Рассказы об отчаянной тяге человека к общению подчеркивают центральную мысль этой книги: человеческий мозг в результате эволюции настроен на социальное взаимодействие, и для выживания человеку необходимо одомашнивание. Общественные животные плохо переносят изоляцию, а человек — единственный биологический вид, у которого взросление и жизнь в группах занимает так много времени. Если человек остается один, у него ухудшается здоровье и падает ожидаемая продолжительность жизни. Среднестатистический человек проводит 80% времени бодрствования в компании других людей и время в обществе предпочитает времени в одиночестве. Даже те, кто добровольно стремится к изоляции (к примеру, отшельники, монахи и некоторые французские ученые), не являются исключением из этого правила.
Но нам недостаточно просто находиться среди людей; нам нужно принадлежать. Нам нужны эмоциональные связи, чтобы формировать и поддерживать те социальные узы, что скрепляют общество. Мы делаем то, что нужно, чтобы понравиться другим, и воздерживаемся от того, что их раздражает. Это кажется тривиальным и очевидным, но лишь до тех пор, пока не повстречаешь людей, утративших способность к адекватному эмоциональному поведению, и не поймешь, насколько необходимы эмоции для социального взаимодействия. Различные формы мозговых расстройств, такие как слабоумие, могут вызывать эмоциональные нарушения, делая чувства слишком острыми, или, наоборот, притупляя их, или порождая неуместные в конкретной ситуации чувства. Но даже те, кто не страдает расстройствами мозга, разнятся по способности к эмоциональной экспрессии. Те, кто не испытывает сильных чувств или не хочет делиться ими, холодны и неприступны, тогда как те, кто охотно проявляет свои чувства (если, конечно, они положительные), теплы и дружелюбны.
|
|
Иногда эмоции заразительны. Именно этим объясняются ситуации, когда эмоциональные проявления окружающих автоматически запускают и наши собственные эмоции. Многие готовы заплакать, видя, как другие плачут на свадьбах или похоронах. Или вспомните смех, от которого нелегко удержаться, когда рядом смеется друг, — несмотря на то что в присутствии посторонних лучше бы сохранять серьезность. Актеры жалуются, что иногда очень трудно сдерживаться, играя на сцене труп.
Смех и слезы — два вида социальных эмоций, способных, подобно невольному спазму, охватить всю группу. Разделяя эти эмоции, мы переживаем совместный опыт, заставляющий нас живо ощущать связь друг с другом. Мы знаем, что это врожденное, а не приобретенное умение, потому что младенцы тоже копируют эмоции окружающих. Они плачут, когда плачут другие дети рядом или когда видят вокруг расстроенные лица. Чарльз Дарвин описывал, как его маленький сын Уильям был эмоционально обманут няней: «Когда ему было чуть больше шести месяцев, няня притворилась, что плачет, и я увидел, как его лицо мгновенно приобрело грустное выражение, а уголки рта поползли вниз».
Какой же смысл может нести заразительность эмоций и почему мы копируем одни эмоции и не копируем другие? Одно из возможных объяснений состоит в том, что выражение лица появилось в процессе эволюции как адаптация к угрозе. Страх меняет форму лица и поднимает наши брови, делая нас более восприимчивыми к информации из окружающего мира. С другой стороны, отвращение, при котором мы морщим нос и закрываем глаза, дает противоположный эффект, делая нас менее чувствительными к потенциально неприятным раздражителям. Слыша или видя, как кого-то рвет, мы тоже начинаем давиться, вероятно, готовясь избавиться таким же образом от содержимого желудка, ведь мы оба могли съесть что-нибудь неправильное.
