подзорную трубу и зашагал дальше, по своим делам.
Рутерфорд вскинул подзорную трубу и оглядел скопление народа, начиная от Хай‑стрит и заканчивая погрузочной аппарелью. Воздух вокруг был наполнен фырканьем и ржанием лошадей, нескончаемым топотом солдатских сапог и фальшивыми звуками марша в исполнении военного оркестра, разносимыми по морю ветром с берега. Кто‑то выкрикнул команду, которую несколько раз повторили на палубе, и матросы начали зазывать на борт солдат. Обнявшись на прощание с членами семей и друзьями, кавалеристы взбежали на борт по массивным сходням, которые тут же втащили на корабль. Портовые рабочие отвязали толстые швартовочные тросы и отбросили свободные концы в стороны.
Тем временем поиски Рутерфорда, видимо, не увенчались успехом.
– Придется мне по возвращении поговорить с этой Флоренс Найтингейл, – со вздохом разочарования произнес капитан.
– Дай‑ка я попробую, – предложил Синклер, забирая подзорную трубу.
Первое, что попало в поле зрения, был лошадиный круп, удаляющийся по направлению к городу; как оказалось, это был конь лорда Кардигана. По слухам, знаменитый лорд должен был присоединиться к войскам позднее, а путешествие на фронт проделать в более комфортных условиях на борту французского парохода.
Синклер повезло не больше, чем Рутерфорду. На мгновение ему почудилось, будто он заметил подругу Ле Мэтра, Долли, но с уверенностью сказать было нельзя, так как лицо девушки скрывала широкая шляпа. К слову, Француз в суматохе откололся от друзей и затерялся где‑то в гуще солдат на палубе «Генри Уилсона». Синклер поглядел на счастливо улыбающегося мальчугана, держащего маму за руку, затем понаблюдал за другим, который был всецело поглощен ловлей раненого воробья, прыгающего между колес продуктовой повозки.
Раздалось еще несколько приказов, и дюжина матросов полезли по такелажу на мачты отвязывать паруса. Когда с громкими хлопками они раздулись, корабль покачнулся и застонал, словно спящий великан, пробуждающийся к жизни. Между бортом и причалом возникла полоска чернеющей внизу воды. Синклер прошелся подзорной трубой по всей пристани, попутно остановившись на желтом зонтике от солнца и еще чем‑то желтом, что оказалось афишей представления в театре «Друри‑Лейн».
– Интересно, когда мы вступим в первый бой? – произнес Рутерфорд. – Надеюсь, это будет не какая‑нибудь жалкая рукопашная, когда и пикой‑то толком не поработаешь.
Пики считались относительно новым видом оружия, которое, как и мундиры, переняли у польских улан, великолепно проявивших себя в битве при Ватерлоо.
Синклер что‑то буркнул в знак согласия и продолжил прочесывать толпу. Лейтенант хотел было оставить поиски – корабль покачивался, мешая фиксировать изображение, – как вдруг заметил, что из боковой аллеи выехал открытый экипаж и остановился в конце улицы. С него соскочили две женские фигуры, одна в желтом платье, другая – в белом халате, и побежали к пристани. Синклер оперся о леер и навел подзорную трубу на бегущих. Впереди, с медицинским чепцом в руке, бежала Элеонор, а следом семенила Мойра, придерживая юбку, чтобы не запутаться в ней ногами.
Как назло, обзор Синклеру закрыл опознавательный флаг на корме «Генри Уилсона», теперь уже отплывшего от причала на сотню ярдов. Однако лейтенант продолжал видеть ноги девушек и понял, что направляются они к совсем другому транспортному судну, покидающему порт. Но тут Элеонор остановилась перед мужчиной в военном мундире, перебросилась с ним парой слов и, схватив Мойру за руку, потащила ее в противоположном направлении – туда, откуда только что отчалил корабль с 17‑м уланским полком.
Флаг шумно полоскался на набирающем силу морском ветре.
– Вон они! – крикнул Рутерфорду Синклер. – Бегут к пристани!
Капитан перегнулся через леерное ограждение, вытягивая шею, а Синклер, сунув зрительную трубу под мышку, принялся энергично размахивать рукой.
На стеньгах развернули еще несколько парусов, и корабль дернулся вперед, быстро набирая ход. Берег начал стремительно удаляться, и люди в порту уменьшались до размеров песчинок.
