16 декабря, 11.30
Когда Синклер покидал церковь, ветер был относительно слабым, но теперь он стремительно набирал силу. Лейтенант промчался через полуразрушенные постройки китобойной станции (проезжая мимо кузницы, он обратил внимание, что на стенах все еще висит дюжина гарпунов) и погнал собак на северо‑запад, где виднелся низкий горный хребет. За ним простиралась терра инкогнита. Он сомневался, что обнаружит там что‑нибудь примечательное, но, с другой стороны, какой у него был выбор? Сдаться и вверить свою судьбу и Элеонор тем, от кого они так ловко улизнули? Синклер никому не доверял и впредь не собирался.
Даже своей возлюбленной, как это ни прискорбно. Перед уходом он запер Элеонор в пасторской, опасаясь, что в нынешнем нездоровом состоянии она может вытворить какую‑нибудь глупость. И сильнее всего боялся, что после пробуждения она может поддаться внезапному импульсу и предпринять попытку самоубийства. Хотя каким именно способом она могла наложить на себя руки, он не представлял. Их порок, несмотря на страшную цену, которую пришлось заплатить обоим, давал защиту от многих смертельных болезней – холеры, дизентерии, загадочной крымской лихорадки, – даже по прошествии сотен лет, ну или сколько там они пробыли в ледяном плену на дне моря.
Но какие бы дьявольские механизмы ни обеспечивали бессмертие, Синклер подозревал, что при определенном физическом воздействии их жизни могут оборваться. Он глянул вниз на задник разорванного сапога, где собака вгрызлась ему в голень. Рана давно перестала кровоточить и почти затянулась, но то, чем она заросла, отнюдь не было живой кожей в привычном понимании этого слова. Это была просто латка, струп, пластырь – в общем, нечто, что всего лишь помогало удерживать плоть на скелете и давало возможность ходить, разговаривать, дышать. Их тела можно разрушить насильственно, но сами зачахнуть они не способны.
Не очень‑то соотносится с девизом их полка, пронеслась у Синклера ехидная мысль. Он не обрел ни смерти, ни славы, а вместо этого словно застрял на полустанке в каком‑то неопределенном состоянии. Это напомнило ему о днях в Крыму, когда бригада легкой кавалерии вынуждена была прозябать в праздности.
Неделю за неделей они проводили в томительном ожидании, безучастно наблюдая с высот за сражениями пехоты. Кавалеристов постоянно придерживали для некоего решающего сражения, которое все никак не наступало. По приказам лордов Лукана и Кардигана – сводных братьев, которые относились друг к другу с глубочайшим презрением, – 17‑й уланский полк постоянно перебрасывали с одной позиции на другую в глубоком тылу, но в боях упорно не задействовали, опасаясь, как бы ряды кавалеристов не поредели раньше времени. Синклер, как и многие однополчане, начал чувствовать, что в других родах войск они уже стали объектом насмешек. Мол, расфуфыренные всадники в мундирах с золотыми галунами, ярко‑красных брюках и шлемах с перьями только и делают, что поедают яйца вкрутую с галетами, тогда как их соотечественники выполняют всю грязную работу, штурмуя вражеские редуты. Когда во время одного важного сражения русская кавалерия, бросившись врассыпную, обратилась в бегство и ее не стали догонять и добивать, сержант Хэтч, который едва оправился от малярии, с досады разломал надвое курительную трубку и швырнул на землю.
– Они что, особого приглашения на открытке с золотой каемочкой ждут, чтобы начать действовать? – прорычал он, осаживая ретивого коня. Сержант злобно поглядел в подзорную трубу на высоты, где в окружении свиты адъютантов стоял главнокомандующий армией, престарелый однорукий лорд Реглан. – Более удачной возможности, чем сейчас, и представить нельзя!
