Черт побери, подумала я, у меня есть куда более важное дело, а я тут размышляю о каких‑то шифровках! Я бросила в сторону найденное письмо, тем более, что там больше ничего нельзя было разобрать, и принялась перебирать бумаги в саквояже. Меня поразило обилие любовных писем – и новых, и десятилетней давности – словно бы графиня решила поставить рекорд в любвеобильности. Я даже нашла знакомые имена – Водрейль, Куаньи. Не говоря уже о Мирабо и Дантоне! Да она просто шлюха, эта графиня де Кризанж! И как только она осмеливается утверждать, что любит Рене до безумия? Он самый ревнивый мужчина в мире, он не стал бы терпеть такое количество соперников. Если я, например, искренне люблю его, я ни разу не изменила ему по своей воле. Как знать, может быть, то письмо из тюрьмы не существует, и графиня все выдумала и наврала…
И тут ледяной холод сжал мое сердце. Еще не понимая слов, не зная содержания, я узнала почерк, – небрежный, размашистый, такой, каков был и нрав Клавьера. Таким же образом он составлял деловые бумаги и мои векселя. Уж тут‑то я не ошиблась…
«Милый друг, не стоит так отчаиваться. Мне жаль, что случай, произошедший со мной, причинил вам так много боли. Наверное, не в моих силах избавить вас от страданий, но я знаю, каких слов вы от меня ждете, и я говорю: я люблю вас и хочу, чтобы вы жили. Вспомните прежние времена, и это послужит вам утешением.
Мы с вами родственные души, Фло? Я думаю, это так. Подобных нам прожигателей жизни нет на белом свете, и я полагаю, что если вы осуществите свое намерение, мир будет просто безутешен. Живите, ведь вы – единственная в своем роде.
С любовью и нежностью – по‑прежнему ваш Рене».
Глаза мне заволокло туманом. Это просто кошмар… «С любовью и нежностью»! «По‑прежнему ваш»! «Я люблю вас»! Оказывается, эта проклятая Фло для него – единственная и неповторимая! Право, он мог бы проявить большее разнообразие и не говорить всем женщинам одно и то же!
|
|
Задыхаясь от горя, я брезгливо положила письмо, машинально поставила саквояж на место, забыв навести в нем порядок. Я забыла даже снова запереть дверь на ключ… Слезы стояли у меня в горле, но я не плакала. Стыд и оскорбленное самолюбие жгли душу, спазмы сжимали горло. Какое унижение… Он забавлялся со мной, он нагло врал мне, он появлялся у меня раз в несколько месяцев и утешался е этой отвратительной Фло, будь она проклята!
– Я была глупа! – крикнула я в темноту коридора.
Но мне и кричать нельзя было… Я должна думать об этом молча, чтобы никто не догадался о моем унижении. Но все‑таки, почему я вела себя так глупо? Голос разума все время подсказывал мне, что я должна быть начеку, держаться настороже и не доверять словам Клавьера. Но я тщеславно полагала, что обладаю женской интуицией, которая чувствует лучше, чем разум. Неужели опыт никогда не научит меня, что я воспринимаю мужчин не такими, каковы они на самом деле?
– Буржуа, спекулянт, выскочка, подлый торгаш! – в ярости прошептала я, ломая пальцы. – Грязный развратник! Лгун, обманщик, лицемер!
Я вернулась к себе, сама разделась и распустила волосы на ночь, но делала это машинально, как бы вслепую. Целый шквал безумных мыслей оглушал меня, я вспоминала то, что было, и поражалась, как в одном мужчине может быть столько лжи и лицемерия… Какая насмешка над моей глупостью! Впрочем, сказал же мне как‑то Клавьер, что он вовсе не благороден? Мне следовало бы помнить об этом всегда!
|
|
– Променять меня на старуху, которой сорок лет! – твердила я, в своем женском отчаянии отрицая все прелести и достоинства Флоры де Кризанж. – На эту интриганку и шлюху! Уж лучше бы она отравилась… Сам дьявол принес ее сюда!