Синклер в последний раз навел подзорную трубу на яркое желтое пятнышко. Ему очень хотелось, чтобы девушка посмотрела в его направлении, но внимание Элеонор, кажется, было приковано к раздувающимся парусам. Однако когда, огибая мол, корабль врезался в первую волну и обрушил на всех находящихся на палубе фонтан холодных брызг, Синклеру показалось, что все‑таки она обратила на него свои ярко‑зеленые глаза. По крайней мере ему хотелось так думать.
Последовавшие затем недели выдались самыми жалкими за всю недолгую жизнь Синклера. Он вступил в армию ради славы и, что скрывать, ради возможности гордо ходить по городу в форме кавалериста, но вышло так, что он оказался заточенным в зловонном чреве битком набитого судна. Синклер никак не ожидал, что изо дня в день придется питаться холодной солониной и рассыпающимися в руках галетами, которые были насквозь источены жуками‑долгоносиками, и из ночи в ночь маяться в грязных темных трюмах, борясь за спасение своего перепуганного до полусмерти коня. Он с тоской вспоминал беззаботную жизнь в Лондоне, игры в карты, собачьи поединки и вечера, проведенные в салоне «Афродита». (История с Фитцроем, которого он выкинул из окна, уже стала в полку притчей во языцех.) Всякий раз как корабельный стюард наливал ему скромную суточную порцию рома, лейтенант думал об отменном портвейне и холодном шампанском клуба «Лонгчемпс». А когда какой‑то тип – не иначе простолюдин – отчитал его за курение на нижней палубе, Синклеру сразу вспомнился роскошный склад табачных изделий в казармах, не говоря уж о стеке, которым он с удовольствием наказал бы наглеца, посмевшего разговаривать с ним в неучтивом тоне.
Несмотря на некоторые неудобства в виде миллионов правил и положений, служба в армии раньше не была ему в тягость, но с каждым часом, проведенным на борту грязной, болтающейся из стороны в сторону посудины, его отношение к ней менялось. Он чувствовал, как в груди нарастает негодование, ощущение, будто его ввели в заблуждение и жестоко предали.
Друзья Синклера, кажется, тоже приуныли. Француз, в былые времена любивший насвистывать какую‑нибудь мелодию да откалывать шуточки, все время висел в гамаке, зеленый как крикетная площадка, и держался за живот. А обычно бравирующий Рутерфорд говорил в более сдержанной манере, если вообще говорил. Другие – Уинслоу, Мартинс, Картрайт, Миллс – бродили по кораблю, будто привидения, с мертвенно‑бледными физиономиями и в промокшей одежде. Конечно, воздух на палубе был гораздо свежее, но находиться там означало постоянно лицезреть жуткую картину того, как мертвых лошадей – а в последнее время и солдат, умерших от дизентерии и других недугов, – переваливают через планшир и, словно отходы из мусорного ведра, сбрасывают в бурлящие воды моря. Теперь, когда Синклер непосредственно познакомился с суровым армейским бытом, он уже с трудом представлял свою военную карьеру.
Кажется, единственным, кто стоически переносил подобное положение вещей, был сержант Хэтч – «индус», презираемый офицерами и прочими должностными лицами более высокого ранга. Синклер видел, что его дружеская манера общения с сержантом того немного настораживала, а Рутерфорд и вовсе прямо сказал лейтенанту, что не стоит водить дружбу с Хэтчем в открытую. Но Синклеру действительно было приятно находиться в компании ветерана. Сержант давно смирился со своей участью, как в жизни, так и на военной службе; он отлично знал, что о нем думают, чего от него хотят и что с этим делать.
Встречи с Синклером Хэтч никогда не искал специально, понимая, что тот занимает более высокое общественное положение, но всякий раз как встречался с лейтенантом, проявлял искреннюю радость, правда, в очень сдержанной манере. Тем более что оба были большими почитателями капитана Льюиса Эдварда Нолана, чьи выкладки относительно дрессировки лошадей в последнее время получили широкую известность. Помимо хлыста и шпор, которыми испокон веков добивались от лошади послушания, Нолан предложил использовать мягкое слово, успокаивающий жест и кусок сахара. Первоначально его методика получила широкое распространение в Австрии, где он служил при эрцгерцоге, затем начала шествие по Великобритании и, по слухам, проникла даже в американскую кавалерию. После такой славы вернуть капитана в лоно английской короны стало делом чести, поэтому его назначили командующим 15‑м гусарским полком, и теперь он вместе со всеми плыл по Черному морю.