|
|
Наша способность к подражанию поддерживается мозговыми механизмами, составляющими часть так называемой зеркальной системы — сети областей мозга, включающих нейроны в двигательной коре, которая управляет нашими движениями. Эти нейроны обычно активны, когда мы планируем и выполняем какие-то действия. Однако в 1990-е гг. исследователи в Парме случайно сделали открытие относительно двигательных нейронов, которому суждено было изменить наши представления о себе и о том, что управляет нашими действиями. Витторио Галлезе и его коллеги измеряли сигналы одного конкретного нейрона в премоторной области коры макаки-резуса при помощи тончайшего электрода. Когда обезьяна тянулась за изюмом, клетка буквально взрывалась активностью. В этом ничего неожиданного не было — ведь это премоторный нейрон, инициирующий движение. Однако итальянские исследователи были поражены, когда увидели, что та же клетка срабатывала и тогда, когда обезьяна всего лишь наблюдала, как к изюму тянется экспериментатор — действием-то при этом управлял мозг человека!
Причина, по которой это открытие вызвало такой ажиотаж, проста: прежде считалось, что восприятием действий окружающих занимаются другие области мозга, не те, что управляют собственными движениями индивида. А итальянские ученые показали, что примерно каждый десятый нейрон в этой области «зеркально отражает» поведение окружающих. Создавалось впечатление, что зеркальные нейроны в мозгу обезьяны подражают действиям других. Нейробиолог Кристиан Кейзерс объяснил: «Найти премоторный нейрон, который отзывается на вид чужого действия, было столь же удивительно, как обнаружить случайно, что ваш телевизор, который, как вы считали, только воспроизводит изображения, все эти годы еще и записывал все, что происходит в комнате».
|
|
Двойная роль зеркального нейрона — копирование поведения окружающих и выполнение собственных движений — распалила ученое сообщество. Непосредственная синхронизация нашего мозга с мозгом окружающих через наблюдение за ними могла бы объяснить и слезы на свадьбе, и восприятие чужой боли, и эмоциональное заражение, и всевозможные варианты социального поведения, указывающие на способность человека к подражанию. В каком-то смысле можно сказать, что ученые обнаружили непосредственную телепатическую связь между сознаниями людей. Было даже объявлено, что открытие зеркальных нейронов имеет такое же значение для понимания мозга, как открытие структуры ДНК для биологии. Это, конечно, преувеличение, но из него видно, какой интерес вызвали зеркальные нейроны.
Некоторые ученые, однако, отнеслись к этому открытию скептически, поскольку непосредственных записей сигналов, поступающих от нейронов человеческого мозга, сделано не было. Но в 2010 г. нейрохирург Ицхак Фрид опубликовал результаты исследования пациентов, которых он лечил от эпилепсии. Чтобы изолировать затронутую болезнью область мозга, он вводил электроды и определял, какие области необходимо удалить хирургическим путем, — примерно так же, как делал это Уайлдер Пенфилд много лет назад. Во время этой процедуры пациенты пребывали в полном сознании и могли участвовать в исследовании, призванном раз и навсегда установить присутствие зеркальных нейронов. Пациентов просили улыбнуться, нахмуриться, соединить большой и указательный пальцы или сжать кулак. Когда Фриду удавалось обнаружить нейроны, активно работавшие во время одного из этих движений, пациенту показывали видеозапись, на которой что-то подобное делал другой человек. Точно как у макаки-резуса, премоторные нейроны активировались как собственными действиями, так и наблюдением за тем, как кто-то другой проделывает то же самое, — вот вам и зеркальные нейроны у человека. Главный вопрос в том, как они туда попали. Что это — просто нейроны, которые после многих лет наблюдения за другими и синхронизации собственных действий с поведением окружающих приобрели двойную функцию? Или, может быть, младенцы приходят в этот мир с заранее настроенными зеркальными нейронами? Это объяснило бы рассказы о том, что новорожденные иногда без всякой подготовки копируют выражение лица взрослого.