Мой гнев дошел до такой степени, что я не способна была сидеть в своей спальне, я просто задыхалась. Где‑то на лестнице раздались быстрые шаги и звяканье шпор. Наверное, Лескюр вернулся… Он же обещал вернуться к вечеру.
И тут дикая, совершенно невероятная мысль возникла у меня в голове. Несколько секунд я еще раздумывала, пытаясь сопротивляться той гневной мстительности, что завладела мною. Но сопротивление было напрасно. Я не могла сейчас рассуждать трезво. Бывают такие минуты, когда разум полностью умолкает, а живут только эмоции…
Поспешно набросив на себя шаль, полураздетая, с волосами, беспорядочно рассыпавшимися по плечам, я выбежала на лестницу. Холодные каменные ступени показались мне просто ледяными, ведь я стояла босиком. Не долго думая, я спустилась по лестнице, пробежала по галерее и замерла на пороге комнаты маркиза. Потом подняла руку и тихо постучала.
– Вы?
Лескюр пораженно смотрел на меня. Должно быть, мое появление производило странное впечатление. Сам он уже собирался ложиться спать, ворот его рубашки был полурасстегнут.
– Что с вами, Сюзанна? Что случилось?
– Вы…вы нужны мне, – прошептала я. – Можно мне войти?
Он молча и удивленно пропустил меня и тихо прикрыл за собой дверь. Чтобы скрыть мучительный румянец на лице, я дунула на свечу, и мрак воцарился в комнате.
|
|
– Что произошло?
Слезы дрожали у меня на ресницах. В темноте я подошла к Лескюру, порывисто обвила руками его шею, крепко прижалась щекой к его груди.
– Вы говорили, что любите меня, Луи Мари. Ну так любите меня. О, пожалуйста, любите меня, и как можно сильнее!
Если бы в эту минуту он начал говорить о чести и порядочности и невозможности злоупотреблять доверием моего отца, я бы, наверное, умерла на месте. Но он ничего не сказал. Его объятия были сильны и жадны как раз настолько, чтобы заглушить муки ревности и заставить умолкнуть на время все укоры совести.
Я лишь откидывалась назад под его ласками и поцелуями, и слезы струились по моим щекам. Мне так хотелось забыться… Этот человек любил меня – любил без лжи, лицемерия, предательства, искренне и преданно; и его руки, казалось, понимали меня. Он не был ни груб, ни эгоистичен в своих ласках. Он желал меня, но еще больше он хотел меня утешить. И он овладел мною так тихо и нежно, что большего и желать было нельзя.
– Вы не уйдете? – прошептал он.
Я грустно улыбнулась сквозь слезы.
– Уйду? Но куда? Куда же мне идти, как не к вам?
Наши губы снова встретились в поцелуе, руки сомкнулись в объятии. Впервые мужчина обращался со мной так бережно и осторожно.
– Не плачьте, моя дорогая. Я люблю вас.
Я чувствовала к нему благодарность. Он был рядом, он спасал меня от ревнивых страданий и одиночества, заглушал жгучую боль в душе. Может быть, в те минуты я любила его больше всего на свете.
Это были странные отношения, – возможно, из‑за своей кристальной честности и чистоты. Их не омрачала ни одна темная мысль, ни одно подозрение. Луи Мари любил меня так нежно, любил ради меня самой, что в его любви я черпала успокоение и жизненную уверенность. Он стал живым доказательством того, что все‑таки есть мужчины, способные испытывать ко мне высокую чистую страсть, а не грубое вожделение или желание позабавиться.
Но любила ли я его? Я чувствовала к нему нежную дружбу, гораздо более глубокую, чем в случае с Гийомом Брюном. Но у меня не кружилась голова в его присутствии, и физическое влечение играло очень малую роль для меня. Пожалуй, я нуждалась в мягкости и ласке. Мужчины так редко могут дарить их. Таким образом, я ни за что на свете не могла бы сказать, что не люблю Луи Мари, и в то же время не ощущала того самозабвенного исступленного пыла, сопровождавшего мои былые увлечения.
