– А его собаки… Боже, как он обожал своих собак… – Мерфи горестно покачал головой. – Что бы там ни произошло, что бы ни привело к тому, что Кодьяк вышел из себя – опухоль мозга, лихорадка, – самое удивительное, что Данциг… Эрик отнесся бы ко всему с пониманием. Я в этом уверен. Собаки любили его так же, как и он их. – Он провел рукой по волосам. – Поэтому мы обязаны отыскать остальных лаек. Я вам обещаю, мы найдем их во имя его светлой памяти.
– Когда? – выкрикнул один из «батраков».
– Как только погода позволит, – ответил Мерфи. – Если только собаки не поражены тем же недугом, что и Кодьяк.
Мысль об угрозе эпидемии Майклу как‑то не приходила в голову. А правда: что, если и остальные лайки подцепили от Кодьяка заразу? Что, если все они превратятся в убийц?
Мерфи поглядел в листок с заметками, зажатый в руке.
– Мне неизвестно, насколько хорошо вы осведомлены о жизни Данцига на Большой земле, но на всякий случай сообщу, что он был женат на замечательной женщине по имени Мария. Она окружной судмедэксперт… – Он на секунду запнулся, осознав всю иронию ситуации. – Живет во Флориде.
Майами‑Бич, припомнил Майкл.
– Я говорил с Марией дважды после смерти мужа, сообщил все, что ей стоит знать, и она попросила меня выразить благодарность за дружбу всем, кто здесь находится, – в первую очередь Франклину, Каллоуэю. И еще дяде Барни за вкусную мамалыгу, которую Данциг так любил. Она сказала, что Эрик чувствовал себя по‑настоящему счастливым человеком только здесь, когда стоял на полозьях нарт, а вокруг трещал мороз под тридцать градусов. – Он снова нервно скосил глаза на записку. – Ах да… Еще она попросила меня выразить огромную благодарность доктору Шарлотте Барнс за то, что она сделала все возможное, чтобы спасти Эрику жизнь…
Глаза всех присутствующих устремились на Шарлотту, которая сидела, подперев подбородок руками. Врач легонько кивнула.
– … и Майклу Уайлду.
Это стало для Майкла неожиданностью.
– Кажется, он много ей о вас рассказывал, Майкл. Мария что‑то упоминала про то, что вы собирались сделать Эрика знаменитым.
– Я и сейчас приложу к этому все усилия! – громко, чтобы все услышали, объявил журналист.
– Данциг рассказывал Марии, что ваш журнал «Эко‑Мир» должен был опубликовать его фотографию вместе с собаками – последними собаками во всей Антарктике, как вы знаете.
Строго говоря, журнал назывался «Эко‑Туризм», но Майкл, разумеется, не стал его поправлять.
– Фотографии обязательно появятся, – ответил журналист уверенно, как будто решение на этот счет принимает он, а не редактор. Майкл решил, что при случае постарается уговорить Гиллеспи разместить изображение Данцига в окружении ездовых лаек прямо на обложке журнала. Это меньшее, что он может сделать для каюра.
Мерфи продолжал посвящать собравшихся в детали жизни Данцига – как выяснилось, каюр успел сменить миллион профессий, от пасечника и сотрудника службы отлова собак до шофера катафалка («вот так они и встретились с Марией»), – а Майкл опустил голову и погрузился в собственные мысли. Во‑первых, до отлета с базы необходимо узнать домашний адрес Марии. Ожерелье Данцига из моржовых клыков до сих пор хранилось у него, и Майклу хотелось переслать ей амулет сразу по возвращении в цивилизацию. Возможно, вместе с фотографией мужа, где он был бы запечатлен во всем своем великолепии, рассекающий на санях снежную бурю.