Даже капитан Рутерфорд, отличительной чертой которого, помимо кустистых бакенбард, был невозмутимый характер, начал терять терпение. Он достал флягу, отхлебнул из нее рома с водой и, переклонившись в седле, протянул Синклеру со словами:
– Хлебни. Думаю, нас ждет очередной нудный день.
Лейтенант принял флягу и сделал жадный глоток. С тех пор как уланы 17‑го полка покинули Великобританию, война превратилась для них в бесконечную тягомотину, ценой которой тем не менее стали значительные потери. Сначала было суровое плавание в бушующем море, погубившее бесчисленное количество лошадей, а за ним последовали долгие марши по узким ущельям и пустынным равнинам, за время которых на обочинах остались лежать сотни трупов. Брошенные, они стали добычей грифов, хищных животных и… странных скрытных тварей, которые появлялись исключительно по ночам и трусливо рыскали вокруг лагеря. Как‑то Синклер спросил одного из турецких разведчиков, что это за создания, и тот, суеверно плюнув через левое плечо, произнес:
– Кара‑конжиолос.
– И что это значит?
– Кровососы, – гадливо произнес разведчик. – Они кусают мертвых.
– Как шакалы?
– Хуже, – ответил тот и, пытаясь подобрать верное слово, добавил: – Как… проклятые.
Всякий раз как видели согнутую фигуру – осторожные существа всегда держались в тени и передвигались, низко припав к земле, – Синклер неизменно отмечал, что все солдаты независимо от вероисповедания сбивались вокруг костров еще более тесными группами, а рекруты‑католики начинали неистово креститься.
Судьба забросила их к черту на кулички, в чужую землю, по которой они продвигались все дальше и дальше от дома. Синклер часто вспоминал флаги и вымпелы, духовые оркестры и людей, машущих платками, когда войска поднимались на борт корабля в Англии. С тех пор ничего столь же волнующего он больше не видел. Даже Балаклава, некогда идиллический маленький порт, изменилась до неузнаваемости. До того как сюда нагрянули британские войска, городок с идеально ухоженными садами и небольшими виллами под зелеными черепичными крышами был излюбленным местом отдыха жителей Севастополя. Каждый дом и забор здесь был увит розами, ломоносом и жимолостью, вокруг зеленели виноградники с созревшими крупными гроздьями светло‑зеленого муската, на холмах цвели фруктовые деревья, а вода в заливе была кристально чистой.
Но потом в бухту вошел самый мощный корабль британского флота «Агамемнон», высадивший двадцатипятитысячный контингент войск, и армия превратила город в военную базу. Виллы разграбили, сады уничтожили, а виноградные лозы в буквальном смысле втоптали в грязь. Поскольку многие солдаты страдали и умирали от диареи, маленькая закрытая бухта вскоре превратилась в огромную зловонную клоаку, полную нечистот и трупов. Лорд Кардиган, не будь дурак, предпочел находиться в нескольких милях отсюда на борту собственной яхты «Драйяд», где личный повар‑француз готовил ему изысканные блюда, в то время как многочисленные ординарцы и адъютанты мотались по крутым склонам побережья то вверх, то вниз на измученных лошадях, доставляя его приказы. В войсках, когда офицеры не слышали, его называли «Доблестный Яхтсмен».
– О Французе что‑нибудь слышно? – спросил Рутерфорд, но Синклер лишь покачал головой. Уже несколько недель не приходило ни писем с фронта, ни известий из полевых госпиталей. Синклер видел ногу друга после того, как его подмяла лошадь, и понимал, что, если когда‑нибудь и увидит его живым, Ле Мэтр больше не будет прежним человеком.
Да и останутся ли они сами теми, кем были раньше?..
День был замечательный, погожий и солнечный, и Аякс нетерпеливо бил копытом по земле, мечтая поскорее размяться. Синклер погладил его по длинной гнедой шее и мягко потянул за черную гриву.
– Скоро, мой мальчик, скоро… – сказал он.
