Прикусив губу, я молча смотрела на него. Конечно, это Розарио. Сомнений быть не может. От Джакомо я знала, что он служил в республиканской армии, был ранен, лежал в госпитале, получил чин сержанта. Розарио Риджи, мой старший брат, негодяй и подонок, готовый изнасиловать собственную сестру.
– Что ты сидишь, словно мертвая?
Неудержимая волна возмущения поднялась в груди. Как же так могло случиться? Мне всю жизнь будет стыдно за его поведение, за то, что мой брат – такой гнусный тип.
– Ты Розарио Риджи? – еще раз спросила я.
– Я! Я! Черт возьми! Мы можем продолжить?
Я отшатнулась от него, лицо у меня было искажено гневом. Не в силах сдержать себя, я подняла руку и ударила его по лицу. Это была увесистая оплеуха – все, на что я была способна.
– Мы продолжим! – задыхаясь, злобно пообещала я. – Мы непременно продолжим, да только ты забыл поздороваться, любезный братец!
Щеки у меня пылали от стыда. В кого он превратился? В обыкновенного преступника, для которого война – промысел, грабеж и насилие. Целые орды таких негодяев бродят нынче по Франции. И мой брат – один из них! Он даже командует ими!
– Мерзавец, подлец, ублюдок! – твердила я, сжимая кулаки. – Развратная рожа! Тебя бы следовало повесить за то, что ты стал таким дерьмом! Я в жизни не встречала никого гнуснее тебя!
Во мне бушевал гнев. Сержант смотрел на меня, и ярость, вызванная моей пощечиной, постепенно сменялась на его лице недоумением.
– Какой я тебе братец?
– Черт побери, это верно. Какой ты мне брат? Ты сам Сатана!
Словно не слыша моих слов, он тихо и неуверенно произнес:
– Ритта?
Тяжело дыша от злости, я молчала. Теперь я знала, что не ошиблась. Этому субъекту на вид двадцать пять или двадцать шесть лет – как раз столько, сколько должно быть Розарио. Он мой брат. И именно он заставил меня испытать такое сильное унижение. Пользуясь моим безвыходным положением и своей властью, он вынудил меня так унизиться. Конечно, он не знал, что он мой брат. Но это ничего не меняло, это лишь доказывало, что он чудовище по натуре, что он с любой женщиной готов поступить таким образом.
|
|
– Ритта? Правда?
– Не произноси моего имени, мне это противно! – вскричала я, дрожа от гнева.
– Так ты моя сестра?! – пораженно произнес он.
У нас обоих не было слов. Каждый невольно вспомнил, когда мы расстались. Это было тринадцать лет назад, в Сент‑Элуа. Отец не пожелал содержать моих братьев – он назвал их тогда «племенем Риджи». Наверное, Розарио уехал с Джакомо в Париж. Кто его сделал таким негодяем? Я вспомнила все, что случилось накануне, и возмутилась снова.
Он попытался взять меня за руку, но я поспешно вырвалась.
– Нет‑нет… Не прикасайся ко мне.
– Это верно. Мы стали чужими.
«Он мой брат». Я знала, что это правда, и не верила. Этот могучий молодой парень, сидевший рядом, казался мне совсем чужим мужчиной. Я помнила Розарио ленивым толстым мальчишкой. Теперь он не был толстым, но прежнюю медлительность в движениях можно было заметить. И ходит он все так же, вразвалку…
– Нет, это надо же! – повторила я. – Что ты мне предлагал! На твоем месте я бы умерла со стыда.
– Не болтай чепухи. С какой стати мне умирать? Между нами ничего не было. Да я и не знал, что ты моя сестра.
– А крест, крест на шее у тебя есть, мерзавец? Внутри у меня все переворачивалось.
|
|
Я уже видела, что все слова тут напрасны. Он не понимал, так сказать, глубины своего падения.