Свои и чужие
Как уже говорилось в главе 2, есть основания считать, что человек, возможно, рождается с рудиментарной способностью подражать окружающим. Младенческое подражание инстинктивно, но сама система — не примитивный механизм рабского копирования первого, кто попадется ребенку на глаза. Нет, постепенно младенец становится более разборчивым по отношению к окружающим, он оценивает каждого и относит либо к друзьям, либо к врагам. Первоначально в друзья попадают те, кто разделяет интересы и пристрастия ребенка. В эксперименте по изучению пищевых предпочтений одиннадцатимесячным детям предложили на выбор печенье и хлопья из двух чашек. Ребенок делал выбор, а потом смотрел, как к чашкам подходят две куклы. Каждая из кукол про одну чашку говорила: «Хм, да, мне это нравится», — а про вторую: «Ну нет, мне это не нравится» — и каждая из них выбирала свою чашку. Затем малышу предлагали поиграть с любой куклой на выбор. Четверо из пяти детей выбирали ту куклу, предпочтения которой совпали с его собственными, — вне зависимости от того, что именно они выбирали, печенье или хлопья. Еще до года малыши демонстрируют четкие признаки предпочтений и предубеждений. В этот период не только мозг младенца настраивается на лица и голоса окружающих его людей, но и сам он учится определять, кто похож на него, а кто нет.
Чтобы проводить такое различие, необходимо обладать способностью к самоидентификации — знать, кто ты такой и чем отличаешься от остальных. Наиболее наглядно эта способность проявляется на втором году жизни. Известно, что человек и другие общественные животные узнают себя в зеркале. Первоначально малыши относятся к собственному отражению как к партнеру по играм, но в возрасте примерно 18–20 месяцев они начинают устойчиво узнавать в отражении себя, что указывает на новый уровень самосознания. Где-то между двумя и тремя годами малыши могут демонстрировать признаки смущения, краснея. Когда кровь приливает к лицу, возникает румянец — индикатор неловкости в ситуации, которая привлекает нежелательное внимание окружающих. Чарльз Дарвин отмечал:
«Румянец вызывает не просто мысль о собственной внешности, но мысль о том, что другие о нас думают. В абсолютном одиночестве даже самый чувствительный человек был бы совершенно равнодушен к тому, как он выглядит».
Почему в процессе эволюции у человека появилась способность краснеть от смущения — загадка, но есть предположение, что румянец мог служить средством визуального извинения перед окружающими, помогающим избежать общественного остракизма. Проблема, однако, в том, что на темнокожих людях румянец практически незаметен, а когда-то все люди были темнокожими. Так что же, сигнальные свойства румянца появились только после миграции из Африки? Никто не знает, почему человек, единственный во всем животном мире, краснеет от смущения, но тот факт, что румянец появляется только в обществе других людей, означает, что он имеет непосредственное отношение к демонстрации стыда и вины — эмоций, которые определяются тем, что, как мы считаем, другие думают о нас.
О появлении у ребенка самосознания свидетельствует также употребление личных местоимений, о которых мы говорили в предыдущей главе в связи с вопросами владения и собственности. К концу второго года жизни дети начинают говорить «я», «мне», «мой», но употребляют и гендерные ярлыки, такие как «девочка», «мальчик», «дядя» и «тетя», — хотя девочки здесь обычно опережают мальчиков просто потому, что они вообще быстрее овладевают языком. Определение себя как мальчика или девочки — один из первых маркеров идентичности. Вообще-то, младенцы чувствуют гендерные различия гораздо раньше — ведь уже в три-четыре месяца все они демонстрируют явное предпочтение женских лиц, но примерно к двум годам у большинства из них проявляется предпочтение к собственному полу. Более того, чувствительность к гендерным различиям намного опережает все расовые предрассудки. Если попросить ребенка выбрать потенциальных друзей по фотографиям, то трех-четырехлетние дети демонстрируют заметное предпочтение к лицам своего пола, но не своей расы.
Поняв однажды, что он (или она) является мальчиком (или девочкой), ребенок начинает всюду искать гендерные различия и собирать информацию о том, что делает мальчиков отличными от девочек. Именно в этот момент ребенок начинает усваивать культурные стереотипы общества. Он не только всюду отмечает гендерные различия, но и строго следит за их соблюдением, критикуя тех, кто выглядит или ведет себя не так, как положено его полу. В четыре-пять лет дети уже плохо отзываются о других детях, с которыми себя не идентифицируют. Они уже проводят различия между своими и чужими. Если ты в моей банде, то мы с тобой — члены одной стаи.