– Я знаком с ним лично, – заметил сержант Хэтч, протягивая своему скакуну Абдулле пригоршню ячменя. Как и прочих жизненно необходимых вещей, на кораблях катастрофически не хватало фуража для животных; вдобавок ко всем мучениям, которым подвергли лошадей, их еще посадили на голодный паек. – Вот так, – мягко сказал коню Хэтч, когда тот языком слизал угощение и принялся жадно подбирать с ладони последние зернышки. Сержант погладил Абдуллу по морде. – Все. До завтра больше ничего не получишь.
– А это правда, что он самый лучший наездник, с которым вам приходилось встречаться? – спросил Синклер. – Я слышал, другие Нолану и в подметки не годятся.
Сержант Хэтч улыбнулся:
– Тогда он всего лишь проводил рекогносцировку местности с адъютантом лорда Реглана, так что трудно сказать.
Как это и раньше случалось при разговорах с Хэтчем, Синклер вдруг почувствовал себя глупым мальчишкой.
– Но вообще да. Впечатление такое, что он словно сливается со своим конем. Ни одного лишнего движения рук и ног, и при этом животное идеально понимает, чего капитан от него хочет.
Абдулла вытянул шею и ткнул Хэтча носом в плечо, причем так сильно, что мужчина отшатнулся назад.
– Пожалуй, пора идти наверх, – произнес он вопреки тому, что постоянно находился в трюме. – Если останемся здесь, боюсь, бедняга попытается съесть мои эполеты.
Последнюю фразу он произнес как бы в шутку, но оба понимали, что шутки в ней лишь малая часть.
Поднявшись на палубу, где им пришлось переступать через тела солдат, слегших от лихорадки (корабельный лазарет, если так можно его назвать, был переполнен), они услышали всплеск воды за бортом, куда в холщовом саване выбросили очередного покойника. Первых жертв плавания провожали в последний путь с почестями, под звуки похоронного марша, исполняемого несколькими членами военного оркестра, но когда число умерших выросло и похороны в море стали обыденностью, офицеры отменили ритуал. Синклер однажды подслушал разговор капитана корабля с помощником: «Боевой дух у солдат и так упал, и если я еще раз услышу эту чертову музыку, пеняйте на себя».
Хэтч с Синклером отыскали на палубе свободный пятачок, уселись, прислонившись спиной к мачте, и сержант стал набивать трубку необыкновенно ароматным табаком, к которому пристрастился в Индии. Мимо медленно прошел Уинслоу, бросив на Синклера неодобрительный взгляд. Лейтенант с вызовом посмотрел на него.
Хэтч перехватил их взгляды и сказал:
– Вы рискуете впасть в немилость товарищей, общаясь с такими типами, как я.
– Я имею право общаться с кем захочу.
Хэтч раскурил трубку.
– Я служу им неприятным напоминанием.
– О чем?
– О том, что они еще не участвовали в настоящих боях. – Он выпустил облако дыма, и воздух наполнился изумительным табачным ароматом. – А еще, наверное, о битве при Чиллианвалахе.
Для Синклера стало сюрпризом, что сержант Хэтч участвовал в сражении, которое обернулось для британской кавалерии настоящей катастрофой. В военных сводках того времени сообщалось, что легкая кавалерийская бригада выдвинулась без предварительной подготовки и разведки местности навстречу мощной армии сикхов в Гималайских предгорьях. После того как артиллерийские дивизионы неожиданно нарвались на мощную конницу противника, солдаты в центре линии наступления начали массово отступать – то ли по собственной воле, то ли по приказу командования, о том история умалчивает, – но сзади их уже поджидали вражеские отряды. Сикхи, известные тем, что не придерживаются ни боевых построений, ни четкого расписания сражений, обнажили острые как бритвы кинжалы и ринулись в атаку. Во всеобщей панике, охватившей британские войска, два английских и один бенгальский полк поджали хвосты и бросились наутек, насквозь разрезав собственные пушечные батареи и оставив позади три полковых знамени, не говоря уже о сотнях убитых товарищей. И хотя с тех пор минуло пять лет, эта история все еще была свежа в памяти.
– Вот почему я храню ее на сердце, – произнес Хэтч, вытаскивая из‑под рубашки цепочку с серебряной военной медалью, на которой было выгравировано «Пенджабская кампания, 1848‑9». – Каждый, кто пережил тот день, мечтает смыть клеймо позора, – сказал он, пряча награду под рубашкой.
С марсовой площадки высоко над головой ветром принесло сообщение матроса, которое тут же было подхвачено морскими офицерами и эхом передано дальше по палубе. Синклер с Хэтчем быстро поднялись и подошли к правому борту, куда устремились солдаты, еще способные держаться на ногах. Вдали, сквозь стелющуюся по воде дымку тумана они увидели белые барашки волн, накатывающие на крымский берег, и флотилию стоящих на якоре британских кораблей, которые прибыли сюда чуть раньше. На «Генри Уилсоне» подобрали брамсели, и судно вошло в спокойные воды бухты, а вскоре Синклер услышал отрывистые звуки горна и увидел поблескивающие на берегу орудия. От мысли, что высадка началась, у лейтенанта учащенно забилось сердце. Насколько можно было судить по ландшафту вдали, Крым представлял собой территорию с обширными степями без деревьев и кустарников, следовательно, для кавалерийских маневров рельеф местности был идеальный. Синклеру не терпелось поскорее вывести Аякса из трюма, дать ему попастись и свободно побегать по этим, казалось, совершенно безмятежным зеленым холмам.
Когда корабль ближе подошел к берегу и встал на якорь, Синклер заметил в воде множество непонятных объектов. Поначалу он принял их за морских животных, вроде тюленей или дельфинов, но тут один из них поплыл в сторону носа «Генри Уилсона». Плавно покачиваясь на волнах, словно буек, полузатопленный предмет медленно проследовал вдоль всего борта корабля, ударился о деревянный корпус и, попав в водоворот, перевернулся. Только сейчас Синклер понял, что видит выступающие из воды голову и плечи солдата в красном мундире. Прежде чем мертвец, безвольно болтая головой из стороны в сторону, проплыл дальше вдоль кормы в сторону открытого моря, лейтенант успел рассмотреть его впалые щеки и остекленевшие глаза.
И таких тел было множество. Они зловеще покачивались на поверхности воды, словно червивые красные яблоки в бочке с водой.
Матрос, стоящий у леера рядом с Синклером, перекрестился.
– Холера, – пробормотал он. – Покойников не закапывают и не сжигают, опасаясь подхватить заразу.
Синклер вопросительно поглядел на Хэтча с трубкой в зубах.
– Но как же… – произнес Синклер.
Хэтч вытащил трубку изо рта и сказал:
– Перед тем как выбросить покойника за борт, к нему цепляют груз, чтобы он затонул. Но иногда этого оказывается недостаточно.
– Когда тела распухают, – добавил матрос мрачным голосом, – некоторые всплывают на поверхность, как будто возвращаются, чтобы в последний раз посмотреть на живых.
Синклер бросил взгляд на берег, где вовсю разгружали транспортные суда, на белые гребные шлюпки десантных войск, затем на флаги, развевающиеся на морском ветру, на сверкающие в солнечных лучах штыки солдат. А потом снова на жуткую россыпь мертвых тел, безжизненно переваливающихся через белые гребни волн.
– Как называется это место? – поинтересовался он, уверенный, что ответ запомнит навсегда.
Матрос невесело усмехнулся, почесал лоб и, отворачиваясь, произнес:
– Каламитский залив.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
11 декабря, 13.00
Бетти Снодграсс и Тину Густафсон иногда принимали за сестер. Обе были светловолосые, с открытыми широкими лицами. Познакомились они в университете Айдахо, на знаменитом факультете гляциологии и арктических исследований, где и получили намертво приставшее к ним прозвище «снежные королевы». Гляциология всегда считалась самой сложной, строгой и физически тяжелой наукой о Земле, что и привлекло к ней внимание девушек. Теоретические исследования кабинетных ученых были не для них. Подруги мечтали о настоящей науке, которая требовала работы в полевых условиях с полной самоотдачей. Человек, собирающийся стать гляциологом, должен сразу приготовиться к тому, что валяться на теплых мексиканских пляжах не удастся.
Словом, Бетти и Тина добились чего хотели.
На станции Адели, вдали от цивилизации, они вели спартанский образ жизни, бурили лед и складывали образцы под землю в вечную мерзлоту, где температура стабильно держится на уровне минус двадцати градусов. А когда требовалось провести анализы на наличие во льду изотопов и газов, благодаря которым можно узнать об изменениях климата с течением времени, они предварительно выносили керны из спрессованного льда на ледовый дворик, давая им немного «расслабиться», как они выражались. Работа гляциологов со временем превратила их в настоящих виртуозов обработки льда, в «ледяных гуру», как они сами себя называли. Бетти как‑то сказала Тине, что если дела в гляциологии пойдут совсем худо, они всегда смогут заработать на жизнь ваянием ледяных скульптур.
И вот теперь находка Майкла позволила проявить им мастерство в полной мере. Массивный ледяной блок, выпиленный из подводной глыбы, стоял вертикально между стеллажей с ледовыми кернами и деревянным ящиком с надписью «ПЛАЗМА», служившим домиком для птенца‑поморника Олли. Для защиты от ветра дворик был огорожен глухим металлическим забором высотой приблизительно шесть футов, но на этом обустройства и заканчивались – ни пола, ни крыши, лишь серое небо над головой да мерзлая земля под ногами.
Перед тем как приступить к работе, Тина с Бетти по привычке надели поверх зимней одежды стерильные комбинезоны (загрязнить образец льда – пара пустяков), хотя о стерильности подводной льдины они не беспокоились. Ледяной куб подвергся воздействию сотни различных факторов – от пил, которыми его вырезали, до водолазного домика, куда попал сразу после извлечения из проруби. К тому же лучшего способа датировать льдину, чем выяснить возраст вмурованного в нее тела, все равно не найти. На передней стенке куба все еще оставалось несколько дюймов льда, подлежащих удалению, но уже сейчас Бетти могла различить смутные очертания и фасон платья пленницы. Одежда напомнила ей о сериале «Театр шедевров», которым она увлекалась в детстве. Ей даже показалось, что на груди женщины она разглядела тускло поблескивающую брошь цвета слоновой кости.
Бетти работала то сверлом, то пилой, то кайлом, стараясь при этом не смотреть в глаза утопленнице. Зрелище действовало угнетающе.
Тина такими же инструментами обрабатывала блок сзади. Как обычно, женщины работали, обсуждая совершенно посторонние вещи, например, последние изменения в Национальной футбольной лиге.
– Они были правы, – сказала вдруг Тина, прерываясь.
– В чем? – Бетти отколола еще один кусок.
– Во льду второй человек. Теперь он виден отчетливо.
Бетти зашла сзади и увидела в льдине мужчину со светлыми усами и, кажется, в каком‑то мундире. Его голова была прижата к затылку девушки, а шею обвивала уже знакомая металлическая цепь. Подруги переглянулись.
– Может, стоит притормозить? – проговорила Бетти.
– Почему это?
– Боюсь, как бы исследование находки не оказалось станции не по зубам. По‑моему, такие вещи надо сразу переправлять в вашингтонскую лабораторию ННФ или, скажем, в университет Айдахо.
– Чего?! Хочешь лишить нас обеих шанса попасть в историю?
У Майкла, навьюченного фотооборудованием – камерами, штативами и двумя лампами, – были заняты обе руки, поэтому, чтобы отворить глухой металлический щит, служивший калиткой, пришлось пнуть его ногой. Из глубины ледового дворика до него донесся обрывок разговора Тины с Бетти; что‑то про попадание в историю.
– Извиняюсь, что заранее не предупредил о приходе, – сказал он Бетти, которая услужливо распахнула перед ним калитку.
– Да ничего. Мы любим компании.
– Ага, компании живых… – мрачновато добавила Тина.
Поскольку мысли Майкла в данный момент были заняты одним очень важным делом, ироничная реплика ускользнула от его внимания. Он сложил часть оборудования на землю и направился прямиком в угол двора, к контейнеру. Встал на колени и заглянул внутрь – Олли так к нему привык, что сразу же вскочил на лапки и шагнул навстречу. Майкл вытащил кусочки бекона, только что прихваченные в буфете, и прямо в руке протянул птенцу. Олли, который с каждым днем все больше начинал приобретать вид чайки, вскинул пушистую серую головку, мгновение разглядывал угощение, а затем резко клюнул.
