Новую тактику Миртл я сносил терпеливо. В следующий раз мы провели вечер вдвоем, и ссора не состоялась. Во избежание ссоры я повел Миртл в кино. О Хаксби не было сказано ни слова. Конечно, изображать, что ей и мне очень весело, было невозможно. С каждым днем лицо у Миртл становилось все несчастнее. И каждый раз, наблюдая, как на нее нападает приступ отчаяния, я заключал, что это моя вина — впрочем, если я не додумался бы сам, меня очень быстро привели бы к такому заключению взгляды, которые бросала на меня Миртл.
Пуще всего мы остерегались касаться в разговоре планов, связанных с моим отъездом в Америку. Стоило хотя бы вскользь помянуть при Миртл Роберта, как она сразу уходила в сторону. Я клял Роберта с Томом на чем свет стоит за их беспардонность. Я чувствовал себя обиженным — это не редкость, когда ты поступаешь некрасиво и тебя на этом накроют. Я не знал, как быть.
Когда идешь в театр, то видишь, как на сцене у героев складывается пиковое положение. Что же дальше? Дальше происходит бурное объяснение. Объяснение толкает героев на поступки — кто-нибудь, например, палит из револьвера. И все меняется.
У меня в жизни не так. Изредка наблюдательные друзья указывают мне, что положение-то у меня, если думаться, сложилось пиковое. И что же? Никаких объяснений — ну разве что самое плохонькое, удручающе небурное. Поступки? Смешно говорить. И решительно ничего не меняется. Ах, у меня в жизни все совсем не так, как в пьесе. Чего нет, того нет.
Что я делал в нынешнем своем положении? Старался кое-как перебиться, и больше ничего. Перебиться — какой позор! Это ли поведение, достойное драматической обстановки? Кто угодно сумел бы придумать лучше. Вот вы, например, — разве не могли бы вы предложить мне десяток образцов поведения один другого высоконравственнее, поскольку каждый призван служить — не вам — примером для подражания?
Когда Миртл выходила из самых мрачных пучин отчаяния — а согласитесь, не всякому под силу пребывать там безвылазно, — я утешал ее, как мог. Шаг за шагом я посвящал ее в свои планы, включая и те, что касались ее. Никакого впечатления. Она стала чаще прикладываться к рюмке. Она больше прежнего зачастила на вечеринки. Очень скоро я ясно понял, что она решила видеться со мною реже.
Я не винил ее. На ее месте я постарался бы делать то же самое. Но я был на своем месте и старался этому помешать. Знал я, что это за вечеринки: те самые, на которые ходит Хаксби.
Теперь едва речь заходила о том, чтобы пойти куда-нибудь вместе, как начинались пререкания. Какое бы время я ни предложил, она всегда была занята. Иногда, большей частью в субботу вечером, она сперва назначала мне свидание, а потом его отменяла. Знаете, такое даже в отместку уже слишком. Приведу вам образчик такого диалога и начну со сварливой реплики вашего покорного слуги:
— И куда ты сегодня направляешься?
— Никуда, зайчик.
— Тогда почему нельзя, чтобы мы встретились?
— Потому что мне надо быть дома.
— Что за надобность такая?
— Ко мне придут гости слушать патефон.
— Патефон? — Я знал, что под этим подразумевается. Хаксби и вся эта братия были способны слушать патефон до одури.
— Они могут только сегодня. Прости, зайчик. — Молчание, потом — как кость собаке: — Зато завтра мы с тобой увидимся.
— А куда мне прикажешь девать себя сегодня? — И это в субботний вечер!
Миртл напомнила, что мои друзья из добропорядочной буржуазной компании пригласили меня танцевать. И прибавила, что советует пойти.
— Раз ты со мной не хочешь, я им сказал, что не приду.
Миртл была не любительница танцевать.
— Они меня невзлюбили, — пожаловалась трубка голосом души, изнывающей в чистилище.
— А ты хоть палец о палец ударила, чтобы взлюбили? — Что она, черт возьми, никак не научится ладить с моими друзьями!
Молчание.
— Хочешь, и ты приходи ко мне. — Голос ее неуверенно замер.
— Патефон слушать, да?
Разговор зашел в тупик.
