– Все‑таки вы молодец, мадам! – восклицал Брике, верный своей привычке бежать вприпрыжку впереди меня.
– Они такое с вами сделали, что, я думал, вы уже и не встанете. А если и встанете, то будете как сумасшедшая. Я знаю, такое бывает.
– Ну нет, – сказала я, усмехнувшись.
– Что‑что, а нервы у меня крепкие. Я и не такое видела.
Был полдень, и воздух звенел от солнца и счастья. Я с удивлением замечала, как быстро вступает в свои права весна. Бутоны почек набухли так, что готовы были взорваться в сладострастном порыве цветения, а кое‑где уже курчавилась молодая поросль. Голубоватый туман, первый предвестник весны, уже растаял, уступив место золотистой дымке. Уже готовился цвести пышный орешник. Нежные примулы обрамляли узкую тропинку и поднимались выше по холму. Волчье лыко расцвело красивыми розовыми цветами, испускающими острый аромат. Я знала, что в нем ядовито все, вплоть до листьев и корней, но все равно оно красиво.
– Куда мы идем? – снова спросил Брике.
– В Ле‑Ман.
Не очень приветливо встречали меня родные края.
– Сударыня. Сударыня! Не дадите ли вы нам чего‑нибудь поесть? Хоть бы кусочек хлеба… Я и мой брат очень голодны.
Один Бог знает, как я произнесла эти слова. Пожилая крестьянка окинула нас обоих пристальным взглядом. Вероятно, мои лохмотья и покрытое синяками лицо, а также тощая фигурка Брике произвели на нее впечатление. В руках у нее была миска с кашей – она как раз шла кормить кур. Быстрым движением крестьянка протянула нам щедрый кусок густой каши.
– Берите! Да скорее, чтобы муж не увидел. Ступайте с Богом!
– Мы будем молиться за вас, добрая женщина, – с постной миной простонал Брике.
За два дня пути он уже знал, что нужно говорить в таких случаях.
Мы отошли в безлюдный деревенский переулок. Наступала ночь. Кашу я разделила пополам и половину протянула Брике:
– Ешь и не хнычь больше! Видел бы мой отец, чем занимается принцесса де Тальмон.
– Я же вам предлагал свои услуги, – пробормотал Брике с набитым ртом.
– Милостыню просить – тоже мне, придумали! Набиваем брюхо всякой дрянью… Я мог бы украсть что‑то в тысячу раз лучшее.
– Ты попадешься на воровстве, и нас заберут в полицию.
– Ха! – Брике искренне рассмеялся.
– Крестьяне никого не сдают в полицию. Если они ловят вора, то расправляются с ним сами.
– Вот уж не думала, что для тебя это лучше.
Мы пошли дальше, обеспокоенные мыслью о наступающей ночи. Где искать ночлег? Несмотря на то, что была первая декада марта, ночи были очень холодные, по утрам на земле серебрилась изморозь.
– Смотрите, мадам, река!
Да, действительно, путь нам преграждала река, и я совсем сникла. Ведь такая маленькая речушка, а нам ее не перейти.
– За перевоз потребуют денег, Брике.
– Ах, снова незадача. Смотрите, мадам, на том берегу огни – наверняка какая‑то таверна! Только бы перебраться туда.
Я оглядела берег. Искать брод бесполезно, кроме того, меня передергивало при мысли о том, что я должна буду брести по колено в холодной воде. Тогда уж лихорадка обеспечена… Я видела лодку, озаренную затухающим светом дня, и сгорбленную фигуру рыбака. Ему ничего не стоит перевезти нас на другой берег.
– Брике, за мной, – скомандовала я решительно.
Мы быстро зашагали по склону холма к берегу. Воздух был влажный, сырой. Ноги тонули в песке. Если бы было не так холодно, я бы сняла обувь.
– Добрый человек! – обратилась я к рыбаку. – Нам непременно нужно на другой берег. Не могли бы вы перевезти нас…
Рыбак стал медленно подниматься в качающейся лодке, желая, вероятно, рассмотреть людей, обращающихся к нему.
