Поправлялась я не так быстро, как следовало. Аптекарь, приглашенный Изабеллой, сказал, что это сильное нервное потрясение вызвало у меня жар и лихорадку и что если я успокоюсь, пройдет и болезнь. Изабелла поняла это и меня не тревожила.
На рассвете она уходила в пекарню, оставляя меня на попечение Авроры. Я давно уже была в сознании и больше не бредила, но под вечер у меня снова начинался жар, а от тяжелых мыслей невыносимо болела голова. Я была бы рада ни о чем не думать. Но Аврора убегала играть с соседскими девочками, а я, отпустив ее, лежала, уставившись в потолок, и только и делала, что думала.
Что я сделала? Я застрелила Белланже. Правда, я не знала, застрелила ли насмерть, но мне казалось, что он убит. По крайней мере, я тогда все силы собрала для того, чтобы сделать это. Стало быть, я уже трижды убийца. Но если безансонский гвардеец и герцог де Кабри сами заставили меня защищаться, то теперь речь шла о мести.
Жалела ли я о содеянном? Я знала лишь то, что сейчас такого бы не повторила. Но дело было сделано, и я не видела причин для раскаяния. Во время болезни мне часто вспоминался отец, всплывал в памяти последний разговор с ним. Республика убила моего отца. Человека, который был мне так нужен… Сейчас думать об этом было так же больно, как раньше… Республика расправилась с Розарио. В моем воображении мерзкий образ квартирохозяина разрастался до невероятных размеров, превращаясь в собирательный образ врага. А враги так преследовали меня, что рано или поздно я должна была не сдержаться. Видит Бог, я не святая. Я не умею все время прощать. Может быть, это мой грех. Но иначе я не могу.
Честно говоря, меня больше тревожило то, какую массу неприятностей я доставила любовнику Изабеллы. Как его имя? Увы, я даже не запомнила. Вероятно, он уехал из Парижа. Во всяком случае, у Изабеллы он не показывался, а я еще была слишком слаба, чтобы расспрашивать подругу.
А как глупо было с моей стороны поверить в политику «умиротворения и прекращения террора»… Она продолжалась всего шесть дней. Камилл Демулен, осмелившийся требовать открытия тюрем, был исключен из клуба якобинцев. Комитет справедливости, призванный пересматривать постановления об аресте, был с молниеносной быстротой упразднен. А самый главный человек в Республике Максимильен Робеспьер выступил в защиту самого беспощадного террора. Его слово решило все. Репрессии вспыхнули с новой силой.
В Лионе, который нес теперь кару за свой мятеж против священной Свободы, конца не было казням и расстрелам. Кровь реками текла в канавах площади Терро, Рона несла обезглавленные трупы. Приговоренных комиссары Конвента Фуше и Колло д'Эрбуа заставляли рыть себе могилы, а солдат поучали, как следует правильно устраивать бойню. Колло, вырвав у гвардейца ружье, сам стрелял по узникам: «Вот как должен стрелять республиканец!»
В Тулоне, отвоеванном у англичан молодым генералом Бонапартом, практиковались массовые расстрелы из пушек, а комиссар Барер клятвенно повторял: «Тулон будет срыт весь! Его имя впредь – Пор‑де‑ла‑Монтань![8]»
В Нанте комиссар Каррье грузил связанных священников на баржи и приказывал выбивать у них дно. Наблюдая, как судно погружается в воду, он весело повторял: «Приговор был исполнен вертикально!» Он же устраивал расправы в долине Сен‑Мов, где женщины с грудными младенцами партиями по 500 человек подвергались беспощадному расстрелу. Когда баржей для потопления стало мало, ими решили не жертвовать. Было гораздо проще сталкивать узников в воду со связанными руками, а затем поливать свинцом все пространство реки. Жестокость не обходилась без глумления. Женщин раздевали донага, бросали в воду их детей, утверждая: «Это волчата, из них вырастут волки!» Иногда женщин и мужчин связывали вместе, называя это «республиканской свадьбой».
Тела неслись к морю волнами Луары, стаи ворон затемняли реку, волки бродили по песчаным отмелям… Каррье, созерцая это, восклицал: «Какой революционный поток!»
Они все были маньяками, помешанными. Как‑то иначе их поступки объяснить невозможно. О чем, как не о маниакальном психозе, свидетельствует поведение депутата Лебона в Аррасе, по приказу которого матери должны были смотреть на казнь своих детей, а сам он, обмакивая свою шпагу в кровь, текущую с гильотины, говорил: «Как мне это нравится!» Подобных людей нужно было держать в сумасшедшем доме, а вместо этого они сидели в правительстве и совершали революцию.
В Республике было 44 тысячи тюрем. Вся Франция превратилась в один огромный застенок.
Как‑то вечером Изабелла вернулась в особенно дурном расположении духа.
– Введены хлебные карточки, – сообщила она мрачно.
Мы обе знали, что это означает. У нас не будет больше гарантированной порции хлеба по 3 су за фунт. Карточки полагаются тем, у кого есть свидетельство о благонадежности. Нам придется доставать хлеб на черном рынке по бешеной цене.
На следующее утро я, несмотря на протесты Изабеллы, пошла вместе с ней в пекарню. Жить на ее деньги дальше было невозможно. Гражданка Мутон встретила нас хмуро. Благополучие ее торговли было поставлено под угрозу. Она специализировалась на выпечке сдобы и сладостей, а Коммуна в один момент запретила выпекать пирожные и бриоши. Запрет был строжайшим, наказание – тюрьма. Теперь полагалось выпекать лишь так называемый «хлеб равенства» из смеси пшеничной муки с ячменем, овсом или кукурузой, да еще и продавать это по низкой принудительной цене, не окупавшей затрат. Булочница объявила нам, что отныне мы будем получать по сорок су в день.
Мы переглянулись.
– Таковы дела, красавицы! – заявила гражданка Мутон. – Если вам что‑то не нравится, попробуйте найти себе другое место.
Это было так же трудно, как достать звезду с неба.
Новый 1794 год принес нам сплошные неприятности. В первой декаде января ударили морозы, и Сена покрылась льдом. В результате подвоз угля прекратился, а если какой‑то барже и удавалось достичь Парижа, то в гавани в очереди на нее дежурили по пять‑шесть часов. Лесорубы были снаряжены в Булонский, Венсенский и Верьерский леса и в Сен‑Клу, но сажень дров стоила целых четыреста су, и мы при нашем заработке не могли себе этого позволить. В то же время холода были такие, что без отопления мы бы замерзли. Поэтому, как‑то вечером, мы с Изабеллой распилили во дворе стол и кресло на дрова. Не мы одни придумали такой выход. Многие парижане жгли свои кровати, этажерки, столы. Разумеется, полученные дрова приходилось использовать очень экономно. Мы топили только дважды в день: утром – чтобы согреть завтрак и чай, и вечером – чтобы не умереть от холода.
До самого дна замерзли городские бассейны и водоемы, водовозам приходилось ездить за водой в отдаленные места реки, и подвоз воды резко вздорожал. Теперь за него следовало отдать целых 20 су. Таких денег у нас не было. По очереди мы с Изабеллой сами таскали ведра с водой и молились, чтобы поскорее настала оттепель. Иногда мы скалывали лед с замерзших фонтанов, а затем оттаивали его, чтобы иметь воду.
С продовольствием становилось все хуже и хуже. К картофелю и овощам было не подступиться. Одна морковка на рынке стоила 4 су, кочан капусты – 12–15 су. Сушеных овощей, риса, чечевицы, бобов вообще не было – все поглотили военные склады. Все мясо уходило к богачам, которые много платили, беднякам оставались последки, к которым принудительно добавлялись кости. Фунт этого мяса стоил 18–25 су, но купить его было невозможно. У мясных лавок очереди собирались с полуночи и выстраивались вдоль веревки. Шутники иногда перерезали ее, начинались ссоры, драки, потасовки, а тем временем дюжие молодцы выносили из лавок без всякой очереди целые туши.
Все продукты были нормированы – сахар, растительное масло, соль, молоко. Но у нас ни на что не было карточек. Мы ходили на рынок, где все стоило еще дороже, несмотря на «максимум». Питались мы крайне скудно и, наверное, голодали бы, если бы не работа в пекарне гражданки Мутон. Как я ни старалась, я не могла сэкономить ни одного су для Маргариты и мальчиков. Работа и походы за водой забирали все мое время, я никак не могла вырваться в Сен‑Мор‑де‑Фоссе, чтобы повидаться с сыном. Кроме того, я была слишком слаба, чтобы идти туда пешком.
Я подумывала о том, чтобы снова взяться за кружева и вязать их по ночам, для приработка. Но сначала было нужно скопить деньги на материал и нитки, а это мне никак не удавалось.
Однажды, идя по Скобяной набережной и прижимая к груди драгоценный фунт костей, из которых предполагалось сварить бульон, я была остановлена процессией конных жандармов. Это были уже знакомые мне телеги с приговоренными. Они двигались по Новому мосту по направлению к площади Революции.
– Гляди‑ка, все генералы!
– Ошаро, Брюнэ, Ламарльер – все они изменники!
Когда процессия приблизилась, я с внутренней дрожью оглядела осужденных, всех поголовно шпионов Питта и заговорщиков. Все они сидели, вяло уронив голову на грудь, без отчаяния, но и без мужества. Телега как раз огибала меня, когда профиль одного из приговоренных показался мне знакомым.
Это был Франсуа. Адмирал де Колонн, мой муж, гражданский брак с которым давно уже был разорван, но церковный еще связывал меня с ним. Я не поверила своим глазам. Франсуа – он с самых первых дней революции был так предан ей, что даже предал меня. Какова его вина? За что он будет казнен?
Испытывая какое‑то тягостное чувство, я последовала за телегой. Этот мужчина причинил мне много боли и горя. Он даже коварно уверил моего отца, что я убита в тюрьме Ла Форс. Но все же нас в прошлом что‑то связывало. С каким‑то непонятным упрямством я была влюблена в Франсуа, я ждала от него ребенка, я ссорилась и мирилась с ним, а иногда была даже счастлива. Теперь его везли на гильотину, а рядом с ним не было никого. Даже его матери.
– В чем он виновен? – машинально спросила я у «вязальщицы».
– Кто? Вот тот, брюнет?
– Да.
– Проиграл бой англичанам, подонок! Туда ему и дорога!
Проиграл бой. Разумеется, офицеры Республики должны только побеждать. У меня засосало под ложечкой. Видит Бог, я не любила Франсуа и испытывала к нему неприязнь, но мне меньше всего хотелось, чтобы он был казнен. И как странно снова осознать, что он мой муж. Перед Богом, по крайней мере. Никогда не думала, что так легко стану вдовой.
Я дошла до самой площади Революции и видела казнь всех приговоренных. Видела, как взошел на эшафот Франсуа и как палач Сансон показывал его голову толпе. Меня охватила тоска. Тяжело дыша, я побежала прочь, спрашивая себя, зачем мне нужно было идти на площадь.
– Я снова стала вдовой, – сообщила я Изабелле.
– Не грустите! – заявила она. – Он заслуживал этого.
«Да, – подумала я. – О чем он думал тогда, когда начинал все это?»
– Мне немного жаль, – проговорила я тихо.
– По крайней мере, умер он с достоинством? – спросила Изабелла.
Я нерешительно качнула головой.
– Имел он мужество умереть или нет? Чаще всего эти революционеры горазды посылать на гильотину других, а когда дело доходит до них самих…
– Не знаю, – проговорила я. – Мне показалось, он ничего не чувствовал. Вероятно, он умер еще до того, как его обезглавили.
Я сидела, подавленная произошедшим. Как все это странно. Сама революция освободила меня от мужа. И я никогда уже не выйду замуж.
– Изабелла, а ваш… ваш любовник?
– Что?
– Я причинила ему столько неприятностей. Он уехал?
Она тяжело вздохнула. Я поняла, что потеря этого мужчины действительно для нее большая беда.
– Он еще не уехал, но уедет. Я не виню вас, Сюзанна, я знаю, в каком вы были тогда состоянии. Но Александру теперь придется туго. Именно его разыскивают за убийство. Он уедет, даже не успев закончить своих дел.
– Мне очень жаль, – прошептала я.
– Мне тоже.
Через силу улыбнувшись, она добавила:
– А знаете, он просил передать вам его восхищение.
– Восхищение?
– Да. Ваш поступок пришелся ему по душе. Если бы только не эта монограмма… Там очень ясно было выгравировано его имя: Александр дю Шатлэ.
– Вы выбрали себе в любовники представителя одного из самых знатных семейств, – произнесла я со слабой улыбкой.
– Пожалуйста, простите меня, Изабелла.
– Ничего. Я все понимаю. Но до любви ли сейчас? Я каждую минуту чувствую, как кольцо вокруг нас все сужается.
Был хмурый зимний вечер, комнату все сильнее заполнял холод. Мы сидели в полумраке, и в голове у нас были одни и те же мрачные мысли. Круг сужается. Я тоже чувствовала это. Нам наверняка не миновать тюрьмы и площади Революции.
Не знаю, почему мне вдруг вспомнился мельник папаша Бретвиль. Я поклялась ему на распятии, но до сих пор не исполнила своего обещания и не разыскала его дочь… Если уж дороге, по которой мы идем, действительно суждено привести нас в тюрьму и на гильотину, то будет лучше, если я выполню все свои обещания.
Какой сюрприз меня ожидал – этого я даже не предвидела.
Сияло солнце. Старые каштаны, посаженные вдоль улицы де Ла Гарп, были серебряными от инея. Несмотря на легкий мороз, погода казалась мне превосходной. Забежавшая вперед Аврора стукнула каблуком башмака по тонкому льду, покрывавшему большую лужу, и, глядя на выступившую воду, со смехом отскочила.
Я улыбнулась. В свои одиннадцать лет Аврора оставалась ребенком и, хотя и старалась иногда походить на взрослую девушку, ее поступки зачастую были по‑детски шаловливы и безрассудны. Впрочем, что тут удивительного? И у меня впервые за долгое время на душе было легко и спокойно. Мне было беспричинно весело, и, слушая шедшую рядом Изабеллу, пересказывавшую мне последние издевательские сплетни о Конвенте и Робеспьере, я часто до слез хохотала над тем, что в нормальном состоянии не вызвало бы у меня даже улыбки.
Было воскресенье, день святого Антония – по‑старому, конечно. Выходной мы решили провести вместе, отдыхая и развлекаясь, разумеется, после того, как я выполню обещание, данное папаше Бретвилю.
Это следовало бы сделать раньше, но у меня просто не было времени даже подумать об этом. Едва оправившись от болезни, я вернулась в пекарню, а по вечерам у меня уже не было сил идти куда‑либо. Вспомнив, как старик дал мне три луидора, чтобы мы могли сесть в дилижанс и побыстрее известить о случившемся его дочь, я почувствовала, что краснею. Папаша Бретвиль сидит в тюрьме в полной уверенности, что Каролина присматривает за сестрой. А между тем по прошествии стольких дней она еще даже не знает о постигшем ее горе, о том, что ее семье нужна помощь.
– Э‑э, Сюзанна, мы пришли. – Изабелла придержала меня за локоть, когда я в задумчивости хотела пройти мимо нужного дома. – Улица де Ла Гарп, двадцать пять. Мы подождем вас. Надеюсь, вы не станете болтать с этой Каролиной целый день?
Я вошла в дом. Внутри царил полумрак, пахло тушеной бараниной и горячей сдобой – мне стало плохо от этих запахов. Маленькая старушка в башмаках на босу ногу, выглянувшая из кухни с ножом в руке, вопросительно посмотрела на меня.
– Я бы хотела повидаться с гражданкой Каролиной Бретвиль. Вы не подскажете, где ее можно найти?
Я умышленно избегала обращения на «ты». По опыту мне было известно, что пожилые люди более любезны с теми, кто придерживается старой манеры в обращениях.
– Откуда же мне знать, где бродит эта шлюха! – с неприкрытой неприязнью бросила старуха. – Может, в Пале‑Рояль, а может, в своем театре. Здесь она не показывается уже которую неделю. Еще когда мальчонка был, то хоть иногда забегала, а как отдала его чужим людям, то и наведываться забыла. Дрянь она! Потаскуха и дрянь! Даже сына не пожалела. И вам, гражданка, грешно с такой женщиной водиться.
Я слушала все это, мало что понимая.
– Вы говорили, что Каролину можно найти в театре. Она что, актриса?
Старуха скорчила презрительную гримасу, которая отнюдь ее не украсила.
– Да так, актрисенка! Подай‑принеси. Показывается изредка на сцене, но главных ролей ей не дают. Да и как дать, когда она говорить не может, только сипит!
Не слишком вежливо прервав болтливую старуху, я попыталась направить разговор в нужное мне русло:
– Не знаете ли вы, в каком театре работает Каролина?
– Да мне ли этого не знать! В Народном, в том, что недавно закрывали. Всех актеров похватали да в тюрьму отправили, а она, стало быть, выкрутилась.
Она потянула носом воздух и опрометью бросилась на кухню.
– Прощайте, голубушка! У меня мясо горит.
Недоумевая, я даже не попрощавшись вышла на улицу.
После душного полумрака солнечный свет морозного ясного утра показался мне особенно ярким.
– Мама, мама, мы теперь идем на площадь Революции смотреть Скарамуша? – весело крикнула подбежавшая Аврора.
Мне стало тошно при одной мысли о том, что я пойду на эту страшную площадь, но я сдержала себя. Аврора раскраснелась и выглядела такой счастливой.
– Ну, так мы идем или нет? – настойчиво повторила Аврора.
– Пойдем, но чуть позже. Зайдем сначала в театр, хорошо? Изабелла настороженно посмотрела на меня.
– Что‑то случилось?
– Нет. Но Каролину нельзя застать дома. Она, оказывается, актриса. Мне наговорили о ней кучу не очень лестных вещей.
Изабелла, жившая в последние дни постоянным предчувствием несчастья, облегченно вздохнула.
– Дорогая моя, я не совсем понимаю мотивы, заставляющие нас разыскивать эту особу по всему городу.
– Но вы пойдете со мной, Изабелла, не так ли?
– Так.
– Ага! – вмешалась Аврора, беря меня за руку. – А после мы непременно пойдем смотреть Скарамуша, правда?
Первое, что мы услышала, войдя в «Комеди Франсез», а ныне Народный театр, – это тихое женское пение и звуки виолончели, доносившиеся откуда‑то из глубины здания. И растерянно оглянулась по сторонам. В этом месте я не бывала уже несколько лет, да и вообще я знала здесь только зал.
Из бокового коридора выбежал мужчина, наряженный в римскую тогу. Мы уставились на него во все глаза. Не обращая на нас внимания, он направился к широкой мраморной лестнице.
– Гражданин! – окликнула я его. – Постойте, гражданин! Мужчина обернулся и недовольно посмотрел на меня.
– Скажите мне, где я могу найти Каролину Бретвиль? У меня к ней срочное дело.
Незнакомец произнес очень быстро, почти скороговоркой:
– Она в гримерной. Третий этаж, вторая комната налево, поднимитесь туда черным ходом.
Повернувшись к нам спиной, актер побежал по лестнице вверх.
– Эй, а где находится этот черный ход? – крикнула ему вдогонку Изабелла.
– Прямо по коридору, потом направо. Сами увидите.
Поднявшись по узкой, давно неметенной лестнице, мы вошли в длинный коридор с низким потолком и грязными серыми стенами. Здесь ужасно пахло дешевыми духами.
Я настойчиво постучала в указанную актером дверь и, не дожидаясь ответа, толкнула ее. Передо мной открылась маленькая, тесная комнатка.
Рыжеволосая женщина, сидевшая перед зеркалом с кисточкой для помады в руке, недовольно повернула голову в нашу сторону. Она вовсе не была красива, черты ее лица казались грубыми, как у крестьянки. Румянец на щеках был явно фальшивый. Она была моего возраста, но годы уже оставили на ее лице след в виде мелких морщинок у накрашенных глаз.
У нее был посетитель – мужчина в красном фригийском колпаке и распахнутой на груди карманьоле. Небрежно раскинувшись в глубоком кресле, он не обращал на нас внимания, полагая, вероятно, что мы – восторженные поклонницы таланта гражданки Бретвиль.
– Мне нужно поговорить с вами, – обратилась я к женщине, прерывая затянувшуюся паузу.
– Ну, – ответила она оборачиваясь.
На какой‑то миг ее лицо исказила странная гримаса, в глазах сверкнула искра удивления и злости. Я вздрогнула. Может, мы уже где‑то встречались? В том, как она меня разглядывала, было что‑то подозрительное.
– Я должна передать тебе поручение отца. Он…
– Как, этого мерзавца еще не гильотинировали? – перебила меня Каролина.
Она вскочила с места и, подойдя к мужчине, схватила его за плечо.
– Нет, Жак, ты только послушай. Негодяй смеет обращаться ко мне с поручением, и это после того, что он сделал со мной!
Мужчина, которого назвали Жаком, молча пожал плечами и уставился в потолок, дав понять Каролине, что это его нисколько не интересует.
Я, признаться, уже не надеялась, что Каролина выполнит просьбу отца и позаботится о своей сестре. Видимо, отношения между ними были хуже, чем я представляла. Но, в конце концов, какое мне до этого дело.
– Он простил вас, Каролина, – как можно мягче сказала я, надеясь, что отец все‑таки что‑то еще значит для этой девицы, несмотря на ту неприязнь, которую она к нему выказала.
– Простил! Ах, простил! – вскричала Каролина. – Это надо же! Подлец, какой подлец!
В ярости выкрикивая ругательства, она не заметила, как впилась ногтями в голое плечо своего Жака. Вскрикнув, он сильно ударил ее по руке и, чертыхаясь, пересел на подоконник. Каролина и не думала оставлять своего приятеля в покое. Наклонившись, она принялась что‑то шептать ему на ухо.
– Да ну? – сказал он, выслушав ее.
Сдвинув колпак набок, он в упор уставился на меня, ежеминутно ухмыляясь. Изабелла дернула меня за руку.
– Что это еще за спектакль, Сюзанна? – прошептала она.
Сжав зубы, я перевела взгляд на Каролину. Я ничего не понимала, и мне с каждой секундой все больше хотелось прекратить этот визит и убраться отсюда.
– Твой отец в тюрьме. Он просит тебя приехать позаботиться о нем. Это все, что я хотела тебе сказать.
Повернувшись, я направилась к двери. Каролина подалась вперед, схватила меня за руку.
– При чем здесь мой отец, принцесса, речь ведь шла о твоем папаше!
Я остановилась. Мне показалось, что я окончательно потеряла всякое понимание этого разговора. А эта Каролина – она что, сошла с ума?
– Какое же, по‑вашему, отношение может иметь мой отец к этому делу? – спросила я как можно спокойнее.
Ситуация становилась все более нелепой. Интересно, что она выкинет, эта Каролина? И тут, оглянувшись на Изабеллу, я увидела, что лицо ее стало белым, как мел. Должно быть, что‑то случилось. «Принцесса… Принцесса!» – эхом раздался в моих ушах голос Каролины. Кровь отхлынула от моих щек. Она назвала меня принцессой, я это сама слышала. Но это невозможно! Откуда ей знать, кто я! Может быть, она просто так это сболтнула?
– Почему ты называешь меня принцессой, гражданка? – Мой голос, к моему собственному удивлению, прозвучал ровно.
Каролина расхохоталась – прямо загоготала, подумала я.
– И как это ваше сиятельство не сломали язык, произнося слово «гражданка»!
Рука Авроры напряглась в моей ладони.
– Пойдем отсюда, мама! Эта тетка сумасшедшая!
– Тетка?! – взревела Каролина. – Какая я тебе тетка, дрянь! Это ваша дочь, принцесса де ла Тремуйль? Вряд ли, она слишком большая для вас, вы ведь моего возраста, правда? Впрочем, дочь она вам или не дочь, это не важно. Она привязана к вам. Никак нельзя разлучить такие любящие сердца! Не беспокойтесь, в тюрьме вас устроят вместе!
Ее хриплый резкий голос звучал с такой ненавистью, что мне стало не по себе. Мы наверняка уже встречались с этой фурией. Нельзя испытывать такую ненависть к незнакомому человеку. Но… но я никак не могла понять, кто передо мной.
– За что же ты так ненавидишь меня?
– А ты не помнишь меня, принцесса? Конечно, где уж тебе запомнить всех бедных девушек, которых опозорил твой отец!
Я молча глядела на нее. Даже догадки не возникло у меня в голове.
– Ты это правильно подметила – я ненавижу тебя, всю твою семейку. Ненавижу за то, что твой отец сделал со мной. Он воспользовался мной и бросил, дал какую‑то жалкую подачку, хотел после всего позора выдать меня замуж за вонючего фермера! А я тогда уже отвыкла от фермеров. Да если бы не ты, мой сын получил бы все – и имя и деньги… Я знаю, он признал бы моего ребенка, если бы у него не было тебя!
Она продолжала говорить, взмахивая рукой и откидывая назад голову, словно произносила монолог о бесчинствах тиранов. Я уже не слушала ее. Я поняла. И вспомнила.
Вспомнила Сент‑Элуа, утопающий в зелени парка, и молоденькую бретоночку, стыдливо выпархивающую из спальни моего отца. За то лето она насобирала столько золотых монет, что, по бретонскому обычаю, сделала из них ожерелье. Золото она и тогда любила… Но неужели оно ослепило ее настолько, что заставило поверить, будто отец признал бы ее сына своим?!
Черт побери, да разве можно было бы даже представить моего отца с этой рыжей вульгарной бабой?!
– Я видела объявление о твоем розыске. За тебя мне отвалят десять тысяч ливров, и они пойдут на воспитание моего сына добрым патриотом. К сожалению, в нем течет и гнилая кровь вашего папочки. Он тоже жертва тирании, но при хорошем воспитании может вырасти достойным гражданином Республики!
Я рывком распахнула дверь, желая поскорее оставить Каролину Бретвиль наедине с ее страданиями.
– Ну уж нет, на этот раз тебе не уйти, принцесса! Да скорее подо мной земля провалится! Эй, граждане! Сюда! Держите принцессу де ла Тремуйль!
Ее сожитель, доселе молча наблюдавший за происходящим, рванулся ко мне, схватил за плечи, грубо втаскивая назад в комнату. Изабелла же оказалась позади него, ее черные глаза сверкнули бешеным блеском. Молниеносным движением схватив с комода тяжелую гипсовую статуэтку, она обрушила ее на голову санкюлота.
– Скорее! – крикнула она нам с Авророй. – У нас мало времени.
В лихорадочной спешке, путаясь в многочисленных коридорах, мы добрались до главного выхода и выбежали на площадь перед «Комеди Франсез». Там мы перешли на шаг. Еще немного и, смешавшись с толпой, мы будем в безопасности.
– Держите их, держите опасную заговорщицу, принцессу де ла Тремуйль, ее дочь и сообщницу! Держите роялисток! Только что они пытались убить верного сына Республики. Не дайте им уйти!
Я оглянулась. Полуголая, Каролина бежала за нами и отчаянно кричала, вкладывая в крик всю мощь своих легких. Она указывала на нас пальцем, и люди вокруг стали останавливаться.
Кто‑то схватил меня за шаль, потянул за руку. Я рванулась, отчаянно пытаясь освободиться, но подсознательно понимая, что все уже кончено. Меня потянули назад, вцепились в волосы. Всюду слышались ругательства и угрозы. Что‑то пыталась говорить Изабелла, но ее заставили замолчать. В довершение всего какой‑то идиот в припадке патриотического усердия ударил меня в грудь.
Бежать было некуда. Вокруг нас сомкнулась толпа.
Под конвоем бдительных патриотов и зевак нас отвели в секцию Пале‑Рояль, получившую новое название Бютт‑де‑Мулен. Там, в народном комитете, какой‑то чахоточный чиновник принялся нас допрашивать. Гражданка Бретвиль, чтобы не дать мне солгать, снова громко назвала мое имя, а когда я стала протестовать, на мои протесты никто не обратил внимания. Изабелла, к моему удивлению, назвала свое настоящее имя.
– В Люксембургскую тюрьму, – скомандовал чиновник. – Но послушайте, – начала я, – может, вы отпустите девочку? Она еще ребенок.
Аврора стояла, прижавшись ко мне, и я, честно говоря, чувствовала, что ей не хочется уходить и оставаться одной. Но я слишком хорошо понимала, что нам грозит, чтобы согласиться с ее мнением.
– Ей уже есть двенадцать? – осведомился чиновник.
– Нет, только одиннадцать.
– Это все равно. Она будет отвечать, как взрослая.
– Но ей еще нет двенадцати! – вскричала я в отчаянии.
– Таков порядок. Тащите этих преступниц в Люксембург! А гражданка Каролина Бретвиль получила свои честно заработанные сто су за донос.
В Люксембургской тюрьме привратник отказался принять нас, заявив, что у него больше нет мест, и посоветовал отправиться в тюрьму Шантийи. Гвардейцы повели нас туда. В этой тюрьме еще были свободные места. Нас ввели в канцелярию за стеклянной перегородкой, усадили на ободранную деревянную скамью и оставили дожидаться канцеляриста, который должен был занести наши имена в реестр.
Шантийи совсем недавно еще был прелестным дворцом, принадлежавшим принцу Конде, и я с острой болью в груди вспомнила, как однажды приезжала сюда на бал и балет Доберваля. Меня охватило такое отчаяние, что я порывисто повернулась к Изабелле, сразу оказавшись в ее объятиях, и замерла, вздрагивая от безудержных рыданий.
– Это конец! – прошептала я сквозь слезы. – Я знаю, нам отсюда не выйти.
Она молчала, гладя мои плечи, не произнося ни слова в утешение. Да разве можно было сейчас утешиться?
– Они забрали даже Аврору, этого ребенка!
Я взглянула на девочку. Она сидела испуганная, сжавшаяся, но не плакала. Впрочем, что она понимает! И какое счастье для нее, что она не осознает полностью того, что случилось. Вытерев ладонью слезы, я привлекла ее к себе, горячо и страстно обняла. Она одна осталась у меня… Вероятно, я больше уже не буду иметь радости повидать Жанно.
– Помните, моя милая Сюзанна, – медленно проговорила Изабелла, – главное – это чтобы о нас забыли. Нынче так много узников, что в их массе очень легко затеряться. Только это может быть нашим спасением.
Явившийся канцелярист сразу развернул журнал со списками заключенных и прочел протокол, составленный чиновником секции Бютт‑де‑Мулен.
– Гражданки Тремуйль, Шатенуа – так?
Я кивнула, ибо уже не видела смысла отрицать свое имя. На это все равно никто не обратил бы внимания.
– Как фамилия этой девицы, именуемой Авророй?
– Такая же, как у меня, – проговорила я.
Что я еще могла придумать? Я ведь тоже не знала, какова фамилия у Авроры.
Теперь мне было слегка стыдно за то, что я плакала и что канцелярист может об этом догадаться. Нельзя показывать им свои слезы, никогда и ни по какому поводу… Если у меня отобрали все, отберут даже жизнь, я по крайней мере должна остаться аристократкой. Стоит брать пример с Изабеллы. Она была бледна, но холодна и спокойна. Можно было даже сказать, что она окаменела. Даже голос ее звучал без всякого выражения.
– Уведите их!
Нас отвели в какое‑то совершенно ужасное подземелье, холодное и жуткое, где мы, чтобы не спать на полу, загаженном испражнениями, получили по клочку соломы. В первые минуты кошмарные невыносимые запахи так нахлынули на меня, что я стала задыхаться. Прошло немало времени, пока мы привыкли к такой вони. Повсюду копошились насекомые. А ведь я знала, что наверху есть совсем другие камеры, более чистые и светлые. Здесь совсем не было света, и даже нельзя будет определить, день или ночь на дворе.
– Я хочу есть, – прошептала Аврора.
Я не могла ответить на это иначе, кроме как обняв ее.
– У нас заведутся и вши, и блохи, – продолжала она, – если мы будем сидеть здесь.
– Дорогая моя, видит Бог, ты здесь не по моей воле.
Кроме нас, тут было еще несколько заключенных – две женщины‑воровки и фальшивомонетчик. Таким образом, нас посадили с уголовниками. Они сразу поняли, что мы «политические», то есть те люди, все преступление которых заключается в мыслях, словах или происхождении, и не вступали с нами в разговоры – то ли из равнодушия, то ли из боязни, что им припишут сочувствие к нам и ужесточат наказание.
Очень медленно шло время; несколько раз от зловонной атмосферы, царившей в подземелье, я была на грани обморока. Но еще больнее было представлять, что вверху, над нами, – шумная оживленная улица, полная хорошеньких торговок духами и пудрой. Вечером или ночью – этого нельзя было понять – нам принесли еду: чечевичную жидкую похлебку и соленую рыбу. Еще не имея тюремного опыта, мы наелись этой дряни, а потом мучились от страшной жажды, которую нечем было утолить.
Прошел день, или два, или три – определить это в полнейшей темноте было невозможно. Мы либо спали, и сон этот был очень похож на обморок, либо просто сидели, уставившись во мрак, изредка разговаривали. Всем нам было ясно, что в этой камере мы превратимся в животных. Без воды, без мыла, в ужасной грязи… Я тогда еще была новичком и не знала, как сделать так, чтобы нас перевели в другое место. Достаточно было платить тюремщику су в день, чтобы он сделал это. Но мы о том, что это возможно, даже понятия не имели и не пытались улучшить свое положение. Я вспомнила слова Изабеллы: делать так, чтобы о нас забыли, – и горько усмехнулась. Пожалуй, лучше быть гильотинированной, чем всю жизнь просидеть в этом жутком месте… Я чувствовала, что терпения у меня ненадолго хватит. Иногда желание увидеть простой дневной свет становилось столь невыносимым, что хотелось либо закричать, либо повеситься. Не было сил сидеть здесь и сознавать, в какую грязь мы погружаемся.
Но однажды дверь темницы распахнулась, и вошедший тюремщик громко произнес:
– Гражданка Тремуйль, к следователю!
Я машинально поднялась, не понимая полностью, в чем дело, но сознавая, что на какое‑то время выйду отсюда.
– Надеюсь, вас сюда уже не вернут, – прошептала Изабелла.
Я не ответила. В руках у тюремщика был фонарь, и я пошла на свет фонаря, как загипнотизированная.
Уже в коридоре я поняла, что сейчас вечер.
– Какое сегодня число? – спросила я у тюремщика.
– Двадцать четвертое нивоза, – мрачно буркнул он, нарочно выразившись так для того, чтобы я не поняла.
Но я не была полной невеждой в этих новых республиканских календарях и летосчислениях. Загибая пальцы, я стала высчитывать, и у меня приблизительно вышло, что нынче 18 января. Да, вероятно, это так. Три дня прошло со времени нашего ареста. Три ужасных дня я провела в этом зловонном подземелье.
Покачиваясь, я пошла за тюремщиком. Голова у меня немного кружилась: воздух в коридоре казался слишком свежим и чистым по сравнению с тем, каким я дышала в камере. Чтобы поторопить меня, тюремщик все время оборачивался и махал рукой, звеня ключами.
– Гражданка Сюзанна Тремуйль! – объявил он, приоткрывая дверь.
Это была та самая канцелярия, отделенная от остального помещения стеклянной перегородкой, только теперь за столом сидел не канцелярист, а человек в поношенном сюртуке и трехцветной республиканской перевязи, с волосами, по‑спартански просто остриженными в кружок.
– Прошу садиться, – сказал он мне довольно вежливо.
Я села. Следователь не произнес больше ни слова, пока тюремщик не ушел.
– Моя фамилия Фруадюр, гражданка. Мне поручено разобраться в вашем деле.
Я устало пожала плечами. Честно говоря, я не думала, что нынче власти обременяют себя ведением дел. Но, может быть, мой случай кажется им особо важным. Несомненно, он будет спрашивать меня о Батце… Я еще не решила, как себя поведу. Я была слишком измотана, чтобы решать. И лишь мельком отметила, что следователь обращается ко мне на «вы», вопреки декрету Конвента.
– Расскажите мне все, гражданка. Все по порядку.
– Что именно?
– Историю вашего ареста.
Тихо, бесцветным голосом я пересказала ему скандал, случившийся в Народном театре, и назвала имя Каролины Бретвиль. Фруадюр слушал, не прерывая, но ничего не записывал; мне даже на миг показалось, что он верит мне. Или, что еще удивительнее, сочувствует. Впрочем, это, вероятно, мои иллюзии. В сущности, мне было безразлично, как он относится к моим словам.
– И вы утверждаете, гражданка, что не знакомы с Каролиной Бретвиль?
– Я вчера увидела ее впервые.
– Но она клянется, что вы – дочь того человека, который ее соблазнил, дочь аристократа. Вы действительно Сюзанна де ла Тремуйль?
– Да, – сказала я, не видя смысла отрицать это.
– Ваш отец действительно имел какие‑либо отношения с гражданкой Бретвиль?
Я сжала губы. Меньше всего мне хотелось, чтобы какие‑то люди лезли в жизнь нашей семьи, касались того, чего им не следовало касаться.
– Мне ничего не известно об этом, – произнесла я сухо.
– Бретвиль утверждает, что у нее есть ребенок и…
– Повторяю, мне ничего об этом не известно, – сказала я резко.
Фруадюр откинулся на спинку кресла, сжимая в руке перо.
– Напомню вам, гражданка, что осветить данные обстоятельства – в ваших же интересах.
– Сударь, – прервала я его, – не всегда должно руководствоваться собственными интересами.
Чего он хотел? Чтобы я рассказала ему об отце, о том, как эта девица служила у нас в Сент‑Элу<