Теперь я вспомнила, что он был женат, и узнала кое‑что о его жене. С мадам де Лескюр, той самой женщиной, о которой в 1789 году он просил позаботиться Марию Антуанетту, он расстался официально совсем недавно, хотя отношения между ними уже давно были испорчены. Впрочем, его развод был надлежащим образом оформлен, и брак расторгнут аристократическим судом, стало быть, Лескюр мог жениться снова. Мадам де Лескюр воспользовалась своей свободой первая и, кажется, уже вышла замуж за юного предводителя вандейцев, знаменитого Анри де Ларошжаклена. Эта женщина прославилась тем, что пускала свою лошадь в галоп по телам республиканцев – и убитых, и раненых.
Но о браке мы больше не говорили. Тем более, что обстановка все усложнялась, не предвещая ничего доброго, и восставшие провинции, сжатые со всех сторон синими отрядами, начинали задыхаться.
Национальный Конвент решил круто взяться за дело и пресечь, потопить в крови роялистское восстание. После того, как из рядов Конвента были изгнаны жирондисты, а Комитет общественного спасения возглавлен Робеспьером, Революция взяла курс на беспощадный террор и кровопролитие. Во всех концах Франции полыхала гражданская война. В июне против Республики восстали крупнейшие города – Марсель и Бордо, в июле к ним присоединились Лион и Тулон. Восстание было долгим, ожесточенным. Почти ни одна провинция не желала повиноваться Конвенту беспрекословно. В самом Париже было неспокойно: санкюлоты, привыкшие к выступлениям, устраивали «мыльные» бунты и требовали казни спекулянтов и скупщиков. Конвент охотно принял соответствующие декреты.
Кроме внутренних противоречий, была еще и внешняя война. Вся Европа шла против Республики. Вступление Англии в коалицию усилило мощь союзников. 12 июля французами был оставлен город Конде, 23 июля пал Майнц, пятью днями позже герцог Йоркский захватил Валансьенн. Дорога на Париж была почти открыта.
С начала августа активно заработал робеспьеровский Комитет общественного спасения, которому Конвент предоставил почти неограниченные полномочия. Так долго разрабатываемая Конституция была принята и отложена в сторону – до лучших времен.
Поскольку Майнц был сдан, с восточного фронта в Вандею была переброшена 15‑тысячная армия и целая куча генералов – Клебер, Вестерман, Гоншон, Даникан, Канкло. Многие из них были решительны и талантливы. А декрет, принятый Конвентом 1 августа, ошеломил всех своей жестокостью. Он одобрял суровые репрессии против вандейцев, предписывал жечь леса, беспощадно разрушать все жилища, отбирать урожай и скот, а мятежников, взятых с оружием в руках, убивать без суда. Кроме того, Конвент решил предать суду королеву Марию Антуанетту и перевести ее из Тампля в тюрьму смертников – Консьержери.
Отцу, возвращавшемуся из Англии, пришлось нелегко. Дважды ему и его людям пришлось прорываться сквозь окружение, одна пуля ранила его в плечо, другая пробила колено, и он вряд ли смог бы когда‑либо ходить так, как раньше. Превозмогая боль, он скакал в седле, ездил по окрестностям, ни на миг не прекращая своей деятельности, но выглядел постаревшим лет на десять. Он не слушал ни уговоров, ни просьб, словно дал клятву ни за что не выйти живым из этой войны.
Из Англии он привез мне обещанный документ, подписанный графом Прованским.
– Граф д'Артуа действительно помог нам, – сказал отец. – Он много расспрашивал о вас и все удивлялся, почему вы все еще во Франции. Он почти приказал мне отправить вас за границу. И я сделаю это. Нужно только дождаться документов…
Но война снова смешала все наши планы.
