Еще не рассвело, а я уже сидела, склонившись над кружевом. В Париже нам надо было на что‑то жить. Розарио получал временную работу – то каменщиком, то помощником оружейника или кузнеца, то чистил сапоги на площади, но все это было от случая к случаю и приносило мало денег. Кроме того, он, как нормальный жених, знающий приличия, дарил мадемуазель Антонелли то колечко, то ленты, то цветы, а все это в нынешние времена стоило ужасно дорого. Поэтому я отправилась к своей старой знакомой, мадам Тессье – она теперь называлась гражданкой Тессье, галантерейщицей. Она сразу узнала меня и дала заказы. Я купила нитки, пряжу, крючок и спицы. Вот уже который день принцесса де ла Тремуйль вязала для состоятельных буржуазок и жен разбогатевших дельцов всевозможные «блонды» и «шантийи».
За это платили шестьдесят су в день.
– Послушай, Ритта, ты не могла бы сегодня вечером куда‑нибудь уйти и увести Аврору?
Я удивленно взглянула на брата.
– Уйти? Куда же я уйду?
– Ну, допустим, к Джакомо. Он приютит вас на эту ночь. А мне очень надо побыть ближе к Лоре.
– Ты не знаешь, какие у меня отношения со Стефанией! – рассерженно сказала я.
Я вообще старалась встречаться с ней пореже. Прийти туда на целую ночь – это значит обречь себя на беспрерывные разговоры о «бездельницах, которые, только оказавшись в бедности, вспоминают о своей родне».
– Ты уйдешь?
– Ты очень осложняешь мне жизнь, Розарио! – сказала я раздраженно. – Разумеется, я уйду.
Для меня не было секретом, что, хотя брак Розарио и Лауры все время откладывается по причине недостатка денег, они не утруждают себя ожиданием и давно уже предаются радостям супружества. Как я поняла, это у них началось задолго до того, как Розарио ушел в армию. А Лора вообще демонстрировала раскованность и полную свободу от предрассудков, достойную разве что Версаля. Я всегда думала, что буржуазки в этом отношении более добродетельны, чем аристократки. Но Лора убедительно доказала, что бывает и наоборот.
– Ты любишь ее? – невольно вырвалось у меня.
– Я хочу на ней жениться.
– Я спросила тебя о любви. Он взглянул на меня, усмехаясь.
– Ей‑богу, ты говоришь как по писаному. Черт побери! Лора – единственная девчонка, на которой я хочу жениться. А это много значит.
Я замолчала, зная, что в лексиконе Розарио нет слов о любви.
Чтобы отблагодарить меня за согласие оставить их одних в комнате, брат отправился в лавку за хлебом. Покупка хлеба уже давно превратилась в мучение, и я облегченно вздохнула, поняв, что сегодня освобождена от этой обязанности. Ко мне вернулось упорство, и я с новой силой склонилась над кружевом. Это была очень тонкая, филигранная и утомительная работа, любой узелок мог все испортить… Я рассчитывала закончить эту вещь из кружев, а потом отправиться к Жану Батисту Коффиналю, бывшему врачу, судье Революционного трибунала.
Почти месяц я обивала пороги тюрем, пытаясь хоть что‑то узнать о судьбе и процессе Рене Клавьера. Все было тщетно. Я даже не смогла выяснить, в какой тюрьме он находится, хотя часами простаивала возле Ла Форс, Люксембурга, Аббатства и Сен‑Лазара. Я разговаривала с родственниками заключенных, расспрашивала, несколько раз отважилась даже зайти в наблюдательный комитет секции, арестовавшей Клавьера, – эта секция ведала арестами и составляла списки «подозрительных».
Меня не узнали и не разоблачили, а просто попросили уйти. Кроме того, расспросы были опасны еще и потому, что отец Рене, старик Клавьер, бывший министр финансов, видный жирондист, тоже находился в тюрьме, и, когда я принималась расспрашивать, все почему‑то думали, что я сочувствую жирондисту, и посматривали на меня с подозрением.
– Вам бы отправиться к Коффиналю, к судье, – сказала мне одна женщина, надеявшаяся в окнах Люксембургской тюрьмы увидеть хоть силуэт своего арестованного сына. – Он может помочь, если вы очень попросите.
Она шепотом назвала мне домашний адрес судьи.
– Его еще надо уговорить, – предупредила она многозначительно.
– Я должна буду с ним спать? – прямо спросила я.
– Может быть. Если вы хотите спасти своего друга… Спасти! Я горько усмехнулась. Вряд ли мне это удастся.
Я хотела бы узнать, где Рене находится и что ему грозит. Во всяком случае, адрес у меня был. В полдень я отправлюсь к гражданину Коффиналю, но, честно говоря, пока не представляю, как буду себя вести.