Первоначально групповая идентичность несет на себе отпечаток гендерной специфики, но может базироваться и на чем-то совершенно тривиальном — скажем, на одежде. Именно поэтому трехлетние дети предпочитают других детей, одетых в футболки того же цвета, что и они сами. Детский психолог Ребекка Биглер из Университета Техаса в Остине двадцать пять лет жизни посвятила изучению различных вариантов вмешательства, направленных на противодействие детской предубежденности. Ее вывод таков: если у ребенка уже сформировался социальный стереотип, сколь угодно неверный, то избавить его от предубеждений почти невозможно. «К стереотипам и предубеждениям прекрасно подходит известная поговорка: “Легче болезнь предупредить, чем потом ее лечить”».
Знаю себя — знаю тебя
Когда человек думает о себе и других, в его мозгу активируются определенные области. Гарвардский нейробиолог Джейсон Митчелл, один из пионеров социальной когнитивной нейробиологии, указал: существуют надежные свидетельства того, что в мозгу человека имеется от четырех до шести областей, образующих нейронные сети, которые стабильно активируются в социальных ситуациях и не задействуются при решении других проблем. Если вам, к примеру, зададут вопрос «Мог ли исторический персонаж вроде Христофора Колумба знать, что такое mp3-плеер?», то он непременно активирует у вас эти социально-чувствительные сети. Дело в том, что вам придется мысленно представить себе менталитет Колумба и сообразить, о чем он мог знать, а о чем нет. Однако если вам зададут вопрос о том, что больше: mp3-плеер или хлебница, то эти области мозга останутся безмолвными. Дело в том, что этот вопрос относится к восприятию и для ответа на него вам потребуются знания об относительных размерах различных физических объектов.
В социальных ситуациях включается, помимо прочего, зеркальная система, а среди других задействованных областей — те, где обнаружены уже упоминавшиеся зеркальные нейроны. Эти схемы регистрируют физические свойства окружающих, а также наши собственные движения и форму тела. В их число входят премоторные области, части фронтальной коры и теменных долей — в общем, все области, задействованные в управлении движениями. Интеграция нейронных систем, представляющих наше собственное тело и тела других людей, объясняет, почему зрелище чужих страданий активирует соответствующие области и в нашем мозгу.
В дополнение к системе, которая регистрирует наше физическое сходство с другим человеком, при мыслях о себе активируется еще один набор сетей (по сравнению с мыслями о других). Эта система ментализации включает в себя среднюю часть префронтальной коры (область в середине лба), височно-теменной узел (место пересечения двух долей, расположенное на несколько сантиметров выше висков) и заднюю часть поясной извилины (расположенную возле макушки); судя по всему, именно она поддерживает мыслительные процессы, когда человек думает о себе. Темы этих размышлений включают как относительно стабильные аспекты нашей личности, о которых мы имеем представление («На самом деле я очень беспокойный человек»), так и сиюминутные ощущения («Сейчас я чувствую себя уверенно»). Эти схемы активны также, когда мы мысленно путешествуем во времени, вспоминая себя в прошлом или представляя в будущем.
Саморефлексия как на стабильные, так и на преходящие качества проявляется в усиленной активации средней части префронтальной коры. Кроме того, саморефлексия захватывает также объекты расширенного Я. Аналогично характерному сигналу P300, который возникает в мозгу, когда речь заходит о принадлежащих человеку объектах (об этом шла речь в предыдущей главе), средняя часть префронтальной коры активируется в ситуациях, когда срабатывает эффект владения. Этот факт свидетельствует в пользу идеи о том, что эта область мозга является частью нейронного представления по крайней мере одного из аспектов «Я».