За какие‑то несколько дней Вандея была разбита. Мощный натиск республиканских войск заставил роялистских повстанцев уйти из Ансени, Нанта, Монтегю, Туара, Нуармутье, Шолле. Вандейцы были выбиты из Мортани и Партене, Классона и Шатийона; республиканский генерал Шамбон разбил их у Сомюра. Были потеряны Сабль, Шато‑д'О, Пон‑де‑Се, Фонтснэ, Порник, Дуэ, а отходя из Сент‑Илера, вандейцы даже потеряли знамя.
Только два месяца я прожила спокойно. Синие под начальством немца Вестермана прорвали защитные ряды белых между Долем и Ренном и вторглись в сердце Иль‑и‑Вилэна.
20 августа 1793 года они обошли Пертрский лес и начали осаду Шато‑Гонтье.
– Как мне надоел этот шум, – ангельским голосом сказала Флора де Кризанж. – Это ужасно утомительно, не правда ли?
Слушая эти слова, можно было подумать, что мы находимся в какой‑то светской гостиной, где слишком много гостей, Я бросила на графиню неприязненный взгляд, но ничего не ответила. Да и вообще, за то время, что мы были заточены в западной башне Шато‑Гонтье, я едва перемолвилась с ней несколькими словами.
Вот уже три дня замок был взят в плотное кольцо; республиканский лагерь обложил его со всех сторон. Из тактических соображений отец приказал мне с детьми укрыться в верхнем зале западной башни. Башня эта напоминала правильный каменный колодец, разделенный двумя перекрытиями на три этажа. Каждый этаж представлял собой зал с узкими окнами‑бойницами и мощной колонной посредине, поддерживающей потолок. Этажи соединялись крутыми лестницами, высеченными прямо в пятнадцатифутовой стене башни.
Артиллерия пока не использовалась ни с одной стороны, и только потому, что ни у кого не было пушек. Зато пальба слышалась непрерывно. Этажи замка были завалены соломой и бочками смолы для того, чтобы устроить пожар, если синим удастся проникнуть внутрь. Но положение было тяжелым: Шато‑Гонтье защищали девяносто человек, а синих было три тысячи.
– Мадам Сюзанна, можно я на минутку выйду отсюда в библиотеку? – спросил Шарло.
– Право, мой мальчик, я не знаю. Принц де Тальмон советовал нам не выходить. Может, лучше позвать Брике, и он принесет тебе то, что ты хочешь?
– Он не умеет читать. Он не поймет, что мне нужно.
Брике уже давно оправился от своей раны и, конечно же, не желал сидеть в темной мрачной башне. Его малиновая куртка так и мелькала то на мосту, то на смотровой вышке.
– У вас прелестный ребенок, принцесса, – любезно заметила графиня де Кризанж. – Ваш отец говорил мне, что вашему сыну даровано право носить родовое имя, не так ли?
– Да, – не скрывая гордости, сказала я. – Сам регент подписал эту грамоту.
Аврора и Жанно, обнявшись, спали на тюфяке, постеленном прямо на каменный пол. Носиться с кроватями было некогда. Один только Шарло не хотел спать и не мучился от скуки, просматривая картинки и читая какие‑то книги, взятые из библиотеки.
– Я уже прочитал эти сказки. Что мне теперь делать?
– Пожалуй, придется подождать принца. Он скажет, что нам делать.
Отца я видела редко. Поврежденное колено причиняло ему много страданий, но он не отдыхал ни минуты. Он ел и спал, кажется, ровно столько, чтобы не свалиться от усталости, он командовал своим отрядом из девяноста человек; как все, носил бревна для укреплений, кипятил смолу, шутил с крестьянами как с равными, и все же оставался сеньором, высокородным, простым, изящным, жестоким. Упаси Бог было ослушаться его. Он говорил: «Если половина из вас взбунтуется, я прикажу другой половине расстрелять бунтовщиков и стану защищать крепость с горсткой оставшихся людей». Груз прожитых лет совершенно не давил на него. 21 августа ему исполнилось пятьдесят пять лет, но никто не осмелился напомнить ему об этом.
