– Мой дорогой, она не была бы такой доброй, если бы знала чуть побольше обо мне.
– Правда?
– Я так думаю.
– Хорошо. – Он поцеловал меня в щеку. – Она и вправду не такая уж красивая. Ты красивее, да!
Он вырвался из моих объятий, побежал по галерее, оглашая ее громкими криками, – ему нравилось эхо. Потом остановился и весело крикнул мне:
– А если дед еще позовет меня к ней, я ни за что не пойду! А я уже успела пожалеть, что ввязала ребенка в это дело.
До самой ночи я просидела у открытого окна западной башни, ссылаясь на то, что у меня мигрень и я нуждаюсь в свежем воздухе. Он и вправду меня успокоил. Я долго думала, размышляла и наконец нашла, что мой первый ревнивый порыв был крайне глуп.
Без сомнения, графиня де Кризанж красива и обаятельна. Но ей сорок лет, а мне двадцать три, и это кое‑что значит. Кроме того, мои опасения были совершенно напрасны. Я так привязалась к Клавьеру, что любой намек на его какие‑либо серьезные увлечения меня уязвляет. И красота графини еще не доказательство того, что он до сих пор влюблен в эту женщину. Он никогда не говорил о ней, я даже не слышала никаких сплетен и пересудов, к тому же, в то время, когда я не любила Клавьера, а скорее ненавидела, он никогда не появлялся с графиней в обществе. Так что вполне возможно, что их связь порвана еще много лет назад, когда очаровательная Флора де Кризанж уехала в провинцию.
Не мог же Рене мне лгать!
В конце концов, я тоже не из пеленок попала к нему в объятия. Я дважды была замужем, дважды переживала сильную страсть – с графом д'Артуа и с адмиралом. Но сейчас все это меня ничуть не волнует. Воспоминание о графе вызывает у меня лишь легкую улыбку, о Франсуа – гнев. И мне было бы странно, если бы Рене ревновал меня к ним.
|
|
Так почему же я ревную? Честное слово, мои предчувствия совершенно беспочвенны.
Успокаивая саму себя, я взяла со столика свечу, намереваясь возвратиться к себе в спальню: вечер был очень свеж и прохладен. За ужином я почти ничего не ела, и теперь мне хотелось спуститься в кухню, чтобы перекусить. Странно, конечно, что от размышлений у меня не пропал аппетит, но раз уж мне хочется есть, то…
Звуки громкого спора привлекли мое внимание. Я замерла на лестнице, ведущей в хозяйственные помещения. Свеча тихо мерцала у меня в руке, горячий воск капал на пальцы. Я внезапно поняла, что нахожусь рядом с комнатой, отведенной графине де Кризанж, и голоса доносятся именно оттуда.
– Не прикасайтесь ко мне! – вскричал женский голос.
– Я думал, вам стало дурно и вы падаете в обморок.
– Падаю в обморок? Я? Я? Когда мне больно, я не падаю в обморок, как какая‑нибудь слабовольная дурочка!
Любовь и ревность взыграли во мне с такой силой, что у меня перехватило дыхание. Аристократические правила благородства предписывали мне тут же удалиться и не подслушивать. Но графиня?.. И маркиз? Они разговаривали о чем‑то важном, рядом, в двух шагах от меня, мне надо было лишь стоять на месте, чтобы все слышать! Я не способна была уйти. Пусть я поступаю низко, пусть… честно говоря, мне наплевать на это, я не чувствую никакого стыда.
– Кузина, вы меня удивляете, – услышала я голос маркиза де Лескюра. – Мне казалось, дело идет на лад, и за ужином вы вели себя превосходно. А теперь у вас снова расстроились нервы. Вы готовы поставить под сомнение успех вашей миссии!
|
|
– Нет, – низким голосом возразила Флора де Кризанж. – Вы ошибаетесь. Королева в Тампле, я сделаю все, чтобы помочь ей. Но сейчас у меня нет сердца, Лескюр, оно осталось в Париже, и я становлюсь безжалостной.
Они замолчали. Кажется, маркиз наливал ей стакан воды, а она, вероятно, пила, чтобы успокоиться. Я бесшумно подошла поближе, чтобы лучше слышать.
– Вы что, так влюблены в этого негодяя? – спросил маркиз после долгой паузы. – Вы просто смешите меня.
– Не смейте называть его негодяем! Он передал мне целый пакет сведений об этих революционных подонках‑политиках, о пороховых складах и заседаниях Комитета общественной безопасности. Для нашего дела он сделал очень много, любой король возвел бы его в герцоги!
– Вы несете чушь, кузина. Вам самой отлично известно, что он сделал это не за так; за эти услуги Англия позволяет его судам проходить сквозь блокаду…
– Сейчас ему это ни к чему. Он в тюрьме, его хотят казнить, а я сижу здесь с вами и слушаю, как вы называете его негодяем!
У меня сжалось сердце, я едва не выронила свечу из рук. Человек, который сидит в тюрьме, вращается среди политиков и прорывает кольцо английской блокады, – о ком же шла речь, как не о Клавьере!
Внезапно Флора заговорила быстро, страстно, горячо:
– Вы не представляете, Лескюр, что я перенесла! Как я страдала! Я вставала на рассвете, одевалась в простое платье и до поздней ночи стояла у Люксембургской тюрьмы в ожидании, что увижу его в окне или он сделает мне какие‑то знаки. Это случалось так редко! За четыре месяца я видела его всего три раза, и все мельком. Мне мало удалось узнать… Эти мерзавцы арестовали его из‑за его богатства, они требуют у него назвать счета в лондонском и женевском банках и за это обещают ему жизнь, но ведь это все ложь! Они сразу отрубят ему голову, если узнают. Для него единственное спасение теперь – молчать и тянуть время… А когда Рене перевели в Консьержери и я лишилась возможности видеть его хоть изредка, я готова была отравиться. Ей Богу, я не шучу. Но он переслал мне письмо, он не хочет, чтобы я умирала.
|
|
– Фло, Фло, успокойтесь, ваше поведение меня пугает.
– Вас пугает! – мрачно повторила графиня.
– Знали бы вы, что у меня на душе!.. Ах, Лескюр, вы хороший друг, но вы ничего не понимаете.
– Правда? – иронически переспросил маркиз.
– Вы понятия не имеете, каков этот мужчина. В своей жизни я не встречала никого, кто был бы похож на него. И это не преувеличение. Знаете, как я с ним познакомилась?
– Ну, вероятно, в какой‑то бакалейной лавке.
– Да нет же, не смейте смеяться! Восемнадцать лет назад у меня был любовник, герцог дю Трамбле, который изменил мне с какой‑то юной аптекаршей, совершеннейшей дурочкой. Я была молода и очень красива, я решила выследить его и порвать с ним. Мне нужен был повод. И вот однажды, приехав в тот аптекарский дом, где у герцога происходили свидания, я увидела…
– Кажется, я читал подобное в каком‑то романе.
– Я говорю правду. Я увидела, как моего драгоценного герцога без всякого почтения к его титулу отчаянно тузит и бьет какой‑то юноша – высокий, сильный, лет семнадцати. Да еще и блондин… Вы представляете? Оказывается, он тоже был увлечен глупенькой аптекаршей и не желал делить ее даже с герцогом.
– Моя милая Фло, и как же вы поступили?
– Я подождала, пока юный блондин хорошенько поколотит герцога, а потом, когда явилась полиция, взяла его е свою карету. Не скрою, меня разбирал смех. Юноша выглядел в этой драке намного лучше, чем мой герцог… Мальчишка назвал себя Рене Клавьером и хвастливо сообщил, что однажды уже сидел под арестом за ножевую драку с одним из своих одноклассников‑аристократов. Подобное безрассудство меня удивило. В мальчишке чувствовалась какая‑то необузданность, непредсказуемость… Кроме того, он был так хорош, этот юный дьявол, и так силен, что у меня при взгляде на его руки возникла шальная мысль, что в его объятиях я почувствую себя совсем недурно… Я стала его учительницей, кузен.
– Заставив позабыть об аптекарше?
– О‑о, в два счета! Я была куда более привлекательна. А он все схватывал на лету… К сожалению, потом случилась та катастрофа, и мы расстались на долгие годы. Но мой мальчик вернулся ко мне. Муж заставил меня уехать в провинцию, но мы все равно виделись. А последний год был просто годом счастья. Мы почти не расставались…
У меня перед глазами словно вспыхнула молния. Не расставались! Последний год? Да что же она такое городит?
Не в силах слушать дальше и чувствуя, как разом рассыпается на мелкие кусочки все то, чем я раньше жила, я бросилась вверх по лестнице, подальше от этого низкого страстного голоса, принадлежащего женщине, которая знала Клавьера почти всю жизнь, в то время как я стала узнавать его лишь несколько месяцев назад. Задыхаясь и вытянув руки вперед, как слепая, я почти на ощупь разыскала дверь своей комнаты. Было темно, я ничего не могла разглядеть. В ночном мраке смутно белел полог кровати. Я упала на холодные покрывала, зарылась лицом в подушку и замерла, ощущая, как лед подступает к сердцу. Сейчас я была слишком оглуплена услышанным, чтобы что‑то понять и обдумать.
Какое‑то время я пролежала неподвижно, ничего не видя и не слыша, без единой мысли в голове. Мало‑помалу ко мне возвращались чувства. Я слышала, как тихо потрескивает фитиль в старом‑престаром светильнике. Потом сквозь тишину в моих ушах снова прозвучал бархатный голос Флоры де Кризанж, ее дразнящий смех, и я окончательно осознала все услышанное, до малейшей подробности. Боль на мгновение исчезла, и я могла задуматься.
Нужно достать то письмо, которое Рене якобы переслал ей из Люксембургской тюрьмы; нужно непременно его достать и прочесть. Что он ей писал? Был ли его тон таким же, как в разговорах со мной? Как он называл ее, что вспоминал, и правда ли то, что с этой негодной женщиной он встречался целый год, не говоря мне ни слова?
От ярости я до боли прикусила кожу ладони зубами. Меня захлестнуло страшное чувство отчаяния и гнева, такое мощное, что я не могла с ним совладать. Его посадили в тюрьму, он через лакея запретил мне вести какие‑либо хлопоты за него, он даже мысли не допускал, что я волнуюсь из‑за него! А Флора де Кризанж знала о нем все до подробностей, часами стояла у его тюрьмы, он писал ей письма и даже отговаривал ее от самоубийства! Не было ли это доказательством его любви и страсти?
Он лжец, как и все мужчины, лжец и предатель! Я, я даже помыслить не могла, когда он так настойчиво ухаживал за мной, что он встречается с другой женщиной! Как для Анри, как для Франсуа я была для него лишь желанной целью, которую он хотел заполучить. Никто не любил меня ради меня самой, и Рене не исключение. Ну и прекрасно… я обойдусь без такого рода любви. Когда‑то, расставшись с Франсуа, я уже давала себе такое обещание. Но в мою жизнь вошел Рене Клавьер, мне показалось, что я воскресла и снова обрела надежду. А он только забавлялся этим, и вся игра шла не всерьез.
Я была глупа, и снова наказана за это. Надо быть удивительной дурой, чтобы поверить Клавьеру, поверить настолько, что самой в него влюбиться. Для меня даже стала безразлична разница в нашем происхождении, я предпочла обо всем забыть, я доверяла ему, как никому другому.
И я все равно люблю его.
Даже сейчас воспоминание о тех редких встречах заставляло таять лед в груди, и невольная чувственная теплота разливалась по телу. Голос Рене всегда звучал так искренне… Никто никогда не проявлял обо мне большей заботы. И он ничего от меня не требовал. Он ждал, пока я приду в себя и обрету спокойствие. Нет, такое поведение не может быть лживым, иначе ничто на свете не достойно моего доверия.
Значит, лгала Флора де Кризанж?
О, эта женщина! Я ненавидела ее уже за то, что она так хорошо много лет знала Рене, в то время как для меня он оставался загадкой. Ему было семнадцать, когда они познакомились. А ей? Двадцать два? Да она старуха для него! И, однако, эта старуха так хорошо разбирается во всех обстоятельствах его судьбы. Она упоминала даже о какой‑то катастрофе. Я понятия не имела, что это означает.
Надо во что бы то ни стало заполучить письмо Рене, пусть даже для этого мне придется обыскать комнату графини де Кризанж…
Я долго сидела в темноте, слушая, как шелестят под ветром кроны вековых дубов, и самые противоречивые мысли теснились у меня в голове. Я то вспыхивала от гнева, то успокаивалась, отчаяние и ревность терзали меня одновременно. И несмотря на то, что я чувствовала, я не могла избавиться от мысли, что Рене все‑таки частично предал меня, лгал мне, и в порыве ревности я склонна была полагать, что подобный поступок заслуживает наказания или мести – это уж как посмотреть.
С тех пор как на западе Франции вспыхнул мятеж, триста тысяч восставших против Республики крестьян не знали поражений. Эта темная, неорганизованная, дикая масса людей, знающая лишь серп и вилы, одерживала победу за победой и гнала прочь синие отряды регулярной армии, била парижские батальоны санкюлотов и брала город за городом. У вандейцев не было ни артиллерии, ни оружия, ни даже лошадей, и тем не менее над такими важными пунктами, как Шоле, Фонтенэ‑ле‑Конт и Шантене, уже несколько месяцев развевалось белое королевское знамя. Высший военный совет католической армии провозгласил сына Марии Антуанетты, семилетнего дофина Шарля Луи, Людовиком XVII, королем Франции.
9 июня сорок тысяч вандейцев после ожесточенного штурма овладели Сомюром, где располагался республиканский штаб, и обратили в бегство республиканских генералов Росена, Парена и Россиньоля. Через несколько дней пал Анже, столица герцогства. Республиканцу Вестерману удалось на время выбить вандейцев из Шатийона, но через несколько дней этот город снова оказался в руках белых, а полупьяный сонный Вестерман едва успел спастись бегством.
Но в начале июля эта лавина побед была остановлена.
Белые дошли до Нанта и взяли его в кольцо, надеясь на то, что за время осады англичане подоспеют на помощь. Англия обманула эти ожидания, а защита Нанта оказалась неожиданно толковой. Штурм вандейцев был отбит после двухнедельной осады, белые понесли тяжелые потери. Был смертельно ранен главнокомандующий армией Кателино, убит знаменитый предводитель Гастон, бывший парикмахер. Командование принял аристократ, принц д'Эльбе.
Англичане пытались высадиться в Мандрене, но республиканцы несколькими решительными боями предотвратили эту попытку.
Все эти неприятные известия встревожили отца. Он ехал в Англию сердитый, раздосадованный и готовый высказать кучу упреков его королевскому высочеству графу д'Артуа. Графиня де Кризанж, которая должна была передать принцу множество секретных сведений из Парижа, была, напротив, в самом лучшем настроении и ласково улыбалась, выезжая за ворота. Ни один иезуит не мог бы лучше скрывать свои истинные чувства.
Я стояла в одиночестве посреди большого двора, похожего на каменный колодец, а вокруг меня в беспрерывной суете бегали люди: оборванные вандейцы, крестьяне, то воюющие за Бога и короля, то возвращающиеся на свои поля и, как в давние времена, просящие у сеньора денег. Я толком не знала, кто здесь кто. Людей было много, вероятно, они нужны для охраны Шато‑Гонтье. Хотя как удалось бы синим проникнуть так глубоко в Иль‑и‑Вилэн? В любом случае, этими незнакомцами командовал Большой Пьер, а я знала, что на него можно положиться.
– Вот мы и снова одни, мадам, – услышала я знакомый мужской голос.
Он принадлежал маркизу де Лескюру. Я удивленно пожала плечами. Со времени своего приезда в Шато‑Гонтье маркиз впервые заговорил со мной по‑человечески.
– Кажется, мы договаривались, что будем называть друг друга по имени.
– Да. Я все время забываю, простите.
Я почти физически почувствовала, как обрушилась та невидимая стена, что нас разделяла. Я дружески протянула ему руки, и он порывисто, горячо сжал их в своих. Его движение никак нельзя было назвать только дружеским. Оно даже согрело меня. Приятно все‑таки иногда ощутить, что кто‑то тебя любит.
– Ваша кузина… – начала я нерешительно.
– Что?
– Она вправду ваша кузина? А то, знаете, в Версале всех друзей называли кузенами и кузинами.
Он рассмеялся.
– Она моя знакомая. Не кузина, но дальняя родственница. В конце концов, все аристократы, наверное, родственники между собой.
– Она великолепная женщина, – сказала я задумчиво. Лескюр еще сильнее сжал мои руки.
– Правда? Я не нахожу в ней ничего привлекательного, она слишком жесткая, совсем как мужчина.
Я знала, что это неправда и что графиня, когда нужно, может быть сама нежность и сама благовоспитанность, но все‑таки… все‑таки от того, что Лескюр не очень восторженно отозвался о ней, я ощутила странное облегчение.
– Она хороший агент? – спросила я недоверчиво.
Облачко пробежало по лицу маркиза, синие глаза помрачнели. Наверно, решила я, он боится, что она слишком нервна и своей невыдержанностью многое может испортить. Но чего теперь можно бояться? Графиня поехала в Англию, там она встретит только друзей. Это в Париже ее нрав мог сыграть с ней дурную шутку.
– Сюзанна, оставим Фло в покое. За те две недели, что я руководил ее продвижением, я ужасно устал. Она просто невыносима. Я только и делал, что успокаивал ее.
Он произнес это так искренне, с таким раздражением в голосе, что я простила ему его невежливость. Конечно, аристократ не должен так отзываться о женщине… Но тут речь идет об этой негодной Флоре де Кризанж. Она посмела украсть у меня Рене!
– Поговорим о нас? – неожиданно предложила я.
– Охотно.
Мы снова говорили как друзья, словно того поцелуя на пороге гостиницы на острове Ре вовсе не существовало. Мы с Лескюром поднялись по лестнице, опустились на старинную скамейку у окна. Он все так же сжимал мою руку в своей.
– Итак, отец попросил вас последить за моей безопасностью. Не так ли, Луи Мари?
– Разумеется.
– И вы все время будете жить в Шато‑Гонтье?
– Нет.
– Что значит это «нет»?
– То, что я вынужден буду уезжать. Я, кстати, уеду уже сегодня и вернусь только завтра к вечеру. Вы же знаете, сколько у меня людей. Их нельзя бросать надолго.
– И я буду здесь одна? – вскричала я в ужасе.
– Я расставлю, где надо, часовых, наведу здесь порядок и только тогда уеду. Вам ничто не угрожает.
Он взглянул на меня и добавил:
– В конце концов, это одиночество еще не самое страшное из того, что вам довелось пережить.
– Да, это правда! – рассерженно воскликнула я. – Я ко всему привыкла. Странно только, что свою так называемую кузину, это Флору де Кризанж, вы опекали целых две недели, а со мной не в силах провести и нескольких часов!
– Флора – наш агент, – извиняющимся тоном сказал Лескюр. – Долг обязывал меня сопровождать ее.
– Ваш долг! – повторила я с горечью. – Все всегда говорят мне о долге и этим оправдывают то, что бросают меня без всякого сожаления. Прекрасно, господин де Лескюр, ступайте, исполняйте свой долг… По‑видимому, те слова, которые я имела честь услышать от вас на острове Ре, ни к чему вас не обязывают.
Только когда эти слова сорвались с моих губ, я поняла, что коснулась самой пронзительной и сокровенной струны в наших отношениях. Раньше мы делали вид, что ее не существовало. Но я вспомнила о ней, и вся искусственность нашего поведения разом разрушилась.
– Почему вы называете меня «господин де Лескюр»? – тихо произнес он.
Рассерженная, я молчала. Как же мне его называть? Я так надеялась на него, так боялась остаться одна в этом мрачном замке, а он заявляет мне, что какие‑то люди нужны ему больше, чем я. Разве это дружба?
– Сюзанна, вы ошибаетесь. Я не бросаю вас, я позабочусь о вашей безопасности…
– Да я вовсе не об этом говорю! Мне нужны не ваши часовые, а ваше общество! Луи Мари, как вы можете не понимать этого?
Мой голос прозвучал и укором, и мольбой одновременно. Я и сама не заметила, как сильно мои пальцы сжимают его руку. Так не хочется, чтобы он уезжал… Я больше всего на свете боялась снова ощутить то странное отчаяние одиночества, которое с лихвой испытала, бродя по улицам Парижа и плутая в бесчисленных закоулках провинциальных дорог.
– Вы говорите правду?
Казалось, его руки сами собой легли на мои плечи, медленно и ласково скользнули к шее, коснулись щек… Он осторожно потянул меня к себе.
И тут всякой сдержанности пришел конец. Я буквально упала ему на грудь, он сжал меня в объятиях страстно, неудержимо; он даже невольно причинил мне боль, и я едва слышно вскрикнула. Все утонуло в его бешеном, долго сдерживаемом желании. Я точно отключилась на мгновение от реальности и собственного сознания, ощущая только этот неистовый, жестокий поцелуй, жадно терзающий мои губы, – поцелуй, в котором не было ни тени нежности, а только жажда давно возбужденного мужчины, первобытная грубость, не прикрытая никакими манерами или аристократизмом. Мои губы поневоле разжались; его рот был так настойчив и властен, что мне оставалось только беспрекословно повиноваться. Это была та самая властность, которая на первые несколько мгновений растворяет женское естество, топит его в мужской силе, заставляя почувствовать то превосходство, которое всегда имеет победитель над побежденной.
И тут где‑то внутри меня снова возникла боль. Тоска по страсти нежной и ласковой, как летний ветер… Но прежде чем я успела запротестовать, Лескюр сам отстранился.
– О, – только и смогла выдохнуть я.
Мне прекрасно было видно, как он охвачен желанием, как борются в нем аристократическое благородство и страсть. Я инстинктивно поняла, что сейчас больше всего на свете ему, пожалуй, хочется овладеть мною, пусть даже изнасиловать, но только овладеть, и испытала безотчетный страх, мне на миг захотелось бежать куда глаза глядят. Но разве был в мире человек, в ком благородство было так же сильно развито, как в маркизе де Лескюре?
– Я, наверное, веду себя, как последний ублюдок, да?
Мой страх пропал, я даже готова была улыбнуться. Боже мой, Лескюр, конечно же, следуя законам старинной рыцарской чести, вообразил невесть что: и то, что злоупотребил доверием моего отца, что поступил непорядочно, неверно истолковав мои слова, а сама я, разумеется, не имела в виду ничего такого…
– Это зависит от того, как вы ко мне относитесь, – произнесла я, улыбаясь.
Его взгляд снова помрачнел. Ах, я вела себя неправильно: не стоит дразнить его улыбками и кокетничать.
– Я люблю вас, – почти рассерженно бросил он, отворачиваясь. – Но вы так красивы и женственны, что иногда нет никакой возможности сдерживаться. Быть с вами и не желать вас – это невозможно.
– Боже мой! Стоит ли так волноваться из‑за одного поцелуя?
Он резко поднялся, словно хотел избежать моего прикосновения.
– Вы и себя, и меня подвергаете опасности, Сюзанна. Я мужчина, вы женщина, и меня неудержимо влечет к вам. Вы понимаете это? Я ведь только мужчина. Не солдат, не железный воин за дело короля и аристократии. И мне останется только пустить пулю в лоб, если я в один прекрасный день потеряю рассудок настолько, что оскорблю человека, который доверил мне свою дочь.
– Оскорбите моего отца? Но как?
– Решившись на то, от чего я только что удержался.
Я почувствовала, как с каждой минутой становлюсь все глупее. Пресвятая дева, впервые в моей жизни мужчина делает из этого трагедию!
– Что же вы мне предлагаете? – спросила я совершенно растерянно. – По‑видимому, вы, как честный человек, господин де Лескюр, укажете мне не только на опасность, но и на то, как избежать ее?
– Я бы хотел жениться на вас.
У меня зазвенело в ушах. Он предложил мне выход самый честный и самый достойный… но какой странный и неподходящий! И почему он придает этому столько значения? Если бы я не любила Рене, я бы не задумывалась так долго и не заставила бы Лескюра так страдать, ибо он первый после Рене мужчина, вызывающий во мне хоть что‑то похожее на страсть. Для меня существовала лишь одна преграда – Клавьер. Если бы не он, я бы составила счастье Лескюра. Но вовсе не через замужество! Для счастья не так уж нужен брак.
– Луи Мари, – сказала я наконец, выражаясь как можно более уклончиво, – вы же знаете очень хорошо, что я не свободна.
– Вы? Я не хотел напоминать вам об этом, но ваш муж убит четыре года назад!
– Я была замужем еще раз.
– Но ведь вы разведены и…
– Луи Мари! – сказала я решительно. – Все, что вы предлагаете, совершенно неприемлемо. Во‑первых, мой развод ничего не значит, он означает только разрыв гражданского брака. Мы с Франсуа по всем законам венчались в церкви, а Франсуа еще жив, хотя, видит Бог, иной раз я очень желала ему смерти. Во‑вторых, я не хочу выходить замуж.
– Почему?
Когда‑то уже было такое… С Гийомом Брюном. Какие они оба странные. Ну как можно объяснить, почему я не хочу выходить замуж? Почему? Просто не хочу. Не вижу в этом необходимости. Не хочу создавать семью. И, конечно же, люблю Рене.
Вслух я сказала совсем иное.
– Послушайте, какое имеет значение, почему? Ведь я все равно не свободна. Уже этого достаточно, чтобы вы поняли, что я не могу принять ваше предложение.
– И все‑таки, почему вы не хотите? Не можете – это я понял. Но не хотите?
– Луи Мари, вы очень хороший человек. Мы друзья. Мы многое пережили вместе…
Я умолкла, осознав, как беспомощно и бледно звучат мои слова по сравнению с тем, что он чувствует ко мне.
– Друзья! – насмешливо повторил он.
– Разве вы не помогали мне как друг?
– Как друг! Да я люблю вас, я влюблен, как школьник. Если бы вы знали, какая это мука, черт побери, – любить женщину, а вести себя с ней всего лишь как друг!
Его лицо было искажено, словно от мучительной боли. Он скрипнул зубами, с усилием отвернулся, и вдруг резко, порывисто повернулся ко мне, сжал мои руки в своих:
– Черт побери, я сошел с ума. Я веду себя как последняя скотина. Вы вытащили меня с того света, благодаря вам я остался жив, вы так унизились из‑за той проклятой бутылки спирта…
– О, пожалуйста, не надо об этом!
– Хорошо. Но как я мог забыть? У меня хватило низости упрекать вас, и за что! За то, что вы так волнуете меня.
– Я никогда не делала этого намеренно.
– Я знаю. Тем гнуснее мои упреки.
