– Расчисти лунку, – попросил он.
Майкл отгреб шугу лопатой, и Дэррил погрузил утяжеленный гирей конец веревки в воду. Фал, унизанный хитроумными приспособлениями Дэррила, начал медленно, под жужжание лебедки, к которой был привязан, погружаться в пучины полярного моря.
Майкл продолжал методично отгребать ледяное крошево в сторону, как вдруг лопата самым необъяснимым образом выскользнула у него из рук, словно за нее дернули из глубины, и стремительно скрылась в ледяном отверстии подобно стволу дерева, мчащемуся по лесоспуску.
– Какого черта?!
Дэррил хихикнул и, обернувшись к Майклу, сказал:
– Мерфи предъявит тебе счет за порчу казенного имущества.
Майкл рассмеялся, однако через секунду стало не до смеха: вслед за лопатой в прорубь головой вперед полетел уже и сам Дэррил. Первой мыслью Майкла было, что биолог каким‑то образом зацепился за фал, поэтому он инстинктивно наступил на веревку ногой, пытаясь остановить дальнейшее разматывание, но это не сработало. Фал проскальзывал под резиновой подошвой и продолжал неумолимо убегать вниз.
Но дело оказалось вовсе не в фале.
Майкл увидел торчащую из‑под пола здоровенную мускулистую руку синюшного цвета, которая, вцепившись Дэррилу в ворот парки, тащила того вниз. Одна рука биолога была уже в воде, а другой он наотмашь молотил напавшего, словно цепом, при этом бешено дрыгая ногами.
Не долго думая, Майкл ухватил Дэррила за ботинки и стал тащить на себя.
И тут в просвете между границей льда и дощатым полом появилась голова – крупная голова со смерзшейся бородой и белыми шарами безумных глаз.
Данциг.
Он уставился на Майкла, словно лев, внезапно заинтересовавшийся более привлекательной добычей. Данциг тут же ослабил хватку и начал протискиваться внутрь домика.
Журналист со всей силы ударил каюра по щеке ногой – все равно что бить гранитную глыбу! – и опять принялся вытаскивать Дэррила, который к этому времени уже смог выбраться из отверстия в полу. Вода и льдинки летели во все стороны, а ученый в панике вопил, прося о помощи.
Но Майкл мало чем мог помочь. Данциг, покрытый искрящейся серебристой шугой, оперся обеими руками о половицы и стал подниматься из проруби подобно Посейдону, выходящему из морских глубин.
– Отдай… его… мне… – раздался рык из того, что осталось от разорванной глотки.
В ответ Майкл снова нанес удар ногой. Данциг попытался схватить журналиста за ботинок, однако тот был мокрый и выскользнул из пальцев каюра.
Дэррил откатился от проруби и в ужасе забился под лавку, где принялся энергично смахивать с волос ледяную воду. Ученый, кажется, до сих пор не понимал, кто на него напал и что вообще происходит.
Зато Майкл понимал.
Пошатываясь, Данциг начал медленно подниматься с колен на ноги. С насквозь мокрой фланелевой рубашки и джинсов на пол хлынули ручьи ледяной воды. Майкл обернулся, обшаривая глазами стены, и вдруг его взгляд упал на ружье для подводной охоты, которое обычно использовали для защиты от леопардовых тюленей. Он перепрыгнул через лавку и сорвал оружие со стены. На его счастье, Данциг в этот момент зацепился ногой за фал и едва не упал. Этой заминки Майклу как раз хватило, чтобы зарядить ружье и навести ствол на огромное надвигающееся чудовище. В домике было настолько тесно, что журналист даже руки перед собой выставить не успел.
Все произошло в доли секунды: он нажал на спуск, грянул выстрел, и зазубренный гарпун врезался в тяжело вздымающуюся грудь Данцига. Силой мощного удара каюра развернуло на скользком мокром полу и отбросило назад, однако он сумел удержаться на ногах и теперь, держась рукой за торчащий из груди трезубец, балансировал на самом краю зияющей дыры. Рот Данцига был широко раскрыт, а глаза полны ужаса. Майкл среагировал мгновенно. Он поднял ногу и пинком отправил каюра вверх тормашками прямо в ледяную полынью. Раздался громкий всплеск, бульканье, треск льда, а затем… тишина. Лишь монотонное жужжание обогревателей.
Дэррил между тем продолжал кряхтеть под лавкой, пытаясь стряхнуть с головы капли обжигающе ледяной воды.
