После некоторых размышлений я пришел к выводу, что действия мистера Данцига, – мистера Данцига? – какими бы жестокими и безумными ни казались, были направлены на то, чтобы вскрыть кожные покровы и получить доступ к крови. Причины этого и то, какие именно компоненты крови требовались, на момент события были неясны и остаются неизвестными и сейчас. Мне тем не менее невольно напрашивается аналогия с поведением насекомоядных растений Nepenthes ventricosa.
Уму непостижимо, как он мог сохранить такую невозмутимость…
Смерть – во всех привычных толкованиях этого термина – наступила приблизительно через минуту. Временной интервал между ее моментом и тем, что я в дальнейшем называю «Возрождением», мне неизвестен, но, принимая во внимание тот факт, что мое тело не подверглось разложению, период не мог быть очень длительным. (Необходимо свериться с данными о заболеваемости и скорости разложения.) Считаю, что в значительной степени сохранению целостности тканей способствовало быстрое охлаждение останков.
Несколько строк дальше были безнадежно затерты, поэтому Майклу пришлось переходить сразу к следующей странице, предварительно выискав ее среди вороха других бумажек. Они усеивали стол, как фрагменты картины‑паззла.
Процесс Возрождения проходил постепенно, – продолжал Экерли на полях договора поставки, – и отдаленно напоминал выход из состояния глубокого гипноза, когда граница между состоянием дремоты и реальностью несколько размыта. Сразу после пробуждения возникло чувство паники и дезориентация. Я оказался в полной темноте, в замкнутом ограниченном пространстве и, конечно, в первый момент испугался, что меня по ошибке похоронили заживо. Я кричал и бился в истерике, однако вскоре с облегчением обнаружил, что меня поместили всего лишь в негерметичные пластиковые мешки, которые я с легкостью разорвал.
«Господи Боже…» – подумал Майкл. Испытание, которому подвергся несчастный ученый, было почище любых фантазий Эдгара Алана По, и тот факт, что он сам невольно приложил руку к страданиям Экерли, породил в душе горькое чувство вины.
Однако мое левое запястье, как ни странно, было приковано наручниками к трубе. Это приводит меня к мысли, что некто – мистер О’Коннор? – имел основания считать, что (1) третья сторона может попытаться выкрасть мое тело (для какой цели?), либо (2) ожидал, что может произойти нечто наподобие Возрождения. Высвободиться удалось спустя несколько часов после истирания значительной части кожи и вывиха трех пальцев.
Необходимо отметить, что первым чувством, которое я испытал, обретя свободу, была сильнейшая, можно сказать, всепоглощающая жажда. Попытки утолить ее найденными на складе напитками не увенчались успехом. Состояние сопровождается нарушениями зрительного восприятия. Я – ученый (точнее сказать, был ученым, поскольку уверен, что мое нынешнее неестественное состояние долго не продлится), поэтому, пока память мне не изменила, считаю своим долгом по мере сил и возможностей описать произошедшую метаморфозу.
Майкл поискал следующую страницу и нашел ее прямо под чашкой кофе. Эта запись была сделана на рекламном буклете пивоваренной компании.
Все предметы в поле зрения выглядят «выцветшими». На ум мне приходит сравнение с цветовым оттенком тусклой люминесцентной лампы, только темнее. Но моргание, к которому я часто прибегаю, восстанавливает изображение. Впрочем, ненадолго. Я часто моргаю и сейчас, чтобы иметь возможность писать дальше. Вероятно, нарушение зрения является признаком регресса процесса Возрождения. На всякий случай постараюсь писать быстрее. Примечание: пожалуйста, передайте мои личные вещи и слова любви моей матери миссис Грейс Экерли, проживающей по адресу Делавэр, Уилмингтон, Френч‑стрит, 505.
Господи…
Майкл застыл с листком в руке, затем, потянувшись за чашкой кофе, продолжил читать дальше.
Помимо этого, я испытываю некоторую нехватку дыхания. Очевидно, кровь недостаточно насыщается кислородом, что приводит к головокружению; хотя по ощущениям легкие и дыхательные пути ничем не перекрыты.
Майкл почувствовал на себе чей‑то взгляд. Он посмотрел поверх кофейной чашки и в широкой арке прохода увидел стройную фигуру в оранжевом пальто. Несмотря на то что лицо вошедшего было скрыто низко опущенным капюшоном, а пальто чуть ли не волочилось по полу, он безошибочно узнал Элеонор.
– Почему вы не в постели? – спросил он, опуская чашку на стол.
Хотя на уме у него вертелось совершенно иное: «Ты почему покинула изолятор?! Предполагается, что ты на виртуальном карантине и не должна никому попадаться на глаза!»
– Не могла уснуть.
– Доктор Барнс могла бы вам дать снотворное.
– Я уже достаточно поспала. – Она озадаченно вертела головой в капюшоне, оглядывая убранство помещения. На секунду взгляд ее застыл на пианино, возле которого стояла банкетка, затем заскользил дальше. – Знакомая музыка.
– Бетховен, – сказал Майкл. – Но вы, наверное, и сами знаете.
– Мне известны кое‑какие произведения герра Бетховена, однако…
– Это проигрыватель компакт‑дисков, – быстро пояснил он, указывая рукой на стереосистему на полке. – Он воспроизводит музыку.
Майкл подошел к CD‑проигрывателю, нажал кнопку «стоп», затем «старт», и из колонок полились вступительные такты «Лунной сонаты».
Заинтригованная Элеонор вошла в комнату, стягивая с головы капюшон, и направилась прямо к проигрывателю. Но в нескольких шагах от колонок остановилась, словно опасалась к ним приближаться. Когда Майкл, решив ее удивить, нажал клавишу «вперед» и снова грянули звуки оркестра из Пятой симфонии, от изумления у нее глаза на лоб полезли, а на губах… неожиданно заиграла улыбка. Улыбка, вызванная искренним восторгом, которую Майкл увидел у нее впервые. Глаза ее горели, и, кажется, Элеонор едва сдерживалась, чтобы не засмеяться.
– Как это у него получается? Прямо как в Ковент‑Гардене!
Майкл предпочел обойтись без лекций по истории воспроизведения музыки, да, по правде говоря, и не знал бы, как подступиться к вопросу. Но нескрываемый восторг девушки его восхитил.
– Сложно объяснить, – просто ответил он. – Зато пользоваться просто. Могу научить, если хотите.
– Я бы не отказалась.
«Как и я», – подумал он.
В воздухе витал сильный аромат кофе, поэтому он любезно предложил ей чашечку.
– Благодарю, – ответила она. – Я раньше пила турецкий кофе. В Варне и Скутари.
Пока Майкл возился с кофеваркой, он все время тайком поглядывал на дверь. Маловероятно, чтобы кто‑то завалился сюда в такой час, но если это случится, объяснить присутствие Элеонор будет затруднительно. Новые люди на станции Адели просто так не появляются.
– С сахаром? – спросил он.
– Если есть, пожалуйста.
Он достал пакетик сахара, надорвал и всыпал содержимое в кружку. Даже за такой мелочью Элеонор следила с большим интересом. Майклу пришлось снова себе напомнить, что для человека из прошлого, проснувшегося в современном мире, самые заурядные вещи могут казаться необычными, чуждыми, а подчас и пугающими.
– Я бы предложил вам молока, но, кажется, оно закончилось.
– В таком удаленном месте, как это, достать молоко, полагаю, очень трудно. Смею допустить, что коров вы здесь не держите.
– Да, с коровами тут у нас туговато, – подтвердил он. – В этом вы совершенно правы.
Он протянул ей кружку и предложил сесть.
– Спасибо, но я пока постою.
С чашкой кофе она медленно двинулась по периметру комнаты, по пути внимательно оглядывая все, на что натыкалась, – от стола для пинг‑понга, у которого остановилась и повертела в руке шарик, до плазменного телевизора. О том, что это такое, она не стала спрашивать, и счастье еще, что телевизор был выключен. Майклу сейчас не очень‑то хотелось пускаться в описание работы тех или иных устройств. Все стены комнаты отдыха были увешаны картинами в рамках, без сомнения, предоставленными каким‑то правительственным агентством, на которых были изображены моменты национального триумфа. На одной ликовала олимпийская сборная США по хоккею, выигравшая в 1980 году золото, на другой красовался Чак Йегер[18]со шлемом в руке у борта X‑1, а на третьей, возле которой Элеонор задержалась, – Нейл Армстронг в космическом скафандре, устанавливающий на Луне американский флаг.
Боже, только не это, пронеслось у Майкла в голове. Она ни в жизнь не поверит.
– Он в пустыне? Посреди ночи? – спросила она.
– Да… Вроде того.
– А оделся… почти как мы здесь.
Она поставила чашку прямо на телевизор, затем сняла парку и положила ее на потертую софу из искусственной кожи. На Элеонор оказалась старая одежда, правда, выстиранная и тщательно выглаженная, поэтому выглядела гостья словно оживший персонаж старинной картины. Темно‑синее платье с пышными рукавами, белыми воротничком и манжетами, белая брошь из слоновой кости на груди, кожаные черные туфли, застегнутые выше щиколотки, а волосы зачесаны назад и подхвачены на затылке янтарным гребешком, который Майкл впервые увидел только сейчас.
Она бросила взгляд на стол, за которым застала журналиста, и спросила:
– Я оторвала вас от работы?
– Нет. Пустяки.
Ему меньше всего хотелось, чтобы ей на глаза попались записи Экерли, поэтому он вернулся к столу и быстро сложил бумаги в аккуратную стопку, сверху прикрыв ее рекламой пива.
– Вас что‑то беспокоит, – неожиданно заявила она.
– Неужели?
– Вы постоянно поглядываете на дверь. Вас действительно так пугает, что меня могут обнаружить?
«Глянь‑ка, все подмечает», – подумал Майкл.
– Я не о себе пекусь, а о вас, – ответил он.
– Почему‑то люди только и делают, что пекутся обо мне, но, как ни странно, в результате я же и страдаю, – промолвила она задумчиво.
Она подошла к пианино и легонько пробежалась пальцами по клавиатуре.
– Можете поиграть, если хотите.
– Не смогу, пока оркестр… – Она махнула рукой в сторону волшебного источника музыки. Ее мягкий голос с типичным английским акцентом напоминал Майклу речь героинь из старых фильмов по романам Джейн Остин.
Он выключил проигрыватель – она посмотрела на него, как на волшебника, который внезапным жестом руки сотворил чудо, – и пододвинул банкетку к пианино.
– Прошу, – пригласил он ее сесть. Хоть Элеонор и мялась в сторонке, Майкл видел, что ей очень хочется что‑нибудь сыграть. – Назвался груздем – полезай в кузовок.
Майкл догадывался, что пословица ей знакома.
Она улыбнулась и… как‑то странно моргнула. Веки ее сомкнулись и разомкнулись медленно, почти как затвор старинного фотоаппарата. Майкл окаменел. Неужели все вокруг для нее вдруг сделалось, по выражению Экерли, «выцветшим» и она только что «восстановила изображение»?
Отбросив сомнения, она подобрала юбку, уселась на фортепианную скамью и занесла тонкие белые пальцы над клавишами, не касаясь их. Майкл в который раз кинул взгляд на дверь и тут же услышал начальные аккорды старинной народной песни «Барбара Аллен», известной ему по старому черно‑белому фильму «Рождественская история». Он снова посмотрел на Элеонор с высоты своего роста – голова девушки склонилась над клавиатурой, но глаза опять закрыты. Пару раз она ошибалась нотами, останавливалась и вновь начинала с того места, где запнулась. Сейчас она выглядела так, словно… унеслась куда‑то очень‑очень далеко. Словно после долгого времени наконец очутилась в месте, по которому сильно тосковала.
Стоя у нее за спиной, Майкл поначалу то и дело поглядывал на дверь, словно караульный, но потом плюнул на все и стал просто слушать музыку. За исключением небольших помарок, играла Элеонор здорово. Она исполняла песню с такой страстью и упоением, словно с помощью музыки выплескивала все чувства, накопившиеся в душе за долгие годы забвения.
Закончив играть, она продолжала сидеть неподвижно с закрытыми глазами. Наконец открыла их – какие же они зеленые и живые, подумал Майкл, – и сказала:
– Боюсь, я немного разучилась.
– На то у вас есть уважительная причина.
Она кивнула и печально улыбнулась.
– А вы играете? – спросила она.
– Только «собачий вальс».
– А что это?
– О, это сложнейшая вещь, доступная только настоящим маэстро.
– Правда? Хотелось бы услышать. – Она стала подниматься с банкетки.
– Не вставайте, – остановил он ее. – Выступление займет всего несколько секунд.
Когда она немного подвинулась, Майкл уселся на скамью рядом с ней, попутно отметив, что девушка приятно пахнет мылом «Весна Ирландии», водрузил на клавиатуру указательные пальцы и наиграл простенькую мелодию. Но когда обернулся посмотреть, произвело ли его творчество эффект на слушательницу, понял, что совершил ужасную ошибку. Их плечи и ноги терлись друг о друга, и неожиданный физический контакт поверг ее в настоящий шок; щеки Элеонор пылали багровым румянцем, а глаза были устремлены в пол. Несмотря на шок, она, боясь его оскорбить, не стала вскакивать с сиденья и отходить, а продолжала сидеть и стоически терпеть, когда представление закончится.
– Прошу прощения, – выдавил он из себя, поднимаясь. – Я не хотел вас обидеть. Забыл, что… – Что забыл? Что сто пятьдесят лет назад такие вольности не лезли бы ни в какие ворота? – В общем, в наши дни это считается сущим пустяком…
– Ничего. Вы меня нисколько не обидели. – Голос ее был напряжен. – А это была… довольно милая вещица. – Она разгладила на коленях юбку. – Спасибо, что сыграли для меня.
– Вот вы где! – раздался со стороны входа тяжелый вздох облегчения.
Обернувшись, Майкл увидел Шарлотту в длинной парке, из‑под расстегнутых пол которой выглядывали спортивные брюки и резиновые сапоги.
– Я встала вас проведать, но не обнаружила в кровати. Каких я только ужасов себе не напридумывала.
– Я в полном порядке, – успокоила ее Элеонор.
– Лично я не стала бы спешить с выводами, – ответила Шарлотта, – хотя теперь мне и очевидно, что вы идете на поправку.
– Надеюсь, вы понимаете, что меня невозможно все время держать взаперти?
Но Шарлотта, кажется, предпочла пропустить реплику мимо ушей.
– Это не ты ее привел сюда, случаем? – обратилась она к Майклу.
Майкл воздел руки вверх, показывая, что ни в чем не виноват.
– Нет, он здесь ни при чем, – поспешила ему на выручку Элеонор и тут же добавила в самозащиту: – Долгое время я была лишена очень многого, в том числе и свободы, но есть одна вещь, которая все еще остается со мной.
Майкл и Шарлотта терпеливо ждали, пока она закончит мысль.
– Я способна самостоятельно принимать решения.
ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ
21 декабря, 15.15
– Вампиры.
Слово висело в переполненном кабинете Мерфи, как гнилое яблоко на дереве, которое все видят, но старательно обходят стороной. Дэррил стал первым, кто отважился попробовать его на язык; однако Майкл, Шарлотта и Лоусон продолжали молча сидеть, выжидая, кто следующий произнесет страшное слово вслух. Нарушить затянувшуюся паузу пришлось шефу.
– Вампиры, – повторил он. – Хотите сказать, на наши задницы свалились вампиры?
– В некотором смысле – да, – подтвердил Дэррил. – Я взял у Экерли кровь на анализ, проанализировал ее, и выяснилось, что она обладает теми же уникальными свойствами, что и кровь Данцига. – Повернувшись к Шарлотте, он добавил: – Кстати, такими же свойствами обладает и тот образец крови, который ты недавно дала на анализ. С инициалами Э.Э.
– Элеонор Эймс, – проговорила Шарлотта. Мерфи метнул на нее выразительный взгляд, говорящий «это должно было оставаться секретом», на что доктор Барнс парировала: – Если мы и дальше будем бродить впотьмах, то так ни к чему и не придем. Надо действовать сообща, а то, не ровен час, сами разделим их судьбу.
Майкл был вынужден согласиться.
– Элеонор Эймс – это имя той женщины из льдины, – пояснил он Дэррилу.
– Спящей красавицы?
– Да. Мы отыскали ее на станции «Стромвикен».
– А как она туда попала?
– На собачьей упряжке.
– Да, но кто ее туда перевез? И для чего?
– Самостоятельно добралась. С Синклером – мужчиной, который был заморожен вместе с ней.
– Ты меня не совсем понял. Кто управлял упряжкой?
– Они сами туда добрались, – повторил Майкл. – Они ожили. Вот что я пытаюсь тебе втолковать.
– Мда… Ну хорошо. Пусть будет так. – Дэррил усмехнулся и хлопнул себя ладонями по коленям. – Я‑то думал, у нас тут серьезное собрание…
– Так и есть, – ответил Майкл.
Дэррил посмотрел на Лоусона, Шарлотту, затем Мерфи, и когда увидел, что те стоят с каменными лицами, улыбку его как ветром сдуло.
– Вот хрень… – только и вымолвил он.
– Что хрень, то хрень, – эхом отозвался Мерфи.
– С тех пор она находится на карантине в изоляторе, – добавил Майкл.
О непродолжительной экскурсии Элеонор в комнату отдыха он не видел смысла упоминать.
Дэррил еще раз вгляделся в лица всех четверых, очевидно, чтобы удостовериться, что те действительно не водят его за нос, но их постные физиономии красноречиво говорили о том, что дело обстоит крайне серьезно. Дальнейшей реакцией ученого стал гнев.
– И вы мне не сказали?! Все были в курсе, но никому не пришло в голову поделиться информацией со мной? И это при том, что я единственный, кто может провести для вас в лаборатории необходимые анализы!
– Это было мое распоряжение, – внес ясность Мерфи. – Я приказал держать все в строгом секрете. На станции и без растаявших отморозков хватало происшествий.
От злости у Дэррила разве что пар из ушей не валил, но после того как он высказал в адрес компании еще несколько гневных упреков и перед ним извинились, биолог снова вошел в берега и продолжил научное расследование.
– В общем, их кровь, включая и кровь этой вашей мисс Эймс, – теперь, когда меня посвятили‑таки в сонм избранных, очень хочется увидеть ее воочию, – так вот, кровь эта не похожа на обычную, человеческую. Я такого никогда не видел.
– В чем отличия? – спросила Шарлотта.
Что‑то в голосе Шарлотты заронило у Майкла подозрения, что она сама скрывает от них какую‑то важную информацию. Ну как можно собрать целостную картину головоломки, если каждый прячет от остальных отдельные ее фрагменты?
– В ней минимальное содержание красных телец, – пояснил Дэррил. – Более того, они активно поглощаются, как если бы это была кровь холоднокровного существа, которое стремится стать теплокровным. Например, если бы рептилии или рыбы, которых я выуживаю со дна, пытались имитировать млекопитающих, поглощая гемоглобин, но раз за разом терпели неудачу, в результате чего им снова приходилось бы пополнять его запас.
– Который они могут пополнять только с помощью крови других людей, так? – предположил Майкл.
– В этом я как раз не уверен. По‑хорошему, тут должен вступить в действие видовой барьер, но болезнь настолько экстраординарная, что подтвердить или опровергнуть это я не могу. Не исключено, что носители не особо разбираются, чью кровь пить. То есть в случае критической анемии будут глушить потребность любым доступным способом, как наркоман, готовый на все, чтобы достать дозу.
– Но как им вообще удается существовать без эритроцитов, которые, собственно, разносят кислород по организму? – спросила Шарлотта со складного стула, который принесла с собой. – По идее у них должны отказать все органы, а мышечные и прочие ткани начать разлагаться. Почему они не умирают?
– Кстати, это перекликается с тем, что Экерли описывал в посмертных записях на продуктовом складе, – ввернул Майкл.
Теперь уже пришла очередь Шарлотты удивленно на него таращиться – какие такие записи? – но Майкл просто отмахнулся, давая понять, что потом введет доктора в курс дела. Что ни говори, а у них все‑таки оставалось слишком много секретов друг от друга.
– Он написал, что испытывает кислородное голодание, – продолжал Майкл. – Словно легкие у него наполняются не полностью, как бы глубоко он ни дышал. А еще он сообщил, что вынужден часто моргать, чтобы восстанавливать зрение.
– Да, это вполне логично, – сказал Дэррил. – Зрительная система в таком случае тоже будет работать с нарушениями. Но надо заметить, что эта кровь обладает одним положительным свойством – она необычайно, просто фантастически рекуперативна. В одном ее кубическом миллиметре содержится больше фагоцитов, чем…
– По‑английски, пожалуйста, – прервал его Мерфи, и Лоусон согласно закивал.
– Это клетки, которые уничтожают чужеродные и враждебные микроорганизмы, – объяснил Дэррил. – По сути, действуют как бригада уборщиков. Помножьте это свойство крови на способность извлекать необходимые компоненты из внешнего источника, и вы получите изощренную самовосстанавливающуюся систему. Теоретически, пока у носителя есть возможность регулярно подпитывать организм свежей кровью…
– Он может жить вечно, – договорила за него Шарлотта.
Дэррил кивнул.
У Майкла перехватило дыхание, словно под рубашку проникла чья‑то ледяная рука и сдавила грудь. Они говорят обо всех этих «носителях» так, словно те – лишь абстрактные объекты в каком‑нибудь медицинском эксперименте, тогда как на самом деле речь идет об Эрике Данциге, Нейле Экерли и, что более важно, об Элеонор Эймс. Они рассуждают о женщине, обнаруженной им в леднике и возвращенной к жизни, – о женщине, с которой он играл на пианино и чей рассказ записал на диктофонную кассету, – как о каком‑то монстре из фильма ужасов.
Теперь, когда до сознания собравшихся в общих чертах начало доходить, с чем они столкнулись и чем ситуация может обернуться, в комнате снова повисла зловещая тишина. Странно, но Майкл почувствовал удовлетворение оттого, что реабилитировался в глазах общественности. Ведь если у кого‑то еще и оставались сомнения в достоверности истории Элеонор, если кто‑то до конца не верил, что она смогла выжить после стольких лет, проведенных во льду на дне океана, то теперь…
Впрочем, открытым оставался другой, пожалуй, ключевой, вопрос, а именно: чем можно вылечить страшную болезнь? Майкл не сомневался, что именно об этом они все сейчас и думают.
Затянувшееся молчание нарушил Мерфи. Он немного подался вперед, барабаня пальцами по столу, и сказал:
– А почему бы не устроить ей разгрузочную диету? Посадим под замок да начнем пичкать транквилизаторами и прочими лекарствами, пока жажда сама собой не пропадет. У вас же там всяких препаратов выше крыши, хоть аптеку открывай.
Дэррил скривился и скептически покачал головой:
– Прошу меня простить за аналогию, но это все равно что лишить диабетика инсулина. Нужда в нем никуда не денется, зато у пациента наступит шок, за которым последует кома и смерть.
– В таком случае как нам поддерживать в ней жизнь? – Лоусон задал вопрос, который вертелся на уме у каждого из них. – Открыть пункт приема донорской крови?
Мерфи фыркнул.
– Что‑то мне подсказывает, что среди «батраков» идея сдавать для нее кровь отклика не найдет.
– Зато переливание крови из имеющихся в лазарете запасов даст нам некоторую отсрочку во времени, – предположил Дэррил. Он оглядел присутствующих. – Считаю, что до тех пор, пока мы не найдем лекарство, если только оно существует, нам так или иначе придется прибегать к подобным компромиссным мерам.
– Боюсь, ты не первый, кому пришла в голову мысль о компромиссных мерах, – промолвила Шарлотта, и Майкл сразу догадался, что сейчас она откроет тайну, о которой, как ему казалось, умалчивала. – Пропал пакет с плазмой. Я думала, что засунула его куда‑то по рассеянности, хоть это и маловероятно, но теперь догадываюсь, что с ним стало.
Майкл слушал, не веря ушам, но интуиция подсказывала, что все это чистая правда.
– Потрясающе! – раздраженно выдохнул Мерфи. – Просто потрясающе!
Майкл прекрасно понимал, что в эту минуту происходит в голове начальника – небось думает о бесконечной писанине отчетов и внутреннем расследовании, которое ему предстоит провести, чтобы объяснить вышестоящим инстанциям, что за чертовщина происходит на вверенной ему станции. Но как это сделать? Ведь его после первой же докладной записки в психушку упекут.
– И не стоит забывать, что еще один такой «носитель» свободно бродит на свободе, – напомнил Мерфи.
Молодой лейтенант, подумал Майкл. Синклер Копли.
– За пределами базы опасности подстерегают на каждом шагу, – прокомментировал Лоусон. – Если только он чудом не нашел обратную дорогу на китобойную станцию, то лежит сейчас на дне какой‑нибудь расселины.
– Твои бы речи да Богу в уши, – ответил Мерфи.
Майкл не торопился сбрасывать спутника Элеонор со счетов; это было бы нелогично. После всего, что пережил Синклер, кто возьмет на себя смелость утверждать, что он не перенес снежную бурю, пусть даже и в экстремальных условиях полюса? Журналист поглядел в окно на чистое небо и стелющуюся поземку.
– Погода проясняется. Значит, у нас есть возможность провести поисковую операцию, – сказал он. – Что знаем об этом парне наверняка, так это то, что он обладает исключительными способностями к выживанию.
– Кстати, есть и еще кое‑что, – заметила Шарлотта. – В наших руках находится то, что представляет для него наибольшую ценность на всем белом свете. Его подруга, которую он наверняка захочет вернуть во что бы то ни стало.
Ледяная рука, которая еще недавно сдавливала Майклу дыхание, вновь скользнула по груди, но на этот раз, словно тисками, сжала сердце.
– Шарлотта права, – согласился Дэррил. – Лучшей приманки и придумать нельзя.
ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ
21 декабря, 23.00
Элеонор ощущала себя заключенной, которой пришлось вновь вернуться в тюремную камеру. Доктор Барнс оставила ей голубую таблетку и стакан воды, но Элеонор не хотела пить лекарство. Ей больше не хотелось спать, но и прятаться в лазарете не хотелось… особенно из‑за того, что искушение залезть в большой белый ящик было очень велико. «Как же они его называют? – силилась она вспомнить. – „Холодильником“ вроде…» В нем она увидела несколько мешочков, прозрачных, как колбасная оболочка, но вместо мясного фарша до краев наполненных кровью.
Она чувствовала, что дикая жажда вновь начинает одолевать ее. Стены вокруг словно выцвели, и ей приходилось часто закрывать и открывать глаза, чтобы вернуть окружающим предметам естественные цвета. Дыхание тоже сделалось прерывистым и слабым. Изменение дыхания не ускользнуло от внимания доктора Барнс, однако Элеонор едва ли могла объяснить причину проблемы, не говоря уже о том, чтобы признаться, какое лекарство ей требуется…
И вот она снова осталась одна или, выражаясь словами поэмы, которую часто цитировал Синклер, «один, один, всегда один, один среди зыбей!».
«Где‑то он сейчас? Укрылся ли от шторма в церкви? Или затерялся среди снегов и льдов, пытаясь меня найти?..»
Элеонор вышагивала по комнате, как тигр в тесной клетке лондонского зоопарка, взад и вперед, снова и снова. Она и тогда в полной мере понимала трагедию бедного животного, одинокого и плененного, а теперь сама оказалась в аналогичной ситуации. Элеонор всеми силами старалась не смотреть на «холодильник» и перенаправить мысли в какое‑нибудь другое, более приятное русло. Но как это сделать, когда ее прошлая жизнь безвозвратно ушла, вместе с ней ушла семья, друзья и даже родина, а нынешнее существование свелось к мыканью в больничном изоляторе где‑то на Южном полюсе… и безуспешным попыткам подавить жажду, от одних только мыслей о которой бросало в дрожь.
В ту роковую ночь, когда в казарменном госпитале ее навестил Синклер, она действительно почувствовала себя лучше, а уже на следующий день лихорадка почти прошла. Мойра была вне себя от радости.
Вечером мисс Найтингейл лично принесла пациентке кашу и чай.
– Нам вас очень не хватает в палатах, – сказала мисс Найтингейл, подставив стул к постели больной. – Солдаты будут очень рады снова вас увидеть.
– И я буду рада их увидеть.
– Думаю, одного солдата в особенности, – заметила начальница.
Элеонор покраснела.
– Это не тот ли мужчина, который однажды ночью обратился в нашу клинику в Лондоне и попросил зашить рану? – спросила мисс Найтингейл, поднося ко рту Элеонор ложку с кашей.
– Да, мадам. Он самый.
Женщина кивнула и, когда Элеонор проглотила кашу, сказала:
– Так, значит, крепкая привязанность между вами установилась с тех самых пор?
– Да, – призналась Элеонор.
– Моим самым большим опасением при наборе медсестер было то, что во время несения службы они могут слишком сильно привязаться к некоторым солдатам. Подобные отношения могут испортить репутацию и самой медсестры и, что более важно, поставить под вопрос всю нашу миссию. Полагаю, вы помните, что и здесь, и на родине у нас много недоброжелателей?
– Помню, мадам.
– Под ними я подразумеваю недалекие личности, которые считают наших медсестер не иначе как лицемерами и приспособленцами, если не сказать хуже.
Мисс Найтингейл протянула пациентке еще одну ложку каши, и хотя к Элеонор аппетит пока не вернулся, она не осмелилась отказаться от еды.
– Вот почему я настоятельно прошу вас не делать ничего такого, что может бросить тень как на вашу, в частности, так и на нашу, в целом, сестринскую деятельность.