Лейтенант уже смирился с тем, что еще несколько часов придется выслушивать батальные крики и отдаленное громыхание русских пушек. На протяжении всей военной кампании Синклер ощущал себя словно человек, который крутится у входа в театр, не имея возможности попасть внутрь, и довольствуется лишь музыкой и голосами актеров. Он подумал об Элеонор. Интересно, что она сейчас делает, в безопасности ли она и доходят ли в Лондон письма, которые он ей пишет?
Рутерфорд хмыкнул и кивком указал направо. Один из адъютантов покинул расположение командного штаба и теперь очертя голову скакал по крутому склону горы. Тропы почти не было, и лошадь все время спотыкалась, чуть не падая, но ловкому наезднику каждый раз удавалось взять ситуацию под контроль буквально в последнюю секунду и продолжать безумный спуск.
– Я знаю только одного человека, который может так управляться с лошадью, – сказал сержант Хэтч со своего седла.
– И кто же это, интересно? – спросил Рутерфорд.
– Капитан Нолан, разумеется, – опередил Синклер сержанта.
Тот самый капитан Нолан, чье учение о технике верховой езды победно шествовало по Европе.
Всадник мчал во весь опор – из‑под копыт вылетали камни, песок, пыль, – но когда он оказался на равнине, то стал пришпоривать лошадь еще сильнее. Лорд Лукан, в шлеме с белым оперением, поскакал Нолану навстречу и осадил лошадь в десяти ярдах от Синклера, между плотных рядов легкой и тяжелой кавалерийских бригад, которыми он командовал.
По бокам лошади Нолана пот тек ручьями. Подскочив к лорду Лукану, капитан вытащил из ранца донесение и бесцеремонно сунул ему в руку. Синклер знал о неприязни капитана Нолана к лорду (которую, кстати, разделяло большинство кавалеристов), но его удивило то, в какой грубой манере он вручил депешу. Лукан славился крутым нравом, и подобный выпад в его адрес мог закончиться для Нолана арестом за нарушение субординации.
Лукан, скрежеща от злости зубами, прочитал приказ, затем уставился на Нолана, лошадь которого нетерпеливо приплясывала на месте, и что‑то бросил супротив. Синклер не смог разобрать всех слов, однако услышал: «Что атаковать? Какие еще орудия, сэр?»
Синклер и Рутерфорд обменялись недоуменными взглядами. Неужели лорд Лукан – «лорд Зритель» для своих простаивающих войск – снова попытается отвести кавалерию от прямого боевого столкновения?
Нолан что‑то требовательно повторил, вскинув голову с копной вьющихся темных волос, и указал на бумагу в руке лорда Лукана. А затем резко ткнул пальцем в сторону русских батарей на окраине Северной долины и выкрикнул так громко, что Синклер расслышал каждое слово:
– Вон там, милорд, ваш противник! И у него ваши орудия!
Синклер ожидал, что лорд Лукан впадет в бешенство от непочтительного обращения и отдаст приказ арестовать капитана Нолана прямо на месте, но тот лишь пожал плечами, развернул лошадь и поскакал совещаться с ненавистным ему лордом Кардиганом. Что бы ни было написано в донесении, это оказалось настолько важным, что он не осмелился отмахнуться от него или принять решение единолично.
После нескольких напряженных минут обсуждения лорд Кардиган отдал честь, после чего подскочил к уланам и приказал бригаде быстро выстроиться в две линии. Первую сформировали 17‑й уланский, 11‑й гусарский и 13‑й легкий драгунский полки, а во вторую поставили 4‑й легкий драгунский полк и большую часть гусарского 8‑го полка. Тяжелую кавалерийскую бригаду отправили в самый конец, а конную артиллерию, которая по‑хорошему должна была поддерживать атаку с тыла, вообще не стали задействовать. Вероятно, из‑за того, что долина перед ними была частично изрыта канавами и, следовательно, продвигаться по ней было трудно.
