– Мало кто знает. – Он в первый раз улыбнулся.
У Элеонор отлегло от сердца при виде даже такого слабого проблеска жизни.
– Альфонс. – Он сухо кашлянул, затем добавил: – Думаю, теперь вы понимаете, почему я старался его не афишировать.
Она присела на краешек кровати осторожно, чтобы не потревожить поврежденные ноги, и развернула на коленях лист бумаги.
– Письмо вашей семье?
Он кивнул и продиктовал адрес в Западном Суссексе. Написав адрес, Элеонор бросила на Француза выжидающий взгляд.
– Chers Pére et Mére, Je vous écris depuis l’hôpital en Turquie. Je dois vous dire que fed eu un accident – une chute de cheval – qui m’a bkssé plutót gravement.
Карандаш Элеонор завис в воздухе. Странно, но ей никогда не приходило в голову, что в семье Ле Мэтра могут изъясняться на французском языке.
– О Боже… Я не умею писать по‑французски, – пробормотала она, глянув на Ле Мэтра. Тот уже прикрыл веки, очевидно, собираясь с мыслями. – Вы не могли бы повторить это на английском?
В дверях палаты загремела каталка и раздались голоса мужчин, что‑то оживленно обсуждающих. Госпиталь пробуждался.
– Конечно. – Его хриплый голос был едва слышен. – Как глупо с моей стороны. Дело в том, что дома… – Он замолк, затем начал снова: – Мои дорогие мать и отец, я посылаю эти строки из госпиталя в Турции. За меня их записывает друг.
Грохотание колес каталки делалось громче.
– К сожалению, я получил травму… во время падения с лошади.
Элеонор записала слова и обернулась; прямо в их сторону, толкая перед собой медицинскую каталку, как торговец тележку с цветами, направлялся лопоухий дежурный. Его напарник нес под мышкой большое белое полотно, свернутое в несколько слоев, словно парус. Намерения санитаров были очевидны.
– Простите, вы не могли бы немного подождать? – попросила их Элеонор, поднимаясь.
– Распоряжение доктора, – ответил первый.
Второй бросил край полотнища на пол и быстро расправил его, чтобы оградить койку от посторонних глаз. До прибытия мисс Найтингейл ампутации проводились прямо на глазах других пациентов. Однако женщина настояла на использовании тряпичных ширм, чтобы не только избавить соседей по палате от необходимости лицезреть во всех подробностях ужасную процедуру, возможно, ожидающую и их, но и предоставить оперируемому некоторую степень уединенности.
– Лейтенант только начал надиктовывать письмо родным. Вы можете начать с кого‑нибудь другого?
– Элеонор, – позвал ее Француз, хватая за рукав. – Элеонор!
Она обернулась и увидела, что Ле Мэтр вытаскивает из‑под матраса серебряный портсигар.
– Возьмите его!
Это был тот самый портсигар, который она видела в клубе «Лонгчемпс», куда они всей компанией поехали после скачек. На крышке была выгравирована зловещая эмблема их полка – череп, а под ним слова «или Слава».
– Передайте его моим близким. Умоляю! – попросил он, зажимая портсигар в руке девушки.
– Но… Я уверена, что однажды вы сможете передать им его лично, – ответила она.
– Мисс, мы должны выполнять свою работу, – сказал коренастый санитар.
Она положила портсигар в карман халата, и в этот момент к койке подошел седой хирург.
– Это что за препирательства? – рыкнул он, бросая убийственный взгляд на Элеонор. – Мы не можем возиться тут целый день! – Он рывком сорвал простыню с покалеченной ноги, произвел секундный осмотр раны и сказал: – Тейлор, подкладывайте брус.
Лопоухий дежурный взял деревянную колодку, коричневую от засохшей крови, и принялся подсовывать ее под ногу, подлежащую ампутации. Француз взвыл от адской боли.