Я решил, что последую ее совету. Я, кстати, большой любитель танцевать. И патефон слушать — тоже.
Миртл вела себя, повторяю, далеко не глупо. Реже встречаясь со мной, она получала возможность найти кого-нибудь другого, а я чтобы мучился от ревности. В любом случае она бы не прогадала.
Что до меня, то, когда разговор зашел в тупик, я стал вести себя попросту гнусно.
Миртл сказала:
— Я как раз купила новую пластинку с «Императором».
— Господи помилуй! Где взяла столько денег?
— Заработала, зайчик.
— Не думал, что такое тебе по карману.
— Теперь буду месяц сидеть без гроша.
— Хорошенькая перспектива! — Видно, я не до конца распоясался, если не прибавил, что мне теперь, понятное дело, одному платить за наши совместные развлечения, между прочим, чистая неправда. — У тебя ведь есть пластинка с «Императором».
— Да, но эта лучше. А старую я продам.
— Кому это?
— Купит кто-нибудь. У нас на работе одна хотела.
— Все ясно. — Я помолчал, подыскивая предлог сморозить новую гнусность. — Еще какой музыкой ты намерена поднимать культуру граждан?
— Не знаю, пока не думала.
— Бетховен, сдобренный Дюком Эллингтоном? — Это был выпад против приятелей Хаксби, щеголяющих, как нынче принято у эстетов, преклонением перед джазовой музыкой. Миртл сама мне говорила.
— А что тут такого, зайчик? Мне казалось, тебе всегда нравился король джаза.
Я окончательно взъерепенился:
— Уши вянут слушать! «Король»!
Миртл смолчала. С первых слов я повел разговор в духе оскорбленной добродетели. Теперь добродетель овладела мной без остатка.
— Надо думать, ты и выпивки позаботилась припасти?
— Почему надо так думать?
— По моим наблюдениям, тебе трудно усваивать культуру всухую.
Поверите ли, Миртл рассмеялась — во всяком случае, судя по тому, что донеслось из телефонной трубки. И смеяться она могла только надо мной.
— Пей, сделай милость, только не жалуйся потом, что тебе было плохо.
— Ни глотка не выпью, зайчик.
— Ничего, другие вылакают!
— Тогда, зайчик, мне тем более ничего не достанется.
— Налакаются, как свиньи — вот что возмутительно! — кричал я. — И притом за твой счет! — Не знаю, что меня больше возмущало, сама попойка или во что она обойдется.
— Ты не прав.
— Нет, прав. Последний раз после такой вечеринки у тебя видик был — краше в гроб кладут.
Долгое молчание. Из глубины его Миртл сказала просто:
— Я бы рада в гроб, хоть сейчас.
Добродетель слетела с меня в мгновение ока. Я увидел себя без прикрас. Мне было нечем крыть. Суть в том, что и добродетель, и гнусность сводились к одному и тому же, хоть это носит другое название. Ревновал, вот и куражился.
Назавтра к полудню распогодилось и стало отдаленно похоже, что на дворе действительно апрель. Светило солнышко. Я валялся у себя на диване, читал «Обсервер» и жалел, что я не на даче. Оттуда, где я лежал, видна была сирень в соседнем саду — гроздья еще не распустились и метелочками полоскались на ветру. Я закрыл глаза — время было послеобеденное, и я ждал прихода Миртл.
Я забыл, что сэр Невил Гендерсон ездил в Берлин докладывать о планах Великобритании, не удосужась прежде доложить о них британскому парламенту; забыл, что Миртл, скорее всего, часов до двух ночи кутила напропалую в обществе Хаксби и прочих. Моему воображению рисовались цветущие каштаны, смугло-розовые конусы в разлапистой листве; ясени, с шелестом расправляющие серебристо-зеленые перышки по обе стороны проселка; смолевки по канавам, луга, усеянные белыми и желтыми звездочками, кусты изгородей, четвероногая и пернатая живность…
Разбудила меня хозяйкина племянница, когда открыла дверь, пропуская вперед Миртл. Я лениво перекатился на спину. Вид у Миртл был — просто прелесть: щечки тронуты румянцем, в золотисто-карих глазах живой блеск. Даже носик и тот с дивана, где я лежал, выглядел короче. Я потянулся через спинку дивана, цапнул ее за руку и притянул к себе, вглядываясь ей в лицо. Она улыбалась мне весело и невинно. От отчаяния не осталось и следа. Ни следа припухлостей под глазами от вчерашнего кутежа. Легкое, чистое дыхание. Я не верил своим глазам. Но я тоже не ударил в грязь лицом.
— Поцелуй меня, киска, — сказал я.
И она поцеловала меня.
— Да ты спал, лежебока несчастный!
— Я мечтал и в мечтах был на даче.
— С тебя станется! — По взгляду, брошенному на меня, я прочел, как истолкованы мои мечты, и убедился, сколь сильно может ошибаться в своих суждениях о мужчине женщина, земная в самом восхитительном смысле слова.
— Я мечтал о цветах…
Миртл с плутоватой усмешечкой покрутила головой, дивясь моей способности выдумывать. Она подошла ближе и села рядом на диван.
Я стал ласкать ее. Глупо было бы портить настроение минуты разговорами о Хаксби. Упиваясь нежностью ее кожи, впитывая жар ее тела, я и не заметил, как моя ревность улетучилась. Ее улыбка окрыляла меня. Я знал, и Миртл знала, она только что не говорила мне: дела у Хаксби швах.
— Милая, — шептал я ей.
Так продолжалось недолго. Какие-то звуки донеслись из-за двери, и Миртл настороженно выпрямилась.
Кто снимал комнату в частном доме — тем более почтенном доме, с двумя отдельными парадными, на окраине провинциального городка, — тот знает, с какими препонами сопряжены в таком жилье неузаконенные любовные утехи.
Мы прислушались.
— Не страшно, — сказал я.
Миртл, из свойственной ей уклончивости, не то чтобы кивнула в ответ, но я все-таки понял, что она согласна. Мы с ней узнали эти звуки.
По милости фортуны в нашем случае препоны по воскресным дням устранялись. Упомянутая милость фортуны проявлялась несколько своеобразно, тем более что речь идет о почтенном, с двумя парадными, доме в провинциальном городке. Открою вам правду, чего уж там. Каждое воскресенье, ровно в полтретьего, хозяйкину племянницу посещал крайне почтенной наружности господин средних лет, живущий на той же улице, но ближе к центру. Хозяйку, невзирая на погоду, сплавляли часика на два прогуляться с собачкой, после чего племянница и с нею крайне почтенной наружности господин средних лет безотлагательно уединялись наверху.
— Точен как часы, — прошептала Миртл.
И правда. Вообще это был неподражаемый ритуал, наше воображение он пленял бесконечно. Вначале само собой напрашивалось то объяснение, что господин женат. Ничуть не бывало. В ответ на мои наводящие вопросы хозяйка выболтала, что он холостяк и живет себе мирно с папенькой и маменькой.
— Почему тогда он на ней не женится? — твердила Миртл.
— А я почем знаю. — Я считал, что Миртл проявляет бестактность, задавая подобный вопрос мне. Хотя при этом сам рассуждал точно так же. К чужим поступкам куда как легко подходить с общепринятой меркой. В самом деле, какого черта он на ней не женится?
Как хозяйка, так и племянница, будь то в глаза или за глаза, никогда не называли господина иначе, как мистер Чиннок. Это был статный, видный мужчина, осанистый, но грузноватый. Приходил он по воскресеньям в костюме волосистого твида, поперек жилета выпущена массивная золотая цепочка, на которой болтался золотой соверен в оправе. В обращении он был медлителен, мягок и исполнен величавого достоинства. Нам с Миртл, по всей видимости, приличествовало предположить, что мистер Чиннок с племянницей удаляются наверх соснуть после воскресного обеда. Судя по звукам, доносящимся оттуда, нам приличествовало, далее, предположить, что спят они беспокойным сном. Мы же, боюсь, судили об их поведении по своему собственному — больше того, мы любили строить догадки, насколько их поведение отличается от нашего. Миртл любила воображать, как племянница при всех обстоятельствах продолжает называть своего друга «мистер Чиннок»: «Ну же, мистер Чиннок!» или «Так, мистер Чиннок, так!» Я помирал со смеху, а Миртл прикидывалась, что понятия не имеет, в чем тут соль. Она косилась на потолок с плутоватой усмешечкой. Одна мысль, что в комнате над нами в этот воскресный день кто-то другой… Чудеса! Покажите мне человека, чтобы сказал, положа руку на сердце, что не понимает меня!
Тот воскресный день, о котором я начал рассказывать, прошел расчудесно, только чересчур быстро. Мы с Миртл стояли в обнимку у балконной двери и смотрели, как внизу, в саду, все растет, распускается, наливается соком, как курится дымок над каждой крышей, и под каждой крышей стоит домик, похожий на наш.
Ровно в полпятого мы услышали, как племянница и мистер Чиннок сходят вниз.
— Я любить буду ве-ечно, — пропела племянница дребезжащим сопрано.
— Самой верной любо-овью, — звучным баритоном вторил ей мистер Чиннок.
— Эхо в горах, — сообщил я Миртл.
— Мистер Чиннок ставит чайник, — сообщила мне Миртл.
Все в этом мире обстояло прекрасно.
Вам, наверно, покажется странным, как мы с Миртл могли считать, что все в мире обстоит прекрасно. Нам следовало думать иначе. Положение было пиковое, а между тем ничего не произошло. Миртл еще более усложнила положение, введя в состав действующих лиц Хаксби. Я ревновал. И все равно ничего не происходило. Загадочным образом мы наслаждались интерлюдией, как будто все у нас по-старому.
Лишь усердно порывшись в памяти, могу я побаловать вас чем-то новеньким. В этот вечер я изменил своим правилам и побывал у Миртл дома.
В доме не было ни души, и она повела меня наверх, к себе в комнату. Очень милая комнатка, обставленная ею по собственному вкусу. С отличающей ее скромностью, она не повесила на стены ни одной своей работы. Преобладали в комнате теплые розоватые тона. На полу — ковер под леопарда, на окнах — темно-красные шторы и кисейные занавески, перехваченные в талии. Мещанство? Допускаю. В чем-то Миртл была мещаночка, и мне, должен сознаться, это нравилось. Комната свидетельствовала о том, что Миртл способна дать себе волю, а такое мне по душе. Что это за человек, если он не способен иной раз махнуть на все рукой и дать себе волю!
Я сел на кровать. Миртл подсела ко мне. Я обнял ее. Бежали минуты.
Внезапно она мягко привалилась ко мне, словно вконец обессилев. Я был сражен. Она как будто растворилась во мне, проникнув в сокровенные глубины моего существа — моя возлюбленная, моя подруга, жена… И вдруг откуда ни возьмись:
«Эдакий, знаете ли, ручной вид!»
«Фу ты, дьявол! — подумал я. — Что я, ума решился? Возлюбленная, подруга? Жена? — Я вскочил с кровати. Ручной!
Миртл в недоумении подняла на меня глаза. Наши взгляды встретились. Короткий миг прозрения — и она прочла мои мысли.
— Нога затекла. — Я потопал ногой.
Миртл ничего не сказала. Она знала — я в этом уверен, — что какая-то сила оттолкнула меня от нее. Я ощущал ее потрясение столь же остро, как то, которое только что пережил сам.
Я протянул руку и погладил ее по голове. Миртл не шелохнулась. Она сидела потупясь и закладывала мелкие складочки на покрывале.
— Проходит? — спросила она небрежно.
— Похоже, что да.
Я смотрел на нее и старался осмыслить, что произошло. Она определенно не обращала на меня внимания. Душистое тепло наполняло комнату, блики света ложились ей на волосы, мерно дышала ее грудь, и все это совершалось помимо меня. Я вдруг соприкоснулся с необъяснимым, с тем, что лежит далеко за пределами круга, где привычно обращаются наши мысли и где мы совершаем поступки по своей воле. Я соприкоснулся с чем-то похожим на инстинкт. И понял, как мало, безнадежно мало влияют на нас наши мысли и наша воля. У истоков всего, что мы делаем, лежит непостижимое…
«Что же удивляться, — думал я, старательно дрыгнув ногой в последний раз, — если мы без конца ведем себя так, что уму непостижимо».
Глава 3