– Послушай! Ты же совсем не знаешь меня. Я пять недель ни к одной женщине даже близко не подходил. Может, кто‑то и может так, а я не могу. Для меня это много значит. Таким уж я уродился. Здесь – армия, тут женщин негусто. И разве я один такой? Так все поступают. Здесь действуют законы войны. Я даже лучше, чем другие. Я не позволяю, чтобы все на одну набрасывались. Но совсем без женщин я не могу.
– Ты… ты даже не понимаешь, что ты говоришь. Ты чудовище! Тебе бы следовало ходить к шлюхам, а вместо этого ты шантажируешь арестованных, которым и без того не сладко! Только последний подонок может так поступать…
Я уткнулась лицом в колени, уговаривая себя успокоиться. Как‑никак, а он мой брат. Мы одной крови. Это обязывает меня относиться к нему помягче… но, черт побери, как?
– У меня есть крест на шее, дорогая сестренка! И не делай из меня преступника. Я не убийца. Не я развязал эту войну. Я нормальный парень. В Париже у меня есть невеста, Лаура, и уж она‑то никак не может пожаловаться, что я ее обидел!
– Боже мой! – произнесла я, не слушая его. – Это просто кошмар… У меня такие милые братья – Антонио, Джакомо. Они поддерживали меня, защищали… А для тебя нет ничего выше твоих удовольствий, ты живешь, как животное, и мне стыдно за тебя!
– Черт побери, хватит!
Разъяренный, он схватил меня за плечи.
– Хватит. Ей Богу, меня еще никто с грязью не смешивал, и тебе я тоже этого не позволю. Давай не будем говорить о моих удовольствиях. Я ведь тоже многое знаю. Мы много лет были бедны, Стефания выбивалась из сил, чтобы вырастить меня и обучить ремеслу. Разве ты понимаешь что‑нибудь в жизни? Я читал в газетах о твоих успехах. «Принц де Тальмон представил свою дочь их величествам»! «Мадемуазель де Тальмон стала украшением бала в „Опера!"»! «Статс‑дама королевы приобрела ожерелье стоимостью в восемьсот тысяч ливров»! – с горечью повторил он фразы из газет. – А мы даже не знали, какие они, эти тысячи.
|
|
– Я понятия не имела, где вы. Десятки возможностей сообщить мне о себе, но вы не делали этого. И теперь я же виновата!
– Я не виню тебя. У каждого своя жизнь. Я просто хочу, чтобы ты почувствовала, что не за одним Розарио числятся грешки.
Я замолчала. Он поставил меня в тупик.
– Ритта, – вдруг сказал он. – Не слушай меня. Я знаю, что виноват.
У меня отлегло от сердца. Я взглянула на брата повнимательнее, и что‑то шевельнулось у меня в груди. Какое‑то теплое чувство, правда, пока еще слабое… Мы сидели вместе на соломе, как раньше, в детстве. У меня перед глазами снова возник тихий старый домик в тени цветущих кизиловых деревьев, в обрамлении пышных лоз винограда и рдеющих ягод белладонны. Какое аквамариново‑синее небо было над ним… Сердце у меня защемило. Я тяжело вздохнула. И внезапно все произошедшее представилось мне иначе, повернулось своей привлекательной стороной. В последнее время я только теряла близких мне людей: сначала отец, потом Лескюр. Эта встреча – подарок судьбы… Я нашла Розарио, когда больше всего нуждаюсь в поддержке. Ради этого стоит забыть все остальные обстоятельства встречи…
– Как ты оказался здесь? – спросила я вдруг.
– После ранения меня отправили на Восточный фронт, – неторопливо, словно нехотя произнес Розарио. – Когда австрийцы Кобурга осадили и взяли Майнц, попал вместе с гарнизоном в плен. С нас взяли слово не воевать против коалиции и отпустили. А уж Конвент перебросил нас в Вандею.
– Ты не очень удивился, увидев меня здесь.