– Смит, свяжите ему руки. А что до вас, – процедил хирург, обращаясь к Элеонор, – то не припоминаю, чтобы я давал разрешение всяким протеже мисс Найтингейл заходить в мои палаты.
– Но, доктор, я всего лишь…
– Если уж вы обращаетесь ко мне, то обращайтесь как «ваше преподобие доктор Гейнс».
Священник и врач в одном лице? Даже за то короткое время, что Элеонор прослужила в казарменном госпитале, она усвоила, что самых больших неприятностей следует ждать от христианских священников, совмещающих должность врачей. Несмотря на то что запасы хлороформа в лазарете были ограничены, его вполне хватило бы для тех пациентов, кому назначали ампутации, тем не менее набожные хирурги зачастую проводили операции без обезболивания. По их мнению, любая анестезия была недостойным новомодным изобретением, призванным утолять боли вопреки промыслу Господа, который ниспосылает их человеку в качестве испытания. Она повернулась к Французу, лицо которого, после того как ему задрали ногу, приняло темно‑багровую окраску. Руки несчастного привязали веревками к металлическим царгам кровати, после чего Тейлор приложил к губам Ле Мэтра бутылку виски; большая часть спиртного просто стекла вниз по дрожащему подбородку, не попав в рот.
– Дайте ему ротовой предохранитель, – приказал доктор, завязывая на пояснице тесемки белого фартука.
Тейлор взял изжеванный лоскут толстой кожи и заложил его между зубов больного.
– Стисните покрепче, иначе можете откусить себе язык, – дал он совет.
Расположившись у изголовья кровати, Тейлор положил руки на плечи Ле Мэтра, успокаивающе похлопал того и приготовился.
– Отлично. – Врач взялся за приподнятую ногу. – Смит, будьте добры, держите другую ногу.
Смит всем весом навалился на правую ногу, одной рукой прижимая бедро, а другой – голень. Левая нога Ле Мэтра была вытянута на деревянной плахе, как шея индейки. Безмолвная от ужаса, Элеонор стояла в ногах кровати и наблюдала за доктором Гейнсом, который взял с каталки пилу с деревянной рукояткой для распиливания костей. Метнув на нее взгляд, хирург сказал:
– Если хотите, можете остаться. Сразу и приберетесь.
Но Элеонор и так уже приняла решение присутствовать при операции. Француз глядел на нее так затравленно, словно на кону стояла, ни много ни мало, вся его жизнь, поэтому она не имела права покинуть его в такой ответственный момент. Доктор Гейнс грубо поправил положение ноги, удостоверившись, что линия распила в нескольких дюймах над коленом приходится прямо по центру колодки, и зафиксировал конечность своей широченной лапищей. Затем приставил зазубренное полотно пилы к зеленовато‑багровой коже – на ум Элеонор пришло неуместное сравнение со смычком и скрипичными струнами – и, глубоко вздохнув, сделал мощное поступательное движение.
В воздух брызнул фонтанчик крови, а Француз заорал так истошно, что «ротовой предохранитель» отлетел в сторону. Бедняга изогнулся всем телом, но хирург и бровью не повел, продолжая вгрызаться все глубже. Не успел стихнуть первый вопль, как Гейнс с усилием сделал обратное движение пилой, и кость сначала хрустнула, а затем переломилась пополам. Француз попытался закричать снова, но боль была настолько запредельной, что из глотки у него не вырвалось ни звука. Нога была почти отделена от бедра и держалась теперь лишь на нескольких лоскутах мышц и осколке кости, но доктор Гейнс и с ними расправится в два счета. Он еще несколько раз провел пилой туда‑сюда – палату наполнил хлюпающе‑скрежещущий звук, – и нога, задев окровавленный фартук, упала ему прямо на сапоги. Не обратив на конечность никакого внимания, он бросил пилу на кровать, взял с каталки жгут и туго перетянул фонтанирующую кровью культю. Француз был уже без сознания. Доктор оторвал пальцами неровно болтающиеся обрывки кожи, оставленные зубьями пилы, вытащил из кармана фартука иглу с заранее продетой нитью и начал накладывать на рану безобразные грубые стежки черного цвета. Когда с работой было покончено, он плеснул на конвульсивно подрагивающий обрубок щедрую порцию спирта и сказал Элеонор:
– Вижу, вы еще держитесь на ногах.