Кроме того, следовало позвонить в Такому, в дом семьи Нельсонов. Майклу не терпелось узнать, как прошел переезд и стала ли Кристин проявлять хоть какие‑нибудь признаки сознания после того, как попала в родной дом. Конечно, он догадывался, каким будет ответ, к тому же не сомневался, что сообщит его Карен, однако считал своим долгом удостовериться, что ничего не изменилось. Его занимал и другой вопрос: как долго продлится такая жизнь? Обрывочные сведения о комах и вегетативных состояниях, которыми располагал Майкл, давали основание судить, что Кристин может лежать овощем бесконечно долго.
Дядя Барни, садящий в нескольких футах от Майкла, громко высморкался в красный носовой платок. Мерфи тем временем рассказывал о том, как Данциг однажды умял неимоверно большую порцию какого‑то блюда.
Следующим вышел Каллоуэй и поведал забавную историю про то, как безуспешно пытался одеть Данцига в водолазный костюм стандартных размеров. Бетти и Тина, в свою очередь, рассказали о том, что однажды во время сумасшедшего бурана Данциг любезно помог им выгрузить ледовые керны. Майкл невольно прислушался к беснующейся за узкими окнами вьюге и поскрипыванию волнистых металлических листов, которыми были обшиты стены модуля. Буран мог пойти на убыль через час, а мог растянуться и на целую неделю. На полюсе, как успел понять Майкл, ни в чем нельзя быть уверенным.
Когда с речами было покончено, Мерфи сбивчиво продекламировал заученный отрывок из «Отче наш», все несколько секунд помолчали, после чего Франклин занял место за пианино в углу и сыграл зажигательный хит Боба Сигера «Старый добрый рок‑н‑ролл», отменно придав ему разухабистое звучание прошлых лет. Это была одна из любимых песен Данцига. Многие принялись подпевать строчки: «В сегодняшней музыке я души не нашел, мне нравится тот старый добрый рок‑н‑ролл!» Когда музыка стихла, дядя Барни объявил, что в буфете всех ждет горячая мамалыга, которую он приготовил в память о Данциге.
Когда гости церемонии стали расходиться, Мерфи жестом подозвал к себе Майкла и Лоусона и спросил:
– Слушайте, вы Экерли нигде не видели?
Даже если бы Призрак и находился в комнате отдыха, его запросто можно было и не заметить: ботаник был очень тихим и скромным малым. Но Майкл был вынужден ответить «нет».
– Наверное, счет времени потерял, разговаривая со своими растениями, – предположил Лоусон.
Мерфи удовлетворенно кивнул, но добавил:
– Вы все‑таки сходите к нему и проверьте, все ли у него в порядке, хорошо? Я пробовал до него дозвониться, но он упорно не поднимает трубку.
Майкл не мог ответить отказом, хотя и мечтал отправиться в столовую вместе с Шарлоттой и Дэррилом. Журналист весь день проторчал в комнате, делая записи, да так увлекся, что совсем позабыл о желудке.
– Насчет мамалыги не беспокойтесь – я позабочусь о том, чтобы и вам досталась. – Он обратился к Лоусону: – Кстати, как твоя нога? Ступаешь нормально?
Лоусон, недавно повредивший на лыжах лодыжку, бодро ответил:
– Нога отлично. Вообще никаких проблем. «Используй, иначе потеряешь», как говорится.
Манерой речи Лоусон всегда напоминал Майклу тренера какой‑нибудь спортивной команды, подбадривающего игроков с лавки.
– Думаю, нелишним будет взять лыжные палки, – сказал Мерфи. – Скорость ветра – восемьдесят миль в час.
Лоусон кивнул.
Мужчины оделись, взяли из специального шкафа с предметами первой необходимости лыжные палки и, отделившись от потока людей, которые гурьбой направились в ярко освещенный буфет, пошли в противоположном направлении.