– Я знал от Джакомо, что ты объявилась. Стефания расписала мне все в лучшем виде – и твое нахальство, и какого‑то усатого мужика, который тебя содержит…
Я невольно фыркнула. Надо же, Стефания поверила всему, что я ей наговорила.
– Я был недавно в Париже, в отпуске. У меня там живет невеста…
Упоминание о ней почти полностью разрядило напряженность. Я попыталась улыбнуться.
– У тебя невеста, Розарио?
Брата забавляло мое удивление.
– А что здесь странного? Она из наших, итальянка. Правда, не тосканка, а из Венеции. Лаура Антонелли… Красивая девчонка, прямо как Луиза Конта.
Я нечаянно прикоснулась к его руке. Он осторожно сжал мои пальцы.
– Ты простишь меня, правда? Война любого сделает негодяем.
– Давай забудем об этом.
Розарио смотрел на меня внимательно и слегка обеспокоенно. О, теперь я узнавала его глаза – черные, с чуть синеватыми белками, и его лицо – выразительное, смуглое, с высокими скулами – непременным признаком всякого из семейства Риджи…
– Я буду Каином, если не спасу тебя Ритта.
– Разве меня не должны отпустить? Я; ни в чем не замешана.
– Это не имеет значения. Ты попалась и все этим объясняется, С тобой даже никто не станет разбираться. Через два дня сюда прибудет гильотина. Она решит все затруднения.
Расширенными от ужаса глазами я смотрела на него.
– Меня хотят гильотинировать?
– Тут с сотню таких, как ты, наберется.
Он продолжал говорить тихо и внятно:
– Я выведу тебя. Ты не останешься здесь. Я найду способ.
– А ты? Ты сам?
– Я стану дезертиром. Это давно совпадает с моими планами. Войне не видно конца, а я не намерен всю жизнь быть солдатом.
Со двора доносились какие‑то крики, команды, суета. Я думала о том, что ради меня Розарио пойдет на большую жертву. Из сержанта он превратится в изгоя, разыскиваемого полицейскими агентами Республики. Но разве я могла отказаться от этой жертвы? Меня должны были гильотинировать.
– Когда? – тихо спросила я.
– Завтра ночью.
– Почему? – волнуясь, сказала я. – Почему завтра?
Он словно колебался: говорить мне или нет?
– Ну! – поторопила я.
– Видишь ли… это известие будет тяжелым для тебя.
– Что именно? О Боже, не тяни! Поскорее, пожалуйста!
– Твоего отца привезли в Лаваль. Завтра утром соберется военно‑полевой суд.
Мурашки пробежали у меня по спине. Отец в Лавале! Он жив. И его должны судить… Мне стало больно, так невыносимо больно, что я прикусила губу, чтобы подавить возглас отчаяния.
– Твой отец – важная фигура, Ритта. Сюда нагнали для его охраны столько солдат, что нам лучше переждать и никуда не двигаться. Завтра к вечеру это столпотворение рассосется…
– Завтра? – снова спросила я. – Когда казнят отца?!
Едва забрезжил рассвет, солдаты стали подниматься. Обливали друг друга из ведер водой, гогоча во все горло и отпуская шуточки, раскуривали трубки и поглощали скудные солдатские пайки. Как я поняла, это был пехотный отряд. Синие непрерывно мурлыкали себе под нос какие‑то песни – то «Марсельезу», то куплеты из «Карманьолы»:
Я санкюлот, и я люблю
Плясать на горе королю.
Привет марсельцам от меня –
Они моя родня.
Так спляшем карманьолу!
Слышишь гром? Слышишь гром?
Так спляшем карманьолу!
Пушки бьют за бугром.
За ночь я не сомкнула глаз, хотя иногда мне до ужаса хотелось забыться, потерять сознание или умереть, лишь бы отключиться от кошмара, увидеть который мне еще предстояло. Я все буду видеть… Они убьют отца у меня на глазах.