Сжимая в руках подводное ружье, Майкл бросился к краю отверстия и заглянул вниз, но каюра там уже не было. Лишь туго натянутый стальной фал с ловушками Дэррила да водоворот сверкающих осколков бело‑голубого льда, кружащихся над подводной могилой Данцига.
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
18 декабря, 13.00
Синклер стоял в открытой двери церкви и глядел на ослепительно белую завесу снежного шторма, настолько плотную, что он не видел ничего дальше подножия лестницы. Даже собакам было бы не под силу ориентироваться в таких условиях.
Он плотно закрыл дверь, хорошенько навалившись на нее плечом, и снова окинул взором свои владения – пустую промерзлую церковь, продуваемую лютым ветром, который со свистом врывался в оконные рамы и щели между досок. Ездовые собаки расположились между старинных скамеек, кто свернувшись тугими клубками, кто блаженно распластавшись на каменном полу. Массивная клетка, вот что это было, и Синклер томился в ней точно пойманный зверь.
Ему вспомнился один воскресный день, когда он повел Элеонор в лондонский зоопарк. Синклер надеялся ее развлечь, однако все пошло не так, как он рассчитывал, – вид животных в клетках вызывал у девушки только жалость. Синклер никогда раньше не рассматривал вопрос с этой точки зрения, но теперь мысленно попытался влезть в шкуру плененных зверей. Многие из них изнывали в одиночестве на крохотных пространствах без каких‑либо элементов живой природы, которые хотя бы отдаленно имитировали естественную среду обитания. Кустов с деревьями, камней, песка или охлаждающих грязевых луж, к которым животных тянуло по памяти или велению инстинкта, здесь не было и в помине.
Крепко держась за руки, они брели по извилистой аллее, минуя частоколы толстых металлических прутьев, пока наконец не дошли до самого популярного у посетителей экспоната.
Бенгальского тигра.
Несчастный тигр с гладким мехом, украшенным черными, оранжевыми и белыми полосами, метался из стороны в сторону на таком маленьком пятачке, что его ширины едва хватало, чтобы просто развернуться на месте. Стоя всего в нескольких футах от клетки, на него глазела толпа зевак, среди которых были и дети. Всякий раз, как животное бросало в их сторону злобный взгляд, они начинали гримасничать. Один из них швырнул в клетку желудь, и тот угодил тигру прямо в нос. Хищник огрызнулся, а детвора дружно засмеялась и принялась довольно похлопывать друг друга по плечам.
– Перестаньте немедленно! – крикнула Элеонор.
Она шагнула вперед и шлепнула по руке одного из мальчишек, который собирался швырнуть в тигра еще один желудь. Паренек удивленно обернулся, а его приятели‑оборванцы тут же группой сплотились вокруг товарища и подняли шум.
В дело мгновенно вмешался Синклер.
– А ну проваливай отсюда, – произнес он тихим, но угрожающим тоном, – или я тебя самого швырну в клетку.
Мальчишка колебался. Он, кажется, метался между желанием произвести впечатление на приятелей и уберечь собственную шкуру, но когда Синклер потянулся к нему, чтобы схватить за рукав, предпочел второй вариант и бросился наутек. Отбежав на безопасное расстояние, юнец остановился, запустил в Синклера желудем и выкрикнул какую‑то дерзость.
Синклер обернулся на Элеонор. Взгляд девушки был прикован к тигру, который к этому времени перестал нарезать по вольеру узкие круги и теперь так же пристально смотрел на нее. Лейтенант обомлел: Элеонор и тигр словно безмолвно общались. Примерно с минуту они не сводили глаз друг с друга, и один пожилой посетитель с седыми бакенбардами сказал: «Да он, поди, загипнотизировал юную леди». Когда она взяла Синклера под руку и они пошли назад, лейтенант увидел в ее глазах слезы.
Майкл словно дежа‑вю испытывал. Разговоры с Мерфи, во время которых он пытался убедить того, что невозможное возможно, а немыслимое произошло в реальности, постепенно становились нехорошей тенденцией. Сначала он доказывал, что обнаружил в леднике женщину, потом – что Данцига загрызла его любимая собака, а теперь вот приходится объяснять, что после убийства Экерли каюр возвратился и напал на Дэррила в водолазном домике. Утешало лишь то, что Мерфи настолько привык к подобным диким рассказам, что уже не подвергал сомнению правдивость слов Майкла, равно как и его вменяемость. Сейчас, сидя за столом в своем кабинете, он просто задумчиво накручивал на палец густые седые волосы – по наблюдениям Майкла, с каждым днем они седели все сильнее – и задавал вопросы в сдержанной, почти безразличной манере.
