Я лихорадочно вскочила и подбежала к двери. Апатию словно рукой сняло; я теперь молила Бога, чтобы наступила полночь и Розарио поскорее появился. Целые сутки я пребывала в неизвестности относительно того, что произошло с ребенком.
И мне даже хотелось умереть. Какая глупость!
В полночь Розарио, прогремев ключами, широко распахнул дверь сарая и громко скомандовал:
– Обвиняемая! К капитану!
Я молча вышла, понимая, что это сказано лишь для видимости. Брат провел меня через двор к воротам. Нас остановили часовые.
– Кто идет?!
– Ребята, неужели вы меня не узнали? Я сержант Риджи.
– И куда ты идешь?
– К капитану. Он приказал привести эту девицу – то ли для допроса, то ли еще для чего…
Никаких подозрений у караула не возникло. Один из часовых даже любезно указал Розарио дорогу:
– Ступай вот так, через дворы! Половину дороги срежешь.
Мы, разумеется, пошли так, как нам было сказано, но, дойдя до конца улицы, Розарио нырнул в подворотню, и я моментально последовала за ним. И тут словно призрак вырос перед нами – тощий, высокий, со всклокоченными волосами.
– Брике? – проговорила я пораженно.
– Я тоже удивлен, ваше сиятельство. Не думали мы, что вам так скоро удастся выбраться. А что это за верзила рядом с вами?
– Это мой брат, – объяснила я кратко. – Его зовут Розарио.
– Для кого Розарио, – сердито заметил брат, – а для кого гражданин Риджи.
– Гражданин? – переспросил Брике. – Значит, ваше сиятельство, мы теперь в дружбе с республиканцами?
Мне ужасно не нравилось, что он все время величает меня «ваше сиятельство», – в нынешнем положении это звучало как насмешка, к тому же мне очень наскучили его расспросы, но я помнила, сколько сделал для меня Брике, и поэтому сдержала свое раздражение. Я лишь приказала ему замолчать и отвести нас к Маргарите.
– Они спят на дровяном складе, ваше сиятельство. Там, правда, холодно, но зато дождь не беспокоит. А знали бы вы, что творится в городе: синие учредили какую‑то военную комиссию, и она расстреливает всех подряд, не разбираясь…
На складе мы разыскали Маргариту. Она дала сторожу тридцать пять су, и он, полагая, что старуха и трое малолетних детей вряд ли представляют собой контрреволюцию и, таким образом, обвинение в измене ему не грозит, пустил их туда ночевать. Был конец сентября, ночи стали холоднее. Дети так легко могут простудиться…
Из‑за холода они и не спали вовсе. Я порывисто обняла всех троих, осыпала поцелуями три детские головки. Было радостно от того, что мы снова вместе. И в то же время новые заботы обступили меня: дети были одеты легко, даже слишком легко. Пока еще сентябрь, это можно терпеть, но скоро начнутся бесконечные дожди и повеет промозглый холодный ветер. Надо купить им одежду. Но на что? Я прекрасно знала, что той тысячи бумажных ливров хватит разве что на пару башмаков. К тому же некоторые из ассигнаций были с изображением короля, и их теперь, кажется, не везде принимают…
– Какое безумие! – твердил Розарио. – Иметь такую кучу детей!
– Послушай! – прервала я его. – Все очень хорошо складывается. На какие имена выписаны твои документы?
– На имя супругов Фромантен.
– Вот и прекрасно! Я буду женой, ты – мужем. Детей мы назовем нашими детьми, Маргариту – моей матерью… У старой женщины никто не станет требовать пропуск.
– Кто знает. Ты слышала, 5 сентября объявлен террор? Ты много месяцев жила среди белых, ты ничего не понимаешь в том, что происходит в Париже. Все, у кого нет свидетельства о благонадежности, подлежат заключению в тюрьму.
– Но Маргарите почти шестьдесят лет! Неужели ты думаешь, что отсутствие свидетельства можно поставить ей в упрек?