Однако система саморефлексии относится не только к буквальным размышлениям о себе. Она позволяет нам представить себя в различных ситуациях, воображаемых или пережитых другими людьми. Подобная способность позволила бы человеку спроецировать чужую ситуацию на себя — возможно, чтобы понять, что тот человек при этом думал или чувствовал. Шотландский социальный нейробиолог Нил Макрей описал механизм работы средней префронтальной коры как «знаю себя — знаю тебя». Иными словами, человек всегда судит о других людях, сравнивая их с собой. Вот почему если взрослого человека просят оценить кого-то, то чем сильнее оцениваемый объективно похож на испытуемого, тем сильнее активируется у испытуемого средняя префронтальная кора.
Человек, идентифицировав себя с другими членами группы, начинает чаще подражать им и копировать их действия. Так он сигнализирует о своей принадлежности к группе и о своей преданности ей. Человек стремится укрепить свое положение и хочет, чтобы его видели таким же, как остальные члены группы. Однако если кто-то, не принадлежащий к группе, вдруг начнет подражать ее членам, это воспринимается как насмешка — или провокация. Нам недостаточно любить тех, кто нас любит; мы с активной подозрительностью относимся ко всем, кто не принадлежит к нашему племени.
Эмпатия — тоже палка о двух концах. Видя, как человека нашей этнической группы колют иголкой, мы морщимся и регистрируем в мозгу более сильную отраженную боль, чем если видим, как то же самое происходит с человеком иной расы. Нам легче наблюдать муки других, если мы не идентифицируем себя с ними. Если довести эти рассуждения до логического конца, получится, что мы вполне способны видеть чужие страдания и даже сами причинять их, не чувствуя при этом никаких сожалений или угрызений совести, если предварительно дегуманизируем свои жертвы. Это одна из причин, по которым преследуемых обычно называют насекомыми, паразитами, животными, заразой или любыми другими словами, которые позволяют низвести врага или жертву до животного состояния и объявить нечеловеком.
Когда между группами разгорается конфликт, люди делают друг с другом ужасные, невообразимые вещи. Какие бы оправдания — политические, экономические или религиозные — ни звучали в адрес конфликта, нет границ жестокости, которую люди проявляют по отношению к тем, кого считают врагами. Это подтверждается бесчисленными конфликтами современной эпохи, когда соседи идут друг на друга и совершают немыслимые зверства. Камбоджа, Руанда, Босния и Сирия — всего лишь несколько примеров, в которых общества, десятки лет прожившие в мире и согласии, вдруг взрывались геноцидом и одна из групп пыталась стереть с лица земли другую.
Поражает, что обычные люди с готовностью творят страшные изуверства над ближними. Что может заставить человека вести себя так, как даже вообразить невозможно? Одно из объяснений состоит в том, что наш моральный кодекс далеко не так строг, как хотелось бы. Мы не так независимы в мыслях, как думаем о себе. Напротив, нами легко манипулировать при помощи влияния групп, к которым мы себя относим. Мы с легкостью подчиняемся воле и мнению большинства, вместо того чтобы восстать против преследований и предубеждений. Мы с готовностью подчиняемся командам тех, кого наделяем авторитетом в группе. И не важно, что играет основную роль — наше желание быть как все члены группы или готовность подчиняться приказам, — но мы необычайно пластичны и легко уступаем давлению группы. Желание быть хорошим членом группы, судя по всему, сильнее желания быть хорошим человеком.
Эта идея подтверждается двумя классическими исследованиями — по существу, ключевыми в области подчинения. Первое из них — эксперименты Стенли Милгрэма, проведенные в Йеле в 1960-е гг. В этих исследованиях участвовали обычные добровольцы, которым сказали, что исследоваться будет действие наказания на память. Им поручили «обучать» человека в соседней комнате, который должен был заучивать длинный список слов. Его следовало наказывать за ошибки все более сильным электрическим ударом, причем напряжение предполагалось за 30 шагов поднять с начального уровня 15 В до итогового 450 В. Первый уровень был помечен на шкале как «мягкий», тогда как 25-й уровень (375 В) был помечен «опасность, серьезный шок». Возле последних двух уровней — 435 и 450 В — стояла загадочная и зловещая надпись «ХХХ». На самом деле роль обучаемого в соседней комнате играл актер, следовавший указаниям экспериментатора, а никаких ударов электрическим током вообще не было. Реальной целью исследования было определить, насколько далеко готов зайти обычный человек в причинении боли другому, совершенно невинному человеку, если приказы ему будет отдавать некто, облеченный властью. Вопреки предсказаниям психиатров — они считали, что лишь один человек из ста согласится выполнять подобные приказы, — два из трех участников применили высший уровень напряжения, несмотря на то что обучаемый кричал от боли и умолял отпустить его. Эти люди готовы были запытать других до смерти. И дело не в том, что все они в душе садисты; многие из них страдали при виде причиняемой ими боли, но все же продолжали выполнять приказы.