Странное дело: всю свою жизнь я нисколько не страдала от того, что отца нет рядом со мной. Когда я училась в монастыре, то за шесть лет видела его всего два раза. Потом, до моего первого замужества, мы хотя и жили в одном доме, встречались редко: всегда получалось так, что отец на службе, а я у королевы. Ну а после случая с Жанно я вообще не желала с ним видеться. И вот теперь, совершенно внезапно, в душе возникла жгучая боль от того, что я так плохо знала его, что мы так скверно использовали те годы, что были нам отпущены.
Надо сказать, что отец мне попался необычный. Я могла точно посчитать, сколько раз за всю жизнь он меня поцеловал. Он распоряжался мною, делал все что хотел: он причинил мне так много горя, как никто другой.
Но… было что‑то такое, что заставляло меня сейчас глубоко страдать. Я смутно понимала, что это. Узы крови? Зов родства?
Привычка? Возможно, все это вместе. Отец все‑таки любил меня. Может быть, его любовь выражалась странно и не в открытую. И теперь катастрофа разъединила нас, обрекла на разлуку. Обрекла отца на смерть, а меня на то, что я все это увижу.
Он был настоящим аристократом, подлинным принцем, и этого у него не отнимешь. В Версале его называли Баярдом, рыцарем без страха и упрека. Свою честь он нес высоко, как священную орифламму,[6]и он ни в чем не нарушил своего долга, подавал пример другим… Жанно явно будет гордиться дедом. Но мне‑то, мне нисколько не было легче от этого.
Мы были такие разные, между нами все время возникали размолвки. Оба были упрямы и не понимали друг друга. И все‑таки за это лето мы сблизились. Отец стал мне дорог. И сегодня я могла сказать… что люблю его.
Да, я люблю его. Впервые осознав это, я почувствовала горечь. Почему я поняла это так поздно? Почему он не позволял мне этого понять?
– Взвод, строй‑ся!
Эта громкая команда ошеломила меня. Как, уже? Уже начинается? Вцепившись руками в холодные перекладины двери, я замерла у широкой щели. Губы у меня дрожали, руки стали совершенно ледяными. Великий. Боже, неужели это все‑таки произойдет?
Мимо сарая бежали солдаты, выстраиваясь в два ряда. Во двор вынесли стол, накрытый алым сукном, и пять стульев. Разумеется, это для членов военной комиссии, для этих мерзавцев!
Вышли офицеры и медленно зашагали к столу под громкий бой барабанов. Один из них был тот самый капитан, приказавший посадить меня в сарай. Остальных я никогда не видела. Хотя, впрочем… Гневная мысль пронзила меня: в одном из судей я узнала Альбера, нашего бывшего лакея, служившего в отеле де ла Тремуйль. Теперь он был в форме лейтенанта. Надо думать, лакей не упустит случая отомстить своему хозяину… От отвращения хотелось плюнуть. Я плюнула, и мне стало как будто немного легче.
Капитан вскинул голову и, глядя прямо перед собой, крикнул:
– Введите арестованного.
Дверь кордегардии распахнулась. Задыхаясь от боли, я почти прикипела к двери. Сердце у меня отчаянно колотилось. Я увидела отца и была вынуждена зажать себе рот рукой, чтобы не вскрикнуть.
Его окружили жандармы, но шел он сам, без чьей‑либо помощи. Руки у него были связаны за спиной, но осанка оставалась поистине по‑королевски величественной, и голову он держал высоко, как и подобает аристократу. Целый месяц его возили по Бретани, но, видно, ни одна рука не посмела прикоснуться к нему. Одним взглядом он был способен пригвоздить противника к месту.
Принц шел через двор, не глядя ни на кого из присутствующих. Он сильно хромал – дважды раненное колено так и не зажило, – но держался прямо. Совершенно серебряные волосы были так же связаны сзади лентой, как и тогда, когда я видела его в последний раз. Его лицо… о Боже, я больше не увижу его лица, этого безукоризненного аристократического профиля, имеющего несомненное сходство с профилями римских цезарей… Я заметила морщины на его высоком лбу, пронзительный властный взгляд по‑прежнему зорких глаз… Ведь я люблю его! Господи ты, Боже мой, почему именно сейчас, когда я поняла это, ты отнимаешь его у меня?!
Я на мгновение закрыла глаза, чтобы запомнить его таким: гордым, сильным, в белой рубашке, кюлотах и высоких армейских сапогах, в портупее, с которой эти мерзавцы сорвали шпагу…
Голос капитана нарушил мои мысли.
– Сабли наголо! – скомандовал он.
Жандармы обнажили сабли. Так делалось всегда, когда подсудимому угрожала смертная казнь.
Принц стоял перед своими судьями – бывшими конюхами, лакеями, мясниками, – и взгляд его был предельно холоден.
– Ваше имя? – спросил капитан, гнусавя так, как это умеют только простолюдины.
Принц ответил:
– Филипп Антуан де ла Тремуйль, принц де Тальмон, герцог де Тарент, сеньор Шато‑Гонтье и пэр Франции.
Это прозвучало очень спокойно, с хорошо ощутимым холодом в голосе. Невозможно было не почувствовать расстояния, отделявшего такого вельможу от его судей.
– Кто вы такой?
– Генерал королевской армии.
– Человека, который называл себя королем, больше не существует.
– Короли существуют всегда, пока есть люди, которые в это верят.
Наступило молчание. Писец быстро записывал все эти слова в протокол.
– Сколько вам лет? – осведомился капитан.
– Пятьдесят пять.
– Вам известен декрет Конвента, по которому вас будут судить?
– Я не признаю за учреждением, которое вы именуете Конвентом, права издавать какие‑либо декреты.
Капитан откашлялся. Ему было словно не по себе. Отвечая, подсудимый смотрел как бы мимо него, ни разу не взглянув на главу военно‑полевого суда.
– Вы сознаете, что безжалостно убивали честных патриотов и подняли кровавый мятеж против Республики?
– Я убивал злодеев, поднявших руку на короля, а что касается Республики, то именно ее провозглашение было преступным и мятежным.
– Вы жестоко расправлялись с доблестными солдатами Республики. Вы расстреливали даже женщин! Вы превратили Ман в сплошное кровавое побоище. Наконец, доказано, что вы замышляли покушения на лучших революционных военачальников и подсылали к ним убийц. Вы признаете это?
– Сударь, – насмешливо сказал отец, – у нас с вами война. Воображать, что на войне врат старается доставить вам удовольствие, – значит исходить из ложных соображений.
– Мушбеф, – обратился капитан к писцу, – запиши: подсудимый сознается в своей измене.
– Измене? – надменно переспросил принц. – Позвольте же узнать, господа граждане, кому это я изменил?
Это самое «господа граждане» прозвучало так колко, что судьи побагровели. Отцу, наверно, было все равно, что они думают. Он знал, что так или иначе его ждет смерть. Страшная уверенность!
– Вы изменили Республике и предали нацию.
– Разумеется, – холодно ответил принц. – Я не желал жить в грязи, подобно вам.
– Что вы имеете в виду?
– Я отнюдь не желаю обидеть вас словами, сударь, но то, что мы зовем грязью, вы называете нацией.
– Мушбеф, – снова сказал капитан, – запиши: подсудимый оскорбляет суд, нацию и Республику.
Обращаясь к принцу, он продолжил:
– Вы творили преступления, равных которым нет в летописях народов. Вы желали вновь вернуть Францию в рабство, восстановить власть тирана, а себе ценой трупов патриотов вернуть звание принца.
Я презрительно усмехнулась: он даже не знал, что принц – это не звание, а титул.
– У меня не было необходимости возвращать себе титул принца, ибо я им всегда оставался.
Сердце у меня в груди стучало оглушительно гулко. Я задыхалась от невыносимой боли предстоящей утраты и в то же время… и в то же время ощущала страстную горячую гордость. Как он держится! Наверняка у всех этих мерзавцев внутри все переворачивается. Ведь внутри они – рабы, а отец сеньор. Они это прекрасно чувствуют, хотя не подают вида.
– Вы подаете нам пример фанатичного, чудовищного роялизма. Вы хотели залить кровью Республику.
– Именно так. Я хотел уничтожить революционеров и восстановить короля на законном престоле. Что ж, мне это не удалось. Вы сможете продолжать растить этого гомункулуса – Республику, отплясывать на развалинах и уничтожать церкви. Но как бы вы ни изощрялись, религия всегда останется религией, и того обстоятельства, что монархия пятнадцать веков освящала нашу историю, вам не зачеркнуть, как не зачеркнуть и того, что старое дворянство, даже обезглавленное, все равно выше вас. Но вы этого уже не поймете.
– Да прикажите же ему замолчать! – не выдержав, крикнул один из офицеров. – Гражданин капитан! Запретите злодею злоумышлять против Республики прямо в революционном суде!
Отец взглянул на него и сразу же узнал Альбера, нашего бывшего привратника.
– А, господин лакей! – насмешливо приветствовал он его. – Вас, возможно, повысили в чине, назначили палачом? Примите мое искреннее восхищение.
Капитан сделал знак рукой, показывая, что сейчас зачитает приговор. Бумага была составлена явно заранее, весь этот суд был неизвестно для чего устроен.
– Обвиняемый Тремуйль, дело слушанием закончено. Именем Республики военно‑полевой суд приговаривает вас к смертной казни.
Капитан взглянул на принца и добавил:
– Вы будете расстреляны сейчас же, без всяких отсрочек. Вам предоставляется последнее слово. Что вы имеете нам сказать?
– Вам? – высокомерно переспросил отец. – Вы слишком мелки, сударь, чтобы принц обращался лично к вам.
– В таком случае, – вскипев, крикнул капитан, – вы будете расстреляны немедленно!
– Прекрасно! – насмешливо сказал отец. – Проволочек и так было слишком много. Я бы действовал намного быстрее.
Решительно, ему все было нипочем. По крайней мере, он не выказывал никаких внешних признаков растерянности или печали. Я увидела, как выстраиваются солдаты для расстрела, и глаза мне заволокло красным туманом, а горло сжали спазмы. У меня не было больше сил созерцать все это. В отчаянии я упала на землю и яростно кусала пальцы, чтобы не закричать.
О, как мне сейчас хотелось именно этого – крика, хотя бы вопля, лишь бы наступило облегчение. Когда боль и горе переполняют душу, буквально душат человека, ему необходимо хоть в чем‑то излить их – излить физически, чтобы от этого полегчало; а если такой возможности нет, ты находишься просто на грани помешательства.
Этот человек, такой мужественный и смелый, суровый и непреклонный, он был еще полон сил и отваги, он мог бы еще многие годы быть рядом со мной, а события повернулись так, что я больше никогда его не увижу! Эти подонки, революционеры, лишившие меня всего, заставившие перенести такое, что и во сне не приснится, – они теперь расстреливают моего отца. Боль утраты была так невыносима, что я не могла не стонать, словно пребывала в беспамятстве. Проклятия срывались с моих губ. Я то вспоминала, что было раньше, и плакала над этим, то чувствовала безграничную ярость, готовую, казалось, испепелить палачей.
И тогда со двора в последний раз донесся этот звучный, холодный, высокомерный голос:
– Я умираю за Бога, короля и своего внука. Да здравствует Людовик XVI!
Эти слова словно обожгли мое воспаленное сознание. Он вспомнил о Жанно – ребенке, который, в сущности, объединил нас обоих. Я лихорадочно ломала пальцы, пытаясь понять, что он имел в виду, говоря, что умирает «за своего внука». Была ли это просто громкая фраза или отец действительно любил моего сына и на него возлагал все свои надежды?