Колени у нее дрожали, но в целом – да, она все еще держалась, тем самым лишив доктора удовольствия лицезреть ее падающей в обморок.
– Тогда передаю его вам. – Он обтер руки о фартук. – И уберите это, – добавил он, пнув носком сапога отпиленную конечность на полу.
И с этим покинул палату. Вся процедура заняла не более десяти минут.
Тейлор со Смитом собрали хирургические принадлежности, свернули занавес и, приставив руку ко лбу в прощальном жесте, гуськом засеменили к выходу. «Дальше по списку рука», – услышала она слова Тейлора, за которыми последовал ответ Смита: «Значит, быстро управимся».
Кровь насквозь пропитала постель, скользила на полу под ногами, однако первоочередной задачей Элеонор было утилизировать ампутированную конечность. Она стащила с кровати простыню, которая наполовину волочилась по полу, завернула в нее ногу и отнесла сверток в мусорный бак. Затем взяла ведро с водой, швабру и возвратилась вымыть пол. Солнце уже взошло и сияло в оконный проем масляно‑желтым светом; день обещал быть замечательным. Закончив с уборкой, Элеонор вдруг вспомнила про чистую рубашку, которую принесла Ле Мэтру. Она не хотела будить бедолагу, но ей не терпелось содрать с него завшивленную одежду, обмыть и положить на свежую простыню. Негоже, если он проснется после сурового испытания в жуткой грязи. Как можно более осторожно она приподняла с матраса плечи Француза; его голова безжизненно отвалилась назад. Кожа была холодной, а губы сделались синюшного цвета.
– Прошу прощения, мисс, – окликнул ее солдат на соседней койке.
Она обернулась, продолжая поддерживать Француза.
– По‑моему, этот человек мертв…
Элеонор опустила Ле Мэтра на постель и приложила руку к его груди. Сердцебиения не чувствовалось. Тогда она приложила к груди ухо, но ничего не услышала. Обреченно Элеонор откинулась на стену. У нее за головой на подоконник уселась маленькая пташка и весело защебетала. Раздался бой башенных часов, а значит, мисс Найтингейл скоро ее хватится.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
16 декабря, 17.00
Майкл знал, что если в этот час дверь в комнату Шарлотты заперта, значит, бедная женщина пытается урвать хоть немного сна, так ей сейчас необходимого, однако выбора у него не было.
Он постучал. Не получив немедленного отклика, постучал снова, уже настойчивее.
– Да сейчас, сейчас, – донеслось изнутри.
Послышалось шарканье тапочек, и дверь распахнулась.
Шарлотта предстала перед гостем в любимом свитере с оленями и мешковатом пурпурном трико с символикой Северо‑Западного университета. Увидев, что ее беспокоит Майкл, доктор сказала:
– Должна тебя предупредить, я только что приняла ксанакс.
Набрякшие веки Шарлотты служили лучшим тому подтверждением.
– Надо, чтобы ты кое на кого взглянула.
– На кого?
Ну и как ему изложить суть, чтобы Шарлотта не подумала, что он просто решил сыграть с ней глупую шутку?
– Дело касается той женщины, замурованной во льду. Помнишь?
– Ну да, – ответила Шарлотта, силясь подавить зевоту. – Вы что, ее нашли?
– Точно. Ну и… это… в общем, возвратили.
– На базу?
– К жизни.
Шарлотта вытаращилась на него, недоуменно почесывая щеку ногтями.
– Повтори, что ты сейчас сказал?
– Она жива. Спящая красавица проснулась.