Второе классическое исследование, помогающее понять, как и почему люди поддаются давлению группы, — тюремный эксперимент стэнфордского психолога Филипа Зимбардо, проведенный в 1971 г. В ходе этого эксперимента студенты-добровольцы должны были две недели играть роли тюремных охранников и заключенных в импровизированной тюрьме, сооруженной в подвале факультета психологии Стэнфордского университета. Охранникам было сказано, что они не должны физически мучить заключенных, но могут создавать условия для появления у тех скуки, разочарования и страха. После шести дней эксперимента Зимбардо по настоянию коллеги-психолога прекратил испытание — издевательства охранников над заключенными вышли за пределы всяких этических норм. Несмотря на то что охранники не получали указаний наносить заключенным прямой вред, некоторые из них начали мучить и пытать «преступников», выходя далеко за пределы первоначальных инструкций. Точно так же, как трехлетние малыши испытывали предубеждение против детей в футболках другого цвета, взрослые студенты мгновенно восприняли предложенные стереотипы и проявили соответствующую жестокость. Для Зимбардо, который интерпретирует свой эксперимент как демонстрацию недостатка личной ответственности, дело было не в людях, а в токсичной природе ментальности «мы»-и-«они», которая в ситуации эксперимента оказалась питательной почвой для насилия.
Сначала они пришли…
Становясь членами группы, мы активируем в себе определенные предпочтения и предубеждения. Даже группы, сформированные по жребию, демонстрируют групповое мнение и поведение. Это известно из фундаментальной работы Анри Тайфеля, бывшего главы моей кафедры в Бристоле, и последующих исследований, выявивших те же базовые автоматические эффекты предубеждений. Прежде чем стать психологом, Тайфель успел побывать узником нацистского концлагеря во время Второй мировой войны. После войны пережитый опыт (он собственными глазами видел, как человеческие существа могут обращаться с себе подобными и унижать их самым ужасающим образом) заставил его посвятить свою профессиональную жизнь исследованию психологии групп и механизма работы групповых предубеждений. Тайфель установил, что предубеждения не обязательно должны быть глубоко укоренившимися, исторически сформировавшимися поводами для неприязни, основанными на политике, экономике или религии. Конечно, старые распри могут усилить любую антипатию, но в формировании предубеждений они не главное. Также не обязательно, чтобы некие начальники диктовали, как должны вести себя члены группы. Достаточно просто принадлежать к группе. Тайфель показал, что если разбить бристольских мальчишек произвольным образом на две группы (к примеру, простым бросанием монетки), то очень быстро у членов каждой группы изменится отношение друг к другу. Все мальчики были одноклассниками, при этом внутри своей группы отношения изменились к лучшему, зато к членам другой группы ребята начали относиться враждебно. Так, они всегда старались помочь одногруппникам, но не другим ребятам.
После войны нашлось немало людей, готовых критиковать граждан Германии и обвинять их в бездействии — ведь они ничего не сделали для того, чтобы остановить преследования нацистов. Однако, если взглянуть на ситуацию с точки зрения группового поведения, перспектива получится иная. Люди, ставшие мишенью преследований, принадлежали к меньшинствам, поэтому большинство не чувствовало угрозы для себя — это были не их проблемы. Поначалу, в предвоенные годы, процесс шел медленно, и серьезного повода для тревоги вроде бы не возникало. Затем, когда началось «окончательное решение еврейского вопроса», люди игнорировали происходящее.
