Загадочная интерлюдия в наших с Миртл отношениях затянулась. Никакая сила больше не отталкивала меня от нее, ничто больше не предвещало терзаний в будущем. Три недели спустя я сидел в субботу на даче и с легкой душой предвкушал, как завтра приедет она. Время от времени меня посещали сомнения насчет того, где она проведет эту ночь. Но всерьез я не волновался: э, думал я, все равно дела у Хаксби швах.
Стоял дивный майский день. Нас неумолимо несло к разрыву, всю Европу — к неминуемой катастрофе, а на дворе была благодать. Сверкало солнце, по траве скользили медленные тени облаков, приглушая краски маргариток и лютиков. Я разгуливал по лугам, рвал цветы, а главное — предавался размышлениям о том, как мне быть с мисс Иксигрек и моей рукописью.
В такую пору, куда ни кинь взгляд, все вокруг цветет. Еще не совсем распустились кисти на боярышнике, а уже воздух напоен был сладостным благоуханием полевых цветов. Под живыми изгородями смолевки, первоцвет, яснотки раскрывали лепестки навстречу солнцу. У ручья догорали запоздалые крупные калужницы, там и сям по краям канавы попадались редкие баранчики, блеклые и худосочные рядом с яркими лютиками. Я нарвал букет незабудок и дикой зеленовато-золотой резеды. Право, не пора ли мисс Иксигрек кончать раскачиваться! Мне вот-вот уезжать в Америку!
Я влез на калитку посидеть, а сердце мое сжималось, что надо уезжать от такой прелести. Куда Америке тягаться с этим душистым и ласковым изобилием! Где еще льют небеса такой лучезарный и кроткий свет, где так роскошно цветут цветы и так свежо благоухают? Где еще я буду чувствовать, что здесь мой дом? Красота покоилась на плечах природы переливчатой мантией, казалось, протяни руку — и дотронешься. Где, кроме английских лугов, красоту почти осязаешь? Не спрашивайте, не знаю.
Я рассеянно наблюдал, как щиплют траву ягнята. Они так выросли, что не отличишь от взрослых овец, хотя иногда то один, то другой из них, вдруг возвращаясь в детство, тянулся отведать материнского молочка — и получал пинок в ребра за все свои старания. Интересно, а где папаши — верно, за горами, за лесами. Это лишь у двуногих производитель сидит на привязи подле самки и потомства, стреноженный и ручной. Эх, хорошо бы стать бараном, махнуть за горы, за леса — жаль только, бараны не пишут романы, не бражничают в кругу друзей, да и в производители, правду сказать, рвутся лишь на прискорбно короткий срок, а в остальное время отлынивают.
Я слез с калитки. Решено: я напишу мисс Иксигрек. Может быть, это вызовет у нее раздражение — что ж, тем хуже. Если она не желает прочесть мою рукопись, смешно думать, что такое желание появится у нее от того, что я прожду еще несколько недель. Я вернулся на свою дачу, сел и сразу настрочил ей вежливое письмо — его нельзя было отослать еще сутки, но мне стало гораздо легче уже потому, что оно написано. Потом я заварил себе чаю и полулежа в кресле стал мечтать о Миртл.
Дверь домика стояла открытой, и в комнату с жужжанием залетела большая муха. И я вдруг понял, что наступило лето. Мы узнаем, что лето кончилось, когда увядает последняя роза; приход его возвещает нам первая муха. Последнее мое лето в Англии — и вот оно уже пожаловало. Я вернулся от грез к действительности. Начало лета — а для меня конец эпохи. Муха, жужжа, кружила по комнате, и мне сделалось очень тоскливо. Я беспокойно прошелся из угла в угол и встал на пороге.
В ту же минуту я с удивлением увидел, что по проселку, пешком и в одиночестве, шагает Стив. Судя по тому, как темная голова его, подпрыгивая, приближалась поверх живой изгороди, шел он размашистым, твердым шагом. Но вот он заметил меня и последний кусок пути уже тащился, едва волоча ноги.
— Ничего, Джо, что я так нагрянул? — спросил он, робея и смущаясь. — До деревни доехал на автобусе. Я ненадолго.
— Как раз поспел к чаю.
— Это прекрасно. — Робость и смущение мгновенно сменились простодушной радостью. Стив вошел в дом. — Чашку я сам достану, — лепетал он. — Ты, Джо, только не хлопочи из-за меня.
Я сел на свое место. Меньше всего я собирался из-за него хлопотать.
— Сам за собой поухаживаешь, — сказал я грубым, твердым голосом.
Стив покосился на меня жалобно и налил себе чаю. Взял — вы не поверите! — одно-единственное шоколадное печенье. Я ждал, когда он объяснит, зачем явился. По его поведению можно было с уверенностью сказать, что встречи с Томом он сегодня не ищет.
Стив набрал в грудь побольше воздуху.
— Джо, я сделал что-то ужасное.