Как Майкл и предполагал, сообщение Шарлотта восприняла как шутку, причем, судя по ее кислой физиономии, шутку идиотскую.
– Ты меня ради этого разбудил? – промолвила она. – Знаешь, у меня сегодня выдался на редкость паршивый денек, так что…
– Я правду говорю. Все именно так и есть.
Майкл заглянул ей прямо в глаза; не только для того, чтобы врач увидела, что ей не врут, но и убедилась, что он адекватен и не довел себя до пучеглазости. Короче, чтобы поняла, что все серьезно.
– Ладно. Не знаю, что у вас там затевается, но ты меня заинтриговал, – сдалась Шарлотта. – Где этот ваш феномен?
– В изоляторе по соседству.
Майкл отступил в сторону, и Шарлотта, все еще сонно пошатываясь, поплелась по коридору. Перед входом в изолятор, словно молодой папаша в родильном отделении, ожидающий допуска к первенцу, топтался Лоусон, но когда доктор Барнс с Майклом проходили мимо него в помещение, он не издал ни звука.
Элеонор лежала на столе в той же позе, в какой ее оставили, – со скрещенными на груди руками, словно покойница в похоронном агентстве. Оранжевое пальто было впопыхах брошено на стул. На женщине было длинное старомодное платье, темно‑синее, с белой брошью на груди. Веки ее были сомкнуты, но она не спала и слабо дышала через приоткрытый рот.
Как Майкл и ожидал, сонливость Шарлотты как рукой сняло.
«Возьми себя в руки», – первое, что сказала себе Шарлотта.
Молодая женщина на столе и впрямь была чертовски похожа на ту утопленницу в льдине, на которую Шарлотте позволили взглянуть мельком.
– Она вырубилась примерно час назад, – сообщил Майкл, – когда мы выводили ее из старой церкви на китобойной станции.
Старой заброшенной китобойной станции? Как эту девушку – кстати, сколько ей лет? Девятнадцать? Двадцать? – лежащую перед ней на смотровом столе в старинном тряпье, занесло на китобойную станцию? Безумие какое‑то. Мысленно доктор Барнс поклялась, что в следующий раз дважды подумает, прежде чем глотать ксанакс. Она подняла запястье пациентки и пощупала пульс. Нитевидный, но равномерный, хотя пальцы воскресшей были холодны, как сосульки.
– Между прочим, ее зовут Элеонор Эймс.
Шарлотта заглянула в лицо девушки. Миловидное личико напомнило ей портреты девятнадцатого века, выставленные в Чикагском художественном институте. Тонкие, изысканные черты, узкие дуги бровей, но в целом облик производил странное сюрреалистическое впечатление, словно Шарлотта действительно смотрела на портрет или искусно сделанную восковую фигуру. Было в незнакомке что‑то нереальное.
«Так. Сконцентрируйся, – подумала Шарлотта. – Просто сконцентрируйся на работе. Нечего забивать башку посторонними вещами, понять которые все равно пока нельзя». На дежурствах в чикагской «скорой» она не раз повторяла себе нечто подобное.
– Элеонор, – проговорила она, склоняясь над столом. – Вы меня слышите?
Веки затрепетали.
– Я доктор Барнс. Шарлотта Барнс. – Она перевела взгляд на Майкла. – А она по‑английски‑то говорит?
Майкл энергично закивал:
– Более того, она из самой Англии.
Последовало секундное замешательство, после которого Шарлотта сказала:
– Вы можете открыть глаза?
Элеонор слегка повернула голову на подголовнике и открыла веки. Она посмотрела на Шарлотту с искренним удивлением. Взгляд девушки скользнул по изображению оленей, скачущих по свитеру доктора Барнс, затем снова уткнулся в широкое лицо чернокожей женщины.
– Это хорошо, – ободряюще произнесла Шарлотта. – Это очень хорошо.
Она легонько похлопала Элеонор по руке.