А после этого надо будет зайти на рынок и навестить Жанно и Шарло в Сен‑Мор‑де‑Фоссе. Им было там хорошо, я в этом убедилась. Мне не хватало присутствия сына, но я не могла не признать, что в Париже мы жили хуже и беднее, чем он в деревне. Крестьянка, показавшаяся мне такой скаредной и сварливой, оказалась не такой уж плохой, и Маргарита, которая сама была родом из пикардийской деревни, даже с ней подружилась. Там у детей были хлеб, молоко и масло, – что здесь удавалось достать лишь с большим трудом.
– Научи меня, – сказала Аврора, наблюдавшая за моими руками.
Я показала ей несколько движений, она старательно пыталась запомнить.
– Это не так легко, – сказала она наконец. – А ты все очень быстро делаешь, даже в глазах мельтешит.
– Еще бы. Я училась этому шесть лет в монастыре. Знала бы ты, как мне это не нравилось.
– А меня монахини в Понтави учили разве что мыть полы и чистить кастрюли.
Я улыбнулась. Аврора уже совсем взрослая. Она не убегает, как прежде, куда‑нибудь играть, а честно пытается научиться вязать кружева. Пальцы у нее двигались пока медленно и неловко, тонкая нить все время выскальзывала и связывалась в узлы. Я терпеливо показывала снова и снова. Может быть, Аврора когда‑нибудь сумеет стать помощницей.
– Вот было бы хорошо, если бы у меня было платье с такими кружевами, – произнесла она, вздыхая.
Я вздохнула в свою очередь.
– Радость моя, ты была бы в нем очень красива.
– Да. Как те девочки. Ну, из соседнего особняка.
В соседнем особняке жили дочери нувориша, разбогатевшего на спекуляциях. Я почему‑то вспомнила, как еще в Тоскане с завистью следила из‑за кустов за дочерями графа Лодовико дель Катти. Меня и на десять шагов к ним не подпускали.
– Я знаю, мама, ты не виновата. Ты стараешься. И все так сразу на нас навалилось. Я не люблю Революцию. Это она выгнала нас из дома.
Я внимательно взглянула на девочку. Фиалковые глаза ее затуманились, она очень серьезно смотрела на меня. Она все понимает. Она перестала быть ребенком гораздо раньше, чем я это заметила. Я обняла ее, прижала ее голову к груди.
– Ты помнишь наш дом?
– Да. Ты уезжала в Версаль и приходила поцеловать нас на ночь. На тебе было голубое платье, такое душистое, шуршащее. Я помню, как оно шелестело. И бриллианты в ушах… От тебя пахло розмарином. А еще я помню твой день рождения, когда ты подарила мне нитку жемчуга и клетку с канарейкой. Мы так хорошо жили тогда.
Спохватившись, она горячо добавила:
– Но ты и сейчас красивая. Ты правда очень красивая. Ни одна женщина не может быть красивее тебя.
Я невольно улыбнулась, зная, что она говорит искренне.
Слегка подобрав подол длинной потрепанной юбки темно‑коричневого цвета, я быстро спускалась по узкой грязной лестнице. Скоро полдень. Если я хочу застать Коффиналя дома за обедом, необходимо поторопиться. Хоть бы удалось узнать что‑то о Рене… Судья наверняка что‑то знает. Но захочет ли он сказать мне хоть что‑нибудь? Это еще вопрос.
– Добрый день, гражданка!
Я вздрогнула от неожиданности и раздражения. Снова этот Белланже! Скрестив ноги и опираясь на перила, он со странной улыбкой смотрел на меня.
– А, это вы, гражданин Белланже, – сказала я, почти не скрывая досады. – Позвольте мне пройти, я очень спешу.
– Куда это ты спешишь, Жюльетта?
От этого «ты» меня передернуло. Наверное, я никогда не привыкну к тому, что каждый голодранец может мне тыкать. А от этого Белланже так много зависит. Мы же ему почти ничего не платили.
– Так куда ты идешь, гражданка?
Похоже, он и не думал пропускать меня. Я почувствовала, что щеки у меня начинают пылать. Господи, как мне хотелось высказать в лицо этому субъекту все, что я думаю о нем и о других самодовольных болванах, подобных ему. Но я напомнила себе, кто я сейчас. Сдержавшись, я попыталась ответить как можно более миролюбиво, чтобы пресечь все остальные попытки заигрывания.
– Я просто хочу пройтись или сходить на рынок. Сегодня праздник, мне кажется?
– Верно! – подхватил он, хватая меня за руку. – Может, проведем его вдвоем?
Я раздраженно высвободила свою руку. Белланже был мне ужасно противен своей мещанской манерой заигрывания, своим обращением со мной, как с глупой разбитной крестьянкой. Он явно воображал, что выглядит неотразимо. И еще, как на грех, дом почти пуст, Розарио куда‑то ушел. Страха я не чувствовала, но перспектива остаться один на один с Белланже настраивала на тревожный лад.
– Что вы имеете в виду? – спросила я враждебно и сухо.
– Не будь такой ледышкой. Ты же с виду просто персик. Мало у какой женщины…
– Вы забываете, гражданин Белланже, – прервала я его. – Я замужем, моя дочь осталась наверху. Она может услышать.
Внутри у меня все кипело, но я приказывала себе сохранять спокойствие. Хотя, видит Бог, я могу и не сдержаться. Я уже столько раз одергивала Белланже, пресекала его ухаживания – такие же неуклюжие и нелепые, как и он сам. Но он ничего не понимал. К тому же явно думал, что из‑за того, что мы не платим за комнату, я уступлю.
– Я, кажется, уже говорил тебе, что меня зовут Феликс.
– Мне, собственно, безразлично, как вас зовут! – произнесла я запальчиво. – Мой муж сейчас придет, уходите.
– Твой муж! Ха! Да ты что, ничего не знаешь? Вот святая простота!
Снова схватив за руку, он тянул меня к себе.
– Эй! – сказала я угрожающе. – Предупреждаю вас, сейчас вернется мой муж! Отпустите меня.
Он дышал тяжело, взволнованно, и мне стоило большого труда отпихивать его от себя.
– Что касается твоего мужа, гражданка Фромантен, то я прекрасно знаю, как он развлекается, когда тебя нет. Он водит сюда девку. Рыжую такую, аппетитную. Слышала бы ты, что они вытворяют вдвоем!
Не особенно вслушиваясь в его слова, я изо всех сил толкнула Белланже, рискуя вместе с ним покатиться по ступенькам. Теряя равновесие, он отпустил меня. Воспользовавшись этим, я побежала вверх по лестнице, чертыхаясь в душе. Я ведь собиралась идти к судье, а вместо этого возвращаюсь домой.
Пробормотав проклятие, Белланже ринулся следом за мной. Я думала, как бы скорей добежать до комнаты и закрыться на ключ. Розарио вот‑вот должен вернуться из лавки, он разберется с этим негодяем. Белланже схватил меня за край юбки, я споткнулась, больно ударившись о ступеньку, и, не удержавшись, упала на колено. Тяжело дыша, Белланже потянул меня к себе.
– Ты что, не слышала, что я тебе сказал? Твой драгоценный супруг крутит шашни у тебя за спиной, а ты готова хранить ему верность!
Разъяренная, я не понимала, о чем идет речь. О Лауре?
– Мне плевать на то, что вы говорите! – крикнула я. – Немедленно оставьте меня, не то я позову на помощь!
Я могла, конечно, кокетством, улыбкой или неопределенным обещанием смягчить этот конфликт, просто дать Белланже надежду или намекнуть, что мы сможем встретиться в другой раз, – словом, я могла слукавить. Но мне казалось это слишком унизительным. Кроме того, назойливость этого человека так меня раздражала, что я не желала сдерживаться.
– Кого ты позовешь на помощь? Кого? Я всегда добиваюсь того, чего хочу. Да ты же сама потом будешь довольна! Я, в конце концов, не урод. Я куплю тебе платье, сережки, шляпку. Ты будешь одета как картинка…
Дыша тяжело и прерывисто, он шептал мне эти слова прямо в лицо, не давая мне возможности отстраниться. Я почувствовала, как та струна, что удерживала меня в рамках, разом лопнула. Я больше не могла это терпеть.
– Платье?! – повторила я в бешенстве. – Черт побери, это дешево! Слишком дешево, чтобы я согласилась спать с таким дерьмом, как ты!
В ярости он бросился на меня, сгреб в охапку, сжал так, что я задохнулась от боли, и, припав к моим губам, прямо‑таки впился в них. У меня дурнота подкатила к горлу. Задыхаясь от боли, отвращения и гнева, я пыталась освободиться, выскользнуть, избавиться от этих противных объятий, но борьба с Белланже сулила не больше успеха, чем борьба с медведем. Изловчившись, я укусила его за нижнюю губу, с омерзением почувствовав на языке солоноватый привкус крови. Вскрикнув, Белланже отшатнулся с перекошенным от гнева лицом, его огромный кулак поднялся для удара. Я успела немного отпрянуть, но удар пришелся по виску и свалил меня. Я не сразу пришла в себя. В голове шумело. Я едва различала голос Белланже.
– Ах ты стерва! А я‑то к тебе по‑хорошему. Даже свидетельство о благонадежности не спросил, потому что знал, что нет его у вас. Чертовы подозрительные! Ведь одно мое слово – и вы со своим муженьком чихнете головами в корзину.
Цепляясь руками за стену, я медленно поднялась, еще не полностью оправившись.
– Да ведь только за то, что ты говоришь мне «вы», я могу на тебя донести, – продолжал Белланже. – Конвент запретил выкать, выкают теперь только аристократы…
С невыразимой ненавистью я взглянула на Белланже, чувствуя, что сейчас взорвусь от возмущения.
– Ты, ублюдок! – крикнула я так пронзительно, что у самой зазвенело в ушах. – Подонок, сволочь, дерьмо! Убирайся с дороги!
Может быть, его испугало выражение моего лица. А может быть, он, как всякий трус, побоялся заходить слишком далеко. Вероятно, поначалу он не рассчитывал встретить сопротивление. Он привык считать себя красавцем. Так или иначе, но он посторонился. Бросив на него полный ненависти взгляд, я сошла вниз.
У самой двери я почувствовала, что мне физически необходимо обернуться.
– Скотина! – крикнула я в пролет лестницы. – Грязная свинья! Дубина! Идиот!
Я стукнула дверью так сильно, как только смогла. И во дворе нос к носу столкнулась с Розарио.
Он молча рассматривал мое лицо, и я невольно поднесла руку к виску. В голове до сих пор слегка шумело от удара.
– Кто это сделал? – глухо и спокойно спросил Розарио.
От сдерживаемой ярости, звучавшей в его голосе, мне стало не по себе.
– Белланже, этот подонок, – произнесла я с ненавистью. И тут же поспешно добавила: – Но, Розарио, все уже кончилось, ты должен…
Не дослушав меня, он зашагал к дому. Я бросилась вслед, догнала, схватила за руку.
– Нет, Розарио, только не сейчас, пожалуйста!
Остановившись, он обернулся ко мне:
– А когда же? Этот мерзавец посмел ударить мою сестру. Ты думаешь, я проглочу такое?
– А ты думаешь, мне будет легче, если тебя заберут в тюрьму? Все и так достаточно плохо.
– Он угрожал нам тюрьмой?
Я опустила голову.
– Да. Свидетельство о благонадежности и этот чертов декрет об обращении на «ты», я совсем забыла о нем…
– Тем более с нашим хозяином надо разобраться. Жди меня там, у фонтана.
– Но, Розарио…
– Слушай, что тебе говорят! – гневно крикнул он. – Черт побери! Я скоро вернусь.
Хлопнула входная дверь, и я осталась одна у дома. Честно говоря, от всего этого мне было тошно. Розарио устроит драку, гражданка Белланже, чего доброго, пригласит полицию, чтобы унять потасовку. Розарио был очень высокий и сильный, но ведь и Белланже не малыш… Кроме того, этот мерзавец наверняка донесет на нас в наблюдательный комитет секции – донесет уже за одно мое сопротивление, а поступок брата все усугубит. Разумеется, Белланже помчится в комитет и там, демонстрируя свои синяки, заявит о нападении роялистов на доброго честного патриота. Нам надо съезжать с этой квартиры, и как можно скорее.
От волнения и тревоги меня до костей пробирал холод. А может, не от волнения, а от плохой одежды. Поплотнее запахнув на себе теплую шаль, я сжала зубы, уговаривая себя успокоиться. Холодный осенний ветер продувал насквозь, одета я была явно не по погоде. У меня даже чепца не было, и я ходила простоволосая. Но об этом ли надо думать сейчас?
До меня донеслась грязная брань, крики. А потом словно что‑то тяжелое грохнулось оземь. Напряженно прислушиваясь, я замерла. Мне показалось, я слышу проклятия и стоны. Не раздумывая, я бросилась к дому.
Розарио, прихрамывая, вышел из двери и остановил меня.
– Боже, что с тобой? – воскликнула я в ужасе.
– Да что со мной может быть? Все в порядке.
Один глаз у него заплыл, скула была рассечена, губы разбиты.
– Целы ли у тебя зубы, по крайней мере?
– Целы, – буркнул он, направляясь к фонтану.
Я подала ему носовой платок. Он смочил его в воде и приложил к глазу. Потом повернулся ко мне и даже подмигнул. Он никогда не терял своего легкомыслия, этот Розарио.
– Что это был за шум, Розарио? Кто там стонал?
– Белланже, кто же еще.
Словно решившись, он с некоторым смущением произнес:
– Знаешь ли, этот ублюдок случайно упал в пролет лестницы. Кажется, он сломал себе ногу.
Я побледнела. Только этого нам и не хватало! Схватив брата за руку, я гневно крикнула:
– Так чего же ты ждешь? Пока нас не заберут? Бери Аврору и уходим.
Розарио очень выразительно постучал пальцем по лбу.
– Как уходим? Куда? На улицу? Так ведь нам даже одеться не во что. Надо найти новое жилье.
– И долго ли продлятся поиски? – спросила я тоскливо.
– Да я спрошу у приятелей, где можно поселиться. Дня через два мы переедем на новое место.
Он высморкался в мой платок и отдал его мне. Я молча размышляла. С какими приятелями знается Розарио? В нынешнее время иметь приятелей – непростительная неосторожность.
– Но Белланже. Он ведь приведет сюда комиссаров секции. Брат ухмыльнулся.
– Как приведет? В ближайшее время он будет занят только собой, уж ты поверь. Он и с места не может сдвинуться. Ему не до доносов.
Я упрямо покачала головой.
– Одно другому не мешает.
– Ты слишком подозрительна. У него явно сломана нога. На некоторое время я нас обезопасил… Ну, ступай в комнату. Запритесь там с Авророй и ждите меня, я скоро вернусь.
Я вспомнила, что собиралась к гражданину Коффиналю, судье Революционного трибунала. В конце концов, если Розарио полагает, что пока нам ничего не грозит, а Белланже так плох, почему бы не исполнить свое намерение? Мне нужно узнать хоть что‑нибудь о Рене.
– Я тоже иду в город, Розарио.
– Куда?
– На рынок, – слукавила я.
Розарио все равно ничего не знал о Рене Клавьере. Да если бы и знал, то мое решение пойти к Коффиналю счел бы безумием.
Мы вышли на улицу Сен‑Жак вместе. Я опиралась на руку Розарио, чувствуя, какая она сильная и надежная, и, как я ни старалась настроиться на пессимистический лад, тревога моя все таяла, и я понемногу успокаивалась.
Было холодно. Свинцово‑черные тучи нависали над городом. Стало накрапывать. Зябко поеживаясь, я плотнее запахнула шаль. Для полного счастья мне не хватало только дождя… Сегодня, вероятно, мой черный день. Приставания Белланже, его драка с Розарио, угроза ареста, и, наконец, дождь. Я искоса поглядела на брата, шедшего рядом. Кажется, утреннее происшествие лишь изрядно позабавило его, и только. Он ничуть не волнуется. Честно говоря, сейчас мне хотелось побыть одной, но Розарио заявил, что берется меня проводить. Возражать было бессмысленно. Не могла же я ему сказать, что наврала насчет рынка, что на самом деле мне нужно на улицу Сен‑Жермен‑д'Оксерруа, в дом судьи Коффиналя. Не перемолвившись ни словом, мы с братом прошли по Малому мосту и свернули на улицу Сен‑Бартелеми.
У одной из винных лавок нам невольно пришлось остановиться. Улицу заполнила большая толпа. Накрапывал дождь, но зеваки явно не обращали внимания на скверную погоду. Я увидела пьяного санкюлота, взобравшегося верхом на осла, покрытого вместо попоны фиолетовой епископской сутаной. Под хвостом у осла болталась книга с золотым тиснением – требник ими Библия, по всей вероятности. Сжимая в руке просфору, санкюлот протянул испуганному лавочнику драгоценную чашу – украденную из церкви чашу для причастия. Лавочник поспешно наполнил ее вином; санкюлот, захлебываясь, выпил его, желая, наверное, довести себя до полной кондиции, а потом, хохоча, сунул ее в морду ослу. Тот отмахнулся, выбив мордой чашу из рук недоумка. Сверкнув золотом, сосуд покатился в пыль. Не долго думая, санкюлот швырнул на землю просфору, протянул грязные руки к небу и, покачиваясь на осле, стал выкрикивать бессвязные фразы из разных молитв, добавляя в конце каждой нецензурную брань. Толпа хохотала. Набожные старухи тайком крестились и спешили поскорее уйти.
Процессия патриотов‑дехристианистов поплелась вверх по улице Сен‑Бартелеми…
– Ну как? – проговорила я, глядя на Розарио.
Эти люди всегда вызывали у меня омерзение, я свыклась с этим чувством. Только что увиденная сценка не была чем‑то новым, необычным. Давно уже уничтожены воскресенья, дни особых богослужений, праздники святых. Комиссары Конвента грабили в департаментах церкви и целые ящики награбленного приносили во Дворец равенства. Церковная утварь отправлялась на чеканку монет. Повсюду звучали требования заменить Бога священников Богом санкюлотов и ввести культ Разума, Свободы или Иисуса в красном колпаке. А совсем недавно сам епископ Парижа Гобель вместе с другими священниками явились в Конвент и публично отреклись от сана, а вместо митры нацепили красные колпаки. Именно сегодня в Соборе Парижской Богоматери устраивалось «богослужение». На алтаре богиня Свободы, певичка из Оперы, пела гимн в честь Разума. Его, видимо, представляли здесь Конвент и Коммуна в полном составе.
Церкви в Париже были закрыты и разграблены. Вчера я сама видела, как снимались колокола с монастыря святого Бенуа. А как же колокола нынче тоже нужны Республике, из них будут отлиты пушки. Пылали костры на улицах – там сжигались книги и священные реликвии, бережно хранившиеся в течение столетий. Была брошена в огонь рубашка святого Людовика, взломана и сожжена рака святой Женевьевы. В Сен‑Дени добрые патриоты разрывали могилы и грабили их. Коммуна постановила что всякий, кто потребует возобновления богослужений, будет арестован как подозрительный.
Я никогда не была особо религиозной. В Версале в Бога не верил никто, соблюдались лишь внешние признаки веры – мессы, причастия. Но мне бы и в голову никогда не пришло запрещать кому‑либо верить или молиться. Видимо, во Франции стали очень своеобразно понимать Разум, раз все преходящее объявляется царством Свободы.
– Не думай об этом, – пробормотал Розарио, выводя меня из толпы зевак.
Мы шли по мосту Менье. Нас опередили две бедно одетые женщины средних лет. Ветер донес обрывок их разговора.
– Пока дойдешь до церкви святого Евстахия, башмаки прохудятся.
– Да, но зато по случаю праздника там бесплатно угощают колбасой и вином. Мои дети уже забыли, что это такое.
Я невольно усмехнулась. Поистине Революция осчастливила всех.
На улице Бетизи мы с Розарио расстались. Брат отправился искать жилье и свернул в ближайший переулок. Я облегченно вздохнула. Если бы Розарио решил проводить меня еще немного, мне, пожалуй, пришлось бы отказаться от идеи навестить сегодня Коффиналя.
Длинная улица Сен‑Жермен‑л'Оксерруа простиралась передо мной. Увидев на грязной облупленной стене одного из домов цифру семь, я взяла молоток и постучалась. Ниже цифры корявым почерком было выведено: «На погибель тиранам в этом доме сдали полагающуюся порцию селитры». Черт побери, очень приятно было об этом узнать.
Дверь мне открыла неопрятная старуха в порванном на рукаве платье и грязном плиссированном чепце с революционной кокардой.
– Тебе кого? – не слишком любезно осведомилась она.
– Я хочу видеть гражданина Коффиналя.
– Первый этаж, вторая комната налево, – проговорила старуха, явно потеряв ко мне всякий интерес. Просителей, подобных мне, здесь, вероятно, было много.
Набравшись смелости, я подошла к указанной двери и громко постучала.
– Кого это еще черти несут?!
Я громко и решительно постучала снова.
Послышались тяжелые шаги, и дверь распахнулась. На пороге стоял грузный, большой мужчина в какой‑то поношенной кацавейке, панталонах и спущенных чулках; лицо его было некрасивым и отталкивающим, волосы заплетены в старомодную косицу. Не то чтобы он был урод, но в его внешности было что‑то отвратительное: толстый мясистый нос, толстые губы, брови, сросшиеся на переносице… Если внешность говорит о характере, то Коффиналь вряд ли захочет мне помочь.
– Ну, входи, что ли, – бросил он, внимательно рассматривая меня серыми мутными глазами.
«Нет, это слишком кошмарно, – подумала я в ужасе. – Я ни за что не стану спать с этим дубиной…»
И все‑таки я вошла. В небольшой комнате был тяжелый запах. На столе, заваленном бумагами, стояла початая бутылка вина. На старом кресле прохудилась обивка. Голые мрачные стены, бюст Бенжамена Франклина на подоконнике, незастланная узкая кровать в углу, занавески грязно‑горчичного цвета, скомканные изорванные бумаги на полу, – неприкрытая бедность, пыль и запустение. Этот Коффиналь – большой неряха. Пожалуй, комната, предоставленная нам Белланже, выглядела привлекательней.
– Что тебе от меня надо? – без предисловий начал Коффиналь, обращаясь ко мне грубо, небрежно и резко.
– Я… я бы хотела узнать о судьбе одного человека.
Судья смотрел на меня внимательно и слегка насмешливо, нисколько не пытаясь помочь мне изложить суть дела. Я заговорила снова.
– Этот человек, он уже давно арестован, с прошлого февраля… Я до сих пор не смогла выяснить, в чем же его вина и что ему грозит. Я даже не знаю, в какой тюрьме он находится.
Коффиналь молчал, и мои слова казались мне самой наивными и беспомощными. Тяжело вздохнув, я преодолела робость и отвращение, охватившие меня.
– Мне сказали, что вы… что ты, – мысленно выругав себя, тут же поправилась я, – что ты сможешь помочь мне, гражданин судья.
Заметив мою оплошность, он как‑то криво улыбнулся, но ничего не сказал.
От этой его улыбки мне стало не по себе. Молчание затягивалось, и я не знала, что прибавить к уже сказанному. Не сводя с меня глаз, Коффиналь все так же молча опустился в кресло. Мне сесть было не предложено, и я осталась стоять. Тишина становилась нестерпимой, пауза затягивалась. Я попросту не понимала, чего еще ожидает от меня этот странный человек, и в мыслях проклинала его на чем свет стоит.
– Так что же, это все? – наконец заговорил он.
– Да, – сдавлено отвечала я.
– Тебя направили по адресу. Я могу помочь тебе.
Помолчав, он добавил:
– Ну, а могу и не помочь. Все будет зависеть только от тебя. От твоего поведения… Иногда я могу сделать так, чтобы справедливость восторжествовала.
Он говорил очень равнодушно и смотрел на меня тусклыми глазами. Я поняла, что его уже давно не трогают ни слезы, ни мольбы, ни чужое горе. Вероятно, он каждый день видел у себя дома десятки отчаявшихся, убитых горем женщин, приходивших просить за своих мужей, сыновей, братьев. Его ощущения притупились, чужая боль не производила никакого впечатления.
– Как фамилия арестованного?
– Клавьер. Рене Клавьер, – сказала я поспешно.
Брови Коффиналя поползли вверх.
– Клавьер? Сынок того самого собаки‑жирондиста, спекулянт и мошенник? Это важная птица, ты это понимаешь, гражданка?
Коффиналь бросил на меня такой взгляд, что мне стало тошно. Если я выберусь из этого дома подобру‑поздорову, можно будет считать, что мне необычайно повезло…
– А кем ты сама приходишься этому врагу народа? Ты родственница? Тут была уже целая дюжина его родственниц.
Я почувствовала, как у меня по спине пробежали мурашки. Он считал меня любовницей Рене, без сомнения, и полагал, что это позволяет относиться ко мне как к уличной девке.
– Нет, – сказала я почти резко. – Я просто знакомая.
– Знакомая! – ухмыльнулся судья. – Ну, твое счастье!
Пристальным тяжелым взглядом он окинул меня с ног до головы.
– Пожалуй, я помогу тебе. Раздевайся.
Пораженная, я смотрела на него. Что он себе позволяет?
Даже граф д'Артуа не смел со мной так разговаривать. Впрочем, о чем я думаю?.. Тут не может быть никакого сравнения, об этом свирепом недоумке нельзя даже подумать как о мужчине. Мгновение спустя я опомнилась, понимая, что нахожусь во власти прежних представлений. Нынче Коффиналь – царь и Бог. От него зависит, узнаю ли я что‑нибудь о Рене…
Заметив мой гнев и растерянность, он грубо и нетерпеливо прикрикнул:
– Ну, что стоишь, раздевайся! Здесь не занимаются благотворительностью. За все надо платить. Полчаса удовольствий, и ты получишь желаемые сведения, хотя, надо сказать, это не спасет твоего дружка от гильотины.
Сама не зная, что делаю, я машинально сбросила шаль. Ступая тяжело и грузно, Коффиналь приблизился ко мне; я увидела слипшиеся пряди волос у него на лбу. Мгновенно у меня в голове проснулась мысль, что совершаю глупость. Руки Коффиналя обхватили меня за талию и, рванув меня к себе, он жадно припал губами к моей шее. Дрожа от отвращения, я буквально вырвалась из его рук. Это было чисто физическое движение; как я ни хотела пересилить себя, не могла не отшатнуться. Мое тело, мое достоинство, я сама слишком ценны, чтобы принадлежать этому субъекту. Но как быть с Рене?..
Некоторое время Коффиналь молчал. Его злобный взгляд свидетельствовал, как сильно его задело мое слишком явно выраженное отвращение. Этот ублюдок был глубоко оскорблен моим поступком. Когда же он наконец заговорил, его голос был вкрадчив и тих, но это встревожило меня еще больше. Уж лучше бы он кричал.
– Захотелось поломаться, крошка? Никто не собирается тебя принуждать. Ты пришла сюда совершенно добровольно, и мне кажется, ты знала, чем тебе придется заплатить за информацию. Денег же у тебя нет, правда?
Отхлебнув из стоявшей на столе бутылки, он продолжил хриплым злым голосом:
– Такие, как ты, ходят ко мне десятками; и все, черт побери, просят за преступников. Только успевай выбирать. Ты, может быть, чуть лучше других, но это еще не оплачивает той огромной услуги, которую я могу тебе оказать.
Выслушав все это, я еще больше убедилась в том, что мне не следует соглашаться. Бывают вещи, которые выше моих сил. Коффиналь прав только в одном: меня предупреждали, чем придется расплачиваться за его услуги. Честно говоря, я втайне надеялась, что он окажется не таким отвратительным, грубым и циничным. И ошиблась. Не стоит идти на такое ради каких‑то сведений, пусть даже это сведения о Рене. Ему не станет ни капли легче, если я юс раздобуду, тем более такой ценой. Решившись, я почувствовала себя гораздо уверенней. Исчезли все сомнения.
Я медленно подняла упавшую шаль.
– Нет, мне это не подходит, гражданин судья.
Он побагровел и закусил губу. Вероятно, он уже был настроен на удовольствия и полагал, что мне не из чего выбирать.
– Ты шутки со мной вздумала шутить? Да ты же, стерва, вылитая аристократка, – ты посмела явиться в мой дом!
Схватив бутылку, он указал мне ею на дверь.
– Ну‑ка, проваливай отсюда! И попробуй только еще раз появиться здесь. Смотри‑ка, за такие шутки ты поплатишься собственной головой.
Я ушла. Этот недоумок способен бросить в меня бутылкой, а устраивать скандал и привлекать к себе внимание я была не расположена. На улице я с облегчением вдохнула холодный воздух. Мне всерьез показалось, что я из какой‑то вонючей, затхлой дыры выбралась наконец на свет.