— Да? Что же?
— Я знаю, все будут говорить, что это ужасно… Он опустил глаза.
— Не тяни, Стив. Выкладывай.
Стив обратил ко мне серьезное, даже трагическое лицо.
— Я завербовался в торговый флот.
— Чего-о? — Сказать, что я прыснул, значило бы погрешить против истины, но я был недалек от этого. — Повтори-ка еще раз!
Почему я сказал «повтори»? Да потому, что я не верил Стиву ни на грош. По натуре я человек доверчивый, но горький опыт научил меня, что в обращении со Стивом доверчивость — качество само по себе похвальное — не лучший помощник, если хочешь добиться правды.
— Я завербовался в торговый флот.
В его голосе слышалось, что при всем уважении ко мне он не одобряет, когда от человека коварно требуют повторить то, что поняли с первого раза.
— Не может быть. — Эх, не с такой холодной бесчувственностью надо бы принять столь драматическую новость — столь важную, трагическую, от начала до конца вымышленную новость!
— Нет, правда, Джо. — Стив поставил чашку и бросил на меня тревожный, умоляющий взгляд. Он, хоть и врал на каждом шагу, зато никогда не обижался, если его в этом пытались уличить.
Понятия не имею, в каком возрасте обычно берут в торговый флот, но я, помнится, читал про дебаты в парламенте о том, в каком возрасте молодые люди подлежат воинской повинности.
— Ты же негоден по возрасту, — сказал я в расчете поймать его наудачу.
— Годен, Джо. В торговый флот годен. — Из деликатности Стив нипочем не скажет чего-либо вроде: «Ты, вижу, мне не веришь!»
— Что — так-таки пошел и записался?
— Ну да.
— Когда же?
— Сегодня утром.
— А разве они в субботу работают?
— Конечно. Иначе как бы я мог записаться? Иногда, если привяжешься к Стиву с расспросами, он не выдержит и сознается. Но на этот раз он, видно, решился проявить терпение и доказать, что не врет. Я помолчал. Стив воспользовался передышкой и взял еще одно печенье. Сжевал его. Налил себе еще чаю. Он, естественно, ни на волос не поколебал моего первоначального недоверия. Допускаю, что у него и в самом деле могла возникнуть мысль пойти в торговый флот, поскольку по всему городу расклеены красивые объявления о вербовке. Готов поверить, что он даже заходил на вербовочный пункт и уточнял подробности. Я тоже взял печенье.
— И что тебя толкнуло на этот героический шаг?
— Не могу больше бездействовать.
— Но взять и вот так пойти на флот — не крутовато ли берешь?
— Иначе мне не спастись, Джо.
— Спастись? От чего?
— От Тома, стало быть.
— Час от часу не легче!
Стив посмотрел на меня без улыбки. Я постарался спрятать свою.
— Тебе хочется спастись от Тома? — спросил я с проницательностью тонкого психолога.
— Мне не хочется быть бухгалтером!
— А разве третьего не дано — либо торговый флот, либо бухгалтерия?
— Тебе не понять, Джо.
— Чего не понять?
Стив взглянул мне в глаза:
— Сообрази, каково быть в моей шкуре.
— Это как раз тот редкий случай, когда воображение мне отказывает.
Стив изготовился было сделать страдальческую мину, но усмешка пересилила.
— Меня всегда занимало, в каких случаях человеку отказывает воображение. Теперь я знаю, — сказал я.
— Ничего смешного нет. Плакать хочется. — Стив встал и подошел к дверям, взяв по дороге еще одно печенье.
— Извини, Стив. — Я пошел за ним, убрав по дороге вазочку с печеньем подальше с глаз.
— Все равно: дело сделано. Правильно?
— Уж это тебе знать, Стив.
— Ты меня не осуждаешь, скажи?
— Осуждаю? С какой стати?
— Другие будут осуждать.
— Осуждать — это одно из любимых развлечений человечества. Что ни сделай, тебя будут осуждать.
— Я тебе первому сказал. Отцу с матерью не решился.
— Положись на Тома, он решится.
— Ах, Джо!
Мы перешли через дорогу и, облокотясь на калитку, стали от нечего делать глядеть на дом.
— Я иначе не мог, Джо. Нет больше сил торчать в бухгалтерах. — Стив перевел взгляд на меня. — Это все арифметика, пропади она. Сущая пытка. А Том еще требует, чтобы я три раза в неделю приходил к нему вечером заниматься. — Он повторил, возвысив голос: — Три раза в неделю — вечером!
— Действительно, пытка, — согласился я, поступая некрасиво по отношению к Тому.
Стив помолчал.
— Ладно, теперь с этим все. — Он поразмыслил с минуту. — На флоте-то мне не придется заниматься арифметикой, правда?
— Скорей всего, нет. — Я фыркнул. — Для торгового флота ты вполне натаскан по арифметике. Как, кстати сказать, и по некоторым другим основным дисциплинам.