– Вы уверены, что прикончили его гарпуном и он больше не воскреснет? – последовал вопрос.
– Да. Теперь он точно мертв, – заверил начальника Майкл, хотя и не был в этом уверен на сто процентов.
– Так или иначе, с этого момента никто не должен приближаться к домику ныряльщиков до дальнейшего распоряжения, – сказал О’Коннор. – И донесите этот приказ до сведения мистера Хирша. Причем громко и внятно.
За креслом у шефа затрещало радио. «Скорость ветра – сто двадцать, направление – северо‑северо‑восток, – сообщил тихий голос, – диапазон температур от минус сорока до минус пятидесяти по Цельсию. Ожидается понижение до… – Снова электростатические помехи, но голос тут же прорезался и продолжил: –…фронт высокого давления, двигающийся со стороны чилийского полуострова на юго‑запад в направлении моря Росса».
– Похоже, завтра погода немного прояснится. – Начальник выключил радио и снова повернулся к Майклу, но уже с компьютерной распечаткой в руке. – Это отчет доктора Барнс, – пояснил он и, нацепив на нос очки, зачитал вслух: – «Пациентка Элеонор Эймс, по ее собственному утверждению, английская подданная, в возрасте приблизительно двадцати лет. – Он умолк и посмотрел на Майкла поверх оправы очков. – В стабильном состоянии, основные жизненные показатели в норме, однако периодически проявляются признаки гипотонии и сердечной аритмии на фоне сильной анемии, против которой я намерена провести агрессивный курс лечения после получения результатов анализа крови». – Мерфи опустил лист и спросил: – Вы не в курсе, когда Хирш его закончит?
– Без понятия.
– Поторопите его, только не в открытую, а исподволь.
– А может, будет лучше, если это сделаете вы?
– Я не хочу давать ему лишний повод для подозрений, – объяснил Мерфи. – Он уверен, что ему дали на анализ кровь обычного человека, вот пусть и дальше так считает. Кстати, если вы не заметили, он явно не ладит с людьми, облеченными властью. – Мерфи откинулся назад и потряс отчетом. – Эта бумага – первый официальный документ с датой и временем, подтверждающий существование Спящей красавицы.
– Элеонор Эймс, – поправил его Майкл.
– Да, вы правы. Теперь она стала реальностью. – Он подчеркнуто бережно заложил листок в синюю пластиковую папку. – А это значит, что отныне все с ней связанное должно строго протоколироваться. Но даже если что‑то временно и не фиксируется в документах, это не значит, что сведения подлежат разглашению. Иными словами, никаких «бумажных следов» или длинных языков. Вы меня понимаете?
Майкл кивнул.
– Нам, черт возьми, меньше всего здесь нужны дополнительные разбирательства, помимо тех, что и так свалятся на нашу голову со стороны ННФ и всех прочих агентств, курирующих нашу деятельность. Мне два года до полной пенсии, и я не хочу потратить их на заполнения бесконечных отчетов и дачу свидетельских показаний в суде. – Он махнул рукой на толстенную стопку документов и формуляров на столе. – Видите эту кучу бумажек? И это только повседневная рутина. Можете себе вообразить, что начнется, если информация о событиях последних дней просочится в свет.
Майкл мог себе это представить. Мысленно он уже начал прикидывать, что говорить – или не говорить – Гиллеспи во время их следующего телефонного разговора.
– Поэтому я прошу вас до поры до времени держать все в тайне. И кроме того, сделайте мне еще одно одолжение.
– Сделаю все, что в моих силах.
– Я хочу, чтобы вы втерлись в доверие к Эймс и стали… информатором, что ли. Называйте как хотите. Будете оказывать помощь Шарлотте, а заодно сообщать мне обо всем, что происходит: как себя чувствует пациентка, что делает и какие дальнейшие шаги в отношении ее нам, по‑вашему, следует предпринять? Думаю, излишне напоминать, что мы имеем дело с беспрецедентным случаем, поэтому мне бы очень не хотелось, чтобы работники станции узнали о том, что она здесь. Надо, чтобы все было шито‑крыто.