Эти мысли не позволили мне вовремя зажать уши. Я услышала залп, такой оглушительный, словно разом грянули сто ружей. У меня в голове будто вспыхнула молния. Прижавшись щекой к земле, я испытывала невыносимое желание умереть или исчезнуть. Если бы эта самая земля взяла меня к себе… Я ничего уже не могла чувствовать и понимать. Рыдания, сжимавшие мне горло, были такими бурными, что я едва могла дышать. Слезы сплошной пеленой застилали мне глаза. И когда через секунду это состояние стало совсем жгучим и болезненным, а тело вздрагивало от лихорадочной дрожи, у меня мелькнула мысль, что я, наверное, все‑таки умираю.
В ту же секунду спасительное беспамятство пришло мне на помощь. Я потеряла сознание, на удивление легко преодолев грань между ясностью памяти и черной зияющей пропастью забытья.
Розарио осторожно приподнял меня с земли, легко ударил ладонью по щекам. Очнулась я уже давно, но только это прикосновение возвратило меня к жизни и сознанию полностью.
– Эй, малышка, что это с тобой? Ты меня испугала.
Он помог мне сесть поудобнее, подложив под спину связку соломы. Безо всякого выражения я обвела глазами сарай. Сквозь щели дневной свет уже не пробивался.
– Уже вечер?
– Да. Ты, кажется, часов десять была словно мертвая. Я несколько раз заходил, да только раньше не мог остаться здесь надолго. А теперь часовые расставлены, солдаты спать ушли.
Я вспомнила все, что было, и тихое отчаяние снова охватило меня. Слезы задрожали на ресницах, потом заструились по щекам, и я не могла сдержать рыданий.
– Слушай, хватит убиваться. Разве тебе самой захотелось сойти в могилу? Я принес тебе поесть.
Я отрицательно покачала головой, упрямо отказываясь от еды, но Розарио был еще упрямее меня. Не обращая внимания на мои слезы, он поднес к моим губам жестяной стакан. Я сделала несколько глотков и сплюнула.
– Дура ты, Ритта! Это же чистая водка. Она придает силы. Ну‑ка, пей сама!
Морщась, я выпила, глотая и водку, и слезы. Розарио вложил мне в руку краюху черствого хлеба, соленый сыр и очищенную луковицу.
– Ешь! Это мой паек, но тебе сейчас он больше нужен.
С усилием я ела, не замечая никакого вкуса этой еды. Розарио внимательно наблюдал за мной, потом решительно произнес:
– Убираться нужно сегодня ночью. Завтра в Лаваль привезут гильотину. Конвент принял такой закон, что тебе в любом случае будет конец.
Он достал из‑за пазухи смятую бумагу.
– Возьми, завтра, как выберемся отсюда, прочитаешь.
– Что это? – спросила я безразлично.
– Это новый закон, «закон о подозрительных».
Для меня сейчас все это не имело значения. Мне даже уходить не хотелось. Я была такая измученная и обессиленная, что жить или умереть – это было для меня все равно. От перенесенной боли все чувства и ощущения притупились.
– У меня есть для нас документы. И как славно получилось – один пропуск для мужчины, другой для женщины.
– Где ты их украл? – спросила я равнодушно.
– Ну и глупая же у тебя голова! Я не украл. Когда идет война, вокруг полно трупов. Зачем трупу пропуск? Я взял документы у убитых.
Это скверно, подумала я. Это очень скверно. Но мне сейчас все равно.
– А для других? – спросила я тупо.
– Каких других?
– Для моих детей и горничной.
– Сколько у тебя детей?
– Трое, – сказала я тихо.
Розарио уставился на меня с гневом и удивлением.
– Трое детей! Надо быть последней дурой, чтобы заводить столько детей в такое время!
– Без детей я не уйду! – крикнула я резко.
Брат поспешно зажал мне рот рукой.
– Т‑с‑с! Если будешь так орать, то и с детьми не уйдешь. Будь потише. Все вокруг думают, что мы тут вдвоем не лясы точим, а развлекаемся.