По прикидкам Синклера, Северная долина, в которую в данный момент выступала кавалерия, в длину была милю с четвертью, а в ширину не составляла и мили. Она представляла собой совершенно ровное поле, лишенное каких‑либо укрытий, по трем сторонам которого на холмах располагались русские войска. На севере на Федюкинских высотах Синклер увидел по меньшей мере дюжину орудий и несколько батальонов пехоты, но высоты Козуэй на юге производили еще более пугающее впечатление. Там располагалось добрых тридцать пушек и пехотные дивизии, которые утром атаковали турецкие редуты. Но наибольшая опасность подстерегала в самом конце долины. Если легкая кавалерия пойдет в лобовую атаку на позиции русских, она не только попадет под перекрестный огонь пушек по обеим сторонам долины, но и нарвется прямо на дюжину орудийных стволов, за которыми вдобавок виднелось еще несколько плотных рядов вражеской конницы.
Впервые в жизни Синклер по‑настоящему почувствовал близость смерти. Ощущение это не сопровождалось дрожью или порывом броситься в бегство, а лишь снизошло на него как непреложный суровый факт. До нынешнего момента, невзирая на то что многие солдаты полегли в канавах на обочинах, сраженные холерой, лихорадкой или пулями снайперов в горах, он почему‑то верил в собственную неуязвимость. Казалось, смерть обходит его стороной. Но теперь, когда они были зажаты, как в тисках, с трех сторон в Северной долине, Синклер уже не питал иллюзий на сей счет.
Он скакал в первой линии вместе с Рутерфордом по левую руку и молодым парнем по имени Оуэнс по правую. Сержанта Хэтча поставили во вторую линию.
– Ставлю пять фунтов, что доберусь до артиллерийской батареи первым! – крикнул Синклер Рутерфорду.
– Принимается, – ответил капитан. – Только есть ли у тебя пять фунтов?
Синклер засмеялся, а Оуэнс, услышав разговор, натянул вымученную улыбку. Кожа на узком лице юноши со скошенным подбородком была бледной, как молочная сыворотка, а рука, которой он держал пику, дрожала как осиновый лист.
Зазвучал горн, и все кавалеристы умолкли. Лорд Кардиган, который опережал мчащиеся шеренги на несколько корпусов, выхватил саблю и поднял ее высоко над головой. Тихим голосом, который тем не менее услышали все, он произнес:
– Вперед, бригада.
Звук горна смолк, и спустилась странная, почти сверхъестественная тишина, которая, кажется, накрыла собой всю долину. Кавалерия мчалась вперед, ощетинившись острыми пиками, но с высот не прозвучало ни единого выстрела, не выпалила ни одна пушка, и даже легкий ветерок не колыхал невысокую траву. Синклер слышал лишь поскрипывание кожаных седел да позвякивание шпор. Кажется, весь мир затаил дыхание в ожидании спектакля, который вот‑вот должен был разыграться.
Лейтенант пока придерживал вожжи свободно, но понимал, что вскоре наступит время, когда придется ухватиться за них изо всех сил и под градом снарядов править Аяксом железной рукой. Конь с гордо поднятой головой шумно втягивал ноздрями чистый воздух, наслаждаясь возможностью с ветерком промахнуть по ровной утрамбованной земле. Синклер старался смотреть только вперед, на щеголеватую фигуру лорда Кардигана. Тот восседал в седле идеально прямо и в кои‑то веки предстал в отороченном золотыми галунами мундире, изменив привычке держать его просто переброшенным через плечо. За все время Кардиган не обернулся на своих солдат ни разу. Что бы там Синклер и другие солдаты ни думали о лорде в целом, как бы ни посмеивались над пристрастием к пышности нарядов и фанатичной преданностью букве устава, сегодня он стал для них главной вдохновляющей фигурой.