В глазах страдальца блеснул озорной огонек и мгновенно погас.
— Не понимаешь ты, Джо.
— Что именно?
Стив сказал с неожиданной силой:
— Я хочу встречаться с женщинами.
— Такую возможность торговый флот тоже предоставляет. Во время стоянки в порту.
— Нет, я серьезно.
Я отвернулся. — Я так и понял. — Наступила долгая тишина, слышалась только птичья возня и щебет в ближних кустах. Стив пошевелился — вероятно, повернулся ко мне, чтобы лучше видеть выражение моего лица.
— Ты считаешь, что это глупости? Что ни говори, мне всего семнадцать.
— Нисколько не считаю. Не глупее того, что делают все кругом.
— Я хочу познакомиться с девушками.
Я кивнул головой.
— Ты небось думаешь, что это ограниченность и стремление к шаблону?
Я не сдержал улыбки.
— Да нет, Стив.
— Как временами хочется быть таким же, как все. До жути таким же.
— Боюсь, не обнаружишь ли ты, что это до жути пресно.
— В том-то и беда, Джо. Боюсь, что обнаружу.
— Так пусть это тебя не останавливает!
— Не остановит. Пускай пресно — я все равно хочу встречаться с девушками.
Я не это имел в виду, но предпочел не уточнять.
— И хорошо бы Том это усвоил.
Думаю, Том это усвоил вполне, раз пытался занять у Стива целых три вечера в неделю.
— Никак не заставлю себя поговорить с ним про это, Джо.
Я предвидел, что недалек тот день, когда он заставит себя, но промолчал.
Стив повернулся и лег грудью на калитку, вглядываясь в даль пастбища. Эта акция не осталась незамеченной: молодые бычки стали подходить ближе, истолковав ее как намерение угостить их чем-нибудь вкусненьким. Стив взял валун и покатил на них.
— Такое облегчение, что я тебе рассказал.
Непонятно, от чего облегчение — что рассказал про торговый флот, то есть насочинял, или что рассказал про свои юношеские горести, то есть сказал правду. Бывает, что люди получают большое облегчение, когда поверяют другому, неправду — Стив получал такое сколько раз.
Я сказал:
— Образуется — в жизни, знаешь, оно так всегда. Неизвестно, что я под этим подразумевал, но я давно убедился, что белиберда подобного рода звучит утешительно.
Стив сказал:
— Пожалуй, мне пора двигать. Есть в это время автобус? — Он посмотрел на меня взглядом беспомощного младенца.
— На столе лежит расписание. Ты знаешь где.
Теряя силы с каждым шагом, Стив побрел через дорогу и скрылся за дверью. Я погрузился в размышления. Я размышлял о Стиве с Томом, о нас с Миртл, о том, как все непросто, непрочно, непоправимо в человеческих отношениях.
Меня вывело из задумчивости явление Тома в автомобиле. Явление внезапное, шумное, непредвиденное, грозное.
— Ты не видел Стива?
— Видел. Он здесь.
— Где — здесь?
— В доме.
Том вылез из машины. Я как стоял, облокотясь на калитку, так и продолжал стоять. Лицо Тома предвещало бурю, слегка выпученные глаза метали молнии.
— Я так и знал, что застану его здесь.
Странно. С чего бы Тому разыскивать Стива в таком неподходящем месте — за городом? У меня шевельнулось подозрение, не подстроено ли это.
Том подошел и стал рядом, с видимым усилием напустив на себя беспечность. Он поправил галстук. Галстук был винного цвета — ошибка, на мой взгляд: при ярко-рыжей шевелюре: и багровой физиономии излишне вводить еще один оттенок красного.
— Хорош был день сегодня. — Том мельком взглянул на небо, где таяла лазурь под нежными перстами заката; мельком — на ряды живых изгородей, по которым, шевеля листву, пробегал вечерний ветерок. Да, мельком: ибо только я собрался произнести восторженную тираду во славу местной флоры, как он уже предложил:
— Ну что, пошли в дом? — И, как бы подчеркивая, что торопится в дом не затем, чтобы выяснить, что делает Стив, прибавил напыщенно и веско: — Я должен сделать важное сообщение.
Мы зашли в дом. Том воззрился на Стива. Стив украдкой теребил страницы автобусного расписания.
Том сел. Мы тоже сели.
— У меня для вас новость, — сказал Том. — Сегодня за ленчем я имел с главой нашей фирмы чрезвычайно полезную беседу относительно моего вступления в ОБЭ. С этим все улажено…
— Поздравляю, — перебил его я, думая, что это и есть важное сообщение.
— …и потому, — продолжал Том, — я точно назначил себе день отъезда в США. И только что заказал билеты. Я покидаю Англию пятнадцатого июня.
Мы со Стивом онемели; я — от изумления, Стив — от неожиданности. Том не отрываясь глядел на Стива.