– Пожалуйста, – сказала я задыхаясь, – пожалуйста, не говори мне больше пошлостей. Ты и так показал себя во всей красе.
– Ладно! – сказал Розарио смеясь. – Только не вспоминай об этом всю жизнь.
Пока еще оставалось что‑то натянутое в наших отношениях. Былая дружба не возродилась, а тринадцать лет разлуки сделали нас чужими. Пожалуй, Розарио спасает меня из чувства долга, потому, что сознает, что я – его сестра, и не хочет прослыть Каином, а не из чувства любви ко мне. Пожалуй, будь я сейчас не так убита горем, я бы стала восстанавливать родственные отношения. Но я была слишком измучена для этого.
– Розарио, – прошептала я так тихо, что он вынужден был наклониться, чтобы услышать меня, – он… он убит?
– Он расстрелян.
Ледяная игла кольнула меня в самое сердце.
– Где же его… тело?
Брат пожал плечами, Я видела, что он не понимает меня, что ему принц де Тальмон безразличен, как и любой другой человек. Но разве не безумно было бы требовать от Розарио большего? Я тяжело вздохнула, вытирая слезы.
– Я не знаю, Ритта. Тела расстрелянных куда‑то увозят, чтобы роялисты не могли найти каких‑то их вещей или чего‑то из одежды и не сделали бы из этого святыни или культа.
– Но куда их увозят? – с болью спросила я.
– Я не знаю. Это военная тайна. Если бы у меня был чин повыше… Но я ведь только сержант. Да и им скоро перестану быть.
Я все поняла и опустила голову. Трудно будет смириться с тем, что я даже не буду знать, где могила отца. Его прах должен был покоиться в фамильном склепе принцев де ла Тремуйлей, среди многочисленных знаменитых предков, которыми отец так гордился. Революция все нарушила, в том числе и похоронную традицию. Любой бы сказал: сейчас не до этого…
– Я приду ближе к полуночи, Ритта. Будь готова. У нас мало времени.
Он вышел. Заскрежетал ключ в тяжелом ржавом замке.
Я лежала на соломе, невидящим взглядом уставившись в потолок. Лескюр убит, отец расстрелян. Почему же я до сих пор жива? По какому капризу провидение мучит меня, терзает, проводит через все мыслимые страдания, не оставляя ничего, кроме жизни?! Какая чудовищная игра судьбы! Зачем мне жить, если нет даже надежды?
Я тоскливо подумала о том, что, хоть Розарио и предлагает мне побег, я понятия не имею, куда мы отправимся. Мне не хотелось никуда идти… Англия, австрийская граница – все мне было одинаково безразлично. События последних дней меня обескровили, довели до душевного истощения. Я потеряла стойкость. Я не способна была противостоять никаким трудностям, не чувствовала сил ни на что. Я стала старухой, мне сейчас сто лет…
И в такое время у меня в памяти все время всплывал последний разговор с отцом в библиотеке Шато‑Гонтье, когда кровавые отблески пламени в камине плясали по стенам. Отец жег бумаги… Меня назойливо преследовала мысль об обещаниях, которыми мы обменялись. Что это было? Сейчас я с трудом это вспомнила.
Я собрала все остатки силы воли, которая у меня еще сохранилась. Нужно вспомнить… И тут словно озарение нахлынуло на меня. Я услышала голос отца, такой спокойный и ласковый: «Дорогая моя, вы – единственная опора для вашего ребенка, а он – единственный наследник де Тальмонов. Ваша задача – любить его и воспитать, как настоящего аристократа, так чтобы мне не было за него стыдно».
О боже, Жанно! Меня словно пронзил ледяной холод. Где сейчас мой сын? Я не думала о нем совершенно – какой кошмар! Я понятия не имела, куда отправилась Маргарита с детьми после того, как меня арестовали. Оставалось только надеяться, что она бродит где‑то неподалеку… Слава Богу, у них есть хотя бы еда.