В самом конце долины Синклер заметил клуб дыма, небольшой и идеально круглый, словно одуванчик, затем еще один. Уханье пушечного залпа донеслось только спустя пару секунд, и сразу же в воздух взметнулся фонтан дерна и травы. Ядра не долетели до цели, но Синклер понимал, что русские канониры пока лишь пристреливаются. Первая линия не углубилась и на пятьдесят или шестьдесят ярдов, когда, к огромному удивлению Синклера, капитан Нолан вдруг выскочил вперед, воинственно потрясая над головой саблей, и в нарушение воинского этикета грубо пересек траекторию движения Кардигана. Развернувшись в седле, он что‑то прокричал лорду, но что именно – за нарастающим грохотом пушек никто уже не расслышал.
В первую секунду Синклер подумал, что Нолан просто потерял голову и пытается взять командование на себя, но не успел Кардиган отреагировать на столь вопиющую наглость, как в непосредственной близости от них разорвался снаряд русской пушки. Его осколки разворотили Нолану грудь, нанеся столь чудовищные увечья, что сквозь рану Синклер увидел бьющееся сердце капитана. Раздался душераздирающий вопль, какого лейтенант не слышал еще никогда в жизни, после чего объятая паникой лошадь развернулась и понесла окровавленное тело, все еще непонятно как удерживающееся в седле в вертикальном положении, назад сквозь линии кавалерии. Сабля из руки Нолана вывалилась, но сама рука, как ни странно, оставалась вытянутой вперед, словно он все еще пытался руководить атакой. Крик тоже не затихал до тех пор, пока лошадь не врезалась в строй 4‑го легкого драгунского полка, где тело наконец свалилось с седла на землю.
– Боже правый, – услышал Синклер бормотание Рутерфорда. – Что он хотел сделать?
У Синклера не было ответа, но одно было ясно наверняка – скоропостижная гибель капитана Нолана, самого искусного наездника во всей британской кавалерии, не предвещает ничего хорошего. Темп наступления бригады увеличился, но лишь слегка. Лорд Кардиган, который не развернулся в седле хотя бы ради того, чтобы узнать дальнейшую судьбу Нолана, продолжал вести за собой войска в плотном боевом порядке и с равномерной скоростью, словно они отрабатывали парадный марш на плацу, а вовсе не атаковали настоящего врага под усиливающимся шквалом огня.
– Закрыть линию! – заорал сержант Хэтч за спиной Синклера, приказывая наездникам скакать вперед и закрыть бреши в передней линии, которые образовались на местах павших солдат и лошадей. – Закрыть линию в центре!
Шеренги взвинтили темп, и Аякс, пригнув гнедую голову с белой звездочкой на морде, помчался вперед как ветер. Сабля и седельный ранец бешено запрыгали. Древко пики держать в руках стало сразу неудобно, поэтому Синклер сейчас мечтал лишь о том, чтобы поскорее прозвучал приказ опустить оружие и зафиксировать его под мышкой. И еще молился, чтобы удалось дожить до того момента, когда сможет пустить пику в ход.
Он надвинул на глаза шлем, закрываясь от ослепляющих лучей солнца.
Преодолев половину расстояния, бригада оказалась под ураганным перекрестным огнем пушек и ружей противника. Мушкетные пули, осколки ядер, картечь и снаряды ливнем обрушились на ряды кавалерии, со свистом прошивая тела лошадей и буквально снося солдат с седел. Кавалеристы больше не могли сдерживать охваченных ужасом лошадей и, по правде говоря, сами поддались панике, поэтому ряды сразу расстроились, и войска бросились вперед в полном беспорядке, лишь бы только поскорее миновать смертоносные холмы. Подбадривающие крики, молитвы перепуганных солдат, истошное ржание искалеченных лошадей и стенания раненых слились в жуткую батальную какофонию.
– Вперед, уланы Семнадцатого! – услышал Синклер крик Хэтча, когда лошадь сержанта нагнала его с правой стороны. – Не позволим Тринадцатому опередить нас!