– Но вы ведь не планируете полностью изолировать ее в лазарете? – забеспокоился Майкл. – Потому что тогда она просто свихнется. Я бы взаперти наверняка умом тронулся.
– Мы подумаем об этом, когда все немного утрясется. Во всяком случае, не раньше, чем получим дополнительную информацию от Дэррила и Шарлотты.
– А как быть с ее приятелем? – не унимался Майкл. – Мужчиной, которого она называет Синклером. Если прогноз погоды окажется верным, то можно нам будет вернуться на станцию «Стромвикен» и поискать его?
– Завтра, если погода улучшится. Может, целый поисковый отряд сорганизуем. – Но прозвучало это малоубедительно. Скорее всего Мерфи надеялся, что злополучный Синклер – по сути, очередная головная боль, с точки зрения начальника, – бесследно исчезнет, и поминай как звали. – Короче, не все сразу, – заключил О’Коннор. – Если она та, за кого себя выдает, и действительно очнулась…
– Другого объяснения ее появлению я не нашел, – перебил его Майкл. – Хотя, можете мне поверить, долго ломал над всем этим голову.
– Хм… Продолжайте и дальше ломать. Может, до чего и додумаетесь, – ответил шеф. – Но допустим, чисто теоретически, что вы правы. В таком случае она может подцепить от нас какую‑нибудь инфекцию, против которой не имеет иммунитета. Что тогда?
Такой вариант развития событий Майклу в голову не приходил, и он издал задумчивое «гм».
– Видите? – Мерфи всплеснул руками. – Я должен предусматривать даже такие вещи, хотя я, конечно, не медик. Дьявол… будь я медиком, то давно решил бы, как поступить с Экерли.
Этот вопрос не давал покоя и Майклу. Объявления о смерти ботаника сделано не было, но кто‑нибудь обязательно заметит, что Призрак, каким бы нелюдимым человеком тот ни был, бесследно исчез. Это лишь дело времени.
– Что вы сделали с телом? – спросил Майкл.
– Спрятали на продуктовом складе, – ответил Мерфи. – Я сообщил его матери о смерти – он жил с ней в Уилмингтоне, – правда, мне показалось, что она малость не в себе. Официальный отчет наверх я еще не отправил, потому что стоит мне это сделать, как сюда немедленно нагрянет целая делегация из чертова ФБР, чтобы расследовать, что за хрень у нас тут творится. Две смерти подряд – это явный перебор.
Весь модуль затрясся на своих цилиндрических опорах под натиском внезапного порыва ветра.
– Я попросил Лоусона сходить в ботаническую лабораторию и прибраться. Заодно и попытаться спасти что‑нибудь из того, над чем Экерли работал.
Распоряжение начальник издал, конечно, хорошее и достойное похвалы, но Майкл очень сомневался, чтобы хоть кто‑нибудь из сотрудников станции знал, как сохранить растения ботаника, в особенности орхидеи на длинных и хрупких стеблях. Все в природе Антарктики словно сговорилось против выживания, против жизни. Майкл встал и направился к выходу, думая лишь об одном – о женщине, которую вечная мерзлота вопреки всему пригрела у себя на груди и спасла от смерти.
– И помните, что я сказал про Элеонор Эймс, – окликнул его Мерфи. – Обращайтесь с ней с максимальной деликатностью, наладьте контакт, подружитесь и все в таком духе.
Надеясь, что девушка уже бодрствует, Майкл на всякий случай наведался в лазарет. Не хотелось выглядеть докучливым ухажером, однако желание поскорее узнать ее историю перебороло неуверенность. В рюкзаке за спиной у него лежали репортерский блокнот, авторучки и миниатюрный кассетный диктофон. Фотокамеру после некоторых колебаний он брать отказался, резонно рассудив, что в фотографировании есть что‑то… вероломное. Фотоаппарат может смутить девушку, поэтому снимки пока подождут, решил он.
И все‑таки он подспудно чувствовал, что для визита выбрал не самое удачное время. Майкл постучал в запертую дверь лазарета – прежде она была всегда открыта нараспашку. Было слышно, что внутри с чем‑то возится Шарлотта.
– Да? – крикнула врач. – Кто там?
Он назвал себя, и дверь отворилась – нешироко, а лишь настолько, чтобы Майкл смог просочиться внутрь. Шарлотта в зеленом медицинском халате выглядела раздосадованной. Элеонор не было видно; вероятно, она находилась в изоляторе для больных.