Бессмысленно было прикидываться, будто эта новость не накалила атмосферу, и, когда я с шутливой непринужденностью уронил «Ну и ну!», это было сделано в надежде немного ее разрядить.
Стив не отрываясь глядел в пол. От Тома веяло силой и решительностью.
— Это большая ломка, — сказал Том, — но это необходимо. Слава богу, мы это делаем своевременно! — Он перевел взгляд на меня. — Роберт говорит, пора решать, когда ехать тебе.
Я кивнул. Признаться, во мне шевельнулось раздражение. По-моему, Том слишком нажимал на меня. Можно сколько угодно соглашаться с оценкой обстановки, но не так-то просто на этом основании переходить от слов к делу. От Тома не укрылось, что мое воодушевление идет на убыль.
Оттягивать дальше было бы крайне неразумно.
— Не спорю.
Убыль во мне воодушевления была вызвана не тем, что я изверился в нашей способности исторического предвидения. В нашу способность исторического предвидения я верил свято, поскольку она зиждилась на слове Роберта. Мне просто жаль было расставаться с Англией.
Мы с Томом обменялись мнениями о последних событиях в Европе. Этих мнений я здесь приводить не стану, из опасения, как бы вы не назвали нас с незаслуженной суровостью горе-пророками — будем считать, что я поступаюсь жизненной достоверностью во имя искусства. Одно могу сказать: эти мнения были далеко не безосновательны. Явите снисхождение тем, кто заблуждается в преддверии событий; это простительнее, чем твердить: «Я так и думал», когда они произошли.
Обмен мнениями был краток, ибо Том был всецело поглощен тем, как отзовется на его сообщение Стив. Я чувствовал себя неловко. Я был на сто процентов уверен, что теперь-то Стив не преминет пустить в ход свою байку насчет торгового флота. В комнате воцарилось тяжелое молчание. Я прервал его:
— Не хочет ли кто хересу?
Том с натянутой, преувеличенно любезной улыбкой изъявил такое желание. Стив передернул плечами. Пока я доставал бутылку из шкафа, Том просматривал мои письма — точнее, изучал конверты у меня на столе, верный стремлению познать человеческую натуру. Конверты я запечатал на всякий случай.
— Я вижу, ты написал мисс Иксигрек. — Том помолчал. — Конечно, я бы на твоем месте давным-давно съездил в Лондон с ней повидаться.
Я налил всем хересу, и мы поднесли рюмки к губам. Мы с Томом отпили по глотку; Стив даже не пригубил.
— Том, я завербовался в торговый флот.
Эффект был сокрушительный. То ли херес попал Тому не в то горло, то ли ярость кинулась в лицо, но он побагровел, как свекла.
— Что такое? — крикнул он, брызжа слюной. Он вскочил. — Ах ты щенок безмозглый! — Он шагнул к Стиву, и Стив испуганно сморщился, как будто ждал, что Том его ударит. Стив был выше ростом, но Том был, безусловно, сильнее. — Выкладывай по порядку, что ты натворил!
— Записался в торговый флот.
— Подробности! — гремел Том. — Мне нужны подробности!
Я сказал уже, что на лице у Стива был написан испуг — да, был, и в то же время у меня определенно создалось впечатление, что он наслаждается происходящим.
— Когда? — допытывался Том. — Где?
Стив отвечал — небрежно, слегка вызывающе, не смотря на свой показной испуг. Глазки у него поблескивали лениво и хитро. Том выходил из себя, и мне вдруг сделалось жаль его. Я пожалел бы его еще больше, если бы верил, что в словах Стива есть хоть доля правды.
— Это нужно остановить, и немедленно!
— Поздно, Том.
— Я тебя выкуплю!
Стив оторопел. Он уже сам готов был поверить, что нанялся во флот, раз этому поверил Том, и принимал всерьез речи Тома, как Том — его речи.
— Я тебя выкуплю! — повторил Том. — Ты несовершеннолетний.
— А деньги? — с мукой в голосе спросил Стив.
Том огляделся.
— Может быть, еще не поздно поехать и немедленно аннулировать твою подпись.
Видно, он разбирался в юридической стороне вопроса немногим лучше меня. Он взял Стива за плечо.
— Прямо сейчас ехать? — с ужасом спросил Стив.
— Разумеется.
— Но я не хочу.
— Ты что, не видишь, балбес, чем это чревато? — Том свирепо выкатил на него глаза и раздельно, внятно, как капрал рядовому, пояснил: — Если не начнется война, я уеду в Америку. А если начнется — ты уйдешь в море. В любом случае нас ждет разлука навсегда!
На роже Стива под внешним налетом скорби обозначилась каменная невозмутимость.
— Навсегда, понимаешь? — загремел Том.
Бедный Том, думал я. Я предвидел, что объяснение может затянуться надолго: Стив сидел, с удобством развалясь на стуле, а Тому была неведома усталость.