– А деньги у вас есть?
– Да, не беспокойтесь, – холодным тоном сказала я, молниеносным движением приставляя дуло пистолета к его затылку.
– Ну, не можете ли вы поторопиться?
Брике визжал от восторга у меня за спиной, полагая, что все карты оказались в наших руках. Но я все же боялась. Пистолет был приставлен к затылку рыбака, и мой палец лежал на взведенном курке, но рыбак был здоровым и сильным мужчиной, а я – слабой полуголодной женщиной. Мало ли что может случиться?
– Нападение! Бандиты! Шлюха и маленький разбойник!
Я подтолкнула рыбака в спину.
– Заткнись, старое толстое чучело! Брике, где ты?
– Я здесь, мадам!
– Ступай в лодку! А вы, добрый человек, знайте, что шутить мы не намерены.
Подталкиваемый мной, рыбак сел на весла, и лодка медленно удалялась от берега. Я глаз не спускала с нашего перевозчика, и от напряжения рука, сжимавшая пистолет, затекла. Но я бы скорее умерла, чем опустила руку.
Через пять минут мы были уже на другом берегу и, поспешно выпрыгнув из лодки, бежали вверх по склону холма.
– Во всяком случае, – заметила я на прощанье, – вы не можете сказать, что мы нанесли вам серьезный урон.
– Стерва! Ах, стерва! Прикончить тебя мало за такие дела! Рыбак проклинал нас еще долго, и мы слышали его брань до тех пор, пока не удалились от берега на добрую сотню туазов.
– Видите, мадам, как ловко! – кричал Брике, захлебываясь.
– Вот это приключение! А то – милостыня! Добрая женщина, подайте мне и моему брату! Тьфу! Когда есть пистолет, нечего унижаться.
– Пожалуй, ты прав, – проговорила я, с трудом переводя дыхание.
– Ну и переволновалась же я!
– Это оттого, что в первый раз. А потом вы привыкнете. И я вам помогать буду. Вы еще не знаете, что я могу.
– Ты незаменим, Брике, – произнесла я, целуя его в щеку. – И что бы я без тебя делала?
Я была благодарна мальчику, что он сопровождает меня. Без него, без его шуток и здравомыслия трудности дороги были бы невыносимы. Как кстати появился в моей жизни этот сорванец! Неунывающий, веселый насмешник Брике!
Мы кругами ходили вокруг таверны «Французский двор», зная, что ночевать нас не пустят. Для этого нужны деньги. Подошло время, когда трактирщик и посетители отправились спать. Тогда мы легко перелезли через забор и устроились на ночлег в хлеву, среди коров. Их теплое смрадное дыхание преграждало путь ночному холоду. А на рассвете, когда едва занималась заря, я легко надоила в крынку молока – это и был наш завтрак.
– Пойдем, Брике. До Ле‑Мана уже недалеко.
Оказавшись во дворе, я из любопытства подошла к двери трактира. Там всегда вывешивались объявления и извещения о том, кто приговорен к смертной казни. Но теперь я увидела что‑то новенькое. Декрет Национального Конвента о наборе в армию трехсот тысяч волонтеров. Набирать, вероятно, будут и в деревнях.
Крестьяне, идя мимо таверны, громко разговаривали именно об этом:
– Я не отдам своего сына!
– Слышали? Они объявили войну еще и Испании! Если так пойдет, во Франции останутся одни женщины и старики.
– Проклятье! Прогнали священников и аристократов, перевернули все вверх дном, а теперь еще набирают рекрутов!
– Кукиш им вместо этого!
– Я лучше зарежу чиновника, который будет проводить набор, чем отдам хоть одного из своих сыновей…
Я удивилась. Крестьяне проклинали Революцию. Но это было мне известно, я давно знала, что она им как кость в горле. Но крестьяне бранились открыто, громко, никого не опасаясь. И не было никого, кто бы возразил им.
– Что ты об этом думаешь? – спросила я у Брике.
Он пожал плечами.