– Не знаю.
Я подумала о том, что у Брике тоже нет никакого свидетельства. Но ведь ему еще не исполнилось шестнадцати! Он почти ребенок. И выглядит куда моложе своих лет…
– Достаточно! – скомандовал Розарио. – От того, что мы здесь разговариваем, свидетельство нам на голову не упадет. Ну‑ка, детская когорта, поднимайся! Нам нужно выйти из города сегодня ночью. Никто не знает, что случится завтра.
Я сняла свою шаль и закутала в нее Аврору, которая была одета легче, чем все остальные. Жанно взял меня за одну руку, Шарло за другую. И мы отправились в дорогу, сами не понимая еще, куда лежит наш путь.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
МАРИЯ АНТУАНЕТТА
Трясясь в крестьянской телеге, я наконец‑то достала отпечатанную бумагу, отданную мне Розарио, и осторожно расправила ее на коленях. Я давно знала, что еще 5 сентября 1793 года Конвент поставил террор «в порядок дня». Теперь передо мной лежал так называемый Декрет о подозрительных, одно из первых следствий развязанного Революцией и узаконенного террора.
«Французская Республика, единая и неделимая. Немедленно по опубликовании данного декрета все подозрительные лица, находящиеся на свободе на территории Республики, подлежат аресту.
Считаются подозрительными:
1. Те, кто своим поведением, своими связями, своими рассуждениями или писаниями выказали себя сторонниками тирании, федерализма или врагами свободы;
2. Те, кто не сможет представить в предписанной законом от 21 сего марта форме удостоверение о своих средствах к существованию и выполнении своих гражданских обязанностей;
3. Те, кому было отказано в удостоверении о благонадежности;
4. Общественные должностные лица, устраненные или смещенные со своих должностей Национальным Конвентом или его комиссарами и не восстановленные в своих правах, особенно те, кто был смещен или должен был быть смещен на основании закона от 14 сего августа;
5. Те из бывших дворян, считая мужей, жен, отцов, матерей, сыновей или дочерей и агентов‑эмигрантов, кто не проявлял своего постоянного влечения к революции…»
Порыв холодного ветра вырвал у меня бумагу, она полетела по воздуху, и я не стала ее догонять. Мне и так все было ясно. Я была виновата практически по всем пунктам. Я подпадала под любую из этих статей… Оставалось лишь надеяться, что я теперь не я, а некая Жюльетта Фромантен, жена оружейника из Алансона. Правда, я сознавала, что наши подложные документы не выдержат никакой мало‑мальски придирчивой проверки. Они были лишь прикрытием на тот случай, если нас остановит какой‑нибудь полуграмотный патруль.
Сумерки сгущались, начал накрапывать дождь. На одной из развилок крестьянин остановил лошадь.
– Ну, все! – сказал он на местном наречии. – Слезайте.
Это было равносильно приказу. Розарио помог мне стащить с телеги полусонных малышей. Маргарита, которой уже два пальца свело ревматизмом, едва передвигала ноги. Скрепя сердце я отсчитала крестьянину двести ливров. До чего дошло обесценивание денег – за поездку в телеге приходится отдавать две сотни. А что происходит в Париже? Там, пожалуй, извозчики запросто кричат: «С вас шесть тысяч ливров, гражданин!»
– Скажите, где нам можно было бы заночевать?
Крестьянин махнул рукой в сторону перелеска:
– Ступайте туда. Там мельница папаши Бретвиля.
– И он нас примет?
– Этого я не знаю.
Он хлестнул лошадей, и старая телега тронулась, удаляясь в холодный осенний туман. Я растерянно посмотрела на Розарио, безмолвно спрашивая, что нам теперь делать. Он мягко привлек меня к себе, погладил голову. Казалось, уныние неспособно его коснуться. Через минуту он уже посадил себе на плечи самого младшего, Жанно, и решительно двинулся вглубь леса.