– Она уже проснулась?
Шарлотта вздохнула и кивнула.
– С ней все хорошо?
Шарлотта склонила голову набок и тихо произнесла:
– У нас тут то, что ты назвал бы техническими накладками.
– В каком смысле?
– Психологические и эмоциональные проблемы. Трудности с адаптацией.
Из изолятора послышалось тихое всхлипывание.
– Но это не совсем шоковое состояние, которого можно было бы ожидать при подобных обстоятельствах, – пояснила она. – Я только что дала ей легкое успокоительное. Оно должно помочь.
– Как думаешь, нормально будет, если я зайду и немного с ней поболтаю, пока лекарство не подействует? – шепнул Майкл.
Шарлотта пожала плечами:
– Кто его знает? Не исключено, что разговор поможет ей немного отвлечься, – сказала она и, когда Майкл двинулся к изолятору, добавила: – Если только не ляпнешь что‑нибудь, что выведет ее из равновесия.
Как можно разговаривать с Элеонор Эймс и при этом гарантировать, что не ляпнешь чего‑нибудь, что может вывести ее из равновесия? – недоумевал Майкл.
Войдя в изолятор, он увидел, что девушка стоит в пушистом белом халате и смотрит в узкое окно. Большая часть стекла была занесена снегом, и, кроме расплывчатой полоски света, сквозь него ничего не было видно. Когда Майкл пересек порог, она резко повернула голову, испуганная, растерянная, да и просто немного смущенная тем, что гость застал ее в неподобающем виде. Элеонор торопливо запахнула халат и снова уставилась в окно.
– Сегодня мало что можно увидеть, – произнес Майкл.
– А он где‑то там…
Майкл промолчал. И так было ясно, кого она имеет в виду.
– Он там и совершенно одинок.
На прикроватном столике на подносе стояла большая тарелка с обедом, совершенно нетронутым.
– И он даже не знает, что я покинула его не по своей воле.
Элеонор нервно переминалась с ноги на ногу в белых домашних тапочках, не сводя заплаканных глаз с окна. Произошедшая с ней перемена производила странное впечатление. Когда Майкл впервые увидел ее во льду, а позже – в церкви, ему сразу бросилось в глаза, что она не от мира сего, пришла из другого времени и места. Тогда Майкл ни секунды не сомневался, что разговаривает с человеком, которого от него отделяет немыслимая бездна времени и исторического опыта. Но теперь, с чистыми, струящимися по плечам волосами, в белом домашнем халате с поднятым воротником и шлепанцах, шаркающих по линолеуму, она выглядела как обыкновенная миловидная особа, только что вышедшая из процедурного кабинета шикарного спа‑салона.
– Если уж он пережил такое, – сказал Майкл, – то, уверен, и метель переживет.
– Это раньше он был сильным. До всего этого.
– До чего именно?
– До того как я его покинула.
Элеонор вытерла слезы ворохом салфеток, который, не переставая, теребила в руке.
– Выбора у вас все равно не было, – сказал Майкл. – Думаете, вы долго протянули бы на собачьем корме и молитвенниках в буржуйке?
Кажется, с последней фразой он переборщил. Вроде намеревался успокоить девушку, и вот пожалуйста: ее зеленые глаза вдруг вспыхнули тревогой.
– Вместе мы переживали вещи и пострашнее. Страшнее всего, что может произойти с человеком. Страшнее всего, что вы только можете себе представить.
Элеонор отвернулась и заплакала; ее хрупкие плечи затряслись под плотным махровым халатом.
Он опустил на пол рюкзак и присел на пластиковый стул в углу. Майкла раздирали противоречивые чувства: одна его часть говорила, что наиболее благоразумным будет просто оставить Элеонор в покое и вернуться позже, когда она успокоится, но другая – а может, он принимает желаемое за действительное? – подсказывала, что, несмотря на горе и растерянность, девушка не хочет, чтобы он уходил. Что его присутствие может принести ей некоторое успокоение. В непривычной искусственной обстановке, куда ее поместили, журналист был для нее тем единственным, что напоминало о живом и теплом мире.
– Доктор говорит, что я не могу уйти отсюда, – произнесла Элеонор уже более спокойным голосом.
– Я бы тоже рекомендовал воздержаться от прогулок во время снежной бури, – попытался пошутить Майкл.
– Я имею в виду – из этой комнаты.