«Если это не та самая женщина из льдины, Спящая красавица, то кто тогда? Как еще посторонний человек мог тут появиться – на Южном‑то полюсе! – Шарлотта усилием воли оборвала течение мыслей. – А ну сосредоточься!»
– Сейчас мы поднимем вам температуру тела, и вы сразу почувствуете себя лучше.
Шарлотта взяла стетоскоп и начала выслушивать сердце и легкие. От выполненного в викторианском стиле платья пациентки несло тиной и морской водой.
Похоже, она и правда долгое время пробыла на дне океана.
Шарлотта попросила Майкла сходить в буфет и принести «что‑нибудь вкусненькое, да погорячее; например, какао», а сама продолжила беглый осмотр. Дабы не шокировать пациентку со старинным типом мышления, действовать приходилось с крайней осторожностью. Кем бы она ни была и откуда бы ни явилась, очевидно, что девушка, хотя сейчас только и на уровне сознания, продолжала жить в другой эпохе. Однажды случай свел Шарлотту с пациентом, который утверждал, что он папа римский, и ей волей‑неволей пришлось величать его не иначе, как «ваше святейшество».
Как и следовало ожидать, манжета тонометра сбила Элеонор с толку, а уж узкий фонарик, которым Шарлотта посветила ей в глаза, и вовсе поставил в тупик. В течение всего обследования девушка следила за Шарлоттой со все возрастающим интересом, смешанным с недоумением. Интересно, какие мысли витают у нее в голове, думала Шарлотта. Шутка ли, ее осматривает полная чернокожая женщина в свитере причудливого фасона, красных брюках и с тонкими мелироваными косичками, небрежно собранными на макушке в большой узел.
– Вы… медсестра? – пролепетала наконец Элеонор.
Фу‑ух, могло быть и хуже, облегченно подумала Шарлотта.
– Нет, я – врач.
Шарлотта отметила, что у девушки и правда сильно выраженный британский акцент.
– А я медсестра, – сказала та, прикрывая грудь бледной рукой.
– Правда? – воскликнула Шарлотта, воодушевленная тем, что пациентка разговорилась.
Она достала шприц, чтобы взять кровь на анализ.
– Я работала под началом мисс Найтингейл.
– Вот, значит, как, – небрежно обронила доктор, не вдумываясь в смысл слов. Но Элеонор произнесла имя так, словно рассчитывала, что его упоминание произведет впечатление. Что в итоге и случилось. Шарлотта застыла с поднятым к свету шприцем и переспросила: – Постойте‑ка. Вы говорите о Флоренс Найтингейл?
– Да, – подтвердила Элеонор, явно удовлетворенная тем, что имя легендарной женщины еще не забыто. – Сначала работала в клинике на Харли‑стрит, а потом… в Крыму.
Флоренс Найтингейл? Знаменитая «леди с лампой»? Это ж когда было‑то? История никогда не входила в число любимых предметов Шарлотты. Можно предположить, что жила она… ну, скажем, пару сотен лет назад. Или все‑таки больше? А может быть, меньше?
«Да соберись ты. Сосредоточься на деле», – снова подумала Шарлотта и велела себе не делать нечего такого, что может растревожить пациентку или – что в данном случае было важнее всего – подорвать ее систему убеждений. Для ее психической стабильности это может оказаться критическим.
– Что ж, мисс Эймс. Должна признать, вы проделали очень неблизкий путь, прежде чем попали к нам. – Шарлотта закатала рукав платья; на ощупь ткань была грубой и жесткой, как театральный костюм. – Даже в наши дни добраться сюда непросто. – Она протерла кожу спиртом. – А теперь я попрошу вас не шевелиться. Вы почувствуете легкий укол, но не волнуйтесь – через несколько секунд все закончится.