– Ого! Ты мне чуть палец не оттяпал!
Майкл высыпал остальные кусочки бекона у края ящика, встал и застыл, натолкнувшись на обеспокоенные взгляды Бетти и Тины.
– Да не волнуйтесь вы так. Поморники всеядны, – сказал он.
– Не в этом дело, – ответила Бетти.
Журналист проследил за взглядом Тины, который она метнула в сторону ледяного блока.
– Боже милостивый, – пробормотал он, подходя ближе. – Все‑таки я был прав.
Мужчина все еще находился глубоко во льду. Интересно, если она Спящая красавица, тогда кто он – ее возлюбленный Прекрасный принц? На груди у покойника виднелось что‑то наподобие золотого галуна, поэтому у Майкла сразу возникла уверенность, что мужчина некогда был военным.
Странное дело, но от нелепой мысли, что девушка все время находилась не одна, Майкл вдруг испытал чувство успокоения.
– Пока больше не отбивайте лед, – попросил Майкл. – Мне надо запечатлеть льдину на этой стадии работы.
Он быстро подхватил осветители и поставил по обеим сторонам ледяной глыбы. День был очень холодный и сумрачный, и освещенная лампами льдина вдруг засверкала и стала похожей на сияющий маяк.
– Мы с Бетти как раз об этом говорили, – робко заметила Тина. – Не исключено, что к такой неординарной находке вообще не следовало прикасаться.
Майкл был слишком поглощен тем, с какого ракурса лучше сделать снимок, поэтому не вник в ее слова. Игра света и тени, не говоря уже о преломлении во льду, обещала доставить массу хлопот во время съемок. Но это была только часть проблем. Он поднял темные очки на шерстяную шапку и принялся колдовать над экспонометром.
– Слушай, Майкл, – сказала Бетти. – Возможно, стоит пока притормозить да хорошенько все обдумать.
– Что обдумать? – не понял Майкл.
– Что дальше делать с телами. Мы думаем, работы по извлечению должны вестись параллельно со всесторонними лабораторными исследованиями. Например, с применением рентгена или магниторезонансного томографа, которого на базе нет.
– Дэррил уверяет, что у него в лаборатории есть все необходимое оборудование, – возразил Майкл, хотя и призадумался.
А если он и правда торопит события? Ведь есть вероятность повредить находку, которая может оказаться одним из величайших открытий в истории человечества.
– Вопрос не в том, как извлечь их в целости и сохранности, – добавила Тина. – Это проще простого. Но вот сохранить тела потом будет очень сложно.
Сомнительно, чтобы Дэррил не предусмотрел подобное развитие событий, подумал Майкл. Да и вообще: разве Антарктика, по сути, не представляет собой морозильник необъятных размеров? Даже если тела извлекут изо льда, неужели сверхнизкой температуры воздуха окажется недостаточно для предотвращения разложения тканей?
Как бы там ни было, сейчас от него требуется сделать качественный фоторепортаж. Мало того, что находка позволит «Эко‑Туризму» предоставить читателям интереснейший материал, так еще даст шанс побороться за национальную журнальную премию. Требовалась предельная собранность, чтобы, не дай Бог, не испортить кадры. Тем более Джо Гиллеспи однажды посетовал, что журналист не сделал ни одной фотографии того трагического события в Каскадных горах… Иной раз Майклу казалось, что редактора в жизни увлекала лишь погоня за дешевыми сенсациями.
Майкл выбрал наиболее подходящие камеры и аксессуары и сделал несколько снимков; сначала сфотографировал мужчину, лицо которого все еще едва просматривалось, затем женщину. Хотелось точно передать фактуру льда, но мешали отражения и преломления света, превратившие съемку в крайне кропотливый процесс. Впрочем, Майкл был только рад. Качественный результат никогда не дается малой кровью. Затем он попросил Бетти с Тиной возобновить работу и сделал пару десятков снимков, на которых запечатлел, как гляциологи обдирают и пилят лед. Чести попасть в кадр удостоился и Олли, который вразвалочку вышел из домика проверить, не съедобны ли ледяные осколки, разлетающиеся во все стороны.
Ветер усиливался, и глухой металлический забор, несмотря на свою основательность, начал греметь так громко, что разговаривать стало затруднительно. Майклу приходилось буквально кричать Тине с Бетти, чтобы те встали то правее, то левее, то под свет лампы, то ушли в тень. Очень скоро выяснилось, что женщины ощущают себя под объективами довольно неловко. «Снежные королевы» явно не принадлежали к типу людей, которые любят популярность и умеют вести себя перед камерами раскованно.
– Еще одну, и всё, – попросил он Бетти. – Подними ручной бур на шесть дюймов.
Инструмент заслонял лицо Спящей красавицы.
Бетти покорно приставила бур, куда было сказано, и Майкл торопливо поправил осветители, сдвинутые ветром с исходного положения. Направив на льдину все имеющиеся прожектора, Майкл подошел ближе, чтобы запечатлеть как можно больше мелких деталей. То ли от высокой яркости ламп, то ли от меньшего слоя льда, который Тина не покладая рук отбивала все утро, но лицо женщины просматривалось значительно лучше. Теперь Майкл отчетливо разглядел каштановые волосы, зажатые ржавой цепью, тускло сверкающую белую брошку и изумрудно‑зеленые глаза. Выражение лица девушки ничуть не изменилось с тех пор, как Майкл увидел ее под водой во второй раз, поэтому оставалось лишь удивляться, как он мог тогда подумать, что утопленница стала выглядеть иначе. Занятно все‑таки, какие трюки способна выделывать человеческая память. Майкл сделал еще два снимка, однако в кадр попадала его собственная тень, поэтому пришлось пригнуться и сместиться на несколько дюймов вбок. Майкл снова навел резкость и щелкнул затвором, и в этот момент, он мог поклясться, картина в кадре изменилась. Глаз на детали у него был наметан безупречно – и преподаватели искусства фотографии, и редакторы всегда отмечали это его качество. Вот и сейчас Майкл был уверен на сто процентов, что в кадре произошли какие‑то изменения. Совсем незначительные, эфемерные, но они все‑таки произошли. Он снова переменил точку съемки и вдруг увидел, что зрачки женщины… сузились.
Он опустил камеру и просмотрел цифровые снимки, которые только что сделал. Один за другим, пролистывая вперед и назад. И хоть разница в изображениях была исчезающе мала, Майкл мог поклясться, что она есть.
– Вот ты где! – послышался возглас Дэррила на фоне грохота оградительных щитов. – Тебя по спутниковому телефону вызывают. Некая Карен. Связисты удерживают ее на линии специально ради тебя. – Бросив взгляд на результаты работы Тины и Бетти, Дэррил воскликнул: – Ух ты! А вы неплохо потрудились!
Майкл кивнул гляциологам и сказал:
– Оставьте все как есть. Я сейчас вернусь.
– По‑моему, лампы пока можно выключить, – заметила Бетти.
И то верно. Майкл сунул фотокамеру под анорак и, перед тем как удалиться в административный модуль, отключил освещение. Льдина вмиг потускнела, превратившись из сверкающей колонны в унылый тусклый монолит.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
11 декабря, 15.00
– Ты меня извини, если что, – сказала Карен. – Я тебя не отвлекаю от важных дел?
– Нет, что ты. Я всегда рад твоим звонкам. Ты же знаешь.
Но всякий раз как они говорили по спутниковому телефону, у Майкла душа в пятки уходила. Маловероятно, что она и теперь звонит, чтобы сообщить какую‑то хорошую новость.
– Что случилось?
Он ногой закрыл дверь радиорубки и устроился на компьютерном стуле без подлокотников.
– Я просто решила сообщить, что Крисси покидает госпиталь, поэтому звонить туда больше не имеет смысла.
В первое мгновение Майкл воодушевился – неужели Кристин возвращается домой? – но торжества в голосе Карен как‑то не ощущалось, и он уточнил:
– А куда ее переводят?
– Домой.
Майкл растерялся. Кристин отправляют домой, это ведь добрый знак?
– Врачи решили, что состояние улучшилось настолько, что ее можно выписывать?
– Нет‑нет. Это отец так решил.
Кто бы сомневался! Чтобы мистер Нельсон прислушивался к мнению каких‑то там профессиональных врачей…