Улучив минуту затишья, я рассудительно вставил:
— Вероятно, делу не поздно дать обратный ход, если действовать, не тратя время попусту. — Я знал, что Том не способен устоять против призыва к действию, и видел в нем средство спровадить их обоих с дачи в город.
— Совершенно верно. — Том схватил Стива за руку и потянул со стула.
— Только не сейчас, Том. Сегодня мы опоздали. Все закрыто. Сейчас ехать нельзя. Я не хочу.
— Едем!
Стива насильно оторвали от стула.
— Дай хоть сперва херес допью! — взмолился он.
Том не слушал. Стива оторвали и от хереса. «И поделом тебе, негодный мальчишка!» — подумал я. Том втащил его в автомобиль и нажал на стартер.
Из автомобильного нутра вырвался непонятный лязг, и больше ни звука.
Автомобиль не заводился.
Том пробовал снова и снова. Он вылез и поднял капот. Потом опять сел в машину. Срывающееся дребезжанье — и вечная гробовая тишина. Стив, нахохлясь, молча сидел в машине. Том, пыша энергией и багровым румянцем, действовал: то брался крутить ручку, то расхаживал взад-вперед. Я бездействовал: может быть, в редких случаях я мнил себя ученым, но на звание механика не претендовал никогда.
Том проворчал: — Не заводится, холера, — хотя это и так было ясно.
И тут нам обоим одновременно пришла в голову та же мысль.
— Придется остаться до утра, — властно произнес Том.
Я собрался было сказать, что им еще не поздно на последний автобус, но вспомнил, что времени у Тома осталось всего до 15 июня — я ни минуты не сомневался, что 15 июня он уедет навсегда. «Кто я такой, — спросил я себя, — чтобы мешать горемыке потешить душеньку последний месяц?» Тем более что я ждал завтра Миртл только во второй половине дня.
— Хорошо, — сказал я. — Я хотел сегодня попозже еще наведаться в трактир.
Том кивнул.
— А мы пока пойдем погуляем. — Он оглянулся. А ну, Стив, ступай надень пиджак.
Стив нехотя выполз из машины, скрылся в доме и вышел уже в пиджаке. Том не спускал с него глаз. Они зашагали по проселку. Голос Тома, удаляясь, набирал силу. Объяснение продолжалось.
Я вернулся в дом и налил себе еще рюмку хереса, и обратил внимание, что рюмка Стива стоит порожняя — за те несколько секунд, когда Стив заходил за пиджаком, он не забыл опрокинуть рюмочку. Ну как тут было удержаться от улыбки!
Глава 4
НОЧЬЮ В ПАРКЕ
Болшоу с супругой пригласили меня к ужину. Но раньше я предусмотрительно назначил свидание Миртл. Интерлюдия у нас кончилась. Ее сменило то же положение, что и прежде, с той разницей, что теперь оно стало еще тягостнее.
Улица, на которой жила Миртл, вела к парку. Едва я ступил на нее — а я немного опаздывал, — как тотчас увидел Миртл, которая, по-видимому, уже уходила, направляясь куда-то по своим делам. Вечер стоял светлый, и я еще издали определил, что она снова впала в глубокое уныние. В последние дни лицо у нее все больше вытягивалось. Я, наверное, холодная, бесчувственная свинья, но я окрестил это выражение «царевна-несмеяна». Ей-богу, она сгущала краски. Я искренне огорчался и — уж так я устроен, грешный человек, — слегка раздражался, что должен терпеть угрызения совести. Я ласково поцеловал ее.
— Прости, что опоздал. — Замечу, что я опоздал по вполне уважительной причине.
— Ничего, — сказала она суховато.
— Ты куда идешь?
Миртл потерла висок.
— К портнихе.
— А-а. Вот и хорошо, — сказал я остроумно.
Миртл бросила на меня взгляд, который говорил, что ничего хорошего в этом нет. Я обнял ее за талию — не могу не проявить участие, когда у человека такой убитый вид.
— Жаль, милая, что ты так подавлена. — Наверное, Миртл подумала, что кому бы говорить, да не мне, поскольку причина ее подавленности — мое поведение. Может быть, ты плохо спишь?
Миртл кивнула.
— Снятся страшные сны?
Миртл опять кивнула. Она на миг стряхнула с себя безучастность ради душераздирающего признания:
— Снится, что во мне два разных человека.
Черт дернул меня сморозить:
— Два? Тогда можешь спать спокойно. Пока не дойдет до десяти, это не страшно.
Проявлять к людям участие можно по доброте душевной, подтрунивать над ними, как немедленно выяснилось, только из жестокости. В оправдание могу сказать одно: я бы на ее месте посмеялся.
Мы дошли до конца улицы. Между нами и парком проезжали трамваи. Под деревьями, за оградой парка, лежали парочки; мальчишки играли в крикет. Я заметил, что к нам движутся на велосипеде два юнца из моей школы: наших по блейзерам везде отличишь. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что это Бенни со своим младшим братом. Оба с отменной учтивостью сняли фуражки и, не пяля глаза, проехали мимо. При том, что ни одна подробность в облике моей дамы, конечно же, не укрылась от них.
Могу сказать, что Миртл, невзирая на свои терзания, была прелестно одета. Нельзя было не отдать ей должное. На ней было летнее платье из красивой набивной ткани — зеленый узор разных оттенков по ярко-желтому полю, а поверх пущены надписи от руки. На ногах американские туфельки. Прическа по последней моде.
— Это Бенни, — ободряюще сказал я. — Я тебе рассказывал, помнишь?
— Не думала, что он такой взрослый. — Сто раз я ей говорил, что ему девятнадцать лет. — И на первый взгляд прекрасно умеет себя вести. — Ага, значит, вспомнила, по крайней мере как я сокрушался, что Бенни не умеет себя вести.
— Бенни — это наказание, — сказал я убежденно. — Дождется, что его вышвырнут за его проделки. Да и меня заодно, чего доброго. Нет, я только тогда вздохну свободно, когда он кончит школу.
Миртл больше меня не слушала, и от этого я выглядел в собственных глазах пустомелей.
Я пощупал материю на ее платье.
— Чье производство?
Она равнодушно ответила.
Я не убрал палец из-под ее рукава и легонько поглаживал им по голой руке.
— Девочка, — сказал я, глядя ей в лицо.
Она ответила мне долгим взглядом. На секунду мне показалось, что она вот-вот расплачется.
— Девочка моя… если б я мог придумать, что сказать.
Миртл с заметным усилием попробовала улыбнуться, но ничего не вышло.
Мне хотелось отвести ее в сторонку и утешить. Беда в том, что для этого ее нужно было отвести в контору, где регистрируют браки.
Я спохватился что снова опаздываю. Миртл как будто и не думала трогаться с места. Бодро трезвоня, проезжали мимо трамваи — мне бы сейчас, по-настоящему, надо вскочить на первый же. Наконец я отважился:
— Мне пора, киска.
Миртл смотрела себе под ноги. Я взял ее руку и нежно задержал в своей. Перед тем как проститься, я должен был сказать ей что-то еще.
— Приедешь на дачу в воскресенье?
Миртл не отвечала.
Я смешался, устыдился, заволновался, набрался духу.
— Приедешь, киска?
Миртл посмотрела на меня с совершенно непроницаемым лицом.
— А ты хочешь?
— Еще бы. — Молчание. — Так приедешь? — Я крепче сжал ее пальцы.
Миртл сделала неуловимое движение, которое с большой натяжкой можно было истолковать как утвердительный ответ.
Я поцеловал ее, и мы расстались. Я проехал одну остановку и пересел на автобус. Ехал, а в голове у меня кружилось: отчего? в чем причина? — и так без конца. Я по опыту знал, что Миртл подвержена таинственным приливам и отливам дурного настроения, но чувствовал себя увереннее, если их удавалось связать с каким-то внешним событием. Например, я говорил ей, что Том 15 июня уезжает. С тупым упорством я притягивал за уши события, не имеющие никакого отношения к делу, внушая себе, что все дело в них. Про то, что Стив нанялся в торговый флот, я ей не говорил по той простой причине, что он туда не нанимался. Том установил это во время полного драматизма посещения вербовочного пункта. Я ломал голову, доискиваясь, что я такого мог сказать или сделать.
Мои потуги оказались бесплодны, и за пиршеством у Болшоу я пребывал в некоторой рассеянности.
Когда я совсем уже собрался уходить, меня позвали к телефону. Я знал, кто звонит и зачем. Миртл хотела, что бы на обратном пути я снова с ней встретился. Мы условились, что она подойдет на остановку. Был двенадцатый час. Когда я сошел с автобуса, Миртл уже ждала меня. Она заходила домой накинуть пальто поверх легкого платья.
— Что случилось, Миртл? — При свете уличных фонарей я разглядел слабые признаки оживления на ее личике.
— Захотелось еще раз повидаться.
Я пытливо вглядывался в ее черты. Почему-то мне весь вечер хотелось того же. Было в этом нечто неодолимое, нас как бы влекло друг к другу помимо воли. Я молчал.
Мы стояли на краю тротуара лицом друг к другу. Миртл сказала:
— Я хочу извиниться, что резко разговаривала с тобой сегодня.
Меня больно кольнуло в сердце. Я узнал эти слова — эту вечную мольбу любящих, обращенную к любимым. Ах, как я их хорошо узнал! Ты просишь прощения у того, кто должен бы сам просить у тебя прощения — так беспощадно расправляется любовь с чувством собственного достоинства и трезвым рассудком.
Тот, кто любим, неизменно ведет себя не лучшим образом, и я не составил исключения. Я подумал: «Ах ты господи! Да она меня любит!»