Элеонор с таким любопытством наблюдала, как игла вошла в вену и шприц начал наполняться кровью, словно раньше никогда не сталкивалась с подобной процедурой. Скорее всего так оно и есть, предположила Шарлотта. Вряд ли в ту эпоху девушка могла видеть процесс забора крови. Доктору Барнс уже и самой стало любопытно, поэтому она решила, что, как только осмотр завершится, сразу пойдет и поищет в Интернете какую‑нибудь информацию про Флоренс Найтингейл. В чисто просветительских целях, разумеется.
Вернулся Майкл с подносом, на котором стояли не только чашка какао, но еще черничный кекс и тарелка с омлетом, прикрытая жесткой пластиковой крышкой. Пока он выискивал, куда бы поставить еду, Шарлотта открыла минихолодильник, в котором хранились подверженные порче медикаменты и красные пакеты с плазмой, и поместила в него образец крови пациентки. Она отметила, что Элеонор по‑прежнему внимательно следит за каждым ее действием. Для человека, которому, как предполагается, далеко за сотню лет, девушка определенно неплохо сохранилась и с каждой минутой выглядела все более и более живой.
Но как она могла выжить, пробыв столько времени в замороженном состоянии под водой? Как ни трудно Шарлотте было это понять, но понять кое‑что другое было еще труднее, а именно: кто вообще эта странная незнакомка и как ее угораздило очутиться в районе станции Адели? В одной из самых удаленных и труднодоступных точек земного шара.
– Вы голодны? – спросил Майкл, отыскав наконец место для подноса на инструментальном столике. Он подкатил его к диагностическому столу. – Можете сесть?
Вдвоем с Шарлоттой они подхватили Элеонор за хрупкие плечи и привели в сидячее положение, подперев со спины подушками. Она посмотрела на пищу со сдержанным интересом, как будто видит перед собой что‑то отдаленно знакомое, но что именно, никак не может вспомнить.
– Выпейте какао, – предложил он. – Оно горячее.
Когда она поднесла кружку к губам, Майкл обратился к Шарлотте:
– Снаружи ждет Мерфи. Он хочет с тобой переговорить.
– Хорошо. Потому что я и сама хочу с ним переговорить.
Шарлотта взяла планшет, куда все это время заносила результаты обследования, и оставила загадочную Элеонор Эймс на попечении Майкла. По правде говоря, выйдя из помещения, она испытала облегчение. Ее мороз по коже пробирал с тех пор, как она вошла в лазарет, и это было вовсе не реакцией на холодную безжизненную кожу пациентки или ее вымороженную одежду. Просто она чувствовала, несмотря на многие годы врачебной практики, что вдруг наткнулась на нечто такое, что полностью выходит за рамки ее опыта и вообще компетенции.
В изоляторе было тихо, если не считать завывающей за окном вьюги. Элеонор отставила кружку – на губах ее осталась белая пенка – и, потупив глаза, произнесла:
– Вы меня извините, если в церкви я сделала вам больно.
– Я получал тычки и посильнее, – улыбнулся он.
Когда они с другим мужчиной – Лоусоном? – пытались вывести ее из маленькой комнаты в конце церкви, она заупрямилась и, помнится, обрушила на грудь и руки Майкла град слабых ударов кулачками, которые не причинили бы вреда и воробью. Спустя минуту, израсходовав последние крупицы сил, она сползла на пол и заплакала. Майкл и Лоусон отнесли ее, все еще протестующую, но уже неспособную дать физический отпор, во двор и усадили на седло машины Майкла. А потом, ввиду скорого приближения бурана, срочно отвезли в лагерь.
– Я понимаю, что вы всего лишь хотели помочь.
– Я и сейчас пытаюсь это делать.
Она почти незаметно кивнула и подняла глаза, встретившись с ним взглядом. Если бы он только знал, через что она прошла, но он и представить себе этого не может…
Она отломила кусочек кекса и осмотрелась.
– Где я?
– В лазарете. На американской научно‑исследовательской станции. Я говорил вам о ней.