– Вы бы поспали, мадам, – ласково сказала Маргарита. – Ведь и в прошлую ночь вы даже не прилегли.
– Ничего. Я не могу спать, когда так стреляют.
Флора де Кризанж услышала мои слова.
– И я не могу спать, принцесса! Может, поговорим с вами по душам? Приятная беседа заставляет время идти незаметно.
– Незаметно! – ворчливо повторила Маргарита. – Неизвестно еще, что нам принесет утро. Надо было уносить ноги в Вену… Не верю я, что вашему отцу удастся устоять. Это с такой‑то горсткой людей!
– Маргарита, – сказала я, – Карл XII с сотней драгун выстоял в Бендерах против четырех тысяч турок.
Отказаться от разговора с графиней не было никакой возможности, тем более что она уже придвинула свой стул ко мне. Оставалось только радоваться, что благодаря сумеркам не видно гримасы у меня на лице.
– Вы так грустны, моя дорогая. Неужели я до такой степени вам не нравлюсь?
Ее голос прозвучал почти огорченно. Я бросила на графиню удивленный взгляд.
– Да Бог с вами! С чего вы взяли, мадам?
– Вы избегаете меня.
– Нет, уверяю вас, – сказала я холодно.
– Очень рада слышать об этом. Значит, это отсутствие моего кузена так на вас действует?
Я промолчала, досадуя, что она догадалась о наших отношениях. С тех пор как в Шато‑Гонтье вернулся отец, Лескюр уехал и больше не появлялся. Я не видела его тринадцать дней. А у этой графини, очевидно, очень наметанный глаз, раз она поняла то, о чем даже отец не подозревает.
Наступило вынужденное молчание. Сумерки сгущались, и выстрелы затихали. Слышно было, как противники начинают обмениваться обычными для такой ситуации любезностями.
– Эй, вы, белые сволочи, сдавайтесь! Это говорю я, революционный комиссар, Вестерман!
– Ты Сатана, а не комиссар, и мы изжарим тебя живьем, если поймаем!
Мне стало не по себе от пристального взгляда графини.
– Какие у вас глаза? – неожиданно спросила она. – Черные?
– Да, – сказала я изумленно.
– А, я так и знала!
Все эти замечания заставляли меня недоумевать.
– Откуда же вы это знали? – спросила я почти враждебно. – У меня необычный цвет глаз, блондинки обычно синеглазые.
– Не обращайте внимания. Я иногда сама не знаю, что говорю.
Я насторожилась еще больше. Как она сказала это: «А, я так и знала!» Кажется, это вырвалось у нее невольно, она даже пожалела о своей несдержанности. Может быть, она что‑то подозревает? Или видела меня когда‑нибудь с Клавьером?
Если это так, то пусть успокоится. Между мной и Клавьером все кончено, я никогда не прощу ему этой двойной игры, стрельбы на два фронта. Эта Флора де Кризанж может забирать его себе и любить его, сколько заблагорассудится.
– Смотрите‑ка, – проговорила графиня, – это, кажется, ваше?
Она протянула мне на ладони крошечную серебряную булавку с жемчужной головкой. Я взглянула повнимательнее.
– Да, это моя булавка, – сказала я удивленно, – я закалывала ею шейную косынку… Но где вы нашли ее?
– У окна в галерее, – кротко отвечала графиня.
Я взяла булавку, машинально поместила ее туда, где она должна быть… И тут внутри у меня все похолодело. Я ясно вспомнила, что булавка эта пропала у меня как раз после того, как я перерывала бумаги в комнате графини. Да, именно тогда я обнаружила ее отсутствие. Но не знала, куда она делась… Стало быть, я обронила ее у графини?
Я бросила на Флору безумный взгляд. Она лжет! Она нашла булавку у себя в комнате, в шкафу или возле камина, но не признается, что ей известно о моем посещении! А я, как последняя дура, призналась, что булавка принадлежит мне.