– Пожалуй, будет бунт.
«Великий мятеж Вандеи, Бретани и Пуату?» – вспомнилось мне. – Об этом говорил маркиз де Лескюр… Неужели это случится сейчас, так скоро?
Задумавшись, я не заметила, как во двор вышел трактирщик.
– Что ты бродишь здесь, проклятая нищенка? Убирайся! Я ничего не ответила. Ведь он, бедняга, не знал, что мы уже попользовались его кровом и позавтракали молоком его коровы. Не могла же я возражать человеку, который так нас облагодетельствовал.
Через час мы были у ворот Ле‑Мана. Солнце уже встало, и утренний туман рассеивался. Обилие света, затопившего город, обещало солнечный теплый день.
– Сударыня, не скажете ли вы нам, далеко ли до Ренна? Прачка, к которой я обратилась с вопросом, испуганно замахала руками:
– До Ренна? Очень далеко! Ведь идти туда можно только через Анже.
– Анже! – удивленно воскликнула я. – Это же совсем в другую сторону. Я хотела добраться до Ренна через Лаваль.
– Вся дорога от Ле‑Мана до Лаваля охвачена грабежами. Разве вы не слышали? «Поджариватели» нападают даже на деревни. Я живу за городом, так даже за себя опасаюсь. Да еще этот набор в солдаты. Знаете, как все кипятятся! Того и гляди вспыхнет мятеж. Они, бретонцы, – народ дикий и горячий. А многие из участников мятежа могут и проститься с жизнью!
Она видела мой испуг и была довольна впечатлением, которое произвели ее слова.
– Так‑то, милочка. Не ходите через Лаваль. Ступайте на Анже – туда дорога широкая, испытанная, ее солдаты охраняют. Лучше уж сделать крюк, чем потерять жизнь, не так ли?
Я была согласна с этим. Лучше пройти липший десяток лье, чем снова встретиться с кем‑нибудь из банды виконта де Маргаделя или ему подобными. Теперь я знала, что нищета и отсутствие денег не предохраняют от нападения.
– В Анже, Брике. Мы пойдем в Анже.
На этот раз нам повезло. Недалеко от Ла‑Флеш по дороге ехал крестьянин, перевозивший в телеге какие‑то свои пожитки. Увидев нас – усталых, измученных, – он сам предложил нас подвезти. «Есть еще добрые люди на свете, – подумала я. – И тогда не нужен никакой пистолет.»
В Анже я, разумеется, заходить и не думала. Там заставы, полиция, республиканские патрули. Нынче революционные власти были очень встревожены. И на это были причины. Обстановка накалялась с каждым днем. Куда бы мы ни приходили – в любую деревню, селение, хутор или маленький городок, – жители проклинали Революцию. За насильственные реквизиции хлеба и ничего не стоящие бумажки, оставленные взамен. За надругательство над религией и казнь невинного мученика Людовика XVI. За изгнание священников, не принявших присяги, и бесконечные беспорядки. Но больше всего – за войну и набор рекрутов.
Никто из крестьянских сыновей не хотел идти воевать. Комиссары, на которых Конвент возложил ответственность за набор 300 тысяч волонтеров, стремились действовать с помощью жеребьевки. Но из тех, кто вытащил жребий, никто не являлся на призывные пункты. Когда их хотели забрать силой, крестьяне нападали на комиссаров, избивали их, а иногда и убивали. Ярость тлела в деревнях, и достаточно было искры, чтобы произошел взрыв.
Теперь я и Брике, приходя на деревенскую площадь, открыто говорили, что мы бежим из Парижа от преследований революционных властей. Я рассказывала о сентябрьских убийствах, о сотнях замученных ни в чем не повинных людей… Я даже называла свое настоящее имя, и мне не только верили, но и давали сколько угодно еды, благословляя на дорогу. В одной из деревень принцессу, то есть меня, крестьянин почтительнейше пригласил переночевать, и я впервые после кошмара в «Золотом погребке» вымыла волосы.
– Ну и ну, – бормотал Брике.
– Мы попали совсем в другую Францию, мадам!
– Нет, – с гордостью сказала я. – Просто мы почти в Бретани.
Но втайне и я удивилась. Безвыездно прожив в Париже целый год, я была уверена, что всякое сопротивление подавлено. Что роялисты слабы и большей частью уничтожены. И вот теперь я своими глазами видела пламенный, иногда до фанатичности страстный роялизм. И где же? Среди крестьян.
«За Бога и короля» – достаточно было сказать эти несколько слов, и передо мной распахивалась дверь любого крестьянского дома.
«За Бога и короля» – и на меня смотрели как на свою, как на союзницу. И меня снова называли «мадам», «принцесса», «ваше сиятельство», а я, привыкшая ко всяким «гражданкам» и просто «шлюхам», не верила своим ушам.
К вечеру мы добрались до деревушки – последней перед Анже. Был День сорока святых, мучившихся в Севастийском озере. Вечерняя месса только что началась, и все крестьяне были в церкви.
– Пойдемте туда, – предложил Брике. – Все‑таки нынче католический праздник.
– Ты веришь в Бога, Брике? Вот уж не подозревала этого!
– Я и сам не знаю, верю или нет. Ну а что здесь‑то торчать? Сейчас дождь начнется, так мы его в церкви переждем.
Я взглянула на небо: Брике был прав. Свинцовые тучи сгущаются, наверняка через час начнется гроза.
Мы вошли в церковь. Я машинально перекрестилась. В церкви я не бывала очень давно, и сама не помнила, когда в последний раз присутствовала на мессе, да молилась редко, но внутри у меня была очень прочна память о том, что я христианка и католичка.
Вслед за нами вошли еще несколько крестьян, и церковь оказалась переполненной. Брике так громко сопел носом, что мне пришлось его одернуть. Он тяжело вздохнул и стал пристально разглядывать прихожан. Это были в большинстве своем крестьяне: грубые, обветренные вилланы, кожа на руках которых была выдублена плугом и вожжами; степенные крестьянки в нарядных одеждах, а также совсем молодые девушки – в ярких передниках, коротких юбках и золотистых чепчиках, приколотых к причудливо уложенным на голове мелким косичкам. В их нарядах ощущалась близость Бретани.
Крестьяне, стоявшие за нами, начали тихо переговариваться – так тихо, что никто не делал им замечаний. Сначала я не прислушивалась. Потом до моего слуха стали долетать некоторые слова – «oggi», «lettera», «conlessa».[1]
Итальянский язык. Да, несомненно. Но, черт побери, как могут крестьяне говорить на звучном диалекте Тосканы?
Заинтригованная, я прислушалась, незаметно придвигаясь чуть ближе. Ведь не так часто встретишь в глуши Нижнего Мана крестьян, свободно владеющих итальянским.
– Этот священник присягнул Конституции, не так ли.
– Да, герцог. Сейчас вы увидите, какую шутку сыграет с ним наша черная кошка. Этот трюк всегда действовал безотказно.
Они на некоторое время умолкли, а я размышляла о смысле этого непонятного разговора. Какая‑то черная кошка. Может, это жаргон? Значительно понятнее то, что одного крестьянина называют герцогом. Нет, никак нельзя поверить, что это просто кличка.
– Не лучше ли нам уйти, как вы думаете, маркиз?
– У вас всегда какие‑то страхи. Это, в конце концов, отдает трусостью.
– Вы превратно истолковываете мою осторожность, маркиз. Нас давно ожидает Тристан Отшельник…
– Тристан Отшельник подождет, – вмешался новый, очень властный голос.
– Замолчите, милейший герцог де Кабри. Вы очень надоедаете, и итальянский у вас скверный.
Их было трое – маркиз, герцог и еще кто‑то, видимо главный. Один из них – герцог де Кабри! Я едва удержалась от того, чтобы повернуться и рассмотреть герцога повнимательнее. Неужели он, тот самый? С этим человеком меня связывает множество воспоминаний, причем, весьма неприятных.
Священник, который, как я теперь знала, присягнул Конституции, в эту минуту открывал дарохранительницу. И тут, едва поднялась крышка, – толпа даже шарахнулась от испуга, – какая‑то черная быстрая тень метнулась из дарохранительницы на голову священника, вцепилась в епитрахиль, и по церкви разнеслось нервное и шипящее: «Мя‑яу»!
Это была кошка, черная, крупная, разозленная, едва ли не пускающая искры, и ее появление из священного сосуда дарохранительницы показалось таким кощунственным, что толпа прихожан онемела от священного гнева.
– Дьявол! Дьявол! Сам Сатана пришел по наши души!
Пронзительно завизжали от страха женщины. Фанатично настроенные крестьяне мгновенно поверили в выдумку, которую так громко выкрикнул человек, которого называли герцогом де Кабри. Крестьяне бросились к священнику.
– Вот он – дьявол! Он присягнул новой власти, он проклят!
Началась ужасная суматоха, все бросались из угла в угол, ничего не понимая и стремясь поскорее выбежать из церкви. Мне насилу удалось выбраться из этой толчеи, хотя до порога было всего несколько шагов. Забыв о Брике, я побежала следом за тремя таинственными незнакомцами. Внешне их никто не отличил бы от крестьян – широкие штаны, как у греческих повстанцев, деревянные башмаки, толстые гетры, куртки из грубого сукна и круглые шляпы, затеняющие лицо. Один из них, несмотря на одежду, казался молодым и изящным. Второй был невысок – больше я ничего не могла сказать. Третий – обрюзгший, толстый, неловкий – очертаниями фигуры мог сойти за герцога де Кабри: по крайней мере, таким он должен был стать после семи лет, что минули с нашего разрыва.
– Куда это вы, мадам? – Брике все‑таки догнал меня и не отставал ни на шаг.
– Т‑с‑с! Молчи! Я наткнулась на своих единомышленников, на аристократов, понимаешь?
Брике, все понимая, только кивнул в ответ, и дальше мы пошли вместе. Незнакомцы свернули за угол и направились к таверне «Гран‑салон». Из открытых дверей неслась пьяная песня солдат, грубый хохот, шутки. Обилие посетителей, очевидно, отпугнуло заговорщиков. Некоторое время они перешептывались, а потом, раздумав входить в «Гран‑салон», быстро пошли по дороге к лесу. У развилки еще раз остановились и переговорили… Затем, оглянувшись на деревню, углубились в лес.
– Мы пойдем за ними, мадам?
– Да. Может быть, они нам помогут. К тому же они идут как раз в ту сторону, куда и нам нужно.
В лесу было холоднее, чем в деревне, и дождь шумел между голыми ветвями деревьев. По небу неслись тяжелые тучи, за которыми то и дело таял желтый тусклый круг луны. Шуршали под ногами полусгнившие прошлогодние листья. Их прелый запах смешивался с ароматом свежих весенних примул.
Заросли становились все гуще, нам встречались поросшие мхом скалы и заваленные черной листвой ручьи. Лес то нырял в ущелье, чтобы затем выйти в долины, то поднимался к голым покатым холмам. Незнакомцы остановились посреди опушки, заросшей кустами шиповника и малины, на которых уже набухали почки. Дождь на некоторое время прекратился, и опушку окутывал мягкий и густой, как дым, туман, подсвеченный луной.
Заговорщики чувствовали себя свободнее и разговаривали громко. Как зачарованная, вглядывалась я в опушку, облитую сумрачным светом луны, на фоне которого вырисовывались силуэты людей.
– Ну, мы у Муравейника. Где же ваш Тристан?
– Минуту, монсеньор. Мы пришли чуть раньше, чем следовало. Ведь прежде было решено задержаться в таверне.
– Да, стоило послушать, чем закончилось приключение в церкви. Я бьюсь об заклад, что крестьяне убили священника.
– Убили – не убили, но ему придется несладко. Завтра встанет вся Вандея от Шоле до Брессюира, весь Пуату, вся Бретань. Каждая округа поднимется как один человек, – загадочно произнес тот, кого называли маркизом.
Он поразительно напоминал мне Лескюра, этот маркиз. Невысокий рост, тембр голоса. Ведь я не так уж плохо его знала! Второй мне тоже был как будто знаком. К тому же я слышала его имя – герцог де Кабри. А третий, самый главный? То, что он главный, было видно по его поведению, манерам, разговору. Так кто же он, в конце концов? Хоть бы раз назвали его по имени.
– Вы уверены? – слегка нервно спросил третий.
– Вполне, монсеньор. В каждом приходе у нас есть свой человек. Республиканские власти будут ошеломлены – настолько все мощно и слаженно. Поверьте мне, монсеньор!
– Я буду рад увидеть начало восстания. В любом случае, мне нельзя оставаться здесь долго. Флот ждет меня.
Я слушала, затаив дыхание. Третьего называют «монсеньор», следовательно, он кардинал или архиепископ. Или, может быть, принц?
– А вот и Тристан Отшельник, – радостно объявил маркиз.
– А с ним шевалье де Дьези из Верхнего Анжу.
Шорохи все приближались. Я слышала звон конской упряжи и шаги, множество шагов. Из леса на опушку, прихрамывая на одну ногу, вышел приземистый коренастый крестьянин. За ним темнели еще какие‑то фигуры.
– Все ли готово, Тристан?
– Все, ваша светлость.
Отшельник повернулся в сторону третьего незнакомца и преклонил колено.
– Здравствуйте, монсеньор. Лошадей мы достали, проводника тоже. Одежда – в доме лесника, там, где находится штаб нашего лагеря «Черная корова». Пойдемте, монсеньор.
– Встаньте, Тристан. Пусть кто‑нибудь из ваших людей подведет мне лошадь.
И тогда я решила, что мне нужно вмешаться. Теперь я была уверена, что это те самые люди, которых я раньше видела лишь на сверкающих паркетах Версаля, которым расточала улыбки и которые ухаживали за мной, принцессой д'Энен де Сен‑Клоран. Нынче Революция загнала этих людей в лесную чащу, в дебри, в горы, но ведь это ничего не изменило в их сущности. Они – моего сословия. Аристократы. Они помогут мне.
– Постойте, – сказала я громко.
В лунном свете было хорошо видно, как ошеломляюще подействовал на них звук моего голоса. Руки у всех непроизвольно рванулись к рукояткам пистолетов.
– Постойте, – повторила я, выходя из своего укрытия.
– Возьмите меня с собой, господа. Помогите мне.
Они смотрели на меня мрачно и холодно. Даже те два человека, с которыми я была лично знакома, – и те меня не узнали. Один из них знал меня шестнадцатилетней, по‑юному дерзкой, расцветающей. Другой – светской дамой, ближайшей подругой королевы. Тогда я была красива, изящно одета. А нынче… Впрочем, стоит ли об этом задумываться?
– Кто вы такая? – наконец осведомился один из них.
– Я? – переспросила я слегка виновато.
– Дочь принца де Тальмона, если только это вам что‑то говорит.
– Принца де Тальмона?
Они были поражены. И только один из них, невысокий, сразу поверил мне, подошел ближе, заглянул в лицо. Теперь я ясно видела, что передо мной Лескюр.
– Маркиз! Вы узнаете меня?
Не отвечая, он повернулся к товарищам, и его рука сжала мою руку.
– Это правда? – резко спросил главный.
– Да, монсеньор. Эта женщина – действительно принцесса де Тальмон. Я узнал ее.
– Сударыня, – холодно обратился ко мне главный, – как мы можем быть уверены, что вы не республиканская шпионка? Что вы шли за нами только из благих побуждений?
– Сударь, – сказала я горячо, – доказательством этому может служить мое происхождение. Если же вы не верите, спросите маркиза де Лескюра! Мы многое пережили вместе.
– Да‑да, – подтвердил маркиз.
– Верьте ей, монсеньор. Помните тот легендарный побег заключенных во время кровавого сентября? Ну, так перед вами вдохновительница этого подвига. Мадам де Тальмон защищала Тюилъри наравне с мужчинами. Это чудо, а не женщина. Я поклялся помогать ей.
– Ну, разумеется, – слегка раздраженно бросил главный, – все это очень романтично, но сейчас у нас нет времени. Какая, к черту, помощь? Близится время великого мятежа, мы должны помнить о Боге и короле, а не о женщинах, пусть даже они принцессы.
– Кто вы, сударь? – прервала я его довольно бесцеремонно.
– Вы позволяете именовать себя монсеньором, но я пока что не вижу никаких оснований для этого.
– Я принц де Латур д'Овернь, герцог Булонский, если только вам это что‑нибудь говорит, – иронически отвечал он, явно уязвленный моим вопросом.
Я ничего не сказала. Имя этого человека было очень знатно, если бы я не знала того, что он, в сущности, никакого отношения к этому не имеет. Бывший флибустьер, усыновленный престарелым герцогом Булонским. Авантюрист – так говорили о нем в Версале.
– Если позволите, я буду называть вас просто герцогом. Из темноты выступила приземистая широкая фигура Тристана. Отшельник произнес глухим, чуть надтреснутым голосом:
– Надобно спешить, монсеньор. К рассвету вы должны быть уже далеко отсюда. А если эта дама просит какой‑то помощи, то мы поможем ей. Ведь она аристократка. Значит, наша.
Я бросила на него благодарный взгляд. Как легко этот с виду грубый хромец нашел правильный выход, положив конец препирательствам, которые устроил сиятельный вельможа с усталой, полуголодной женщиной.
– Спасибо вам, господин Тристан.
– Этот мальчишка с вами? – осведомился хромец так же хмуро.
– Да. Это мой паж.
– Следуйте за мной, мадам. И вы, господа, – тоже.
Мы снова шли по лесу, но уже не вдвоем с Брике, а в окружении множества людей. В разных местах из‑за деревьев мелькали шляпы крестьян, украшенные белыми роялистскими кокардами. Повстанцы разговаривали на местном наречии, которое я плохо понимала. Ясно было только то, что завтра утром начнется нечто невообразимое.
– Вы знаете, что ваш отец во Франции? – глухим голосом спросил Тристан Отшельник.
– Мой отец во Франции?!
Я не ожидала услышать нечто подобное. Мой отец, как я привыкла считать, находится в Вене, в эмиграции, на службе у императора Франца. В Вену я столько раз пыталась уехать. И тем более удивительно слышать о том, что принц де Тальмон во Франции.
– Да, мадам. Сейчас он в Бретани. Но еще неделю назад мы встречались в Шато‑Гонтье, в Иль‑и‑Вилэне.
– В Шато‑Гонтье! Это же наш замок! Вы видели моего отца собственными глазами, Тристан?
– Как вижу вас. Связь среди повстанцев хорошо налажена.
– Но почему он оказался здесь? Каким образом?
Тристан Отшельник взглянул на меня с полнейшим удивлением.
– Ваш отец – один из вождей великой католической армии, мадам! И вам это не известно?
– Впервые слышу о такой армии.
– Завтра вы ее увидите. За каждым кустом нынче таится повстанец. Каждая деревня выставит по доброй сотне воинов за Бога и короля. Мы прогоним всю эту революционную сволочь и установим над Анжу, Вандеей и Бретанью знамя Людовика XVII.
Я с трудом привыкала к патетическому слогу, господствовавшему в речах, когда дело касалось мятежа. И плохо верила в высокие душевные побуждения каждой анжуйской деревни. Воюют чаще всего из‑за собственной выгоды – так и говорили бы об этом прямо.
Наш отряд по узкому мостику переходил глубокий холодный ручей. Дергающейся прихрамывающей походкой перешел на ту сторону Тристан, впереди меня шел маркиз де Лескюр. Я уже было ступила следом за ним на шаткую узкую жердь, соединяющую оба берега, и тут же ощутила сильный толчок в плечо. Мне не удалось удержаться на мостике, и я соскользнула в воду, оказавшись в ручье по колено.