Они брели по длинной улочке, почти ничего перед собой не видя из‑за снега и ледяной крошки, которые под напором безумного ветра хлестали по лицу, собирались в небольшие вихревые столбики и танцевали из стороны в сторону от одного края дороги к другому. Иной раз порывы ветра обрушивались с такой силой, что Майкла швыряло на стену какого‑нибудь модуля или на забор, погребенный под снегом чуть ли не на половину высоты, и тогда ему приходилось пережидать, пока ветер немного уймется. О полном затишье приходилось только мечтать. В Антарктике нередки ситуации, когда полярник хочет лишь одного – хотя бы временного безветрия, передышки стихии и возможности идти ровно, не задыхаться от перехватывающего дыхание ветра и смотреть на небо. Небо здесь может быть потрясающе красивым – чистота и равномерность голубого оттенка поначалу просто завораживают, словно над головой не небосвод, а гигантская эмалированная чаша, покрытая синей глазурью. Но иногда, как сейчас, оно похоже на грязновато‑белесый чан, размытые края которого сливаются с границами бескрайнего ледяного континента, и уже невозможно определить, где собственно небосвод, а где земля.
Захватить лыжные палки было очень хорошей идеей; вряд ли Майклу без них удалось бы идти прямо. Лоусон с его больной лодыжкой так вообще постоянно падал бы. Майкл на всякий случай держался от него на расстоянии пары ярдов, на случай если инструктор «снежной школы» вдруг свалится на землю и покатится. В такой буран потерявший опору полярник может долго катиться по ледяному насту, как шар для боулинга, пока не налетит на какое‑нибудь препятствие. Одним ненастным утром Майкл стал свидетелем тому, как Пенске, метеоролог, кубарем летел мимо административного модуля, пока наконец не врезался во флагшток, на котором и повис, цепляясь за него, как за спасительную соломинку.
Майкл смахнул рукавицей налипший на очки снег, и тут ему в голову пришла мысль, что он мог бы сколотить неплохое состояние, открыв на Южном полюсе магазин по продаже очков, оснащенных ветроустойчивой системой очистки стекол, как на самолетах. Майклу хотелось окликнуть Лоусона и спросить, как у того нога и не стоит ли повернуть назад, пока не поздно, но он и пытаться не стал, понимая, что безжалостный ветер затолкает слова назад в рот. Да и температура была такой низкой, что если долго держать рот открытым, зубы могли потрескаться.
Они миновали гляциологическую лабораторию (Майкл заглянул во двор, высматривая Олли, но птенец, видимо, стал достаточно смышленым, чтобы в такую непогоду не высовывать носа из ящика), затем биологическую и лабораторию климатологов, после чего Лоусон свернул налево и направился к большому ржавому вагону, восседающему на цилиндрических опорах, как старый рыжий петух. Сквозь узкие окошки пробивался яркий свет.
Лоусон остановился у пандуса, огороженного неприглядной деревянной шпалерой, махнул Майклу, чтобы тот поднимался, а сам принялся массировать лодыжку. Глухая стальная дверь была вся в царапинах, вмятинах и выцветших обрывках наклеек с символикой рок‑группы «Phish». Майкл трижды постучал кулаком, предупреждая о своем визите, затем открыл дверь и вошел.
Очки моментально запотели, поэтому пришлось стянуть их на лоб. Майкл раздвинул плотный целлофановый занавес, сбросил с головы капюшон и осмотрелся. По обеим сторонам от него громоздились железные шкафы и стеллажи, по меньшей мере футов шести в высоту, плотно уставленные ящиками с образцами антарктических мхов и лишайников. На всех полках и ящиках имелись маленькие белые ярлыки с надписями неразборчивым почерком. На потолке помаргивала флуоресцентная лампа, а из‑за нагромождения стеллажей где‑то в глубине раздавались писклявые звуки рок‑музыки.
Но Майкл услышал и кое‑что еще… Приглушенный хлюпающе‑булькающий звук. Когда в лабораторию вошел Лоусон, Майкл инстинктивно приложил палец к губам, призывая того молчать. На лице инструктора отразилось изумление. Майкл жестом дал Лоусону понять, чтобы тот оставался у двери, а сам с лыжными палками наперевес начал осторожно красться по лабиринту стеллажей. Неужели это одна из собак, гадал Майкл. А может быть, и не одна вовсе? Может, стоит отступить и позвонить шефу, чтобы вызывал подкрепление? Но что, если Экерли угодил в серьезную беду и ему прямо сейчас требуется помощь?