Щеки у меня запылали от стыда и гнева. Я кусала губы, сожалея, что не могу убежать от графини в самый далекий угол Шато‑Гонтье. Она смеется надо мной и вправе презирать меня! Ах, не говорил ли мне голос совести удержаться от того низкого обыска?!
– Видите, как хорошо, что я вам ее вернула, – так же любезно продолжала Флора. – Сейчас, во время войны, все эти шпильки и булавки стали ужасной редкостью. В Париже их уже выпиливают из дерева.
– Благодарю вас, – прошептала я одними губами.
Интуиция глухо говорила мне, что, хотя голос графини звучит мягко, на самом деле она следит за мной очень пристально и враждебно, с насмешкой и яростью, словно пытаясь до конца что‑то выяснить.
Сама война пришла мне на помощь. Мощный грохот потряс башню, казалось, задрожали даже стены, много раз иссеченные ядрами – каменными в четырнадцатом и чугунными в восемнадцатом столетии. От страха я вжалась в кресло, зажав уши пальцами и не понимая, что происходит.
Проснулись Жанно и Аврора. Я бросилась к ним, обняла, уговаривая их не плакать и уверяя, что ничего страшного не случилось. По правде говоря, я сама не знала, что это был за взрыв. Испуганный Шарло прижался лицом к моему плечу, и я тоже привлекла его к себе, пытаясь успокоить.
– Мы все умрем, как мой папа во время войны? – пролепетал Жанно.
– Ты говоришь глупости. Мы не умрем. Видишь, грохот уже утих?
– И твой дедушка о нас позаботится, – трезво рассудила Аврора. Ей было уже одиннадцать, и она считала своим долгом помогать мне, утешая малышей. – Не хнычь, трусишка! Ты же сам говорил, что ты солдат.
– Хорошо бы узнать, что случилось, – проворчала Маргарита.
Я с горечью думала, какое ужасное получается детство у этих детей. Когда мне было шесть лет, я жила в нищете, но все же вокруг меня не свистели ядра и не гремели выстрелы. А эти малыши чуть ли не с пеленок приучаются к войне.
Дверь со скрипом распахнулась, и на пороге выросла мощная фигура Большого Пьера с факелом в руках. Мрачно и глухо прозвучал его голос:
– Синим удалось подвести мину под башню. Взрыв проломил стену нижнего этажа, и теперь нам придется оставить замок, чтобы собраться для защиты башни.
Все три этажа были превращены в поле предполагаемого боя. Восемьдесят три человека, составлявшие отряд моего отца, пользуясь передышкой, которую принесла темнота, занимались укреплением и подготовкой башни к сражению. Мы молча сидели в углу на соломе, наблюдая, как носятся по каменным залам фигуры мятежных крестьян, освещенные вспышками дымных факелов. От копоти и жары было трудно дышать.
Всеми работами руководил сам принц.
Быстро забаррикадировали два нижних этажа, обезопасили входы, устроили в нишах бойницы, заложили двери брусьями, вбив их в пол деревянным молотком. Лишь подходы к винтовым лестницам, соединяющим все ярусы башни, пришлось оставить свободными для удобства передвижения.
– Мадам, – сказала Мьетта, наклоняясь надо мной, – принц зовет вас к себе. Поторопитесь, пока еще библиотека свободна.
Я встала, ощущая, как от недоброго предчувствия у меня сжимается сердце.
– Его сиятельство просит, чтобы вы привели с собой сына. Я молча взяла за руку Жанно и направилась к выходу. На пороге библиотеки я остановилась в нерешительности.
Жанно, сонный и слегка испуганный, прижался щекой к моей руке.
– Мама, зачем нас позвал дед? – прошептал он, глядя на меня огромными синими глазами, которые в полумраке казались почти темными.
Отец, тяжело опираясь на трость, жег в камине бумаги. Услышав голос Жанно, он обернулся, и я поразилась – настолько мрачным и серьезным было его лицо.
– Сюзанна, посмотрите сюда.