Эта групповая ментальность в точности соответствует знаменитому высказыванию, сделанному после войны немецким пастором Мартином Нимёллером, который говорил именно об этом — о нежелании граждан Германии предотвратить жестокости и насилие.
«Когда нацисты пришли за коммунистами, я молчал, я же не коммунист.
Потом они пришли за социал-демократами, я молчал, я же не социал-демократ.
Потом они пришли за профсоюзными деятелями, я молчал, я же не член профсоюза.
А потом они пришли за мной, и уже не было никого, кто мог бы протестовать».
В других вариантах этого знаменитого высказывания фигурируют также католики и, конечно, евреи, ставшие мишенью того самого «окончательного решения». Туда же можно было бы добавить цыган, гомосексуалистов и умственно отсталых, которых большинство членов германского общества тоже считало недочеловеками и изгоями — ведь так проще было не обращать внимания на их страдания.
Конечно, обстоятельства, приведшие мир к холокосту, необычайно сложны, и действующих факторов здесь множество. Сегодня, оглядываясь назад, очень просто судить других, но легкость, с которой целый народ опустился до полного морального разложения или по крайней мере до нежелания помогать преследуемым, свидетельствует о могуществе группы. Вместо того чтобы объявлять целую нацию апатичной, антисемитской или даже перешедшей на сторону зла, разумнее поискать объяснения в том, как ведут себя люди, идентифицировавшие себя с группой и на этом основании считающие себя не такими, как все.
На самом деле ничего не изменилось, поскольку история повторяется с каждым возникающим в мире этническим конфликтом. Если взять встроенное в нас стремление быть членами племени и связанные с этим предубеждения, добавить сюда же харизматичных лидеров, вознамерившихся убедить группу в том, что у нее есть обоснованные претензии к какой-то другой группе, становится проще понять, как обычные люди без особых политических убеждений, совершенно не склонные к насилию, могли выступить против своих же соседей. В коллективе предубеждения воспринимаются всеми его членами автоматически, и это объясняет, как группа мирных во всех остальных отношениях граждан становится дикой беснующейся толпой, занятой поиском врагов государства. Так начинается охота на ведьм — тех, кого признают «чужими». Легкость, с которой мы принимаем ту или иную сторону, объясняет также, почему другие страны не спешат вмешиваться в чужие подобные конфликты, если их интересы не затронуты напрямую. Одно из самых тревожных свойств человеческой натуры — готовность обычных людей идти против тех, кого они считают инаковыми, непохожими на себя. Это особенно ярко проявляется, когда им кажется, что чужаки претендуют на те же ресурсы — а политические группы пользуются этой враждебностью для разжигания ненависти.
На первый взгляд эти примеры доказывают, что люди подобны баранам и готовы идти со стадом, даже если это означает вести себя аморально. Другое, более правдоподобное объяснение состоит в том, что человек всегда может интерпретировать собственное поведение не как дурное, а как полезное для группы. Даже в шокирующем эксперименте Милгрэма испытуемые с большей вероятностью выполняли инструкции, если им говорили, что это необходимо для успеха эксперимента, чем если им просто напоминали, что у них нет выбора. Зимбардо тоже заранее проинструктировал «охранников», как им следует себя вести в ходе эксперимента. Возможно, эти примеры сговорчивости и крайнего послушания говорят не столько о людях, которые слепо выполняли приказы, сколько о тех, кто убеждал окружающих в важности общего дела. Это вызывает размывание ответственности, когда человек больше не чувствует себя в ответе за свои действия. Британские социальные психологи Стив Рейчер и Элекс Хаслам, повторившие в 2002 г. исследование Зимбардо, писали: «Люди совершают страшные злодейства не потому, что не ведают, что творят, но потому, что уверены: они поступают правильно. Это возможно, поскольку они активно идентифицируют себя с группами, идеология которых оправдывает и одобряет подавление и уничтожение других людей».