Майкл прекрасно понимал, что она имеет в виду.
– Это временно, – заверил он ее. – Просто мы не хотим подвергать вас воздействию разного рода микробов и бактерий, против которых в вашем организме может не быть естественной защиты.
Элеонор горько усмехнулась.
– Я ухаживала за солдатами с малярией, дизентерией, холерой и крымской лихорадкой, которой в итоге заразилась сама. Как видите, я осталась жива. – Она глубоко вздохнула и добавила уже более воодушевленно: – И в немалой степени это заслуга мисс Найтингейл. Она требует по ночам проветривать больничные палаты, чтобы избавиться от вредных миазмов, которые накапливаются за сутки. Я думаю, только лишь благодаря гигиене и здоровому питанию можно спасти бесчисленное количество жизней. Было бы желание и воля руководящих должностных лиц.
Это был самый длинный монолог, какой Майкл слышал от нее за все время. Должно быть, Элеонор и сама удивилась собственной болтливости, поскольку резко замолчала, а щеки ее залились легким румянцем. Майклу стало ясно, хоть он и раньше об этом догадывался, что к обязанностям медсестры девушка относилась очень серьезно.
– Что это я говорю… – пробормотала она. – Мисс Найтингейл давно умерла, а все, что я сейчас сказала, несомненно, звучит крайне глупо. Мир шагнул вперед, а я рассказываю об известных вам прописных истинах, которые либо прошли проверку временем, либо давным‑давно доказали полную несостоятельность. Простите, забылась…
– Флоренс Найтингейл была совершенно права. Как и вы. – Майкл помолчал. – А что касается изолятора, то долго вас тут держать не станут. Я посмотрю, что можно сделать.
За время их непродолжительных встреч Элеонор наверняка уже подверглась воздействию микробов, которых он нес на себе, рассуждал Майкл, так что вряд ли их дальнейшее общение сможет нанести девушке больший вред. А что касается других людей на базе – что ж, лагерь предоставляет массу возможностей минимизировать контакты с ними. Как‑никак станция Адели – не Центральный вокзал Нью‑Йорка, вечно переполненный народом.
Элеонор села на краешек койки лицом к Майклу. Должно быть, седативное средство начало действовать, так как она перестала плакать и в отчаянии заламывать руки.
– Я подхватила лихорадку после того сражения, – сказала она.
Майкл насилу удержался, чтобы не вытащить диктофон, но он старался не делать ничего, что могло поставить ее в тупик или растревожить неустойчивую психику.
– Синклера – лейтенанта Синклера Копли Семнадцатого уланского полка – ранили во время кавалерийской атаки, а я заразилась в тот период, пока ухаживала за ним в госпитале.
Ее взгляд сделался каким‑то отрешенным. Это навело Майкла на мысль о том, что даже самые слабые современные транквилизаторы могут оказать очень сильное воздействие на человека, который не принимал их ни разу в жизни.
– Но ему еще повезло. Правда. Почти всех его товарищей, включая самого близкого друга капитана Рутерфорда, убили. – Она вздохнула и сомкнула отяжелевшие веки. – Из того, что мне рассказывали, я поняла, что легкая бригада была полностью уничтожена.
Майкл чуть со стула не свалился. Легкая бригада? Она что, рассказывает о знаменитой атаке бригады легкой кавалерии, увековеченной в стихотворении лорда Альфреда Теннисона? Господи, неужели она была непосредственным свидетелем тех событий?
Выходит, ее замороженный приятель – этот лейтенант Копли – один из выживших в той бесславной атаке? Что бы это ни было – плод больного воображения или действительно невероятное свидетельство из уст человека, лично принимавшего участие в исторических событиях, – он обязан зафиксировать рассказ.
Сунув руку в рюкзак, Майкл быстро извлек из него диктофон.
– Если вы не возражаете, – сказал он, – я использую это устройство, чтобы записывать наш разговор.
Майкл нажал кнопку «Вкл».
Элеонор задумчиво посмотрела на приборчик, однако загоревшаяся красная лампочка, указывающая на то, что он начал работать, кажется, ее совсем не заинтересовала. Возможно, она не услышала его слов, но скорее всего просто не стала задумываться над назначением машинки. У Майкла складывалось впечатление, что ее разум, столкнувшись с таким количеством нового и необычного – от чернокожих женщин‑врачей до электрических ламп, – отказывается хвататься за все сразу, а предпочитает осмысливать окружающую действительность маленькими порциями.