Я в бешенстве обернулась, не сомневаясь, что меня толкнули нарочно. Ответом и подтверждением моей догадки были два узких, сведенных ненавистью глаза, Герцог де Кабри, вот мерзавец!
– Мадам, все в порядке?
Маркиз де Лескюр бросился мне на помощь, подал руку, помогая снова взойти на мостик:
– Что вы стоите, герцог? Помогите женщине!
– Нет, ради Бога, не надо! – вскричала я раздраженно.
– Мне вполне хватит вашей помощи, маркиз.
– Почему вы упали? В чем причина?
– Ни в чем. Я устала и оступилась, – произнесла я, считая ниже своего достоинства жаловаться на герцога.
Мерзавцем он был, таким же и остался. Ну и мелочная же душонка! До сих пор не забыл того, что давно уже стерлось в моей памяти. Мне вспомнились собственные слова о душе гнилой, как сердцевина червивого яблока. Так оно и есть. Тогда я точно выразилась.
Сдерживая слезы, я прошла в дом лесника. Тристан распорядился, чтобы нам дали поесть, и мы с Брике не заставили себя просить дважды. От выпитого вина мне стало жарко, я сбросила шаль, сняла чепчик и с удовольствием распустила золотистые волосы по плечам. Отблески свечей придавали локонам платиново‑медный оттенок. Мужчины, ужинавшие вместе со мной, уставились на меня так, словно впервые увидели.
– Что такое? – проговорила я удивленно, чувствуя, что невольно краснею.
– Ну и чудеса! – изумленно протянул герцог Булонский.
– Я вас только сейчас разглядел. А вы, оказывается, прехорошенькая!
– Ах вот что? – сказала я, успокоившись. – Да, была когда‑то.
– Да не когда‑то, а сейчас, черт возьми! Ну и дела, ничего не скажешь. Вот только эта царапина – где вы ее получили?
Я осторожно прикоснулась к щеке.
– Так… Было дело.
Я выпила еще целую кружку сидра, не думая о том, что могу захмелеть. В домишке лесника было тепло, даже жарко, и от этого клонило ко сну. Румянец вспыхнул у меня на щеках, глаза закрывались.
– Погодите спать, мадам.
Тристан Отшельник словно бы и не пил ничего, оставался все таким же суровым и мрачным.
– Уже полночь. Клянусь святой Анной Орейской, вам надо спешить.
– Да, – прошептала я, – мне нужно в Бретань, в Сент‑Элуа.
– Господа, кто возьмет с собой эту даму и обяжется доставить ее в Ренн целой и невредимой?
– Нет! – прервала я его умоляюще.
– Если вы позволите мне иметь свое мнение, то я бы очень хотела уехать вместе с маркизом де Лескюром. Мы давно знакомы. Я уверена, что маркиз не откажется.
– Не откажусь, – произнес маркиз, опуская голову.
– Но видите ли, мадам, я направляюсь немного не в ту сторону. Я должен быть в Баньярском лесу близ Фонтене‑ле‑Конт.
Я тяжело вздохнула. С чего это я вдруг преисполнилась радужных надежд? Никто никогда мне не помогал. Всем всегда нужно не в ту сторону, куда направляюсь я.
– Вы, монсеньор? – вежливо, но требовательно осведомился Тристан Отшельник, обращаясь к герцогу Булонскому.
– Мы все должны помнить, что отец этой дамы – великий роялист, который поведет за собою Мен и всю Нормандию.
– Тристан, сдается мне, вы хотите, чтобы я опекал эту женщину?!
– Да, монсеньор, вы. Ваша дорога лежит в Бен‑де‑Бретань. Хромец говорил почтительно, но твердо; его черные глаза светились пронзительным огнем, на лицо падали седые волосы. Он был одет в суконную куртку, под ней виднелось что‑то вроде кацавейки, – словом, наряд его был более чем скромен, но держался этот человек внушительнее всех остальных.