Было безумием приходить сюда. Я ничего не узнала о Клавьере, но чувствовала себя легче, чем если бы узнала что‑то такой ценой. Никто не заставит меня унизиться. Видит Бог, единственное, что я еще сохранила, – это достоинство.
Обойдя большую лужу, я завернула за угол. Нужно было еще зайти на рынок, купить чего‑то тс ужину, а дорогой поразмышлять над тем, что мне делать дальше относительно Рене.
Из лабиринта мелких улочек я вышла на широкую красивую улицу Сент‑Оноре и, поливаемая мелким надоедливым дождем, пошла дальше, по направлению к Пале‑Роялю – ныне Пале‑Эгалите.[7]
По этой улице везли в телеге осужденных. Это был обычный путь для осужденных на казнь. Гильотина стояла на площади Революции – бывшей площади Людовика XV. Свою смерть на эшафоте за последние десять дней нашла Манон Ролан, королева Жиронды, патетически воскликнув в последнюю минуту: «О, Свобода, сколько преступлений совершается во имя твое!» Эта женщина приложила свою руку к тому, чтобы ниспровергнуть Старый порядок, а в Новом получила в награду смертный приговор. Был казнен герцог Филипп Орлеанский, взявший себе новое имя – Эгалите и голосовавший в Конвенте за казнь своего кузена Людовика XVI. Он ненадолго пережил своего родственника. Два дня назад была обезглавлена Жанна Дюбарри, прелестная, еще молодая женщина. Ее преступление состояло в том, что она явилась предметом последней страсти давно скончавшегося Луи XV.
Нынче на телеге я увидела старика лет семидесяти – худого, долговязого, высохшего. Это был талантливый ученый, астроном, академик, герой 1789 года, революционер и первый мэр Парижа. Это он стоял у начала Революции. Я узнала его, Сильвен Байн. Мелкая дрожь пробегала по его телу.
– Ты дрожишь, Байн! – крикнул ему кто‑то из толпы.
– Это от холода, друг мой, – невозмутимо ответил тот.
«О чем он думал, когда этот кошмар еще только начинался?» – мелькнула у меня мысль.
Я пошла дальше, прижимая к груди драгоценный кусок мыла, четверть фунта масла с непонятными добавками и несколько яиц. Каким‑то чудом мне удалось купить это на Центральном рынке – вернее, первой выхватить продукты из рук крестьянина, пока его не растерзали изголодавшиеся женщины. Я была почти счастлива, получив это. Можно будет прибавить к неизменным каштанам еще кое‑что.
Сама не зная зачем, я повернула к галереям Пале‑Рояля. Там все так же наряжали в сутаны ослов и потешались над религией, сжигали книги и объявляли о пробуждении французов от сна вековых предрассудков, не замечая, что в своем неистовом отрицании демонстрируют уже даже не предрассудки, а фанатизм. Проституток в Пале‑Рояле стало меньше – их преследовала революционная полиция. Мэр Парижа питал патологическую ненависть к несчастным уличным нимфам. Но я все же заметила одну из них – в трехцветной кокарде на довольно кокетливом плиссированном чепчике, в подоткнутой с одной стороны юбке и легкой шали, наброшенной на плечи. Она дрожала от холода. Какой‑то мужчина поспешно отсчитывал ей деньги.
Не знаю, что заставило меня насторожиться и пойти за этой женщиной. Это трогательное простодушное личико с невероятным для такого занятия выражением невинности, тонкий, чуть вздернутый нос, выбившиеся из‑под чепчика русые кудри… Она шла, плотнее запахивая шаль и спотыкаясь. Не сознавая, что делаю, я произнесла:
– Дениза!
Это была Дениза, одна из моих горничных, лучше всех умевшая крахмалить нижнее белье, Дениза, вышедшая замуж за нашего лакея Арсена Эрбо и получившая от меня в качестве свадебного подарка две тысячи ливров ренты. Ей было столько же лет, сколько и мне. Она одевала меня к первому балу, она была нужна мне больше, чем все остальные служанки. Когда мой дом был секвестрирован Коммуной, а я стала бедна, я отказалась от услуг Денизы и ее мужа.
– Что еще такое? – произнесла она удивленно, явно не узнавая меня.
Заученным движением она сунула полученные деньги за корсаж и покачивающейся походкой подошла ко мне. Я успела пожалеть о своем поступке. Что чувствует ко мне эта женщина? Ей ничего не стоит крикнуть на весь Пале‑Рояль мое имя! Но ведь так невыносимо было бы не узнать ее, пройти мимо.
– Пресвятая и пречистая! – прошептала она. – Да неужели это вы, мадам?
Выглядела она почти жалко, хотя одета была, как и все представительницы этой профессии, даже кокетливо. Я вспомнила, что и сама выгляжу не лучше: вероятно, почти как нищая.
– Как же это так случилось, что вы не уехали, мадам?
Это давно забытое «мадам» разбередило зажившую рану, напомнило те времена, когда у меня был прекрасный дом на площади Карусел