– Да, помню… – пробормотала она, наконец отправляя в рот маленький кусочек кекса. – Значит, это часть Америки?
– Не совсем. Скорее, это место, то есть станция Адели, – часть Южного полюса.
Южный полюс. Можно было предположить что‑то подобное. По всей видимости, «Ковентри» отнесло так далеко с курса, что судно действительно достигло самого полюса. Самого неизученного места на Земле. Она невольно задумалась о том, дожил ли кто‑нибудь из экипажа до того дня, когда смог поведать историю чудесного спасения? А если так, то хватило ли матросам мужества рассказать всю правду? Например, сообщили они своим друзьям где‑нибудь в таверне за кружкой пива о том, как обвязали солдата‑героя и немощную медсестру длиннющей железной цепью и сбросили в океан?
– В омлете немного плавленого сыра, – сказал Майкл. – Дядя Барни – это наш повар – предпочитает готовить его именно таким способом.
Он старается быть любезным. И это ему вполне удается. Но есть много такого, что он скорее всего так никогда и не узнает, а она не расскажет. Никому из них. Да и как можно верить даже той малости, что она рассказала о себе? Не переживи Элеонор все лично, она и сама решила бы, что ее история слишком фантастична, чтобы быть правдой. Она взяла вилку и попробовала омлет. Блюдо было вкусным, соленым и еще теплым. Кажется, Майкл Уайлд с явным одобрением следит за тем, как она поглощает пищу. Высокий, небритый, с черными волосами, такими же непослушными и растрепанными, какие становились у ее младшего брата после прогулок на холмы, где он любил запускать воздушного змея.
Младшего брата, который, ясное дело, покоится в могиле уже добрую сотню лет.
Он умер. Как и все остальные близкие. В голове у нее словно зазвучал перезвон похоронных колоколов. Думать об этом было невыносимо. Элеонор отломила еще кусок омлета.
Несмотря на то что Майкла переполняли вопросы, отрывать Элеонор от ужина он не хотел. Кто знает, сколько времени прошло с того дня, как она последний раз ела горячую пищу? Годы? Десятилетия? Больше? Все в ней, от одежды до манеры поведения, говорило, что перед ним представительница совершенно другой эпохи.
Факт, который его мозг, кажется, вряд ли когда‑нибудь постигнет до конца.
Но тишину нарушила сама Элеонор.
– А чем здесь занимаются люди, в этом лагере? – спросила она.
– Изучают флору, фауну, изменения климата. – Глобальное потепление? С этим пока стоит повременить, решил он. Что‑то ему подсказывало, что в ее жизни и без того хватало дурных новостей. – Лично я фотограф. – Ей это хоть о чем‑нибудь говорит? – Я делаю что‑то вроде дагерротипов. И еще пишу статьи для журнала. В Такоме. Это город на северо‑западе Соединенных Штатов. Неподалеку от Сиэтла. Жители Сиэтла любят подшучивать по этому поводу.
Детский лепет какой‑то, поймал себя на мысли Майкл. С другой стороны, пока он трепался, она ела, чему журналист был страшно рад. Он отметил, что девушка не просто поглощает еду с целью утолить голод, а ест размеренно, можно сказать, вдумчиво, словно прием пищи – это некий навык, который она пытается восстановить.
– А негритянка? Она что – врач? – спросила она с тенью сомнения.
Мда, подумал Майкл, из какого бы времени или места Элеонор ни явилась, ей предстоит пройти долгий курс обучения.
– Да. Доктор Барнс – Шарлотта Барнс – очень уважаемый врач.
– Мисс Найтингейл считает, что женщины не должны быть врачами.
– Что за мисс Найтингейл?
– Мисс Флоренс Найтингейл, разумеется.
Она произнесла это таким тоном, будто покрутила перед носом Майкла визиткой с именем важного человека, должно быть, полагая, что информация придаст ей значимости.