Музыка делалась все громче, как и странное причмокивание, словно кто‑то уплетал суп или злаки. Так, может, в этом все и дело? Экерли не отвечает на звонки просто потому, что сидит за тарелкой с кукурузными хлопьями и балдеет под любимый рок? Майкл оказался зажатым в узком проходе между двух высоченных шкафов, на одном из которых красовалась табличка «Ледниковая морена. Юго‑западный сектор», а на другом – «Образцы. Станция Стромвикен». Теперь он отчетливо слышал звук пережевывания какой‑то влажной упругой пищи, так что ботаник ел вовсе не хлопья, а возможно, уминал тушеное мясо. Но зачем в лабораторном вагоне давиться дрянью, разогретой в микроволновке, когда в это самое время дядя Барни угощает всех горячей мамалыгой, приготовленной по случаю траурного мероприятия?
Посмотрев в просвет в стеллаже, Майкл увидел длинный лабораторный стол, такой же, как в лаборатории Дэррила, с двумя раковинами, микроскопом и кучей склянок с химикатами. Но стол был пуст. Более того, присмотревшись, Майкл заметил, что два горшка с растениями опрокинуты, а третий валяется на полу, разбитый вдребезги. На полке между двух крошечных колонок надрывался айпод. Майкл вышел из‑за стеллажа и двинулся к столу, однако непонятные хлюпающие звуки доносились с другой стороны, откуда‑то снизу. Майкл заглянул за угол и увидел на полу торчащие из‑за шкафа расстегнутые ботинки. Он крепко сжал в руках лыжные палки.
Чавканье сменилось звуком чего‑то рвущегося, как будто раздирали плоть. Подойдя ближе, Майкл увидел широкоплечего мужчину в просторной фланелевой рубашке, который склонился над распростертым на полу телом и что‑то с ним делал. Майкл оторопел – не будь он в курсе последних событий, то подумал бы, что перед ним Данциг.
Тот самый, который умер.
Журналист вскинул одну из остроконечных лыжных палок и, не придумав ничего лучшего, заорал:
– Эй ты! Отойди от…
И осекся… Склонившийся над телом детина испуганно обернулся, и Майкл увидел бороду, пропитанную кровью настолько сильно, что походила она скорее на широкую малярную кисть, которую окунули в ведро с красной масляной краской. Глаза верзилы тоже были красными и часто моргали. Потрясенный Майкл отшатнулся, и в этот момент мужчина с животным оскалом бросился на него. Одна из лыжных палок взметнулась вверх, грохнув по шкафу, и Лоусон с криком «Что происходит?!» начал ломиться через хитросплетение стеллажей.
Здоровяк схватил Майкла за воротник, словно что‑то выискивал у него на шее, и Майклу в нос ударил зловонный запах гниения и крови. Но сильнее всего напугало то, что это действительно был Данциг – тот самый умерший и замороженный Данциг, которому собака разорвала глотку. Теперь его пальцы мертвой хваткой держали Майкла за парку. Журналист отскочил назад, но налетел на другой стеллаж, и тот с грохотом обрушился на пол, придавив обоих среди груд рассыпанной земли и рассады. Майкл двинул противника по лицу рукояткой палки, страшно сожалея, что не имеет возможности пустить в ход заостренный конец импровизированного оружия. Данциг навис над ним, скрежеща окровавленными зубами и сверкая глазами, полными безумной ярости, в которых – Майкл осознал это уже по прошествии времени – одновременно зияла и целая бездна печали.
И вдруг над головой Майкла просвистела еще одна лыжная палка и вонзилась Данцигу в плечо. Каюр отпрыгнул назад и кинулся на Лоусона, но подошвы заскользили по рассыпанным бобам, и он грохнулся на пол. Майкл быстро перекатился на бок и вскочил на ноги. Поднявшись, Данциг с силой оттолкнул Лоусона, и инструктор по выживанию, который и до этого‑то нетвердо стоял на своих полутора ногах, распластался на полу, остервенело размахивая лыжными палками.
Но вместо того чтобы продолжать атаку, Данциг отступил назад и стал продираться сквозь нагромождение стеллажей, размахивая руками, как мельница крыльями, и обрушивая на пол позади себя одну полку за другой. Галечник, дерн и грунт для рассады полетели во все стороны. Майкл бросился следом, но когда преодолел завалы и проскочил сквозь целлофановый занавес, увидел лишь полосу крови на пандусе да мелькнувший темный силуэт, который танком проломил шпалеру и растворился в белом водовороте вьюги.
15 декабря, 22.30
– Вы что несете, черт возьми?! – воскликнул Мерфи, когда Майкл с Лоусоном зажали его с обеих сторон в буфете. Дядя Барни, который готовил последнюю порцию мамалыги, к счастью, был вне пределов слышимости. – Господи Боже! Данциг мертв!
– Ничего подобного, – повторил Майкл, слегка наклонившись к Мерфи и стараясь говорить тихо. – Именно это мы и пытаемся вам втолковать!
– Ты тоже его видел? – обратился Мерфи к Лоусону за подтверждением.
– Да, я тоже его видел.
Лоусон метнул взгляд на Майкла, как бы приглашая того продолжить.
– И он убил Экерли… – произнес журналист.
От лица Мерфи отхлынула кровь. Он будто язык проглотил.
– Мы обнаружили Экерли в лаборатории уже мертвым, а Данциг потрошил его тело, – сообщил Майкл. – Проблема в том, что он и сейчас бродит где‑то по округе.
Мерфи, словно в ступоре, прислонился спиной к морозильной камере, не в силах переварить свалившуюся на него новость. Майкл его понимал; если бы он не увидел все собственными глазами, если бы лично не подвергся нападению, сам ни за что не поверил бы в подобный рассказ.
– Выходит, он не в мешке для трупов, – размышлял вслух Мерфи, – и не на ледовом складе…
– Абсолютно верно, – подтвердил Лоусон.
– А теперь еще и Экерли мертв… – пробормотал начальник, словно давая время ужасающей информации осесть в мозгу.
– Точно, – поддакнул Майкл. – Надо немедленно отыскать Данцига, пока он не зашел слишком далеко.
– Но если он напрочь свихнулся, значит, вскоре замерзнет насмерть, – в надежде предположил Мерфи, словно хватаясь за соломинку.
Майкл не нашелся что возразить: в словах Мерфи действительно была логика. Разумеется, сумасшедший, у которого даже шапки на голове нет, как пить дать умрет либо от мороза, либо от падения в ледниковую расселину. С другой стороны, Майкл был уже ни в чем не уверен. Все перевернулось с ног на голову. Он находился с Данцигом в лазарете, и на его глазах Шарлотта зафиксировала время смерти каюра. Так что кто бы там сейчас ни бегал среди льдов, вовсе не обязательно, что это тот самый Данциг. Это больше не человек, а нечто, чему Майкл пока не мог подобрать определения.
– Что вы сделали с телом Экерли? – спросил Мерфи, отчаянно пытаясь собраться с мыслями.
– Где лежало, там и оставили, – ответил Майкл. – Шарлотта должна обследовать его как можно скорее. А потом надо будет куда‑нибудь перенести труп.
– Прошу прощения, господа, – раздался голос дяди Барни.
Повар открыл морозильник, вытащил из него масло и поковылял назад, откуда не мог услышать разговор.
– Только не в то место, куда поместили Данцига, – тихо произнес Мерфи. – Припрячем его на старом продуктовом складе под замком. Если доктор Барнс ошибется и насчет Экерли, тогда он хотя бы не будет шататься по базе, как первый. – Он внезапно умолк, затем пояснил: – Думаю, вы меня понимаете. То есть я хочу сказать, что Данциг был классным мужиком, да и Экерли вполне ничего, но вся эта ситуация не лезет ни в какие ворота. Безумие какое‑то…
Он запнулся, очевидно, лихорадочно соображая, как выкручиваться из создавшегося положения.
Майкл не разделял уверенности Мерфи в том, что Шарлотта допустила ошибку. Как бы ни дико это звучало, но Данциг действительно умер, после чего потом непостижимым образом восстал из мертвых. Впрочем, озвучивать начальнику подобные фантастические идеи Майкл пока поостерегся.
Лоусон присел и стал растирать поврежденную лодыжку, которая после схватки в ботанической лаборатории разболелась пуще прежнего. Между тем волосы Мерфи, кажется, поседели еще сильнее.
– Заодно мы могли бы поискать Спящую красавицу и Прекрасного принца, – сказал Майкл.
Ему не терпелось поскорее получить разрешение шефа на поиски.
– Не говоря уже о собачьей упряжке, – добавил Лоусон. – Если ННФ узнает, что последние разрешенные в Антарктике собаки исчезли – собаки, которых ради бедного Данцига оставили в виде исключения, – начнется настоящий бюрократический кошмар.
– Данциг регулярно гонял их на станцию «Стромвикен», – продолжал Майкл. – Прогноз синоптиков благоприятный. Погода вот‑вот изменится, и буря пойдет на убыль.
– Временно, – ответил Мерфи. – Согласно последним сводкам, еще один фронт накроет нас уже к завтрашнему вечеру.
– Тем более надо поторапливаться, – напирал Майкл.
Лоусон согласно кивнул.
– Что у тебя с лодыжкой? – спросил Мерфи. – Вижу, ты ее массируешь.
– На снегоходе домчим без проблем. А если отыщем их – в смысле собак и тела, – потребуется моя помощь, чтобы отогнать упряжку назад на базу.
– Хорошо, – согласился Мерфи, словно у него иссяк запас контраргументов. – Но только не сегодня. Хорошенько выспитесь, а утром, если погода позволит, я первым делом выдам вам разрешение на поездку к китобойной станции. – Потянувшись к рации на поясе, он добавил: – Передам Франклину, чтобы к девяти утра он поставил у флагштока два снегохода, в полном снаряжении и заправленные под завязку.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
16 декабря, 9.30
Синклер отсутствовал несколько часов, заставив Элеонор изрядно поволноваться. Помимо страха, что из‑за непредвиденных обстоятельств Синклер вообще может не возвратиться, Элеонор боялась и его душевного состояния, в котором он может вернуться. Ушел он чернее тучи, злой как черт из‑за непрекращающегося бурана, который держал их в стылой церкви словно в тюрьме.
– Будь проклята эта дыра! – выкрикнул он перед уходом. Его слова эхом прокатились по заброшенной церкви и улетели ввысь к прогнившим стропилам под крышей. – Будь прокляты эти камни и будь прокляты эти доски!
Синклер с размаху ударил рукой по стоящему на алтаре канделябру, и тот со звоном грохнулся на пол. Громко цокая каблуками по камню, он прошел между скамьями, рывком открыл скрипучую дверь во двор и обрушил тираду проклятий еще и на свинцовое небо. Ответом ему был заунывный вой ездовых собак, которые лежали, свернувшись клубком, среди могильных камней и крестов.
В такие минуты, когда Синклер богохульствовал и бросал вызов небесам, Элеонор опасалась его сильнее всего. Однажды, в Лиссабоне, Бог уже ответил Синклеру, и девушке совсем не хотелось снова испытать на себе гнев Всевышнего.
– Синклер, – отважилась она его окликнуть, держась за дверной косяк пасторской комнаты, – может быть, стоит завести собак в церковь? Снаружи без крова они погибнут.
Он резко обернулся; в его глазах пылал тот самый дикий, вселяющий ужас огонь, который впервые Элеонор увидела в Скутари.
– Сейчас я их согрею! – прорычал он и вынырнул в метель, даже не удосужившись закрыть за собой дверь; он словно не замечал жесточайшей погоды.
В церковь ворвался вихрь снега и ледяной крупы, а спустя минуту Элеонор услышала лай собак, которых Синклер стал запрягать в нарты. Элеонор поплотнее закуталась в пальто из диковинной ткани и, подойдя к открытой двери, выглянула наружу. Она успела увидеть спускающуюся по снежному склону упряжку и спину Синклера, который стоял на полозьях и покрикивал на собак. Когда они скрылись из виду, Элеонор всем весом налегла на тугую деревянную дверь и закрыла ее.
Чувствуя, что окончательно выбилась из сил и вот‑вот упадет в обморок, девушка плюхнулась на ближайшую скамью и склонила голову на спинку переднего ряда. Дерево было холодным и не очень ровным; присмотревшись, Элеонор увидела, что на нем были вырезаны какие‑то слова. Чье‑то имя? Как бы там ни было, написано было не по‑английски, а буквы почти полностью стерлись. Она смогла разобрать лишь несколько цифр в виде даты – 25.12.1937. Рождественский день 1937 года… Она приросла глазами к надписи, вновь и вновь прокручивая информацию в голове. Когда они с Синклером ступили на борт злополучного брига «Ковентри», на дворе стоял 1856 год. Если эта надпись, вернее, цифры были действительно датой, то выцарапали их через восемьдесят один год после того, как Элеонор утопили в море.
Восемьдесят один год. Время, за которое все знакомые ей люди успели состариться и умереть.
И это по самым скромным подсчетам, ведь поселок, очевидно, покинули многие годы назад, если не десятилетия, а раз так, то сколько же лет она пребывала в забвении? Как долго проспала во льду на дне океана? Неужели прошли столетия? И каким стал мир, в котором она проснулась?
Она сняла рукавицу и провела пальцами по вырезанным в доске цифрам, словно желая убедиться, что они реальны. В первый момент ощущение от прикосновения к шероховатой поверхности дерева ее обескуражило. Элеонор захлестнула буря эмоций, ведь она уже и забыла, каковы на ощупь привычные предметы. После стольких лет во льду она ощущала себя так, будто влезла в новую и совсем чужую для себя кожу.
Она снова подумала о Синклере. Эмоционально их больше почти ничего не объединяло. Конечно, оставался формальный аспект отношений – их связывала тайная (и прерванная) брачная церемония в португальской церкви, значение которой, по ее мнению, было равно нулю. Но и только. Сейчас, в этом неприветливом и пугающем месте, куда ее занесло, не было ничего, что могло бы не то чтобы разжечь былое пламя страсти, но заронить хотя бы искорку душевного тепла.
Глубоко в душе Элеонор понимала, что между ними существует и другая преграда – их проклятие, которое, как вечный укор совести, будет неотступно преследовать обоих и напоминать о себе до конца дней. И насколько оно их объединяло, настолько же и разъединяло. В отчаянных глазах и бледных лицах друг друга они теперь видели лишь проявление непреодолимой жажды, которая заявляла о себе все настойчивее. Их губы были холодны, пальцы превратились в ледяные сосульки, а сердца очерствели.
В этом смысле со времен Крыма ничего не изменилось. На долю Элеонор везде выпадали одни лишения.
Едва сестры Найтингейл прибыли в казарменный госпиталь в Скутари – названный так из‑за того, что здесь размещались казармы «Селимийе» турецкой армии, – как выяснилось, что в нем не хватает ничего, касалось ли это бинтов, одеял, медикаментов или даже специальных подушечек для культей ампутированных конечностей. Такого ужасного запустения, как здесь, Элеонор и представить себе не могла. Даже женщины, раньше служившие в работных домах и тюрьмах, признались, что потрясены тем, как здесь обходятся с ранеными британскими солдатами. Несчастных, которым на поле боя отрывало конечности, игнорировали и не оказывали им никакой медицинской помощи, поэтому бедолаги так и лежали обездвиженные, неспособные даже самостоятельно поесть. Солдаты, страдающие от дизентерии, диареи или загадочной «крымской лихорадки», изрядно потрепавшей армейские ряды, лежали в переполненных коридорах на пропитанных кровью соломенных тюфяках и тщетно умоляли принести попить. Смрад из открытой канализационной системы, которая проходила под зданием, был невыносим, но сквозь разбитые окна в помещения проникал такой холод, что ничего не оставалось делать, как заткнуть оконные ниши соломой, что только усиливало зловоние в палатах. Несколько женщин послабее сами сразу же заболели и превратились в дополнительную обузу.
Большинство сестер, как и Элеонор с Мойрой, поначалу отрядили заниматься штопкой и стиркой белья, а совсем не врачеванием. Медсестры приехали с намерением ухаживать за ранеными, помогать докторам во время хирургических операций, но врачи встретили их с такой враждебностью и подозрительностью, что вообще запретили входить во многие палаты и категорически не желали с ними сотрудничать.
– Они, наверное, думают, что мы украдем у солдат запонки, – негодующе сказала Мойра, когда ее завернули у одной из палат, битком набитой ранеными. – Я только и слышу, как несчастные солдаты на никчемных подстилках умоляют принести им судно или сделать укол морфина. Меня от них отделяет всего десяток шагов, а чем я занимаюсь?! Штопаю носок!
Элеонор вначале озадачило, что мисс Найтингейл не пытается отстаивать право сестер заниматься своими прямыми обязанностями, но вскоре поняла мудрость подобного поведения. В Британской армии царили определенные незыблемые порядки, устоявшиеся за многие сотни лет, разрушить которые в одночасье было нельзя. Но благодаря смиренности, которую проявил сестринский корпус, и сглаживанию углов, где только это возможно, мисс Найтингейл без лишнего шума постепенно добилась того, что круг обязанностей и зона ответственности ее подчиненных расширились. Как только военное командование увидело, что регулярная смена постельного белья и использование чистых повязок приносят плоды, оно пошло дальше и разрешило приносить солдатам горячий чай, овсянку, говяжий бульон и желе, которые медсестры лично готовили на импровизированной кухне. Ну а солдаты, покалеченные, страдающие от боли, испускающие последнее дыхание под истрепанными одеялами вдали от родного дома, стали боготворить сестер, невзирая на их бесформенные халаты и идиотские чепцы.
И все‑таки главным человеком, который навсегда завладел сердцами солдат и получил их безграничное почтение, была Флоренс Найтингейл. Она бесстрашно входила в палаты даже к лихорадочным, от которых шарахались сами доктора. Те считали, что несчастные либо сами как‑нибудь выкарабкаются, либо умрут, и, каким бы ни был исход, подвергать себя риску заражения не стоит. Более того, мисс Найтингейл всем оказывала равноценный уход независимо от того, был ли раненый аристократом или обыкновенным призывником, хотя с незапамятных времен офицерам предоставлялась самая лучшая и квалифицированная медицинская помощь, тогда как рядовых и пехотинцев бросали умирать в страшных мучениях. Разрушив неписаные устои, она прослыла предательницей среди офицеров, которые стали посматривать на нее косо, зато снискала безмерное уважение простых солдат. А также и Элеонор.
Как‑то раз, на четвертый день пребывания в Скутари, мисс Найтингейл остановила Элеонор у чахлого фонтана на территории госпиталя, где та собиралась наполнить кувшин водой, – мутновато‑желтая вода была почти непригодной для питья, – и попросила помочь во время ночного обхода. На женщине было длинное серое платье и белый платок, которым она обвязала темные волосы, а в руке она держала турецкий фонарь с изогнутой ручкой, выходящей из плоского медного основания.