Тяжело хромая – раненое колено никак не хотело заживать, – он подошел к книжным полкам.
– Смотрите внимательно.
Под его руками одна из полок повернулась вокруг своей оси, открывая моему взгляду железную дверцу какого‑то шкафа, плотно пригнанную к стене.
– Что это?
Отец открыл дверцу, показал мне тяжелую кованую шкатулку, в которой было полно бумаг.
– Здесь документы и грамота, дающие право Жанно носить имя де ла Тремуйлей и признающие его законным наследником. Что бы ни случилось, как бы ни повернулись события, вы вернетесь сюда когда‑нибудь и отдадите Жану то, что ему принадлежит. Сюзанна, вы обещаете?
– О да, конечно!
Я невольно почувствовала облегчение.
– Значит, – спросила я с надеждой, – вы позвали меня только затем, чтобы показать тайник?
– Нет.
Меня снова бросило в дрожь. Я почему‑то была уверена, что этот разговор причинит мне боль. Инстинктивно пытаясь защититься от этой боли, я бы предпочла ни о чем не говорить.
– Дорогая моя, пришло время, когда нам надо расстаться.
Его голос прозвучал как‑то странно – мягко, почти ласково. Я знала отца тринадцать лет, но он ни разу не говорил со мной таким тоном.
– Расстаться? – переспросила я, пытаясь скрыть невольный ужас, чтобы не испугать Жанно.
– Да. Полагаю, уже через час вас не будет в Шато‑Гонтье. Я позвал вас, чтобы поговорить в последний раз.
– В последний раз?!
Глазами, полными страха, я смотрела на отца, и в моем взгляде были десятки вопросов. Почему я уйду из Шато‑Гонтье? Как? Куда? Почему через час? И почему, наконец, этот разговор – последний?
Отец говорил медленно и тихо, четко произнося каждое слово, но ничего не подчеркивая, как и подобает аристократу:
– Я не хочу вас пугать, дорогая моя, но и не могу скрывать от вас правду. Вы всегда проявляли мужество, и вы сможете правильно понять меня. Сюзанна, я долго и честно сражался за Бога и короля. Пришло время умереть за них.
– Но почему? – прошептала я пересохшими губами.
– Мина проделала брешь в стене. Но даже не это главная причина. Шато‑Гонтье с самого начала осады был обречен, мина только ускорила эту кончину.
– Кончину Шато‑Гонтье. Но вы?! Вы можете уйти. Совершенно необязательно оставаться здесь, если все потеряно…
– Я не брошу этот замок. Я не отдам ни одной пяди этой крепости даром. И все мои люди последуют моему примеру.
– Я не понимаю вас. Выйдя из окружения, вы сможете снова собрать тысячи крестьян и снова продолжать борьбу…
– Нет. Это возможно лишь в том случае, если мы отстоим Шато‑Гонтье. Но такого быть не может. Стало быть, если говорить честно, то, по всей видимости, выхода отсюда нет.
У меня больше не было слов. Когда голос отца звучал так спокойно и вместе с тем непреклонно, можно было не утруждать себя уговорами. Ничто не заставит его изменить решение. Иногда он становился человеком, сделанным из железа.
– Неужели вы будете так безрассудны? – прошептала я. Это единственное, что я смогла сказать.
– Послушайте меня, Сюзанна.
Он тяжело опустился в кресло. Раненое плечо и поврежденное колено доставляли ему немало страданий. Когда‑то белокурые волосы стали совершенно серебряными, на потемневшем от пороха и дыма лице четче выступили морщины. Но одежда отца была почти безупречна. Помнится, в таком же наряде он сидел в своем кабинете в Париже и просматривал военные депеши…
Сердце у меня сжалось так, что больно стало дышать. Пожалуй, от страха и боли я была на грани истерики. Мне хотелось закричать от ужаса. Как он может говорить так просто о своей гибели?! Это просто кошмар!
– Вашей служанке я уже отдал те платья, которые вы наденете. Вы переоденетесь крестьянками – так легче будет уйти. Пойдете в Онский лес, и Большой Пьер проводит вас. Там, в подземном поселке Рю‑де‑Бо вы будете ждать Лескюра.
– Лескюра? – переспросила я почти тупо.
– Да. Он не попал в кружение, у него отряд из девяти тысяч человек. И он сумеет позаботиться о вас вместо меня.
Меня словно хлестнули кнутом. Вцепившись в руку отца, я почти закричала, захлебываясь от волнения:
– Но почему, почему вы так упрямы и безжалостны?! Я ваша дочь. Ради Бога, не отталкивайте меня, не бросайте одну! Живите хотя бы для своего внука, если я вам безразлична… Ради чего вы хотите умереть – ради химеры, дела, давно проигранного?
– Ради Марии Антуанетты, которая томится в тюрьме и подвергается издевательствам со стороны взбесившихся палачей; ради Франции, чьи традиции и культура втаптываются в грязь; ради нашего сословия, которое имеет понятие о чести и благородстве, наконец, ради вас самой и ваших детей.
Чуть помолчав, он закончил более тихо и спокойно:
– Вы мне не безразличны. Я люблю вас. И именно поэтому я должен бороться до конца.
– Вы уверены, что поступаете правильно?
– Исполнять свой долг – это всегда правильно, Сюзанна. Давайте хорошо осознаем то, что каждый из нас должен сделать, и смиримся с этим.
– Вы осознали то, что должны погибнуть. А я?
Слезы дрожали на ресницах, я насилу сдерживала рыдания, подступавшие к горлу.
– Да что же я должна осознать?
Не пытаясь меня утешить и зная, что это вряд ли возможно, отец мягко взял меня за руку.
– Дорогая моя, вы – единственная опора для вашего ребенка, а он – единственный наследник де Тальмонов. Ваша задача – любить его и воспитать как настоящего аристократа, так, чтобы мне не было за него стыдно.
– О! – только и смогла прошептать я сквозь слезы.
В моей голове не укладывалось, как можно в такую минуту думать о каких‑то наследниках и родах. Это безумие! Я могла жить только нынешней, реальной минутой…
– Я. люблю Жанно больше жизни, вы знаете, отец. Не стоит даже говорить об этом…
– Стало быть, мы оба достойно выполним свою задачу.
Он с трудом поднялся, давая понять, что на разговор со мной у него больше нет времени, и подошел к Жанно.
– Жан, мне угодно поговорить с вами.
Спазмы не давали мне говорить, и я лишь молча, созерцала и слушала весь этот разговор. Жанно встал, обеспокоенно поглядывая то на меня, то на принца.
– Мы с мамой должны будем уйти, да, сударь?
– Да. Хорошо, что вы это поняли, Жан. Вам только шесть лет, но мне кажется, вы запомните то, что я скажу вам.
– Да, сударь, – с готовностью произнес Жанно, слушая все это не по‑детски серьезно.
– Жан, знаете ли вы о том, что вы – принц?
– Да. Мама всегда говорит мне об этом.
– Слушайтесь ее, Жан. Ваша мать – настоящая аристократка, она подаст вам хороший пример. И все же она женщина, а женщинам обычно прощается многое из того, за что мужчина навек был бы покрыт позором. На вас, когда вы вырастете, будет лежать куда большая ответственность, чем на вашей матери. Женщинам позволяются слабости, мужчинам – никогда, а принцам в особенности. Знаете ли вы, что такое быть принцем?
– Ну, это воевать… воевать за короля. Как вы, сударь.
– Правильно. Помните, что сам титул принца еще не добавляет вам достоинства. Вы не заслужили его, а получили по наследству. И свою истинную ценность этот титул приобретет лишь тогда, когда вы его оправдаете и докажете свое право на него. Доказательством могут быть ваша смелость и мужество, Жан. Для вас должен быть только один государь – король и только один закон – аристократическая честь. Длинная вереница предков будет следить за вами… Я уверен, что вы оправдаете их ожидания.