– Им приказали атаковать русскую артиллерию, но их разбили наголову, – произнесла она. – Противник расставил пушки на холмах по всем сторонам долины. Урон был чудовищным. Я работала денно и нощно, как и моя подруга Мойра, и все остальные медсестры, но мы все равно не справлялись с притоком раненых. Происходило очень много сражений, и очень много солдат гибло или становилось калеками. Наших возможностей на всех не хватало.
Она перенеслась в прошлое и снова переживала события минувших дней; это читалось в ее глазах.
– Я уверен, вы сделали все, что было в ваших силах, чтобы помочь.
На ее лице отразилась скорбь.
– Я делала то, что было даже за гранью моих сил, – без обиняков заявила она. Взгляд ее затуманился, словно Элеонор прокручивала в памяти события, которые, несомненно, все еще преследовали ее. – Мы все столкнулись с тем, к чему были совершенно не готовы.
После этого она будто отключилась от внешнего мира, очевидно, полностью поглощенная наплывом воспоминаний.
Это случилось во второй вечер с того дня, как Элеонор обнаружила Синклера в госпитале. Перед тем как навестить его в палате, она незаметно стащила из аптеки несколько предметов первой медицинской помощи, в том числе и пузырек морфина. Препарат был на вес золота, поэтому мисс Найтингейл очень строго следила за тем, как он расходуется. В тот час Элеонор уже полагалось вернуться в отделение медсестер, но вместо того, чтобы готовиться ко сну, она осторожно спустилась по винтовой лестнице с турецким фонарем в руке и отправилась в палату для лихорадочных. Несколько солдат, во тьме ошибочно приняв Элеонор за мисс Найтингейл, прошептали ей вслед слова благословения.
– После какой битвы это произошло? – мягко уточнил Майкл.
Его голос вывел ее из состояния оцепенения.
– Балаклавской.
– В каком году это было?
– В тысяча восемьсот пятьдесят четвертом. В конце октября. А казарменный госпиталь был так переполнен, что солдаты лежали на полу плечом к плечу…
Памятуя о том, что по соседству с лейтенантом лежит шотландец – тот самый ветеран, который в бреду предупредил ее о том, что с Синклером что‑то нечисто, – Элеонор решила, что если он тоже будет сильно страдать, она разделит содержимое пузырька между ними обоими. Но когда медсестра вошла в палату, выяснилось, что это уже ни к чему. Над телом шотландца склонились два санитара с платками на лицах и стягивали на нем боковые стороны грязной шерстяной подстилки. Элеонор успела мельком увидеть лицо несчастного: оно было белым, как выкрашенный известью забор, а кожа напоминала сморщенную кожуру фрукта, из которого высосали все соки и выскребли мякоть.
– Добрый вечер, мисс, – поприветствовал ее один из санитаров. – Я – Тейлор.
Этого лопоухого, который помогал проводить фатальную для Француза ампутацию, она хорошо запомнила.
– А это Смит, – добавил он, указывая на плотного малого, который проворно сшивал между собой два края одеяла.
Теперь замызганная подстилка послужит усопшему одновременно и саваном, и гробом, а его тело свалят в одну из братских могил на близлежащих холмах.
На счет «три» они оторвали мертвеца от пола, и Тейлор под платком‑маской тихонько хихикнул:
– Да этот горемыка не тяжелее перышка.
Когда они покинули палату, унеся с собой раскачивающееся в одеяле тело, Элеонор опустилась на только что освободившееся на полу пространство и сосредоточила внимание на Синклере. Тот, к огромному ее облегчению, выглядел неожиданно окрепшим.
– А сколько всего медсестер было в корпусе мисс Найтингейл? – продолжал выспрашивать Майкл.
– Не много – две дюжины от силы. Многие впоследствии заболели и умерли, но я и Мойра остались, – устало ответила она. – Я нашла Синклеру свежую рубашку и бритву. Сначала я лезвием срезала ему волосы – они кишели вшами, – а потом помогла побриться.
– Должно быть, он был очень вам благодарен.
– В кармане у меня лежал пузырек с морфином.
– Вы ему его дали?
На ее лице проявилось странное загадочное выражение.
– Нет. Он казался таким поздоровевшим, что я решила приберечь лекарство… из боязни, что у него в будущем возникнет рецидив и морфин еще может понадобиться. – Она подняла глаза. – Его было очень тяжело достать.