Майклу хотелось рассмеяться. С каждой минутой разговор делался все чуднее. Невольно мелькнула мысль, что Элеонор, наверное, и перед Шарлоттой похвасталась знакомством с некоей мисс Найтингейл.
– Она горячо отстаивает право женщин служить медсестрами, однако полагает, как и я, что между представителями обоих полов должно сохраняться четкое распределение ролей.
Очень долгий курс обучения…
Майкл дал ей спокойно доесть, и они урывками поболтали еще о том, о сем – о погоде, о надвигающемся буране и работе на станции. Время от времени ему приходилось мысленно встряхиваться, напоминая себе о том что он разговаривает с женщиной, которая предположительно (хотя явных свидетельств, опровергающих ее слова, пока не выявилось) родилась в начале девятнадцатого века. Да притом утопленницей, иначе как объяснить тот факт, что нашли ее в леднике под водой? Майкла так и подмывало спросить об этом напрямую, но они познакомились совсем недавно, и найти правильные слова было трудно даже ему, журналисту, обученному искусству задавать неудобные вопросы.
К тому же Майкла беспокоила возможная реакция девушки. Не исключено, что его расспросы могут спровоцировать у нее что‑то вроде нервного срыва.
Элеонор отхлебнула какао.
– Мы решили, что пока вы можете остаться в лазарете, – осторожно вбросил идею Майкл. – Здесь вас абсолютно никто не потревожит, а доктор Барнс, на случай если что‑то понадобится, – прямо через стену, в соседней комнате.
– Спасибо. Вы очень любезны.
Элеонор промокнула губы бумажной салфеткой и с восхищением уставилась на цветочный узор, нанесенный по краю.
– И думаю, надо подыскать вам кое‑какую одежду, – добавил Майкл. – Я, правда, не уверен, что она придется точно по размеру, но все‑таки…
Элеонор была стройной как тростинка, и что бы он ни позаимствовал у Бетти, Тины или Шарлотты, все будет висеть на ней безразмерным чехлом.
– Не стоит беспокоиться. Мне достаточно и того, что на мне, – ответила она. – Правда, мне хотелось бы постирать свою одежду и… помыться самой, – добавила она, краснея.
Посовещавшись, Майкл, Мерфи и Лоусон, пришли к мнению, что Элеонор следует разместить в изоляторе в строжайшей секретности. Не только по соображениям безопасности и необходимости контроля за состоянием здоровья, но и из‑за того, что, если остальные прознают о ее существовании, новенькая сразу станет объектом пристального и навязчивого внимания. По сути, станет антарктической Майли Сайрус. А уж что будет с ней дальше, и помыслить страшно… Майкл был уверен, что, как только самолет обеспечения отправит Элеонор в цивилизованный мир, жизнь для нее превратился в сущий кошмар – все эти интервью с Ларри Кингом, Барбарой Уолтерс, заголовки на «NBC», в журнале «People» и прочие атрибуты славы. Даже тот случай в Каскадных горах, когда он спустился с утеса с Кристин на спине, стал новостью номер один в местных газетах. Майкл был сыт по горло и такой известностью, поэтому никому не пожелал бы оказаться в центре внимания средств массовой информации. Все, что ему сейчас оставалось делать – оберегать ее как можно дольше.
Элеонор допила какао и бережно сложила салфетку с явным намерением ее сохранить. С двумя больничными пижамами и махровым халатом возвратилась Шарлотта. Она многозначительно посмотрела на Майкла, словно давала понять, что Мерфи снабдил ее конкретными указаниями относительно дальнейших действий и она намерена строго следовать им прямо с этой минуты.
– Ну ладно. Тогда увидимся с вами обеими завтра, – сказал Майкл, забирая поднос.
Видя, что он уходит, Элеонор забеспокоилась. И неудивительно, подумал Майкл, учитывая, что он стал ее первым и пока единственным другом в новом мире. Поэтому он добавил с улыбкой: