БЕСЕДА ПЕРВАЯ (ИЮЛЬ 1925 ГОЛА) 25 глава




На двух листках бумаги отец написал номера пяти псал­мов, указав количество стихов, одна бумажка предназначается старосте, другая — органисту. Старик подзывает Пу и берет его за руку. Отец, усевшись за большим дубовым столом по­среди комнаты, склоняется над своей аккуратно написанной проповедью. «Не будем мешать пастору, шепчет староста, ув­лекая Пу в церковь. — Цифры знаешь?» спрашивает старик, открывая черный шкаф, в котором ровными рядами висят ла­тунные цифры.

Староста, стоя на лесенке, называет цифры, и Пу достает из шкафа нужные и протягивает их старику, который развешивает их на двух черных досках в золотых рамах слева и справа от хо­ров. О разговорах в это время и думать нечего. Задача важная: одна неправильная цифра — и произойдет катастрофа.

Закончив работу, Пу тихонько выходит из прохладной церкви в зной, чуть приглушаемый темнокудрыми вязами. Небесный свод белый. Без единого облачка, безмолвие, тя­жесть. Парочка шмелей, комар на руке, за каменной стеной мычит корова. По разровненному граблями гравию дорожки идут, тихо переговариваясь, несколько прихожан в черных воскресных одеждах. Пу не спеша направляется к низкому че­тырехугольному каменному зданию в северном углу кладби­ща. Тяжелая, просмоленная дверь приоткрыта. Вокруг никого. Пу прекрасно знает, что это за дом, но не в силах удержаться. Он проскальзывает внутрь и застывает у двери: каменный пол, грубая кладка стен, деревянный потолок, поддерживаемый грубыми балками, низкие, непрозрачные окна. В одном тор­це — простой алтарь с деревянным крестом, выкрашенным в черный цвет, оловянными подсвечниками и раскрытой Биб­лией. Вдоль правой стены — полки. На полках стоят четыре гроба разных размеров и качества. В центре помещения — ка­тафалк. На нем белый гроб без крышки, крышка прислонена к дверям. В гробу лежит молодая женщина. Лицо худое и серое, вокруг закрытых глаз темные тени, нос заострился, на веках две серебряные монетки. В костлявых руках с длинными паль­цами — Псалтирь, кружевной платочек и белая гвоздика. Не­сколько мух пикируют сначала на неприкрытое лицо покой­ной, а потом на белую непрозрачность окон. Запах увядших цветов и чего-то сладковатого, проникший в нос и в кожу, не улетучится еще много часов. Пу стоит долго. На губу ему са­дится муха, и он в панике шлепает по ней рукой.

Но вот послышались голоса и шаги на песчаной дорожке. Громко топоча, внутрь входят двое мужчин в темных костю­мах и белых кашне, они шикают на Пу, но больше не обраща­ют на него никакого внимания. Надо привинтить крышку и собрать цветы. Полку с гробами завешивают грязной занавес­кой, зажигают свечи на алтаре. Распахивают настежь двери, и внутрь заходят для короткого прощания до начала мессы при­шедшие на похороны люди.

— А, вот ты где, малыш Пу, кричит жена настоятеля, махая ему рукой. У нее громадный живот, который она как бы несет впереди себя. Ей бы не мешало под него колесико подставить. Цветастое платье трещит по швам, на лице и загорелой шее ко­ричневые пятна. Она ведет за руку своего сына. — Добрый день, малыш Пу! Я только что была в церкви, поздоровалась с твоим папой. Он сказал, что ты где-то здесь. Ну вот, а это мой сынок, он твой ровесник. Тебе недавно исполнилось восемь, правда ведь? А Конраду исполняется столько же на следую­щей неделе. Ну, Конрад, поздоровайся с Пу.

Конрад ниже Пу ростом, но шире в плечах. Живот выпячен, хотя и не так, как у матери. Волосы соломенно-желтые, глаза го­лубые с белесыми ресницами. Руки и лоб перевязаны бинтами в розовых пятнах. От Конрада воняет карболкой. Мальчики здороваются, но без всякого энтузиазма. Жена настоятеля радо­стно сообщает, что после мессы Пу и Конрад смогут поиграть, их угостят соком и булочками, за столом им сидеть необяза­тельно, это чересчур утомительно для таких непосед.

Пу не успел прийти в себя, как зазвонил колокол, сзывая на службу, и жена настоятеля, схватив одной рукой его, а дру­гой Конрада, вперевалочку направляется в церковь, в самый первый ряд, к скамейке, предназначенной для обитателей пас­торской усадьбы. «Мне надо пописать», смущенно шепчет Пу. «Поскорее», отвечает жена настоятеля, пропуская его. Пу с трудом протискивается мимо громадного живота и стремглав несется вокруг церкви к северному приделу. Облегчившись, он осматривается. Здесь всего несколько надгробий, заросших и покосившихся. Пу известна причина: Страшный суд грянет с севера и опрокинет северную стену церкви. Поэтому на этой стороне хоронят лишь самоубийц и преступников. Их воскре­шение не так важно. Пусть на них валится церковная стена, все равно им в ад отправляться.

Колокольный звон стихает, орган начинает играть первый псалом. Пу на цыпочках пробирается в церковь и становится в

проходе. Староста открывает дверь ризницы. Выходит отец в пасторском сюртуке и черной шелковой накидке, развеваю­щейся при движении. Пу надеется, что отец его не заметит, но это тщетная надежда, вот он увидел Пу, поднимает бровь, но в то же время чуточку улыбается. Мы — друзья, думает Пу. Этот большой человек в черных одеждах — мой отец. И все эти лю­ди — их не слишком много — ждут, когда отец заговорит с ни­ми, может, будет их ругать. Пу пристраивается рядом с женой настоятеля.

Отец стоит у алтаря спиной к прихожанам, потом повора­чивается и поет: «Свят, свят Господь Саваоф! Вся земля пол­на славы его!»

Пу, зажатый между стеной и беременной женой настоятеля, погружается в полудрему. Происходящее его не волнует — про­сто непостижимо, до чего тоскливы эти мессы. Он обводит гла­зами помещение, и увиденное поддерживает в нем искорку жизни: алтарь, витражи, фрески, Иисус и разбойники, окровав­ленные, в корчах. Мария, склонившаяся к Иоанну: «...зри сына своего, зри мать свою». Мария Магдалина, грешница, интерес­но, она трахалась с Иисусом? На потолке западного свода — Рыцарь, тощий и согбенный. Он играет в шахматы со Смер­тью — я давно у тебя за спиной. Рядом Смерть пилит Дерево жизни, на верхушке сидит, ломая руки, шут: «Разве нет никаких льгот для артистов?» Смерть, размахивая косой, точно знаме­нем, ведет танцующую процессию к Царству тьмы, паства тан­цует, растянувшись длинной цепью, скользит по канату шут. Черти кипятят варево, грешники бросаются вниз головой в кот­лы, Адам и Ева обнаружили свою наготу, гигантское Божье око косит из-за Запретного древа, и Змей извивается от злорадства. Над южными окнами шествуют флагелланты, размахивая свои­ми бичами и крича в страхе перед грехом.

Пу, вероятно, ненадолго задремал, потому что отец вдруг уже взлетел на кафедру. Он читает евангельский текст, посвя­щенный Преображению Господню: «...и возвел их на гору высо­кую одних. И преобразился перед ними: и просияло лице Его, как солнце, одежды же Его сделались белыми, как свет. И вот, явились им Моисей и Илия, с Ним беседующие. При сем Петр сказал Иисусу: Господи! Хорошо нам здесь быть; если хочешь, сделаем здесь три кущи: Тебе одну, и Моисею одну, и одну Илии. Когда он еще говорил, се, облако светлое есть осенило их; и се, глас, из облака глаголющий: Сей есть Сын Мой Возлюб­ленный, в Котором Мое благоволение; Его слушайте. И, услы-

шав, ученики пали на лица свои и очень испугались. Но Иисус, приступив, коснулся их и сказал: встаньте и не бойтесь».

Пу не в силах обуздать свою фантазию, она взрывается в от­четливую картину: сцена — утес Дуфнес, на самой вершине, от­куда открывается вид на селение, реку, пастбища и горные гря­ды. Пу стоит на камне, нет, он парит в нескольких сантиметрах над камнем, сандалии не касаются мха. На нем отцовская ноч­ная рубаха, она достает до лодыжек, лицо светится как лампоч­ка. За его спиной висит грозовая туча, круглая, иссиня-черная. Перед ним — Даг и братья Фрюкхольмы. Они уставились на не­го с дурацким и испуганным видом. Туча разверзается, и из раз­рыва вырывается свет, небеса оглашаются раскатами громового голоса, напоминающего отцовский, который возвещает: «Сей есть Сын Мой Возлюбленный, в Котором Мое благоволение; Его слушайте». Гремит гром, белый свет гаснет, Даг и братья Фрюкхольмы падают ниц, закрывая лица руками. Пу подходит к ним и мягко говорит: «Встаньте и не бойтесь!»

После мессы у настоятеля устраивается кофепитие, на не­го приглашены староста со своей женой-астматичкой и не­сколько членов кружка рукоделия Гронеса. Для Конрада и Пу накрыт отдельный детский стол с черносмородинным соком и булочками. Настоятель, приятно округлый, с белыми встав­ными зубами и сильными очками, склонившись к мальчикам, дает им разрешение покинуть церковное собрание.

— У меня экзема, оповещает Конрад. — Экзема на руках и на голове, чешется постоянно, но хуже всего летом.

Конрад распахивает дверь в детскую и с требовательной миной смотрит на Пу: что теперь скажешь, а?

Комната переоборудована в часовню. Окна заклеены цвет­ной шелковой бумагой, в одном конце стоит алтарь, на нем се-мисвечник и раскрытая Библия. Над алтарем красуется цвет­ная вырезка из какого-то христианского журнала, вставленная в позолоченную рамочку. Посреди комнаты расставлены в ряд несколько разномастных стульев. В углу присел маленький комнатный орган с нотами и сборниками псалмов. На сте­нах — обрамленные иллюстрации на библейские сюжеты. Во­няет карболкой и дохлыми мухами.

— Ну, как тебе? — вопрошает Конрад.

— Можно открыть окно? Жутко воняет.

— Нельзя, шелковая бумага порвется. Хочешь послушать проповедь или поиграем в похороны? У меня в гардеробной есть гроб.

Конрад открывает дверь в чуланчик со всевозможным хламом, там же стоит белый детский гробик с крышкой.

— Нет, спасибо, вежливо говорит Пу. — Я не хочу играть ни в мессу, ни в похороны. Дело в том, что я не верю в Бога.

— Ты не веришь в Бога? Значит, ты идиот.

— Бог — дерьмо, он говенный Бог, если столько всего на­творил. Это ты идиот.

— Это я-то идиот?

— У всех, кто верит в Бога, не хватает винтиков в голове — у тебя, у моего папаши и у всех остальных.

— Заткнись.

— Сам заткнись.

Конрад и Пу начинают пихаться, потом плеваться. Конрад бьет Пу в грудь. Пу отвечает затрещиной, сбивая повязку на голове противника. Дело доходит до рукопашной. Пу быстро соображает, что Конрад сильнее, и позволяет уложить себя. Но Конрад неудовлетворен. Сидя верхом на Пу, он брызжет слюной, не плюется, а именно брызжет.

— Сдаюсь, говорит Пу.

В Дуфнесе это знак того, что победитель выявлен, и враж­дебные действия прекращаются. В Гронесе это правило не действует. Конрад, по-прежнему сидя верхом на Пу, принима­ется выворачивать ему руку:

— Признайся, что веришь в Бога.

— Больно! — хнычет Пу. — Пусти меня. Пусти! Конрад не ослабляет хватки:

— Признайся, что веришь в Бога.

—Нет.

— Признавайся.

—Нет.

— Тогда я буду выкручивать тебе руку, пока не призна­ешься.

— Ой, ой, черт!

— Говори.

— Ай! Ладно, верю!

— Поклянись на кресте, что веришь в Бога.

— Клянусь на кресте, что верю в Бога.

Конрад тут же встает и, поправив повязку, принимается бешено чесаться. Пу садится, у него из носа идет кровь, но не сильно, всего несколько капель.

— Кстати, то, что Бог существует, доказано научно, наста­вительно говорит Конрад. — Один русский, по фамилии Эйн-

штейн, сказал, что разглядел божий лик в своих математичес­ких формулах. Съел?

Но Пу не удостаивает его ответом. Он предпочитает выка­зывать презрение к противнику высокомерным молчанием. Враги мрачно расходятся по разным углам. Пу, найдя «Семей­ный журнал», углубляется в приключения Вилли и Дика в джунглях. Конрад чешет свою экзему и ковыряет в носу, а об­наруженное там сует в рот.

Прощаются сердечно и с облегчением — уж больно тоск­ливым было кофепитие. Впереди маячит свобода, и легкое оживление обогащает кислородом кровь вплоть до мельчай­ших капилляров. Отец пожимает руки, он — сама любезность. Настоятель держит велосипед, его жена помогает привязать чемодан. «Спасибо за прекрасную, будоражащую мысль про­поведь!» «Спасибо за великолепный кофе и приятное общест­во. Навестите нас в Дуфнесе, мы с Карин будем очень ра­ды!» — «Может быть, все-таки останетесь к обеду? Погода, кажется, портится». — «Нет, спасибо, мы обещали вернуться не позже четырех, нам надо успеть на поезд в Юросе». — «Но ненастье! После такой засухи весьма вероятен проливной дождь». — «Дождь не помешает, принесет прохладу. И мы ведь не растаем, правда, Пу?» «Чего?» — переспрашивает Пу, рази­нув рот, он не слушал, размышлял, как бы прищучить Конра­да, но так ничего и не придумал. «Ну, мы поехали. До свида­ния». «До свидания. Попрощайся с Пу», увещевает жена настоятеля своего глядящего исподлобья сына. «Ну, до свида­ния», говорит Конрад. «Ежели ты думаешь, что Бог существу­ет, значит, ты глуп как пробка», шепчет Пу, проворно забира­ясь на передний багажник.

И они трогаются в путь по аллее пасторской усадьбы. На­стоятель и его супруга машут им вслед. Схватив Конрада за правую руку, мать заставляет и его помахать. Отец поднимает руку, но не оборачивается. Он насвистывает, Пу разводит но­ги, на пологом спуске они набирают приличную скорость.

— Сейчас купим «Поммак» в лавке, а потом искупаемся в Черном озере и перекусим. Проголодался, небось?

— Я даже не попробовал их противные булки, говорит Пу. — Все время думал про «Поммак» и наши припасы.

— И правильно сделал. — Отец похлопывает сына по па­намке.

Лавка помещается в ветхом двухэтажном здании. Стена увешана рекламными щитами «Белого медведя» (стирает, пока вы спите), «Грудных пастилок Аугустссона», «Какао-глаза»

(два вытаращенных безумных глаза, глядящих в безумие), газе­ты «Времяпрепровождение» (смеющийся старик со вставными зубами), конечно же, чистящего средства «Гном» и «Поммака».

Отец стучит в запертую дверь с окошком, прикрытым спу­щенной роликовой шторой и надписью «закрыто». Через ка­кое-то время слышится шум и шаркающие шаги, штора ото­двигается, и появляется изуродованное лицо Звонаря из «Собора Парижской Богоматери». Узнав отца, это жуткое су­щество кривится в приветливой улыбке, поворачивается ключ, и дверь распахивается.

Происходит обмен вежливыми приветствиями. Лавочник, прихрамывая и подскакивая, исчезает за прилавком и откры­вает ледник, находящийся на складе. Он приносит две запо­тевшие бутылки «Поммака» и ставит их на прилавок. Отец спрашивает, как дела. Старик, дергая себя за бороду, говорит, что будет гроза, он это чувствует уже несколько дней. «Пони­маете, господин пастор, у моей спины одно преимущество — она предсказывает погоду».

Он стоит, опираясь покрытыми шрамами ладонями о при­лавок, темно-желтые ногти загнуты. Несмотря на запахи соле­ной селедки, специй и кожи, в лавке витает вонючее дыхание лавочника, точно резкий звук флейты, перекрывающий ак­корд других ароматов.

— А что скажет паренек насчет кулька карамелей? — пред­лагает старик.

— Уж и не знаю, говорит отец, глядя на Пу. — Его мать за­прещает ему есть сладости, они портят зубы. Разве что совсем маленький.

Старик, приподняв свою засаленную шапку, крутанул ею в воздухе: «Будет сделано. Будет сделано». Он вынимает стек­лянный сосуд с пестрыми карамелями и из коричневой обер­точной бумаги ловко сворачивает фунтик. Потом наклоняет стеклянный цилиндр к Пу и открывает крышку. «Пожалуйста, молодой господин Бергман, наполняйте кулек». «Довольно, спасибо, останавливает отец. — Сколько с меня за угощение?» «Пятьдесят эре за «Поммак», господин пастор. Карамель не в счет». Отец достает свой внушительный кошелек и кладет две монеты по двадцать пять эре на прилавок.

— Приятно будет сейчас окунуться, говорит отец, сворачи­вая к Черному озеру. Узкая извилистая тропинка идет через выпас, где в туче мух и слепней дремлют коровы. Тропинка кру­то спускается вниз сквозь густой лиственный лес и утыкается в узкую песчаную прибрежную полосу. Черное озеро, круглое

как блюдце, вполне заслуживает этого названия. Здесь внизу стоит кисловатый запах папоротников и гниющего камыша.

Отец и Пу раздеваются, и отец бросается спиной в ледя­ную воду, отфыркивается, размахивает руками, а потом, пере­вернувшись, плывет, энергично работая руками. Пу действует поосторожнее: с таким озером, как Черное, надо быть начеку, там, внизу, на глубине нескольких тысяч метров наверняка во­дятся безглазые монстры, осклизлые чудища, ядовитые змее­подобные существа с острыми клыками. И множество скеле­тов животных и людей, утонувших здесь за многие тысячелетия. Пу делает несколько гребков, и прозрачная ко­ричневатая вода смыкается над ним. Он погружается с голо­вой под воду, дна не видно, лишь уходящий в бесконечность мрак, ни водорослей, ни окуней или уклеек, ничего.

Они сидят на берегу и обсыхают. Тени от берез и ольхи почти не приносит прохлады, вокруг роится мошкара. У отца прямые плечи, высокая грудная клетка, сильные длинные но­ги и внушительных размеров гениталии, практические лишен­ные растительности. Белая кожа мускулистых рук усыпана множеством коричневых пятнышек. Пу сидит у отца между колен, словно Иисус, висящий на кресте между колен Бога, на старинном запрестольном изображении. Отец, обнаружив россыпь высоких желтых цветков с красными крапинками, ос­торожно отламывает один стебелек.

— Этот цветок называется скипетр короля Карла — Pedicularis Sceptrum Carolinum — и очень редко встречается на таких южных широтах, надо бы захватить несколько штук и засушить для моего гербария, впрочем, нет, не получится. В чемодан не положишь, испачкает одежду.

Отец выдавливает из сердцевины цветка горошинку, кла­дет ее в рот и задумчиво жует.

— Если поешь семена скипетра, чувствуешь головокруже­ние и неожиданно начинаешь говорить на иностранных язы­ках, хотя это, наверное сказки.

Отец бережно откладывает в сторону осмотренное им рас­тение.

День темнеет, вода почернела, над лощиной внезапно повис­ла пыльно-серая туча. Осы, как молнии, пикируют на бутылку с «Поммаком» и несъеденный бутерброд. Неожиданно по блестя­щей воде пошли бесчисленные круги и тут же пропали. Вдалеке послышались протяжные раскаты грома. Ветер стих.

— Ну вот, гроза нас догнала, довольно говорит отец. — По­жалуй, пора в путь.

Выехав наконец из лиственного леса на равнину с ее нео­бозримыми полями, Пу с отцом видят вертикальные молнии, вспарывающие стену туч над горными грядами, гром прибли­жается, но он еще далеко. Тяжелые капли падают на дорож­ную пыль, пробивая в ней борозды и узоры. Отца, похоже, это мало заботит. Насвистывая какой-то старый шлягер, он жмет на педали. Они мчатся вперед.

— Вот так мы могли бы объехать весь свет, папа и я, гово­рит Пу. Отец, засмеявшись, снимает шляпу и протягивает ее Пу — на сохранение. И у Пу. и у отца отличное настроение. Они завоевывают мир, им не страшна буря.

— Я тоже воскресный ребенок, вдруг говорит отец.

На подъеме заброшенной деревни их настигает буря с гра­дом. За какую-то минуту поднимается ветер, молнии одна за другой вспарывают черноту, раскаты грома сливаются в оглу­шительный гул. Тяжелые дождевые струи слипаются в комки льда. Отец с сыном бегут к ближайшему заброшенному строе­нию. Это полуразрушенный каретный сарай, где стоят не­сколько забытых повозок и коляска с торчащими вверх оглоб­лями. Сквозь прохудившуюся крышу дождь низвергается водопадом. Но там, где когда-то хранились корма, можно ук­рыться и от дождя и от ветра.

Сидя на рухнувшей балке, они смотрят в открытую створ­ку двери. На склоне растет могучая береза. В нее два раза по­падает молния, из ствола поднимается мощный клуб дыма, пышная листва сворачивается, словно корчась в муках, землю сотрясают удары, заставляя Пу зажать уши. Он прижимается к отцовским коленям. От его брюк пахнет сыростью, волосы и лицо мокрые. Отец вытирается рукавом.

— Боишься? — спрашивает он.

— А что, если это Страшный суд, внезапно говорит Пу, по­ворачиваясь побледневшим лицом к отцу.

— Тебе-то что известно про Страшный суд? — смеется отец.

— Ангелы вострубят, и звезда, имя которой Полынь, упа­дет в море, превратившееся в кровь.

— Ну, если это Страшный суд, то хорошо, что мы вместе, правда, Пу?

— Мне, кажется, пописать надо, говорит Пу, стуча зубами, и скрывается за стеной. Когда Пу возвращается, сделав свои дела, отец снимает пиджак и укутывает сына.

* * *

Последний взгляд в будущее.

День — 22 марта 1970 года. Отец умирает. Он почти все время без сознания, приходит в себя лишь на короткие мгно­вения. Я стою у изножия кровати, сестра Эдит склонилась над больным. Горит ночник, накрытый тонким платком. На тум­бочке усердно тикают часы. Поднос с минеральной водой и стакан с трубочкой для питья. Лицо у отца страшно осунулось, это лицо Смерти.

Профессор утверждает, что отец без сознания, но это не­правда. Я держу его за руку и разговариваю с ним и чувствую, как он в ответ легонько сжимает мою ладонь. Он слышит и по­нимает, что я говорю.

Отец открывает глаза, смотрит на Эдит и, узнав ее, едва за­метно шевелит головой, она дает ему попить. «Твой сынок здесь», произносит она тихо и проникновенно.

Я подхожу к изголовью, и отец поворачивает голову. Лицо в тени, но я вижу его глаза, на удивление ясные. Он с большим усилием поднимает руку и нащупывает мою. После минутного молчания он начинает говорить, сперва шевелятся только губы, потом прорезается голос, но слов я не разбираю. Отец говорит отрывисто и невнятно, не сводя с меня своего ясного взгляда.

— Что он говорит? — спрашиваю я сестру Эдит. — Я не по­нимаю.

Сестра Эдит, присевшая на край кровати, наклоняется к отцу, чтобы получше разобрать слова, кажется, она поняла и в подтверждение этого кивает.

— Что он сказал? — шепчу я.

— Отец благословляет тебя. Разве ты не слышишь... мир тебе... во имя Святаго Духа...

Это — как удар молнии, мгновенный и неожиданный, я беззащитен. Отец смежил веки, похоже, напряжение лишило его последних сил, и он вновь впадает в полузабытье. Высво­бодив свою руку из его, я выхожу в столовую. Комната погру­жена в сумрак и поэтому напоминает столовую моего детства со своими тремя окнами, тяжелыми зелеными занавесями, обеденным столом мореного дерева, старомодным пузатым буфетом, на котором матово поблескивают столовые приборы, потемневшими картинами в золоченых рамах и неудобными стульями с прямыми высокими спинками. Я стою у торца сто­ла, глаза мои сухи, в душе страх. Сестра Эдит открывает дверь: «Я не помешала? Нет, нет, не зажигай. Так хорошо».

Сестра Эдит подходит к окну и глядит вниз, на тихую за­снеженную улицу, руки скрещены на груди, лицо спокойное. Потом она поворачивается ко мне:

— Почему ты так боишься?

— Боюсь? Я вообще ничего не чувствую. Немного состра­дания, немного нежности, немного страха перед смертью, больше ничего. Все-таки он мой отец!

— Наверное, в такие моменты, как этот, трудно что-то чув­ствовать. Это может случиться с любым.

— Я не это имею в виду. Я смотрю на него и думаю, что должен забыть, но не забываю. Должен простить, но ничего не прощаю. Во всяком случае, я мог бы почувствовать хоть ка­пельку привязанности, но я не в силах заставить себя сделать это. Он — чужой. Я никогда не буду тосковать по нему. По ма­тери я тоскую. Каждый день. Отца я уже забыл, не того чело­века, который сейчас умирает там, его я вообще не знаю, а то­го, который сыграл определенную роль в моей жизни, он забыт, его не существует. Хотя нет, это неверно. Я хотел бы су­меть его забыть.

— Мне нужно идти к нему. Пойдешь со мной?

—Нет.

— Тогда до свидания, береги себя.

— Мне хотелось бы не чувствовать того, что я чувствую.

— Ты не властен над своими чувствами.

— Пожалуйста, не...

—...сердись. Понимаешь, Эрик — мой самый близкий друг с детских лет. Для меня он совсем другой человек, чем для те­бя. Тот, о ком ты говоришь, мне незнаком.

Эдит кивает и чуточку улыбается. Я остаюсь возле отлива­ющего темным блеском обеденного стола. Сквозь закрытую дверь доносится голос Эдит.

Тут есть повод сделать примечание, вряд ли как-то связан­ное с моей историей, поскольку вышеизложенный эпизод про­изошел более двадцати лет тому назад. Мое отношение к отцу незаметно менялось. С почти непереносимым душевным вол­нением я вспоминал его взгляд, когда он вырвался из сумереч­ной страны, чтобы призвать Божие благословение на своего сына. Я начал изучать прошлое своих родителей, детские и юношеские годы отца и увидел повторяющиеся примеры пате­тических усилий и унизительных неудач. Увидел и заботу, и нежность, и глубокую растерянность. В один прекрасный день я разглядел его улыбку и взгляд его голубых глаз — такой дру­желюбный и доверительный. Передо мной возник отец в ста-

рости, тяжелый инвалид, вдовец, живший в добровольной изоляции: пожалуйста, не жалей меня, прошу тебя, не трать на меня своего времени, у тебя наверняка есть дела поважнее. Пожалуйста, оставь меня в покое. У меня все отлично. Спаси­бо, спасибо, очень мило с твоей стороны, но я не хочу, будет ужасно, если я сяду за стол с моими неуклюжими руками.

Любезно-холодный, ухоженный, тщательно выбритый, опрятный, с чуть трясущейся головой, он смотрит на меня без мольбы и без жалости к себе. Я протягиваю ему руку и прошу его простить меня, сейчас, сегодня, в эту минуту.

Отец снимает с себя пиджак и укутывает Пу. Пиджак еще хранит тепло отцовского тела, он — словно согревающий ком­пресс. Пу больше не мерзнет.

— Ну, согрелся?

— Согрелся.

Ландшафт совсем исчез за пеленой дождя. Град прекра­тился, но земля усыпана ледяными мячиками. Перед сараем образовалось озеро, которое устремляется под каменный фун­дамент. Скоро они окажутся в воде. Свет серый, блуждающий, как сумерки, наступающие без захода солнца. Раскаты грома уходят вдаль, становятся глуше, но гремит по-прежнему бес­перебойно, что наводит еще больший ужас. Сплошная стена дождя разделилась на обильные струи.

Отец и Пу выходят из укрытия. Дорога превратилась в бурные ручьи, ехать на велосипеде тяжело. Внезапно переднее колесо пошло юзом. Пу, успев подобрать ноги, скатывается на лужайку. Отец остается на дороге. Проворно вскочив, Пу ви­дит неподвижно лежащего отца, одна нога придавлена велоси­педом, голова прижата к груди. Он мертв, думает Пу.

В следующую секунду отец поворачивает голову и спра­шивает, не ушибся ли Пу. Пу говорит, что немножко промок, потому что попал в лужу, и по-клоунски размахивает длинны­ми рукавами пиджака. Отец весело и добродушно смеется, вы­бирается из-под велосипеда и встает, выясняется, что у вело­сипеда проколото заднее колесо. Отец опять смеется и качает головой: придется нам тащиться пешком, малыш.

До станции около трех километров. Оба, и отец и Пу — промокшие, грязные, в глине. У отца на щеке царапина. По-прежнему льет дождь, холодный дождь. Отец толкает пришед­ший в негодность велосипед. Пу ему помогает.

Форё, 1 августа 1990 г.

ИСПОВЕДАЛЬНЫЕ БЕСЕДЫ

БЕСЕДА ПЕРВАЯ (ИЮЛЬ 1925 ГОЛА)

Последнее воскресенье июля 1925 года, послеобеденная жара. Башенные часы над куполом церкви отбивают половину четвертого. Улицы пустынны. Трамвай, пыхтя от усилия, пре­одолевает пригорок возле западной продольной стороны клад­бища, которое граничит с обширной площадью, где располо­жены торговые ряды и театр. На остановке из трамвая выходит женщина и останавливается.

Анна.

На ней бежевый уличный костюм с длинной, до щиколо­ток, юбкой более темного цвета, ботинки на высоких каблуках и незамысловатая, дающая тень шляпка. Жакет расстегнут, под ним виднеется белая кружевная блузка с высоким стоя­чим воротником. Из украшений — лишь обручальные кольца и маленькие бриллиантовые сережки. Сумочка из светлой ко­жи прижата к груди. Тонкие перчатки небрежно засунуты в карман жакета.

Вот она снимает шляпку и зажимает ее в левой руке. Тем­ные густые волосы расчесаны на прямой пробор и собраны в низкий пучок, который вот-вот распадется. Под четко обозна­ченными бровями на низком широком лбу — темно-карие гла­за. Большой рот, добродушно-пухлые губы.

Анна.

Уже двенадцать лет она замужем за Хенриком, который служит викарием в церкви с величественным куполом и ба­шенными часами, только что пробившими половину четверто­го. Ей тридцать шесть лет, и у нее трое детей — два мальчика и девочка.

ENSKILDA SAMTAE © Ingmar Bergman

Norstedts Förlag AB, Stockholm

Осмотревшись, она решает пойти через кладбище, может, посидеть там недолго на зеленой скамейке в душистой, про­хладной тени лип, передохнуть.

Она идет своим обычным энергичным и целеустремлен­ным шагом, чуть выдвинув вперед голову, на ходу бросает бы­стрый, проверяющий взгляд по сторонам. Пустынно и тихо, ни души.

Поэтому она вздрагивает от страха и, покраснев, огляды­вается, когда кто-то окликает ее.

Дядя Якоб.

Он сидит на скамейке рядом с церковной стеной, спрятав­шись в тень деревьев. Приглашающе машет своей большой ру­кой: «Добрый день, добрый день, малышка Анна, иди сюда, присядь, какая у тебя может быть спешка. Иди же сюда».

Дядя Якоб — рослый человек с седой, цвета стали, не­сколько непослушной шевелюрой, ухоженной бородкой и уса­ми — тоже седыми. Высокий лоб, тяжелое, крупное лицо, се­рые глаза, внушительный нос и большой рот с мягко опущенными уголками. Кисти, как мы уже сказали, большие, красивой формы, с выступающими жилами и беспорядочно разбросанными печеночными пятнами. Голос низкий, в про­изношении заметны следы диалекта — если я правильно по­мню, смоландского. Он в пасторском облачении. Тонкое серое летнее пальто и широкополая шляпа лежат на скамейке. Яко­бу шестьдесят четыре, вот уже двадцать лет он служит настоя­телем приходской церкви, стало быть, он начальник Хенрика. Большая ладонь треплет Анну по щеке, Анна слегка приседа­ет и неуверенно улыбается, пытаясь совладать с невольным чувством, что ее застигли на месте преступления.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-06-16 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: