– Еще бы не насильно! – разгневанно воскликнула Маргарита. – Где уж ребенку понять, как ему будет лучше!
– Куда вы отдали ее, отвечай поскорее.
Маргарита взглянула на меня исподлобья.
– В монастырь Сен‑Марле‑Блан, что в Понтиви. Это хорошее место. Заведение для девочек, да еще и бесплатное. Лучше уж Авроре быть в монастыре, чем прозябать здесь и питаться картошкой… А в обители святые сестры заботятся о своих воспитанницах и делают из них отличных монахинь.
– Маргарита, ты, никак, помешалась!
Я смотрела на нее со смесью гнева и удивления.
– Воспитывать из Авроры монахиню?
Я не могла себе этого представить. Аврора, с ее белой кожей и фиалково‑синими глазами, создана для того, чтобы вызывать восхищение, а не обрекать себя на затворничество.
– Да я и не думала, что она станет монахиней, – сказала Маргарита. – К тому же сейчас это считается опасным занятием, и монастыри повсюду закрывают революционные власти… Но надо же было как‑то содержать Аврору.
– Я завтра же отправлюсь в Понтиви, – сказала я решительно, – и заберу Аврору у этих святых сестер. Боже правый, как там, должно быть, тоскливо! Кроме того, отныне я сама буду содержать своих детей, и мне не понадобится чужая помощь. В Понтиви я куплю одежду для мальчиков. Ведь страшно посмотреть, во что они одеты…
– Я благодарила Бога, что есть хоть такая одежда. После пожара у ребят ничего не осталось. Крестьяне из деревни дали немного холста, и я сшила мальчикам рубашки и штаны.
– А обуви не нашлось? Жанно ходит босиком, а ведь земля здесь сырая.
– Из обуви есть только сабо, но они такие тяжелые, что он не хочет их носить.
Да, подумала я, мне очень повезло, что я встретила отца. У него есть все в этом краю – власть, тысячи верных людей, деньги, связи. Я могу не ломать себе голову над тем, где взять еду и одежду. Но я не могу не сознавать того, как зыбко его положение. Пока что мятежники одерживают победу за победой, и отец в этой борьбе – герой и вождь. Но если удача вернется к Конвенту, он будет только особо опасным контрреволюционером, которого надлежит по закону расстрелять в двадцать четыре часа без всякого суда.
– Мадам, – осторожно шепнула Маргарита, – я так полагаю, теперь мы тут долго не задержимся?
– Нет. Мы отправимся в Шато‑Гонтье, там у отца лагерь…
– Ах, да я не о том! Принц ведь поможет вам перебраться из этой чудовищной страны в Англию или Вену?
Я смотрела на нее, не зная, что ответить. Англия? Вена? Но… как же быть тогда с тем человеком, что остался в Париже? Без него мне не хотелось никуда уезжать.
Рене Клавьер находился в тюрьме. Неужели я могу бросить его там? Вот что заставило меня молчать и не отвечать на вопрос Маргариты.
Городок Понтиви, стоящий на реке Блавё, вот уже несколько дней находился в руках шуанов, но вообще‑то за последние несколько месяцев власть здесь менялась с молниеносной быстротой. Республиканцы, белые, потом бандиты и снова белые… Жители Понтиви настолько привыкли к, смене флагов над городской ратушей, что легко переходили от обращений «сударь» и «мадам» к «гражданину» и «гражданке», и наоборот.
Хозяин лавки, в которую я зашла, тоже называл меня мадам. Я купила для Жанно и Шарло по куртке, по два костюма, по дюжине рубашек и носовых платков и по две пары башмаков, а также несколько платьев для Авроры. Когда я оплатила всю эту кучу вещей золотыми монетами, лавочник вне себя от восторга называл меня «ваше сиятельство».
Забрать Аврору из обители Сен‑Марле‑Блан было делом легким. Если бы даже монахини не отпускали ее, она бы, пожалуй, согласилась на побег. Честно говоря, я даже не сразу узнала ее. Она выросла за время моего отсутствия; кроме того, детское очарование исчезло, сменившись подростковой угловатостью и нескладностью. Аврора была худая и неуклюжая, словно стыдящаяся происходящих в ней изменений. Я вспомнила себя в таком же возрасте: одежда тогда сидела на мне как на вешалке, я не знала, как себя вести и куда деть руки. Пройдет года два или три, и Аврора превратится в чудесную девушку, надо только пережить этот переломный период.
Она едва не задушила меня, бросившись мне на шею, и даже расплакалась от радости, не переставая повторять, как ей было плохо в монастыре и как она не любит Маргариту за то, что ее отдали сюда. Девочка действительно всю свою жизнь провела или среди бретонских лесов, или в Париже; темные каменные своды были для нее слишком тягостны.
– Я ведь никогда больше не вернусь сюда, правда? – то и дело спрашивала она, пока мы ехали домой.
– Никогда, моя радость, я обещаю тебе!
Два или три раза она осторожно спросила меня о Жорже, но что я могла ей ответить? Почти полтора года я ничего о нем не знала. Именно тогда, когда у меня было конфисковано все имущество, Жорж д'Энен, младший лейтенант артиллерии, был отправлен на австрийский фронт. Он сражался под трехцветными знаменами Революции. С тех пор прошло столько кровопролитных битв с Австрией, что я, право, не была уверена, что он жив.
– Неужели ты не забыла Жоржа, Аврора?
Она посмотрела на меня с укоризной.
– Забыть его? Но ведь я люблю его, мама!
– Ты говоришь глупости, ты ребенок. Тебе нужно вырасти, а уж потом задумываться об этом.
Я уж молчала о том, что, насколько мне известно, Жорж не обращал на маленькую Аврору ни малейшего внимания, и если он еще жив, то, пожалуй, женится еще до того, как она вырастет. Ему ведь уже сейчас девятнадцать.
– Ты, как и все, ничего не понимаешь, – угрюмо заявила Аврора.
– И не хочу понимать, честное слово. Ты можешь любить Жоржа сколько тебе угодно, но я не хочу, чтобы ты принимала это так близко к сердцу да еще переживала при этом.
Два дня спустя мы оставили Сент‑Элуа. Уезжать из замка не захотела только старая Жильда, вся жизнь которой прошла в этом месте, и кучер Жак, который вбил себе в голову, что его присутствие будет только мешать мне.
– Моя работа – возить принцессу по улицам Парижа! – заявил он. – Ну а коли вам сейчас нельзя ездить по Парижу в открытую, так я вам ни к чему. Бог даст, все изменится; снова наступит человеческая жизнь – будут король с королевой, и Версаль, и принцы с герцогами. Вот тогда я вам пригожусь еще. Вы ведь вспомните о старом Жаке, правда?
Разумеется, я обещала ему это, хотя надежды на то, что «снова будут король с королевой», было очень мало.
Мы направлялись в департамент Иль‑и‑Вилэн, в замок Шато‑Гонтье, одно из наших поместий, где располагался штаб принца де Тальмона, которого республиканцы провозгласили «Капетом разбойников, владыкой Мана и всей Нормандии». Это, конечно, было преувеличением, но в прилегающем к Шато‑Гонтье Пертрском лесу прятались шесть тысяч человек, преданных моему отцу. Этот край, как и прежде, принадлежал ему.
Принц ехал впереди, и в седле рядом с ним гордо восседал малыш Жанно в шляпе, украшенной белой лентой – символом роялизма. Он был чрезвычайно рад тому, что впервые едет верхом, в одном седле со своим дедом, которому так беспрекословно подчиняются два десятка вооруженных людей, окружающих нас. Дед охотно объяснял ему устройство пистолета, разрешал трогать свою саблю и даже подарил маленький, легко умещающийся на ладони кинжал.
Я с тревогой следила за их отношениями, весьма окрашенными темой войны. Меня это настораживало. Раньше я даже не думала, что между моим малышом, так привыкшим к нежности и ласке, и холодным высокомерным дедом может быть что‑то общее. И вдруг они подружились. Ну, может быть, это не совсем верное слово, но во всяком случае они откосились друг к другу с большим уважением.
Жанно совершенно не был похож ни на меня, ни на принца. Внешне он пошел в род де Крессэ. Но нрав? Я с изумлением начинала замечать, что, пожалуй, нравом он будет настоящий де Тальмон. По‑видимому, отец сразу понял это. И я ясно видела, что с того времени, как принц познакомился и сблизился с Жанно, я явно ухожу на второй план, то есть имею какое‑то значение для принца только как мать этого ребенка.
– Вы решили забрать у меня Жанно? – ревниво спросила я, когда мы ночью сидели у костра. – Он проводит с вами столько же времени, сколько и со мной, а ведь он знаком с вами всего несколько дней!
Отец усмехнулся.
– Успокойтесь… Я только хотел убедиться, что в этом ребенке течет наша кровь, что он наш, а не принадлежит тому дрянному племени виконтов…
– И вы убедились?
– Вполне. Вы бы видели, какой он вспыльчивый, какой у него горячий нрав! Он – точная копия моего отца, его прадеда Жоффруа.
Я озадаченно умолкла. Мне никогда не казалось, что Жанно вспыльчив. Но ведь я сама видела, как он зашелся гневным криком, когда один из солдат отца попытался отобрать у него пистолет, опасаясь, что он может выстрелить. Но Жанно мой, только мой!
– Вы не имеете права воспитывать из него солдата. Я не хочу, чтобы он когда‑нибудь ушел на войну и его там убили!
– Вы волнуетесь совершенно не о том.
– А о чем волнуетесь вы?
– О том, что этот ребенок – незаконнорожденный… Какую фамилию он будет носить, когда вырастет?
Я устало покачала головой.
– Какая разница! Дворянские приставки теперь стали указывать не на аристократизм, а на гильотину.
– Ах, Боже мой! – воскликнул отец раздраженно. – Да неужели вы полагаете, что эта суматоха будет продолжаться вечно? Придет твердая власть, и тогда станет очень важно, какая у Жана фамилия.
– Мне это безразлично. Сейчас нужно думать не об этом.
– Думайте о чем угодно, на то вы и женщина. Я подумаю о будущем своего внука.
– И чего же вы хотите?
– Чтобы он носил нашу фамилию, чтобы король присвоил ему имя де ла Тремуйлей де Тальмонов.
– Король! О каком короле вы говорите?
– Если нет короля, то есть регент, граф Прованский.
– Ну да! Король в Тампле, а регент в Кобленце или Митаве! Нечего сказать, это близко!
– Предоставьте это мне, – жестко сказал отец.
Блики костра освещали его лицо. Я опустила голову. Все разговоры о фамилии казались мне неуместными и бессмысленными. Ну конечно, если мы окажемся в Вене… Только я еще ничего твердо не решила.
– Послушайте, – сказала я тихо, – если вы так уж горите желанием дать Жанно громкое имя, я знаю…
Некоторое время я задумчиво смотрела, как пляшут в ночной темноте красные языки пламени. Лес казался странно притихшим, неслышно было даже бормотания солдат; верхушки огромных сосен выделялись на фоне черного неба почти ажурным темно‑лиловым кружевом. Нельзя было заметить ни одной звезды, и только сполохи костра освещали опушку. Поразмыслив, я продолжала:
– Я знаю, как вам облегчить эту задачу.
– Что же именно вы знаете?
– Я знаю, как сделать графа д'Артуа мягким как воск. Давно, еще в Турине, он обещал мне позаботиться о Жанно… Если напомнить ему об этом, он заставит регента, графа Прованского, выдать вам необходимую бумагу.
– Почему же граф д'Артуа станет хлопотать за нас?
Голос отца прозвучал настороженно. Если бы такая мелочь, как ложь, еще могла бы меня смутить, я бы неминуемо ощутила стыд. Ведь я солгала графу д'Артуа. Боже, как давно это было – словно в другой жизни.
– Принц уверен, что Жанно – его сын. Я много раз твердила ему об этом, и он поверил. Если вы ненавязчиво намекнете на это обстоятельство, Жанно без промедления получит титул принца и имя нашего рода.
– Это правда?
– Что?
– Что граф д'Артуа – отец Жана.
– Разумеется, нет. Вы же знаете, что Анри де Крессэ…
Я не закончила, да и отец не слушал меня. Казалось, он глубоко задумался. Что он ответит мне? Возможно, будет возмущен, как истинный аристократ, узнав, что его дочь опустилась до откровенной лжи? Нет, для отца это было бы слишком. Он никогда не вел себя как Ланселот или Персифаль; у него слишком много для этого здравого смысла.
– Кто еще знает имя настоящего отца Жана?
– Почти никто. Вы, Маргарита и я…
– Не продаст ли ваша горничная эту тайну?
Я тихо рассмеялась.
– Маргарита служит нашему семейству тридцать лет, а для меня она стала матерью. Ее не касается даже тень подозрения.
– Стало быть, вы сделали правильно. Я тысячу раз предпочту ложь, чем отцовство Анри де Крессэ. Спасибо вам за то, что откровенно признались. Это поможет мне вернуть Жану титул… А сам Жан – ему бы тоже не мешало быть уверенным, что принц крови – его отец. Не рассказывайте ему ничего о виконте.
Уставшая, я завернулась в бурнус; под головой у меня было седло. Таковы лесные ночевки… Я уже привыкла к ним. Лето выдалось теплее, мягкое, было почти приятно спать на воздухе. Если бы еще меньше досаждали комары… Широко открытыми глазами я смотрела в бездонное темное небо. Впервые за много месяцев я пребывала в спокойствии; мне не нужно было никуда бежать, ни от кого скрываться. Все предосторожности принимались за меня, я не знала никаких забот. Именно поэтому во мне возникало чувство благодарности к отцу…
И еще я вспоминала Рене. Его лицо всплывало перед глазами как бы сквозь туман, я лучше помнила его бархатный голос, его иронию и насмешливые искры, плясавшие в глазах. А еще, то томное, сладострастное желание, разливавшееся по телу, когда он прикасался ко мне. Каким он должен быть хорошим любовником, а я так и не узнала этого… Мы вели себя как дети, я кокетничала, выжидала, сама не зная чего… Бред сладостных воспоминаний рассеивался, я снова была буквально раздавлена отчаянием. Мы впустую потеряли шесть месяцев, без конца выясняли отношения… А теперь Рене в тюрьме; меня столько раз насиловали и унижали. Даже если нам суждено снова встретиться, он не простит мне этого. Хотя видит Бог, я ни в чем не виновата.
Чтобы отвлечься от мрачных мыслей и не расплакаться, я тихо поднялась, подошла к детям, мирно спавшим на соломенных тюфяках. Жанно, как всегда, сбросил с себя одеяло, одну руку своевольно откинул в сторону, прямо на лицо Авроры. Я осторожно склонилась над ним, мягко прикоснулась губами ко лбу.
– Мой маленький принц, – прошептала я. – Спи! И расти побыстрее. Мне так хочется, чтобы ты стал взрослым и сильным.
Он не слышал моих слов и тихо дышал во сне. Я еще раз поцеловала его, поймав себя на мысли, что принц, пожалуй, был прав, и Жанно лучше пока ничего не знать о своем настоящем отце.
Замок Шато‑Гонтье был нашим родовым, но заброшенным поместьем. Возведенный почти одновременно с Сент‑Элуа в XII веке во времена Филиппа‑Августа, он тем не менее никогда не подвергался перестройкам и до сих пор хранил на себе печать средневековья. Это был большой, мощный замок, прислонившийся к стофутовой скале над речкой и вздымавший свои башни над вековыми дубами, окружавшими его. Крепостная стена несколько обветшала и, уже начавшая разрушаться, скрывала квадратный замковый двор, часовню, казарму, построенную некогда для лучников, амбары и конюшни. Все это было в полном порядке, но казалось таким древним, что невольно увлекало воображение в минувшие столетия.
Везде здесь можно было наткнуться на вещи, помнившие еще средневековье. Здесь не было напоминаний о помпезных эпохах барокко и кокетливых временах рококо. Длинные каменные коридоры освещались дымными ржавыми факелами, голоса под готическими сводами часовни звучали до жуткости гулко… Не было ковров, светильников с мягким светом', изящных зеркал и прочих милых атрибутов, создающих уют; окна тут были узкие, Как витражи в церквах, и тщательно закрытые коваными решетками. Камины топились вовсю, но постель оставалась холодной, а солнце нехотя проникало в слишком большие комнаты. В сундуках, таких тяжелых и окованных железом, хранились роскошная одежда времени Луи XII и даже фолианты, отпечатанные еще при Гутенберге, а сквозняк заставлял бряцать старинные мечи и шлемы, забытые на стенах. Здесь я впервые столкнулась с живыми отголосками истории.
Я бы не удивилась, встретив в мрачной галерее призрак легендарной Эрмелины д'Аркур, второй жены Готье де ла Тремуйля, убитого в 1356 году в битве при Пуатье, когда он пытался освободить захваченного в плен короля Иоанна. Эрмелина д'Аркур с мечом в руке целых три месяца защищала свой замок от англичан, пока одна из английских стрел не поразила ее. Она была моей прабабкой в каком‑то там колене. А была еще прелестная Агнеса де Монфор, также жена одного из Тремуйлей, которая больше всего любила строить заговоры. Она предоставила замок Шато‑Гонтье в распоряжение принцессы Конде, когда та в 1650 году бежала из Парижа от гнева Анны Австрийской. Потом была целая цепь приключений, побег вместе с любовником под знамена герцога де Бофора и таинственная смерть в одном из походов. Эта принцесса так любила Шато‑Гонтье… И Эрмелина, и Агнеса ходили по этим коридорам, спали в той же огромной крепкой кровати, что и я. Они жили во времена достаточно суровые и жестокие, были подвержены влиянию пламенных страстей и любили жизнь с таким пылом, что не задумывались о смерти. Я могла гордиться своими предками; они – и женщины, и мужчины – превыше всего ценили честь и страсть. Возможно, если бы они увидели меня сейчас, то сочли бы лишь бледным своим подобием. Куда XVIII веку до подвигов и преступлений средневековья…
В часовне до сих пор хранилась ветхая книга с записями церковных церемоний. Я могла прочесть, как рождались, умирали и венчались мои предки на протяжении нескольких столетий.
Здесь так много ценного, памятного, дорогого, того, чем можно восхищаться, что следовало оценить и запомнить. Мой род рос и мужал вместе с Францией, и редкое семейство могло похвалиться такой славной историей. Ей‑богу, я не могла понять, почему сейчас это все вменяется нам в преступление. Нынче почему‑то в цене были люди, помнившие только своего деда и бабку, да и то смутно. Честное слово, Франция впала в безумие, в странный умственный паралич. Только Богу известно, к чему это приведет.
За речушкой, обвивавшей замок серебристой лентой, начинался огромный Пертрский лес. Там скрывался отряд из шести тысяч человек, преданных моему отцу. Эти люди вырыли себе для жилья норы, возвели под землей целые города, полные лабиринтов и ловушек. В одну из таких нор, оборудованную под штаб и командный пост, вел из замка подземный ход. Словом, был путь на случай поражения или отступления. Но пока что, ни о чем таком речи не было.
Отец постоянно был в отлучке. Словно вылитый из железа, он целыми днями был в седле; в жару и проливной дождь он носился по Иль‑и‑Вилэну, не зная ни усталости, ни груза прожитых лет; обретя в этой войне новую молодость. Как я поняла, смысл его жизни сейчас состоял в борьбе против Революции, и в своей ненависти к ней он был готов действовать так же жестоко, как это делали противники. Обе стороны ожесточились, круг замкнулся, и не было видно конца кровопролитию.
Мятежники торжествовали: победа следовала за победой, и мой отъезд в Англию все время откладывался. Кто знает, как обернутся события? Может быть, восстанет вся Франция, подобно Вандее, Анжу, Пуату и Бретани, может быть, к мятежным Бордо, Лиону и Тулону присоединятся другие города, и история повернет вспять, а Революция закончится? По правде говоря, я не верила в это. Но все вокруг именно на это и надеялись. Я не высказывала своих сомнений вслух. Мне не хотелось уезжать в Англию. Я сознавала опасность, грозившую мне здесь, но я помнила о Рене и не могла уехать, так ничего и не сделав для него.
– Я снова отправляюсь в Англию, – сообщил мне отец в конце июня, – и в Хартвел‑Хауз у меня будет встреча с графом д'Артуа. Я привезу Жану его родовое имя и титул, будьте уверены.
– А я, я снова останусь одна?
Принц мягко сжал мою руку.
– Нет. Вы не будете одна.
Заметив мое недоумение, он добавил, сдержанно улыбаясь:
– На днях сюда приедет наш друг маркиз де Лескюр. Его отряд по соседству с моим, вы же знаете. А еще с ним будет женщина, наша связная. Она поедет со мной в Англию.
Лескюр… Он снова будет рядом со мной. Отец знал, какое имя может меня успокоить. И он позвал именно того человека, который был мне нужен.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ГРАФИНЯ ДЕ КРИЗАНЖ
Был чудесный вечер, вернее, тот предвечерний час, когда сумерки еще не сгустились, а солнце из золотого становится пурпурным. Золотисто‑карие тени ложились на землю, а небо было еще светлым и голубым, как краски ляпис‑лазури.
От нечего делать я вышивала шелком напрестольный покров, то и дело поглядывая в окно. Чем не принять меня за сестру Анну из старой сказки о Синей Бороде? Словно услышав мои мысли, на дороге, вьющейся вдоль речной излуки, показались несколько всадников. Они скакали галопом, я видела, как ветер развевает белые ленты у них на шляпах.
– Мой отец в замке, Маргарита?
– Конечно. Сегодня он ждет каких‑то гостей.
– Ну так ступай скажи ему, что они едут.
Маргарита медленно отправилась исполнять приказание.
Хотя, пожалуй, отец еще раньше, чем я, узнал о приближении всадников. К тому же он должен был послать предупреждения наблюдательным постам, иначе гостям вряд ли удалось бы проникнуть так близко к Шато‑Гонтье. Здесь за каждым кустом, каждой изгородью, в каждом овраге Бокажа таился роялистский мятежник.
Всадники проскакали мост, повернули к замку, и я уже без труда пересчитала их: девять человек, и один из них, несомненно, маркиз де Лескюр. Сейчас они уже въезжали во двор. Сама не знаю, почему я подошла к зеркалу. Наряд на мне был простой – яблочно‑зеленый лиф, темный корсаж и голубая юбка, – но кокетливый: он прекрасно подчеркивал тонкую линию талии и соблазнительно облегал грудь. Почему, услышав о появлении Лескюра, я всегда прихорашиваюсь?
Они, наверно, уже поднялись в гостиную, мрачную и прохладную, как средневековый зал. Разыскав Пьера Голье по прозвищу Большой Пьер, правую руку отца, я приказала принести в гостиную как можно больше свечей и позаботиться о хорошем ужине. Пьер был с виду не слишком умным, неповоротливым, но можно не сомневаться, что в этом он проявит толк.
Я полагала, что моя встреча с Лескюром будет сердечной, как всякая встреча со старым и надежным другом, но на пороге гостиной остановилась в нерешительности. Он был не один, с ним была дама. Высокая стройная женщина в большой черной шляпе и красном платье, отделанном черным бархатом. Кто она ему? Я постеснялась при ней проявлять свои чувства. Может, она его жена… Поэтому в ответ на его поклон я лишь сделала легкий реверанс.
Дама подошла поближе. Светлые завитки волос цвета спелой пшеницы падали из‑под черной шляпы, прозрачные голубые глаза, не большие, а раскосые, русалочьи, окинули меня внимательным взглядом. Она была уже не первой молодости, ей, наверное, не меньше сорока, но она оставалась такой стройной, легкой и грациозной, с таким изяществом носила платье, что невольная мелкая ревность кольнула меня в самое сердце.
– Моя кузина, графиня де Кризанж, – кратко представил ее Лескюр.
Я прикоснулась пальцами к ее дружественно протянутой руке – тонкой, затянутой в черную перчатку. Что‑то знакомое почудилось мне в ее имени. Флора де Кризанж – уж не о ней ли сплетничали юные аристократки в монастыре святой Екатерины? Любовные похождения, интриги, похищения, дуэли – чем только не прославилось ее имя… А теперь она стала роялистским агентом. Да только она ли это? Мало ли Кризанжей на свете.
– Прошу вас, Фло, садитесь, вы устали.
Раз Лескюр называет ее Фло, стало быть, это та самая Флора де Кризанж, блиставшая в парижском свете и неожиданно уехавшая в провинцию в году эдак 1786‑м.
– Благодарю, но я бы охотнее отдохнула и переоделась в своей комнате, если только наша прелестная хозяйка предоставит мне ее, – мелодичным голосом произнесла графиня.
– Маргарита проводит вас. И вас, маркиз, – ведь вы тоже нуждаетесь в отдыхе.
Одежда Лескюра после долгой скачки была в пыли и грязи, и я видела, что он устал. Хотя, надо сказать, его поведение удивляло меня. Он держался очень холодно и официально. Должно быть, эта графиня для него не только кузина, и я вела себя совершенно правильно, не проявляя своих нежных чувств.
– Господа, – очень вежливо сказала я вслух, – ужи в Шато‑Гонтье обычно бывает в девять вечера. Мы будем рады видеть вас в столовой замка.
Выходя, графиня еще раз улыбнулась мне. Конечно, она его любовница! И она понятия не имеет, что еще месяц назад этот самый Лескюр признавался в любви мне, а не ей.
– Это та самая связная, с которой вы отправляетесь в Лондон? – шепотом спросила я, обращаясь к отцу.
– Да. Она несколько месяцев собирала сведения в Париже, она доверенный человек графа д'Артуа.
Поистине, эта женщина была связана со всеми, кто когда‑либо любил меня. Я невольно заинтересовалась.
– Почему она так мрачно одета? Черное с красным – это цвета дьявола…
– Она всегда так одевается. Может быть, она носит траур по своему мужу, – задумчиво произнес отец. – Его казнили десять месяцев назад. Впрочем, это наверняка не так; они не питали друг к другу особой любви. У них все время происходили скандалы…
– Из‑за чего?
– Из‑за адюльтера. Эта графиня на редкость пылкая женщина. Ее муж служил на Корсике, а она в Париже делала что хотела. Она изменяла ему даже с буржуа. Кажется, лет восемь назад она так любила Рене Клавьера, что даже помышляла о разводе. Представляете? Любить этого буржуазного выскочку… Вот почему у меня нет к ней полного доверия.
Глазами, полными ужаса, я смотрела на отца.
– А он?
– Что – «он»?
– Он, Рене Клавьер, любил ее?
– Безумно. Можно даже сказать, она научила его любви. Ей ведь уже не так мало лет, она старше его лет на пять. Было время, когда она одна в Париже принимала его, не обращая внимания на мнение аристократии.
Отец немного помолчал и спросил:
– А почему, собственно, это вас так задевает?
Меня «задевает»! Да я была просто ошеломлена. Я слегка ревновала ее к Лескюру, но, то был лишь булавочный укол по сравнению с тем, что я почувствовала теперь. Какой кошмар!.. Зачем она сюда приехала? Я не смогу с ней даже разговаривать!
Жизнь в Версале научила меня оценивать возможности женщины с первого взгляда. Графиня де Кризанж показалась мне необыкновенной и особенной. Это не была Тереза Кабарьюс или Луиза Конта, которых когда‑то содержал Клавьер. Даже в свои сорок лет она хороша. Эта кошачья грация, томный взгляд по‑восточному узких глаз, безукоризненная фигура. Можно было себе представить, какова она была в молодости!
Это моя соперница, красивая и умная, ловкая и опытная настолько, что я, несмотря на свои почти юные годы, не взялась бы с ней тягаться.
И тогда у меня промелькнула спасительная мысль, что, может быть, их связь уже в прошлом. Рене никогда не вспоминал о графине, как, например, о некой квартеронке Глории. Стало быть, она не занимала его мыслей.
Или, черт побери, занимала их настолько, что он не решался говорить о ней со мной?
К ужину Флора де Кризанж явилась в безупречном совершенно черном платье, схваченном чуть выше талии античными камеями. Ослепительно белый кружевной воротник подсвечивал лицо снизу и молодил ее. Она знала секреты версальских кокеток, знала, как показать себя в наилучшем свете, и прекрасно этим пользовалась.
Я едва могла говорить с ней и лишь благодаря воспитанной в монастыре сдержанности удерживалась от того, чтобы не разглядывать ее слишком откровенно. Меня задевало все – ее внешность, одежда, манеры, голос, и чем больше я наблюдала, тем усиливалось мое огорчение. Она была неуязвима для критических стрел. Если сравнивать женщин с цветами, то графиня была розой, а я чувствовала себя полевым цветком.
– Сюзанна сегодня рассеянна, – извиняющимся тоном сказал отец, когда я в очередной раз ответила невпопад. – Ей слишком многое пришлось пережить, она еще не совсем оправилась. Графиня, видели ли вы моего внука?
По приказу отца был разыскан Жанно – нарядный, одетый в шитую золотом военную форму дореволюционных времен. Графиня обошлась с ним чрезвычайно ласково, мальчик даже обнял ее, хотя обычно не был расположен к таким нежностям, и это было для меня новым уколом в сердце.
– Юный наследник, маленький принц де Тальмон, – звучал, как сквозь туман, голос отца, который внуком гордился гораздо больше, чем мною в детстве.
Не выдержав, я поднялась из‑за стола, и, следуя законам этикета, мужчины тоже встали. Я знаком остановила их.
– Ради Бога, простите меня. Я дурно себя чувствую.
Раздраженная, я вышла в прохладную галерею, прижалась лбом к холодным прутьям кованой решетки на узком окне. Теперь, когда рядом не было этой великолепной графини, я почувствовала себя лучше и спокойнее. Как хорошо, что завтра на рассвете она уезжает вместе с отцом в Лондон!
Жанно разыскал меня, изо всех сил потянул за руку.
– Мама, мама, почему ты ушла? Я ласково привлекла его к себе.
– Малыш, не обнимай больше эту женщину, пожалуйста. Ты делаешь мне больно.
– Почему? Она такая красивая и добрая. От нее пахнет гвоздикой, как когда‑то в саду… ну, помнишь, еще тогда, когда мы жили в Париже. Я зарывал под грядками гвоздики патроны от дяди Франсуа.
– Да, помню.
– Я не люблю, когда ты такая. Ты хочешь плакать, да?
– Нет, что ты.
– Я боюсь, когда ты плачешь. Но та дама в черном платье все‑таки добрая.