«А где молодой Оуэнс или его лошадь?» – пронеслось в голове у Синклера.
Он как‑то не заметил, чтобы парня убили.
Рог протрубил снова, и Синклер, наконец опустив пику, ударил шпорами по жилистым бокам Аякса. Поле боя так заволокло дымом и клубами пыли, не говоря уже о летящих во все стороны кусках дерна, что русская артиллерия впереди едва просматривалась. Синклер видел лишь сполохи пламени да слышал звуки тяжелых ударов, с которыми ядра врезались в боевые порядки, сметая, словно кегли, по дюжине солдат за раз. Грохот сделался просто оглушительным, настолько жутким и резким, что Синклер не слышал ничего, кроме звона в ушах. Глаза жгло от едкого дыма и огня, а кровь бешено пульсировала в венах и стучала в висках, будто молот по наковальне. Всадники, которые вырвались вперед, теперь валялись на земле, разорванные в клочья, а их скакуны отчаянно пытались подняться на раздробленные, а то и вовсе отсутствующие конечности. Аякс перепрыгнул через мертвого знаменосца, лежащего ничком поверх обезглавленного туловища лошади, и, нисколько не сомневаясь в мастерстве своего хозяина, помчался дальше в самое пекло. Синклер отчаянно пытался удерживать пику ровно, но при бешеном темпе скачки это было почти невыполнимо. Примерно в пятидесяти ярдах он увидел серые мундиры и короткополые шлемы русских канониров, которые торопливо закладывали в пушку очередной снаряд. К моменту, когда орудие зарядили, Синклер оказался прямо перед пушечным дулом, однако с линии выстрела уйти не мог: справа от него скакал сержант Хэтч, а с другой стороны – перепуганная лошадь Рутерфорда. На боках ее звенели пустые стремена, а самого ездока в седле уже не было. Синклеру не оставалось ничего другого, как перескочить через пушку до того, как грянет выстрел. Он услышал крики русских и увидел искрящийся оранжевым фитиль, поднесенный к запалу. Синклер пригнул голову, одновременно наставляя пику на солдата, который поджигал запал, и на полном ходу налетел на орудие. Аякс взмыл в воздух как раз в тот момент, когда из ствола вылетело ядро. Последнее, что помнил Синклер, был неуправляемый полет сквозь багрово‑красную кашу из крови, дыма, лошадиных потрохов и пороха… а затем провал.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
16 декабря, 11.45
Только Шарлотта начала приходить к выводу, что решение отправиться на полюс все‑таки оказалось неплохой идеей – постоянные простуды среди сотрудников базы ей как медику не слишком осложняли работу, да и ужасная погода не слишком тяготила, – как спокойной жизни настал конец.
Сначала на Данцига напал и перегрыз горло собственный пес, а теперь вот – кому сказать! – Мерфи пытается ей втолковать, что искалеченное тело, лежащее перед ней на полу ботанической лаборатории – дело рук этого самого Данцига.
– Это невозможно, – повторила она в сотый раз. – Я лично зафиксировала факт смерти. Я своими руками зашивала Данцигу разорванную глотку и два, нет, три раза пыталась запустить дефибриллятором сердце, но на мониторе ползли только изолинии смерти. – Она опустилась на колени и пощупала пульс на остывшей шее Экерли. – Кроме того, его упаковали в пластиковый мешок на моих глазах.
– Что ж. Каким‑то образом он из него выбрался, – настаивал Мерфи. – Вот и все, что я могу сказать. Уайлд и Лоусон под присягой подтвердят, что видели его.
В иной ситуации Шарлотта наверняка спросила бы, а не находилась ли парочка в тот момент под градусом или вообще под кайфом, но она успела узнать и Майкла, и Лоусона, поэтому была уверена, что те никогда не стали бы выдумывать столь ужасную историю. А история действительно была – ужасней не придумаешь. Горло и плечи ботаника искромсаны в клочья, а вся рубашка и брюки пропитались кровью, фонтанировавшей из раны на шее. Очки, как ни странно, хоть и были в запекшейся крови, но благополучно пережили стычку и остались на носу. Что бы или кто бы ни совершил нападение, это было пострашнее всего, что доктор Барнс повидала на дежурствах в чикагской больнице скорой помощи, даже в самые неудачные дни.
– Я понимаю, что вам надо сделать более тщательный осмотр тела, – сказал Мерфи, нервно перетаптываясь с ноги на ногу у нее за спиной, – но принимая во внимание то, что произошло с Данцигом, я не хочу рисковать.
Шарлотта заметила отчетливые очертания пистолетной кобуры у него под одеждой.
– И как это понимать?
– Сейчас объясню.
Как оказалось, план Мерфи заключался в том, чтобы сначала завернуть мертвое тело Экерли, затем совместными усилиями погрузить его на сани и как можно более скрытно отвезти окольными путями в редко используемый запирающийся склад для продуктов. Старый пищевой склад представлял собой ржавый дырявый сарай, набитый ящиками с колой, пивом и прочими кулинарными припасами. Мерфи прошел в самый конец помещения к длинному ящику высотой примерно в три фута, заставленному банками и кухонной утварью. Он смахнул хлам рукой, и за ним обнаружилась толстая металлическая труба с остатками шелушащейся красной краски.
– Поместим его здесь, – предложил он.
Мерфи подхватил Экерли за плечи, а Шарлотта – за ноги, после чего они с максимально возможной осторожностью и почтительностью к мертвецу положили тело на ящик. Только теперь Шарлотта, выпрямившись, увидела, что на контейнере, выведенная большими черными буквами, красуется надпись «Разносортные соусы „Хайнц“».
– И почему вы считаете, что лучше поместить его сюда, вместо того чтобы отправить в лазарет на вскрытие? – спросила Шарлотта.
– Потому что так мы избежим ненужного шума, – объяснил Мерфи. – По крайней мере временно. Да и вообще безопаснее хранить его здесь.
– Безопаснее для кого?
Как бы там ни вышло с Данцигом, неужели начальник и вправду считает, что обезображенный труп ботаника может восстать и начать разгуливать по базе?
Мерфи не ответил, но его взгляд говорил красноречивее любых слов, как и… наручники, которые он вытащил из заднего кармана. Наручники?! Шарлотта не верила своим глазам.
– Вы не оставите меня на минутку? – попросил он. – Я сейчас к вам присоединюсь.
Шарлотта вышла из сарая и остановилась на пандусе. Ветер словно включил высшую передачу и теперь превратился в настоящий ураган. Что за чертовщина здесь происходит? Мыслимо ли – две смерти за несколько дней! Шарлотта понимала, что с моральной точки зрения рассуждать так жестоко, но невольно задумалась, не отразятся ли последние события негативным образом на отзыве о ее работе на станции Адели.
– Теперь порядок, – раздался голос Мерфи у нее за спиной. Он запер дверь на висячий замок с цепью, обтянутой плотным пластиковым чехлом. – Дядю Барни я предупредил, что до дальнейшего распоряжения пользование складом временно запрещено.
Мысленно Шарлотта дала себе зарок больше никогда не брать в буфете соусы «Хайнц», на всякий случай…
– Думаю, излишне говорить, что все должно оставаться между нами. Во всяком случае, до тех пор, пока немного не разрулим ситуацию. В частности, разыщем Данцига.
16 декабря, 14.00
Элеонор очень смутно помнила, что произошло дальше. Ей помогли выйти, буквально донеся на руках до двери церкви, и усадили в некое подобие седла на странной, нескладного вида машине. Затем настоятельно попросили обхватить впереди сидящего мужчину – Майкла Уайлда, как он себя назвал (Элеонор предположила, что он ирландец), – однако подобная фривольность была для нее чересчур, поэтому, собрав последние силы, она категорически воспротивилась. Тогда другой мужчина закрепил ее в седле веревкой, сплетенной из тонкого, но прочнейшего волокна, накинул ей на голову капюшон и плотно стянул его тесемками.
Машина рассекала снежную степь, как неудержимый жеребец, но ветер и ледяная крошка хлестали по лицу так яростно, что хочешь не хочешь, а пришлось наклонить голову и прижаться щекой к спине Майкла. А вскоре, просто чтобы сохранить устойчивость, и обхватить его руками.
Если бы не плотный капюшон, Элеонор, наверное, оглохла бы, но поездка по бескрайней белой пустыне под мерный рокот машины, как ни странно, подействовала на нее убаюкивающе. Весь день она мало‑помалу слабела, борясь с искушением отпить из бутылки, которую Синклер оставил для нее на столе пасторской, и теперь чувствовала, что последний запас сил иссяк окончательно. Веки ее сомкнулись, а мышцы расслабились. Она полностью обессилела, однако ощущение это отнюдь не доставило дискомфорта. Шум машины напомнил ей о гудящих двигателях парохода, на котором она плыла в Крым… под неусыпным оком мисс Найтингейл. Интересно, как бы отреагировала ее начальница, увидев, что Элеонор тесно прижимается к незнакомому мужчине? Мисс Найтингейл косо смотрела на медсестер, которые флиртовали с солдатами и тем самым нарушали общепринятые нормы поведения. Кривотолков необходимо было избежать любой ценой, поэтому, несмотря на всю естественную непринужденность в общении с ранеными, со своими подчиненными мисс Найтингейл вела себя подчеркнуто строго, стараясь не потакать иногда легкомысленному поведению девушек.
Наутро, после того как Элеонор обнаружила Француза в числе раненых, она, разумеется, встала на час раньше положенного и бесшумно выскользнула из помещения для персонала. На лестнице еще царил сумрак, и пока она спускалась из башни в палату, где лежал Ле Мэтр, дважды чуть не оступилась. Помимо чистой рубашки, она взяла с собой лист бумаги и огрызок карандаша, которые засунула в карман медицинского халата.
Некоторые пациенты еще спали, но многие, с воспаленными глазами и пересохшими губами, ворочались на койках, кто мучаясь от ран, кто мечась в лихорадочном бреду. Два‑три солдата в надежде протянули к ней руки, когда она торопливо проходила мимо, но Элеонор не откликалась на мольбы и твердо шла к намеченной цели. До заступления на дежурство у нее оставалось меньше часа.
Подходя к палате, она миновала одну из хирургических каталок, приготовленную для кровавой работы, которая закипит утром. В коридоре стояли двое санитаров. Один, с оттопыренными ушами и торчащим на голове вихром, сказал:
– Доброе утро, мисс. Вы сегодня ни свет ни заря.
А второй, плотный мужчина с лицом, сильно изрытым оспинами, добавил:
– Не хотите выпить с нами чашку чая? – Он снял с каталки помятый чайник. – Сейчас еще довольно прохладно.
Элеонор отказалась и быстро проследовала в дальний угол, где лежал Ле Мэтр. Мужчина не спал и отрешенно смотрел сквозь разбитое окно на первые проблески зари. Француз обратил на нее внимание, только когда она склонилась над ним и произнесла:
– А вот и я. Посмотрите, что я вам принесла.
Она показала ему бумагу и карандаш.
Ле Мэтр облизнул губы и кивнул.
– А еще вот это, – добавила она, доставая свежую рубашку. – Скоро я принесу воды, чтобы немного вас обмыть, а потом вы переоденетесь.
Он посмотрел на нее так, словно вообще не понимал, на каком языке она говорит. За ночь он явно сдал.
– Француз, – тихо проговорила она. – Мне стыдно признаться, но я даже не знаю вашего настоящего имени.