– Пойдемте! До деревни слишком далеко. Может быть, этот самый папаша Бретвиль и примет нас.
Я подумала, что если только все так и будет, следует прежде всего купить у мельника какой‑нибудь сюртук для Розарио, даже если для этого придется отдать все оставшиеся восемьсот ливров. Розарио в своем мундире сержанта, пусть даже с оторванными знаками отличия, вызывал подозрения. Дезертиров повсюду ищут. Брата схватит первый же патруль…
Мы были в окрестностях Мортани, где вовсю свирепствовала революционная полиция. Наше путешествие продолжалось уже шесть дней. Приходилось выбирать самые пустынные дороги; самые необжитые уголки, то дрожать в оврагах, то бежать без остановки. За эти дни мы почти не спали. Я совершенно выбилась из сил. Надо попроситься на ночлег. Надо, даже если это грозит нам большой опасностью…
Был хмурый осенний вечер. Свинцовые тучи на небе все сгущались, дождь мелкими брызгами летел в лицо. Было не очень холодно, но сыро: земля, пожелтевшая листва, мох – все было мокрым. Тяжелые мутные капли падали с влажных холодных ветвей.
– Скоро ли у нас будет дом, как и у всех людей? – сердито воскликнула усталая, промокшая Аврора.
Я считала своим долгом в зародыше истребить этот элемент паники.
– Не смей говорить со мной таким тоном. Вовсе не все люди, мадемуазель, сейчас имеют дом. И уж, конечно, не тебе, такой большой девице, ныть и капризничать. Взгляни на Шарло – он не меньше тебя устал, но идет молча.
– Он всегда идет молча.
Я приказала ей прикусить язык и не донимать меня своими жалобами, хотя сама Отлично сознавала их справедливость. Но что поделаешь – слова Авроры лишь усиливали мое беспокойство. Все эти события сделали меня очень нервной и несдержанной.
– Я чувствую дым в воздухе! – важно объявил Брике, пользовавшийся репутацией самого лучшего в нашей компании следопыта. – Этот папаша Бретвиль, должно быть, обосновался где‑то поблизости.
Еще несколько минут – и мы увидели дымок, поднимающийся в небо. Монотонно шумела вода. Ясно, что мельница близко…
Это была даже не мельница, а крошечный хутор, обнесенный высоким деревянным забором. Я несколько раз дернула веревку звонка, привешенного у ворот, а Розарио, не церемонясь, кулаком заколотил в дверь.
Показалась юная девушка в белом чепце и, не открывая полностью дверь, окинула нас испытующим взглядом.
– Кто вы такие?
– Мы из Алансона, – бесстыдно солгала я. – Дилижанс, в котором мы ехали, сломался прямо посреди дороги. Мы хотели бы получить у вас ночлег.
– А кто поручится нам, что вы не воры и не из тех, кто реквизирует зерно для Республики?
Я невольно улыбнулась: настолько нелепо было заподозрить в нас реквизиторов.
– Мадемуазель, – сказала я, – вы можете посмотреть наши документы. Наша фамилия – Фромантен, а этот человек – мой муж. Мы едем в Париж.
– Я спрошу у отца.
Она оставила нас за дверью, а сама скрылась. Я взглянула на Розарио. Он весьма выразительно постучал пальцем по своему лбу.
– Ты вконец рехнулась. Ты забыла, где находишься. Сейчас никто уже не говорит «мадемуазель». Надо говорить «гражданка».
– Ты сам рехнулся! – воскликнула я, разозлившись. – Эта девушка опасается реквизиторов. Значит, ей эта Революция – как кость в горле…
Я не успела договорить. Вместо девушки показался усатый мужчина лет пятидесяти, краснощекий, дородный и суровый. Я даже оробела, полагая, что он слышал мои последние слова.
– Проходите, – сказал он мрачно.
Через широкий двор мы прошли в дом, такой же пустынный, как и все остальное.
– Вы будете ужинать? – осведомилась девушка в белом чепчике.
Мы не заставили ее повторять вопрос дважды. Честно говоря, подобное гостеприимство меня удивило. Я рассчитывала только на ночлег в каком‑нибудь амбаре и не думала даже, что нас пустят в дом. А здесь даже предлагают ужинать…
– Это моя дочь, Мюзетта, – сообщил мельник.
Больше он ничего не добавил и ни о чем не спросил. Ожидая ужина, он молча сидел за столом, положив перед собой большие загорелые руки – кожа на них была почти коричневая. Мы с Розарио переглянулись: нам обоим это напомнило руки старой Нунчи.
Ужин был небогатый, но сытный: жареная рыба, вареный рис, чай и много вкусного варенья из ревеня. Я взглянула на малышей: они ели все это жадно, не соблюдая никаких правил этикета. Впрочем, Жанно, например, и не знал этих правил. Некогда было его учить…
– Сударь, – начала я, твердо решив придерживаться старой манеры в обращениях, – мы не знаем, как благодарить нас. По правде сказать, у нас было мало надежды найти такой гостеприимный кров. Денег у нас мало, но мы заплатим вам…
– Деньги бумажные?
– Увы, да.
– У меня их полный сундук, и никакого толку. Оставьте их себе.
– Но, сударь, чем же тогда…
– Разве у вас в семье всем верховодит женщина? – резко спросил мельник.
Я запнулась, чувствуя, что краснею. Возможно, папаша Бретвиль, приютивший нас, был человеком старых взглядов, даже слишком старых. И молчание Розарио, который считался моим мужем, выглядело странно.
– Я говорю только тогда, – заявил брат, – когда дело касается важных вопросов.
– Воля ваша, – буркнул папаша Бретвиль.
Я не решилась дальше продолжать разговор о нашей благодарности за гостеприимство, ибо не знала, что предложить.
– Я постелю детям у очага, – сказала Мюзетта. – А эта пожилая женщина – ваша мать?
– Да.
– Ей тоже лучше будет спать у огня. А вы с мужем пойдете в комнату, там, на втором этаже.
– А мой брат? – спросила я, имея в виду Брике.
– Ему будет хорошо на кухне.
Папаша Бретвиль поднялся и, несмотря на то что было не больше восьми вечера, задул лампу. Все освещение состояло теперь из тускло горевшей плошки.
– Пора спать, – распорядился он.
Я уложила детей. Измученные и озябшие, они разомлели от потока теплого воздуха, шедшего от очага. Мальчики уснули мгновенно. Жанно, по своему обыкновению, деспотично разбросал руки: одну – на плечо Авроре, другую – на лицо Шарло. Щеки у сына раскраснелись, уголки губ едва заметно дергались во сне. Я осторожно поцеловала его. Какой прелестный ребенок… Надо поскорее найти какое‑нибудь жилище. Все эти странствия невыносимы для детей.
Нам отвели, казалось, одну из лучших комнат в доме: просторную, хорошо обставленную, с тяжелой деревянной кроватью, на которой с успехом разместилось бы пятеро человек. Белье было чистое и выглаженное. На комоде я увидела оставленный Мюзеттой таз с теплой водой.
Пока Розарио курил вместе с хозяином на крыльце, я поспешно вымылась. Все это гостеприимство было чрезвычайно милым… именно чрезвычайно. Я не понимала, чем мы его заслужили, и во мне уже начинало пробуждаться беспокойство. Странно, все это крайне странно. А может быть, я просто стала слишком подозрительна и перестала верить в добрые чувства совершенно чужих людей?
Я вспомнила, что крестьянин, который вез нас в телеге, на мой вопрос о том, примет ли нас папаша Бретвиль, ответил: «Этого я не знаю». Стало быть, мельник вовсе не слыл в округе человеком добрым и гостеприимным. Как же объяснить то, что произошло сегодня с нами в его доме?
Пытаясь заглушить сомнения, я скользнула под одеяло. Впервые за много дней мне выпало счастье провести ночь в обыкновенной, но ставшей такой недоступной кровати. Где я только не ночевала – в телеге, в кустах, палатках, дуплах, под деревьями, даже в сарае… Когда пришел Розарио, я крепко прижалась к нему, очень желая, чтобы он меня успокоил.
За эти шесть дней мы несколько попривыкли друг к другу, я узнала брата получше и почти избавилась от мысли, что Розарио – просто чужой мужчина, а не мой брат. Теперь даже лежать рядом в постели не казалось мне неловким, В конце концов, он такой большой, сильный и неунывающий. У кого же мне еще искать защиты?
– Ловко мы его провели, а, сестренка? – осведомился он, улыбаясь. – Старик и вправду поверил, что мы муж и жена.
– Угу. Мне даже влетело за то, что я взяла себе слишком много воли.
– А мне нравятся такие женщины. Я не люблю тихих и запуганных. Что с них толку! Вот моя Лаура…
– Расскажи мне о своей невесте.
Он стал что‑то рассказывать о своей черноглазой Лауре Антонелли, такой красивой и веселой девчонке, но из соседней комнаты долетели звуки чьих‑то голосов, и я совсем невежливо зажала Розарио рот рукой.
– Т‑с‑с! Слышишь?
Из‑за стенной перегородки донеслось что‑то похожее на жалобный плач Мюзетты.
– Отец, неужели вы думаете, что они появятся уже завтра?
– Молчи! Слезами делу не поможешь. И не уговаривай меня – я все равно отсюда не двинусь…
Это было единственное, что я разобрала. Папаша Бретвиль сбавил голос на несколько тонов, и мне осталось лишь разочарованно вздохнуть.
– Послушай, Розарио… тебе не кажется…
– Что?
– Тебе не кажется все это странным?
Брат, по‑видимому, не разделял моего мнения. Я села на постели, желая объяснить ему как можно доходчивее.
– Ну, этот папаша Бретвиль, его мельница, наконец! Ты заметил, здесь нет ни одного работника! Нет даже батраков или служанок! Только старик и его дочь. И потом, они ждут кого‑то завтра, и они боятся этого посещения…
Розарио полусонно смотрел на меня.
– Ты просто устала, малышка. Тебе все это мерещится.
– По‑моему, я сказала тебе то, что ты и сам видел!
– Какая разница? Нам нет дела до того, кого ждет мельник. Завтра утром мы уберемся отсюда…
– А дальше?
Я решила задать этот вопрос. Ответ на него оставался невыясненным. Мы шли на север, но куда именно? Розарио ничего еще не сказал мне о своих планах.
– Скажи, пожалуйста, куда ты намереваешься идти?
– В Париж. Это для начала.
– В Париж! – повторила я пораженно. – Вероятно, для того, чтобы поскорее расстаться с жизнью.
– Вовсе нет, – сонно возразил брат, явно превозмогая сильное желание поскорее от меня отвязаться. – Мы должны повидаться с Джакомо и этой его сварливой женой – Стефанией. А еще я заберу из Парижа Лауру. Мы с ней помолвлены.
– Черт побери, я уже десять раз это слышала. Да как ты не можешь понять, что Париж для дезертира и аристократки – это все равно что пасть Ваала. Это как у Данте: «Оставь надежду, всяк сюда входящий»…
– Я не знаю никакой пасти и никакого Данте. Я иду в Париж, чтобы забрать свою невесту.
– Ты хорошо доказывал ей свою верность! – язвительно заметила я.
Розарио не прислушивался ко мне.
– А потом мы дадим деру к границе, и не к австрийской, а к бельгийской, – пробормотал он. – Спокойной ночи.
Будущее теперь прояснилось, но от этого не стало менее опасным. Какой ужас, мы идем в Париж. Нет, этот солдафон положительно безумен. Сунуться в столицу с заведомо подложными документами, зная, что нас разыскивают, что нам грозит гильотина…
Впрочем, мне не оставалось ничего другого, кроме как потушить свечу и, следуя примеру Розарио, поскорее уснуть.
Проснулась я от громкого шума, заранее зная, что это явились те самые незнакомцы, которых Мюзетта с таким ужасом ждала.
– Ну, что ты теперь скажешь?! – яростно воскликнула я, обращаясь к брату. – Это пришли за нами, без сомнения!
Розарио с самым безмятежным видом натягивал на себя рубашку. Его легкомыслие меня поразило. Я чувствовала сильное желание схватить его за шиворот и потрясти, как трясут оливковое дерево.
– Это не за нами, Ритта. Успокойся. Мельник еще вчера ждал этих посетителей.
Я заметила, что громкий стук в ворота то усиливается, то вовсе затихает, словно нежданные гости пребывают в нерешительности относительно того, ломать или не ломать дверь.
– Даже если это не за нами, они все равно нас заберут! Мы все попадем в тюрьму, я в этом уверена.
– Какое нам дело до них, черт побери?! Приди в себя. Эти люди даже не знают, что мы здесь…
Кажется, папаша Бретвиль все‑таки распахнул ворота.
Я услышала голоса во дворе – голоса, по интонации которых легко было догадаться, что принадлежат они гвардейцам. Я выглянула в окно.
Это были наглые, самоуверенные люди, скверно вооруженные, но явно считающие себя хозяевами душ и судеб. Их начальник гневно ходил вокруг мельника и что‑то выкрикивал. Папаша Бретвиль казался красным, как кумач, кулаки его были сжаты, он все время повторял в ответ одни и те же слова:
– Я – хозяин своего хлеба. Я отдам его только тогда, когда захочу.
Эти слова разъяснили мне все. Очевидно, эта незваная команда была реквизиционным отрядом, созданным для того, чтобы отбирать у крестьян хлеб. Это теперь вошло в привычку. Забирали обычно все до последнего зерна, не оставляя даже на посев.
– С тебя причитается сорок буассо хлеба, гражданин. Так постановила Республика.
– Республики нет дела до моего хлеба.
– Мы арестуем тебя, если ты посмеешь противиться!
Мельник побагровел. Казалось, он близок к апоплексическому удару. Самые откровенные ненависть и возмущение читались на его лице: я трудился не покладая рук, я не спал ночей, чтобы заработать все то, что имею, а теперь вы, дрянная голытьба, являетесь забирать плоды моего труда в пользу какой‑то Республики?!
Он сумел взять себя в руки. Сухим жестом он пригласил реквизиторов в дом, для того, дескать, чтобы выпить по стаканчику вина и поговорить более мирно. Реквизиторы охотно согласились: это было похоже на переговоры о крупной взятке.
Но папаша Бретвиль, оставив гостей внизу, поспешно поднялся по лестнице на второй этаж. Я слышала, как с плачем припала к его груди Мюзетта, а мельник быстрым отрывистым шепотом говорил ей:
– Беги, беги поскорее к тетке. Не то и тебя уведут. Беги и не смей возвращаться сюда… А когда будешь бежать через деревню, кричи во всю мочь, что я продаю весь хлеб ниже максимума. Пускай все крестьянки придут сюда. Я все отдам им задаром… Это мой хлеб, что хочу, то с ним и делаю.
Мюзетта ринулась по лестнице вниз. Папаша Бретвиль грузными шагами подошел к нашей двери, резко распахнул ее. Мы с Розарио молча смотрели на мельника, не представляя себе, что нам делать.
– Можем ли мы как‑то… – начала я.
– Можете.
Удивленная, я смотрела на него.
– Так с кем мне разговаривать? – неторопливо спросил мельник. – Кто глава в вашей семье – жена или муж?
– Это все равно, – сказала я торопливо. – Вы можете говорить с нами обоими.
– Да, теперь и в семье все пошло вверх ногами…
Я ждала, что же он скажет. Мельник так хорошо обошелся с нами. Пожалуй, в его доме мы впервые за шесть дней почувствовали себя людьми. Мы в долгу перед ним.
– Вы идете в Париж, не так ли, сударыня?
Папаша Бретвиль, видимо, решил все же говорить со мной, и я согласно кивнула, ибо не было возможности отказаться от того, что мы утверждали вчера.
– У меня есть дочь в Париже, Каролина. Она живет на улице де ла Гарп, номер 25. Меня, наверное, заберут в тюрьму, и Мюзетта, бедняжка, останется совсем одна. А ей ведь только шестнадцать. Каролина намного старше. Пусть она приедет сюда. Скажите, что у нас несчастье, и сестра в ней нуждается. И еще скажите… я прощаю ее.
– Прощаете? – переспросила я.
– Ага. Я, было, проклял ее. Почти проклял. Она спуталась с одним аристократом, знатным прохвостом, у которого и в мыслях не было жениться на ней. Да он уже был женат. Каролина опозорила семью до того, что нам невмоготу было остаться на прежнем месте. Мы переехали сюда, под Мортань. От всего этого моя жена и померла. А Каролина сбежала в Париж. Я ничего о ней не знаю, только адрес… Так вы обещаете?
– Обещаю.
Папаша Бретвиль молча снял со стены распятие.
– Ну‑ка поклянитесь.
Не понимая причины его недоверия, я все‑таки поклялась. Что мне стоит посетить мадемуазель Каролину, если Розарио все равно тащит меня в Париж?
– Улица де ла Гарп, двадцать пять, не забудьте!
– Да‑да, я помню.
Помолчав, мельник добавил:
– За вашу услугу я дам вам и вашим детям теплую одежду и башмаки. И… три луидора золотом, чтобы вы могли сесть в дилижанс и поскорее известить Каролину.
– О, – проговорила я, – большое спасибо, но…
– Не надо мне никаких «но». После этих «но» всегда говорят какую‑нибудь глупость. Хватит болтать. Одевайтесь скорее. На чердаке есть лестница, пусть ваш муж спустит ее из окна. Вы выберетесь из дома незаметно.
С помощью Маргариты я быстро одевала мальчиков в теплые куртки, башмаки и кюлоты. Нашлись даже картузы и два шарфа. Вся одежда была старая‑старая и, наверно, еще с начала века… Для Авроры нашлось нечто более новое: плащ с бретонским капюшоном и платок. Я даже не смела верить в удачу.
– Давайте быстрее! – командовал Розарио. – Уже восемь утра, нам давно пора убираться.
Я получила обещанные три луидора золотом и спустилась по лестнице вслед за своим мнимым мужем. Утро было прохладное, но солнечное, дождя не ожидалось. Казалось, сама погода благоприятствовала нам. Я с удвоенной энергией принялась помогать спуститься Маргарите.
Несмотря на то, что мы оказались по другую сторону усадьбы папаши Бретвиля, я все же услышала звонкие голоса множества женщин, успевших прибежать на зов Мюзетты и моментально расхватавших хлеб по дешевке. От обещанных Республике сорока буассо ничего не осталось, и папаша Бретвиль мог злорадно хохотать. Реквизиторы могли теперь браниться и бесноваться, но забирать было нечего, а стрелять в крестьянок они не смели.
Уже спокойным шагом мы миновали выгон и перешли речку по узкому бревенчатому мостику.
В середине октября 1793 года я снова оказалась в Париже.
Угрюмо и неприветливо встретил меня этот город. Помрачневшим, посуровевшим, скучным и аскетичным – вот каким он мне показался. Был уже вечер, и улицы Парижа словно вымерли. Приближался час появления патрулей, и жители, вероятно, не испытывали желания попадаться им на глаза.
– Ваше сиятельство, – внезапно сказал Брике, когда мы остановились на углу улицы Круа‑де‑Рети‑Шан. – Я, пожалуй, теперь с вами расстанусь.