Он был так искренне огорчен, что это меня тронуло. Ласково прикасаясь пальцами к его светло‑русым волосам, венчавшим голову, склоненную над моими коленями, я произнесла:
– Мой друг, вы ни в чем не виноваты и ничем мне не обязаны. Я спасла вас, но вы тоже сделали для меня немало.
– Забудьте все, что я говорил, – твердил он, не слыша моих слов. – Если бы вы сейчас были оскорблены моим поведением и указали бы мне на дверь, я счел бы это вполне справедливым. Но вы слишком добры, чтобы…
– И я не укажу вам на дверь.
Голос, раздавшийся со двора, напомнил, что лошади уже оседланы и господину де Лескюру надо поторопиться. Я мягко отстранила его. Сейчас это был ребенок, с которым я могла делать все, что захочу. Я впервые видела его таким. Я знала Лескюра бесстрашным, благородным офицером, в одиночку защищавшим от огромной толпы Марию Антуанетту и мужественно отстаивающим каждую пядь двора Тюильри.
– Итак, вы все‑таки уезжаете?
Он тряхнул головой, словно приходя в себя и недоумевая по поводу того, что только что происходило. Взгляд синих глаз Лескюра прояснился, он посмотрел на меня почти спокойно.
– Уезжаю ли я?
Маркиз уже был у лестницы и вот‑вот должен был скрыться от моих глаз. Но он вернулся, некоторое время молча стоял, словно обдумывая мой вопрос.
– Да, я уезжаю. Но я не поеду далеко, как намеревался.
– Когда вы вернетесь?
– Через несколько часов, уже к вечеру.
Я достала большой железный ключ и, оглядываясь, как воровка, вставила его в замочную скважину. Старинный замок натужно заскрипел, но поддался очень легко, и через мгновение я уже переступила порог комнаты. Выглянув еще раз в коридор, я крепко захлопнула за собой дверь и перевела дыхание.
Запах женских духов – вот чем встретила меня комната, в которой одну‑единственную ночь перед отъездом в Англию провела графиня де Кризанж. Я снова ощутила себя преступницей, особой весьма невысоких моральных убеждений. Ну и что? Разве я виновата, что эта женщина сама проболталась о письме?
Надо действовать, и как можно скорее. Графиня оставила здесь кое‑какие вещи, намереваясь забрать их после возвращения из Англии; среди вещей был саквояж, такой, где обычно хранят бумаги. Я распахнула дверцу шкафа – саквояж был там.
Прежде чем начать свой гнусный обыск, я дрожащими руками зажгла свечу. В комнате было почти темно. Огонек пламени тускло осветил комнату. Я поставила свечу на камин. И тут мне в глаза бросился клочок бумаги, смутно белеющий среди головешек в камине. Я присела и осторожно вытащила его. Какая‑то часть бумаги, полусожженная, сразу рассыпалась у меня в руках, а ту часть, что уцелела, я поднесла к свече, чтобы лучше видеть.
И тут у меня на глазах произошло чудо. На чистом, неисписанном листе ясно проступили четкие буквы. Пораженная, я смогла прочесть лишь несколько фраз: «Вы едете к своему дяде и не забудьте встретиться с нашим общим другом Подсолнухом. Выясните, сколько морских птиц обитает у западных берегов. Не мешало бы также узнать, как долго наши враги будут запрещать нам видеться и обмениваться подарками…»
Текст стал меркнуть, но я еще успела заметить в самом углу три буквы – К.О.Б.
Знакомство с Батцем меня научило, что существуют на свете некие симпатические чернила. Вероятно, это тот самый случай. Но все остальное было для меня непонятно. Какой‑то глупый текст: Подсолнух, морские птицы… Наверное, это шифровка. Но что означает это К.О.Б.?
Впрочем, тут нечему удивляться. Графиня де Кризанж – роялистская шпионка, агент графа д'Артуа. Она собирает сведения в Париже, ездит за инструкциями за границу. Даже Клавьер ей что‑то рассказывал…