— Ничего, все в порядке. — Спасибо, что брякнул еще не самое жестокое, чем умеет оглушить в подобных случаях любимый человек: «Пустяки, я даже не обратил внимания!» Реакция, впрочем, последовала та же самая.
Миртл отстранилась от меня. Мне показывали, что далеко не все в порядке.
Я привлек ее к себе и в обнимку повел по улице.
— Я видел, что тебе неможется.
— Неможется?
— Да, это у тебя своего рода недомогание. И один из симптомов — повышенная обидчивость.
— Вот как? — Это прозвучало довольно холодно.
— Меня это не задело, — сказал я благодушно.
— И очень плохо, что не задело!
Я встревожился, но нарочно сделал вид, будто не понял:
— Обоим сразу впадать в обидчивость не годится, а то как бы…
— Ну? — выдохнула Миртл. — Договаривай.
— Не годится, и все тут. Определенно.
Мы помолчали.
Миртл шла медленно. Вероятно, она заметила, что меня подмывает ускорить шаг — мне трудно подлаживаться под ее походку.
— Торопишься домой? — спросила она.
— Нет. С чего это ты взяла?
— Поздно уже. — Мимо, громыхая, проехал трамвай, слабо освещенный и набитый людьми, которые возвращались из кино. — Не опоздать бы тебе на последний трамвай.
Я сказал, что сперва провожу ее до дому.
— Наверно, там рассердились, когда я позвонила.
— Рассердились? — В недоумении переспросил я. Может быть, Болшоу решил, что ты девушка со странностями, но не более того.
— А ты не рассердился?
— Нисколько. Я рад, что ты позвонила.
— Почему?
— Сам не знаю. Наверно, тоже хотелось с тобой повидаться, а то…
— А то — что?
— Не знаю, киска. — Я замялся. — А то мы как-то не хорошо расстались.
— Почему нехорошо? Мне показалось, что ты вполне доволен.
— Ну, знаешь ли!
Я остановился. Миртл тоже. Мы повернулись друг к другу. Мы стояли почти в самом конце ее улицы — здесь не горел фонарь, и мы с трудом различали друг друга в темноте.
— А что?
— Ты говоришь, я был вполне доволен. До такой степени не понимать! Чем я мог быть доволен?
— Я же сказала, что приеду в воскресенье.
— Но у меня было впечатление, что ты согласилась нехотя!
— А если б и нехотя! — со страстью выкрикнула Миртл. — Разве тебе не безразлично?
— Конечно, нет.
— Но мы все реже видимся!
Я не нашелся, что возразить. На даче мы виделись ничуть не реже.
— Да что же это! — горячо продолжала Миртл. — Почему так получается?.. Вот посмотри. Ты идешь в гости к знакомым; я весь вечер провожу у портнихи. Я часами — часами! — сижу с людьми, до которых мне, по-настоящему, дела нет!
Люди, до которых ей дела нет… Хаксби, это она и про Хаксби, среди прочих.
— Это правда. Ты все время где-то пропадаешь.
— Нет, не правда. Надо же мне изредка встречаться с другими людьми. — Я едва было не прибавил: «При желании ты всегда можешь пойти со мной», но это было бы бессердечно, да признаться, и не слишком чистосердечно. Даже если бы Миртл легко сходилась со всеми моими друзьями, мне все-таки хотелось бы изредка встретиться с ними без нее.
Последовали бесцельные пререкания о том, сколько раз мне бывать по вечерам у таких-то друзей и знакомых. Миртл стояла лицом к парку, и, когда рядом вперевалочку прошел трамвай и осветил ей лицо, я с облегчением увидел, что она не плачет.
— С самой пасхи я тебя вообще не вижу.
Я напомнил, сколько раз наши свидания срывались по вине обстоятельств — главным образом связанных с нею. Я не обошел молчанием субботний вечер на спортплощадке, когда мне был дан от ворот поворот. Перечень получился внушительный — как перечень фактов, не как свидетельство истины.
— А тебе это как будто безразлично, — сказала Миртл, словно и не слышала.
Наступило молчание. Мы все еще стояли на том же месте. Мимо проходили люди. Я сказал:
— Давай пойдем в парк!
Я знал, что говорю это зря, что объяснение только затянется и все равно ни к чему не приведет.
Мы прошли в ворота и свернули на узкую дорожку, обсаженную кустами, спугнув по пути парня с девушкой, которые обнимались у ограды. Казалось, мы страшно далеки от них, как будто любовь — нестоящее занятие.
Пререкания о том, как мне распорядиться моими вечерами, возобновились.
Наконец мы дошли до скамейки и сели. Спор завел нас в бесплодные дебри, а мы все не находили сил выпутаться. Всякий, кому довелось пережить подобную сцену, помнит, какое это гнетущее ощущение, когда тягучая скука веревкой прикручивает вас друг к другу.
Промежутки от одной фразы до другой продолжались бесконечно. Я в это время старательно отбирал слова, стремясь придать им более обтекаемую форму, смягчить их, чтобы после не так было совестно; я не забывал, что Миртл — нежное существо и совсем еще юное. В эти же промежутки я успевал подумать, как сейчас поздно, успевал провожать глазами пятна зажженных фар, пролетающие по дороге, — снизу их что-то загораживало, вероятно, невысокий палисадник. Когда участвуешь в таком объяснении, поневоле отвлекает то одно, то другое — это вам не музыку слушать на концерте.
Обороняясь, я выдвинул тот хилый довод, что в последнее время вообще решительно никуда не хожу. Если я не встречаюсь с Миртл, то не потому, что я встречаюсь с кем-то еще. Чем, естественно, не вызвал восторга: встречаться с другими — грех, которому нет прощения, но и проводить вечера в одиночестве — тоже не многим лучше.
И тогда от отчаяния, что мы застряли на мели, я увлек ее на глубокую воду. Я осторожно спросил:
— Скажи, а не в том ли все зло, что я уезжаю в Америку и нам предстоит разлука?
Миртл немного оттаяла:
— Ну, в общем…
— Как же быть, милая? Ведь я должен уехать.
Миртл опять дала волю тому, что накипело на душе:
— Тебя как будто это не трогает! Тебе хочется уехать!
— Нет, мне не хочется уехать.
— Хочется, ты сам говорил!
— Мне хочется делать то, что я считаю важней всего. Чтобы это делать, я вынужден уехать отсюда.
— Но разве для этого обязательно разлучаться? Вот я что не понимаю. Ты заикнулся хотя бы раз о том, чтобы я тоже поехала?
Вот это да! После того как я столько времени уговаривал ее подумать, нельзя ли ей устроиться на работу в Америке! Невероятно! Она даже не слушала меня. Для нее отъезд в Америку означал одно — что мы поженимся. Все иное она просто не воспринимала.
Я стал срочно придумывать причины, почему ей нельзя ехать в Америку на положении человека, зависящего от меня. У меня не будет работы, не будет денег.
— Ну и что же? Я знаю, что, когда любишь человека, хочется, чтобы он постоянно был рядом.
— Но не в таких условиях!
— Почему? — Миртл твердо стояла на своем, и то, что она говорила, было не так уж глупо. — Я бы сказала, что это и есть условие прочного счастья.
— Прочного!
— А потом, ты ведь мог бы работать!
Господи помилуй! «Работать»! То есть, конечно, преподавать. Подтверждались мои худшие подозрения — она ни на минуту не принимала меня всерьез как писателя. Прочное счастье!
— Остепенился бы, зажил своим домом, — продолжала Миртл голосом, который не очень вязался с представлением о нежном или хотя бы совсем юном существе.
— И стал ручным! — ввернул я горько. Я вообразил, как заживу своим домом, а рядом постоянно будет кто-то, кого я люблю. Постоянно, заметьте себе! Как тут прикажете писать книжки, посвященные людям? Как прикажете окунаться в их гущу, открывать, каковы они? Как поддерживать в себе интерес к ним? Наблюдать, что они делают, вступать с ними в долгие, задушевные беседы? Как, скажите вы мне?
— Чем плохо жить своим домом? — Миртл пропустила мое восклицание мимо ушей. — Все живут.
Я незамедлительно клюнул.
— Я не такой, как все!
— А мог бы стать таким же! Если бы только… если б ты… — Она отступилась от буквы, но не от сути. А суть была ясна, как день.
Выговорить слово «женился» у Миртл не повернулся язык. За весь разговор мы не сказали его ни разу. Я не мог заставить себя произнести его, словно малое дитя, которое страшится даже назвать то, чего страшится. И похоже, моя нерешимость передалась Миртл.
Беда в том, что Миртл не вполне заблуждалась насчет меня. Она затронула во мне давно умолкнувшую романтическую струнку, и я поверил, что, будь я влюблен без памяти, я и правда хотел бы, чтобы она постоянно была рядом. Мне открылось на миг, что таится за ее представлением о постоянстве, как много оно обещало бы мне, если бы я был другой человек.
— Милая, зачем продолжать этот тяжелый разговор? — Я покачал головой. — Зачем говорить о шелухе, когда настоящие причины глубже? Я просто не могу, чтобы рядом со мной был кто-то еще. Сам не знаю почему, но я твердо убежден, что хочу… — я поискал нужное выражение, — …продолжать свой путь в одиночку.
Это прозвучало не совсем обычно: можно подумать, я снаряжался идти на Северный полюс. Миртл ничего не сказала.
— Всегда на том стоял, киска.
— Это верно. Ты с самого начала позаботился меня предупредить.
— А ты не поверила?
— Поверила. Тогда.
— А теперь что же?
— Теперь иначе. Мы не были так привязаны друг к другу.
— Это не ме<