Я молча смотрела на него, мало что понимая. Его присутствие стало само собой разумеющимся, чем‑то весьма обычным.
– Что ты хочешь делать, Брике?
– Приключения наши кончились, ваше сиятельство. Париж для меня – все равно что дом. Здесь я не пропаду. Мне скоро будет шестнадцать. Я, наверное, запишусь в армию.
– Ты решил стать республиканцем?
– Мне до этого нет дела. Что республиканцы, что аристократы… Я при всякой власти сумею устроиться.
Находя, что ход его мыслей весьма трезв, я протянула ему несколько бумажных ассигнаций.
– Возьми. Так тебе будет легче на первых порах.
Он взял деньги. Я порывисто привлекла подростка к себе, поцеловала в лоб, и он впервые не сопротивлялся этому.
– Храни тебя пресвятая дева, Брике. Ты сделал мне много добра.
Он кивнул.
– Вы добрая женщина, ваше сиятельство. Может, если старые времена вернутся, я вам еще пригожусь. Вы знаете, где меня вернее всего можно найти.
– Где же? – спросила я в недоумении.
– В тюрьме, само собой. Я от этого никогда не вылечусь.
Шмыгнув носом, он зашагал прочь, и его треуголка быстро растаяла в сумерках.
– Это к лучшему, – сказал Розарио. – Теперь нас меньше.
В действительности нас стало совсем мало: я, брат и Аврора. Маргариту с мальчиками мы уговорили остаться в одной из деревень, Сен‑Мор‑де‑Фоссе, совсем недалеко от Парижа. Сколько усилий я приложила, чтобы уговорить крестьянку приютить их. Та наотрез отказывалась, считая нас очень подозрительными особами. И тогда я решилась на последний шаг. Я достала из кожаного мешочка кольцо с великолепным огромным сапфиром и показала его крестьянке. Глаза у нее блеснули. Меня мучил стыд от того, что я вынуждена расстаться с подарком Луи Мари. Последним подарком. Но другого выхода не было. На мгновение задержав кольцо в своей ладони, я отдала его крестьянке. Она согласилась содержать детей и Маргариту в течение какого‑то времени.
– Но девчонку все равно забирайте, – заявила она, имея в виду Аврору.
– Она уже такая большая. И ест, наверное, за двоих. Нет, мне такая обуза не подойдет…
Аврора пошла с нами в Париж. Розарио успокоил меня, говоря, что мы выдадим ее за нашу дочь. Но как? Мне было двадцать три года, я не могла иметь одиннадцатилетнюю дочь. Мой возраст и возраст Авроры любому покажется подозрительным.
Мы искали ночлег. Неизвестно было, на какое время нам придется задержаться в Париже – на неделю или чуть дольше, пока Розарио управится со своими делами, а я повидаюсь с Каролиной Бретвиль. Настроение у меня было мрачное, я чувствовала откровенный страх за свою жизнь. Париж теперь стал царством террора, здесь повсюду рыскают члены народных комитетов, призванных выявлять «подозрительных» и заключать их в тюрьмы. А из тюрем сейчас была только одна дорога – на эшафот. Других наказаний давно уже не существовало – если не юридически, то фактически.
С содроганием я пересекла площадь Карусель, оглядываясь то на свой бывший чудесный дом, то на дворец Тюильри. Во дворце теперь заседал Национальный Конвент и назывался он нынче Дворцом равенства. Лихорадка переименований охватила Париж; было наделано немало подобных глупостей. Появились какие‑то странные улицы Воздержания, Справедливости, Строгости, Трезвости, Нелицеприятия…
По улице Веррери, сохранившей, слава Богу, свое прежнее название, мы подошли к Сене и через мосты Мари и Турель перешли на другой берег. Набережная Сен‑Бернар была пустынна. Как я поняла, Розарио был истый парижанин и знал, куда нас ведет. К Зоологическому саду, что ли? Пройдя улицу Фоссе‑Сен‑Виктор, мы действительно повернули туда, и я решила задать вопрос.