– Посмотри в нее, – распорядился Арнегазад. – Расскажешь нам, что ты там увидел.
Без сомнения, мне была устроена самая настоящая проверка, но я сделал все, как мне велели: зажег в руках огонь под сдавленные вздохи и возгласы зрителей и, опустив руки в миску, держал их там, пока белое пламя целиком не покрыло поверхность воды.
Я многое там увидел: многих людей, многие страны… но вдруг я вскрикнул и выплеснул воду себе на колени.
– Я не могу ничего рассказать вам… – я плакал. Арнегазад протянул руку, дотронулся до моей щеки и резко отдернул палец, когда тот коснулся настоящей слезы.
– А я и не знал, что чародеи способны на это, – сказал он.
На следующее утро мы добрались до руин сожженного города. Вырытые шесты были свалены в кучу на речном берегу, но ни запаха гари, ни запаха смерти уже не осталось, лишь запах пыли.
К полудню мы доехали до второго города, который тоже был сожжен, но немногие оставшиеся в живых уже начали восстанавливать его. Арнегазад распорядился ждать его, пока он совещался с выжившими членами городского совета – тремя стариками, спорившими с ним и отчаянно жестикулировавшими. Наконец нас всех усадили в одну единственную утлую лодку, управляемую перевозчиком и его сыном, в то время как остальные в страхе старались держаться от нас подальше. Мы уселись среди своего багажа и очень скромно перекусили уже на воде. Мне хотелось спросить, куда делись верблюды. Их стоимость значительно превышала плату перевозчику. Но я хранил молчание.
Арнегазад обратился к спутникам на своем языке, потом обернулся ко мне.
– Боюсь, наша миссия не увенчается успехом – мы ехали зря. Царь уже мертв.
– Ка… Какой царь это был?
Арнегазад очень странно посмотрел на меня.
– Ну, Венамон Четвертый, разумеется.
А знаешь ли ты, что смотришь в лицо его убийцы?
Я сглотнул слюну и с трудом выговорил:
– Тогда зачем же вы продолжаете свое путешествие? Почему не возвращаетесь домой?
Арнегазад просто пожал плечами.
– Мы зашли уже слишком далеко. Нам хотелось бы увидеть знаменитый Город‑в‑Дельте.
Дельрегазад тронул его за плечо и что‑то прошептал.
– Кроме того, Секенр, – продолжил Арнегазад, – для нас все же, возможно, найдется там работа. Я думаю, что и у тебя есть там дела.
– Да, – тихо ответил я.
– Это связано с тем, что ты видел в миске прошлой ночью?
– Да.
Достаточно сказать, что во время нашего плаванья мы миновали еще несколько городов, и сожженных, и не пострадавших, практически не встретив на реке других судов. Как только показался Город‑в‑Дельте, я попросил высадить меня на берег. Там я расстался с врачами из Тсонгатоко, обменявшись с ними заверениями в дружбе и выразив надежду на скорую встречу в будущем.
С помощью магического зеркала я вошел прямо во дворец, воспользовавшись лужей в тени царских конюшен. Там я нашел все, что мне требовалось: пару ведер с коромыслом. Я снял свою яркую тунику, аккуратно сложив ее и засунув между бочками на случай, если смогу вернуться за ней. Я обмазал себя грязью с головы до ног.
Затем, обнаженный до пояса, сплошь покрытый грязью, с коромыслом на плече я направился прямо к подземной тюрьме, словно был невидимкой. Никто из стражников не остановил меня. Я прошел сквозь их толпу, и они на меня даже не посмотрели. В сыром подземелье со стойким запахом гнили и нечистот я проходил мимо занятых узниками камер, но никто так и не окликнул меня.
В этом и заключалось мое преимущество. Будь я великаном или элегантно одетым чародеем, я бы моментально привлек внимание, но грязного оборванного мальчишку никто не воспринимал всерьез. Наверное, сын кого‑то из слуг или, скорее всего, раб. Если у него чересчур много шрамов, что ж, рабов часто бьют. Я мог пройти всюду, куда мне заблагорассудится, пока буду держаться вдали от парадных залов.
Никем не замеченный, я забрал большое кольцо с ключами, подошел к одной из камер и открыл ее.
Осторожно поставив ведра на пол, я уставился во тьму. Свет проникал туда лишь из отверстия в потолке, выходившего не наружу, а в камеру сверху. Пахло оттуда, как из выгребной ямы.
Я зажег пламя в ладони и увидел узницу, висевшую на цепях на дальней стене камеры: изможденную, голую, избитую и израненную, ее волосы, длиннее моих, свисали ниже пояса спутанными прядями. Когда я подошел к ней, она встрепенулась, слабо застонав и дернув головой, чтобы отбросить волосы с лица.
Я поднял пламя и поднес его к ней. Ее лицо распухло, отекло и почернело от недавних побоев. Она смотрела на меня, с трудом открыв полные боли глаза.
– Это не может быть Секенр, – сказала она. – Я, наверное, умерла. И ты тоже мертв.
– Это я, Тика. В самом деле я.
– Ты не обманываешь меня?
– Нет, Тика. Не обманываю.
Потушив пламя, я начал на ощупь неумело возиться с ключами и кандалами, ничего не видя в темноте. Я пытался удержать ее, когда она падала со стены, но мы не устояли на ногах и вместе повалились на грязный пол. Мы пролежали там несколько минут совсем рядом с кучей свежего навоза. Она вцепилась в меня, как тонущий в реке хватается за бревно.
Она не плакала. Мне кажется, она уже выплакала все слезы.
Выбравшись из‑под нее, я встал на колени.
– Как ты думаешь, ты сможешь встать?
– Да…
Я помог ей подняться на ноги, закинув ее руку себе на шею, и мы поковыляли к дверям.
Я оставил ее в дверях, чтобы вернуться за коромыслом с ведрами.
– Зачем все это?
– Ты можешь нести хотя бы одно ведро?
Пошатнувшись, она упала на меня, положила руки на плечи и обняла, свалив коромысло с ведрами на пол. На мгновение мы застыли на месте. Я дал ей расслабиться и отдохнуть у себя на плече, без труда поддерживая ее. Она была не тяжелее меня, хоть и на голову выше.
Без сомнения, ей не хватило бы сил нести помойные ведра и пройти мимо стражников, словно она делала это каждый день. От этого варианта пришлось отказаться. Мне надо было воспользоваться магическим зеркалом, вопреки риску, нет, скорее уверенности в том, что за темницами наблюдает кто‑то из чародеев, даже если он и не присматривал за конюшнями.
– Вода, – прошептал я. – Мне нужно немного воды. Тогда мы сможем выбраться отсюда.
Опустившись на четвереньки, она поползла обратно во тьму камеры и вернулась, чуть не задохнувшись от потраченных усилий. Она вручила мне чашку, сантиметров на пять‑шесть заполненную жидкостью, которую с трудом можно было назвать водой.
– Мой недельный рацион, – сказала она. – Если, конечно, они сюда не мочились…
Чтобы стражники не застали нас в коридоре, я отвел ее обратно в камеру, плотно прикрыв за нами дверь.
– Потерпи еще чуть‑чуть, – попросил я.
Усевшись прямо в грязь с ведром на коленях, я выплеснул воду на дно ведра – мне требовалась более широкая, чем у чаши, поверхность – и потряс его, чтобы разбить пленку грязи. На этот раз я склонился над ведром и дышал на воду, пока она не засветилась.
– А я и не знала, что ты умеешь делать такие вещи, – заметила Тика.
– Я кое‑чему научился. Но подожди…
Как я и опасался, седой плешивый старик смотрел на меня из ведра. Я грубо заговорил с ним, обратившись к нему на языке мертвых.
– Не вздумай чинить нам препятствий. Мы только хотим уйти. Любая попытка помешать нам дорого тебе обойдется. – Я сопроводил свою речь несколькими весьма распространенными среди магов словечками, выученными мною в Школе Теней, добавив кое‑что и от себя и намекнув, что мне известно весьма и весьма многое. Я процитировал несколько слов из леденящей кровь литании Кровавых Царей Та‑Йед Хзан на их собственном языке, воспользовавшись любезностью Таннивара Отцеубийцы, однажды побывавшего в этом царстве тьмы и вечных льдов.
Незнакомый чародей махнул мне рукой и исчез.
– А теперь пойдем, – сказал я.
Я поставил ведро на пол, обхватил Тику сзади, крепко сжал ее в объятиях, наклонился вперед, и мы вдвоем кувырком пролетели сквозь светящуюся поверхность.
Мы со всплеском приземлились в зарослях тростников у самой воды. Я сел, отплевываясь. Тика лежала рядом со мной, лицом вниз. Я перевернул ее и вытащил на берег. Она долго откашливалась, сплевывая тину и ил, а потом неподвижно лежала с закрытыми глазами, едва слышно дыша, пока я носил чистую воду в ладонях, чтобы промыть ее многочисленные раны. С головой погрузившись в ее лечение, я и не заметил, как спустился вечер. Ночные птицы закружились в небе у меня над головой. Бредущая по воде цапля подошла к нам буквально на расстояние вытянутой руки, пристально наблюдая за мной. Я счел это добрым знаком.
Сделав все, что было в моих силах, я помылся сам, и мы, мокрые, сидели бок о бок, дрожа на легком вечернем ветерке.
– Ты так и не спросил меня, – наконец сказала Тика, – что случилось с мамой.
– Я боялся.
– Фракция Зеленых пришла к власти вскоре после того, как ты… исчез. Мама кричала, звала тебя, когда солдаты пришли за ней. Но тебя не было… Ты так и не пришел к ней на помощь…
Я не знал, что сказать. Я взял ее за руку. Она пододвинулась поближе ко мне, чтобы согреться.
– Да я и не думаю, что ты сумел бы ей помочь, – с трудом выговорила она, глядя на зажигающиеся на небе звезды. – Говорят, что царица… мама, да и я тоже, бы ли узурпаторшами, бесчувственными, бесчестными, не имеющими ничего святого… что мы взошли на трон лишь в результате убийства… И что я могла возразить? Ведь так оно и было!
После длительного молчания я спросил:
– А что мы теперь будем делать, Тика? Ты сама по пытаешься стать царицей?
Она заплакала, вначале почти беззвучно, потом ее плач перешел в истерические рыдания с громкими хриплыми всхлипываниями:
– Нет… Нет… Я не хочу…
– Ну и что тогда?
– Не знаю, Секенр. А что ты будешь делать?
Я обнял ее за плечи. Она вздрогнула, но моей руки не убрала. Голову она положила мне на грудь.
– А где царица, твоя мать?
– У городских ворот… На шесте…
Меня охватила безудержная ярость. Никогда прежде я не был так разгневан, что бы со мной ни происходило. Я отстранил Тику и сел.
– Им не стоило делать этого, – тихо сказал я. – Действительно, не стоило.
Я поднялся на ноги.
– Побудь здесь, – бросил я. – Просто лежи и жди меня. Я постараюсь скоро вернуться.
Оказалось, что мы были совсем неподалеку от города. Я шел в ночи – звезды плыли по кругу у меня над головой – и отсчитывал часы по звездному небу: час, два, три. Когда в поле зрения показался город, я затаился среди деревьев и немного выждал, чтобы оглядеться. Караванщики разбили свои лагеря у городских ворот, дожидаясь утра, когда их пустят в город. В предрассветный час, когда все уснули, я осторожно пробрался через лагерь и встал точно посредине между двумя башнями, обрамлявшими городские ворота.
Голова царицы Хапсенекьют торчала на шесте прямо перед воротами. Ее глаза выклевали вороны, но корона на голове осталась.
Ее дух не ушел в Царство Мертвых. Я увидел его магическим зрением. Он болтался на ветру, как тряпичная кукла, свисая с обрубленной шеи.
Я обратился к ней на языке мертвых, освобождая ее дух от изуродованного тела. Она сошла на землю. Она не плакала – плакал я.
Я оплакивал царицу, чей призрак стоял передо мной.
– Я ненавижу их всех за это. Как я их ненавижу! Я ненавижу их за то, что они сделали с Тикой…
Хапсенекьют потянулась ко мне, чтобы взять меня за руку. Ее рука прошла сквозь мою, как сквозь дым.
– Секенр, ты не любил меня, как и я тебя, впрочем. Для меня ты был лишь орудием – я использовала тебя, как и многих других. И ты, конечно же, понял это…
– Не знаю, что я чувствую сейчас, – с трудом выговорил я, – но это ранит сильнее всего.
– Секенр, пожалуйста…
В ярости я издал Крик Чародея, и городские ворота обрушились, привратные башни склонились одна к другой. Сразу же раздались крики, визг, зажглись фонари. Проснувшиеся из‑за поднявшегося переполоха караванщики спешили успокоить перепуганных животных.
Я набрал воздуха, чтобы закричать снова, от души желая смести весь ненавистный город с лица земли. Я вполне был способен на это. Я, тот, кто убивал царей и чародеев, кто бросал вызов самим богам.
Но, оставшаяся и после своей смерти царицей, Хапсенекьют приказала мне:
– Секенр, оставь это. Это не твоя война. Такой конец – лишь последствие моих поступков. Это было неизбежно. Не наказывай людей за то, чего нельзя было избежать.
– Все на свете неизбежно, – мрачно произнес я.
– Все. По крайней мере то, что произошло со мной.
У меня возникло видение – перед моими глазами стояла Сивилла, ткущая узор в полумраке своего жилища. Я с горечью подумал, что она считает свою работу интересной.
Я отвернулся от ворот. В поднявшемся переполохе все думали лишь о собственном спасении, и никто не обращал на меня внимания, точно так же, как и в подземной тюрьме. Да, и призрака царицы кроме меня никто видеть не мог.
Небо на востоке прояснилось – наступал рассвет, и Хапсенекьют начала таять. Но перед тем, как она исчезла окончательно, сконцентрировавшись, я взял ее за руку. Ощущение было таким, будто я коснулся утреннего бриза. Я заговорил с ней на языке мертвых, подвел ее к берегу Великой Реки и вывел на воду, прочитав молитву из погребальной службы. Город растаял вдали у меня за спиной. Мы вновь оказались во тьме под никогда не гаснущими звездами Лешэ, где сон и смерть переплетаются друг с другом, как два черных потока. Я отправил ее в утробу Сюрат‑Кемада – в мир за пределами мира, и она ушла, оставив меня одного во тьме.
Призрачные белые птицы бродили по воде совсем рядом. Мимо меня прошел корабль, тоже призрачный. Сквозь его борта я видел гребцов, их живые души мерцали, как пламя свечи. Если кто‑то на судне и заметил меня, я показался ему призраком или просто куском утреннего тумана. Никто меня не окликнул.
Чуть позже, когда я вернулся в Город‑в‑Дельте, мне пришлось прокладывать себе дорогу сквозь толпу, сгрудившуюся у разрушенных ворот. Солдаты пытались успокоить народ, утверждая, что случилось землетрясение, но никто им не верил. Собравшиеся прорицатели и предсказатели судьбы вещали нелепейшие и абсурднейшие вещи, но, к счастью, среди них не было ни одного чародея, который мог бы понять, что произошло на самом деле.
В самом городе толпа вполне терпимо отнеслась к сумасшедшему мальчику, наделенному магическим талантом, – почти голый он носился вокруг храмовых колонн, а длинные нечесаные волосы развевались у него за плечами. Он с самозабвенным видом выкрикивал какую‑то чушь и выделывал разные трюки с огнем и дымом, которые поднимались у него с ладоней. Таким образом ему удалось заработать несколько монет. В полуденную жару, когда все разошлись по домам, к сумасшедшему мальчику неожиданно вернулся рассудок, он направился к торговым павильонам и купил там одежду для двоих и еду, необходимую для путешествия. И там его никто ни о чем не спросил. Торговля в последнее время шла не слишком бойко. А покупатель, в конце концов, всегда останется покупателем.
Я понял, что Тика стала приходить в себя, когда она начала меня пилить.
– Какой же ты неряха, Секенр, – обычно ворчала она, – во многих отношениях ты так и остался маленьким мальчиком.
Она коротко подстригла мне волосы, как это принято в Дельте. Она то и дело чистила и разглаживала мою одежду. Как только руки или ноги у меня пачкались, она немедленно отправляла меня мыться.
– Ты должен выглядеть прилично, – постоянно повторяла она.
Мы брели вдоль реки по западному берегу, направляясь на юг и удаляясь от Дельты, по той же дороге, по которой мы уже шли когда‑то, только в противоположном направлении. Сама земля здесь, казалось, покрылась шрамами после нашествия заргати. Бывало, мы шли по несколько дней, не встречая ни единой живой души, мимо руин городов и груд пепла. Но дальше к югу, за поворотом реки, последствия войны были уже не столь катастрофическими. Здесь многие выжили. Крупные города выдержали осаду, а деревенские жители нашли укрытие за городскими стенами.
Так что я мог пророчествовать, а Тика танцевала или играла на тамбанге или зутибаре. Иногда люди просили меня возложить на них руку, дабы изгнать злых духов, и иногда мне это даже удавалось.
На жизнь мы зарабатывали вполне достаточно. Мы повсюду представлялись братом и сестрой.
В Тадистафоне, неподалеку от границы со Страной Тростников, мы встретили четырнадцать чернокожих мужчин с иссиня‑черными бородами, одетых в яркие туники.
– Арнегазад! – закричал я и побежал, чтобы обнять его. Он засмеялся, крепко сжал меня в своих громадных ручищах так, что мои ноги оторвались от земли, и закрутил вокруг себя. Это была радостная встреча.
– Тебе удалось сделать свое дело в Городе‑в‑Дельте? – спросил он.
Тика стояла вдали, смущенно разглядывая их.
– Да. Я сделал все, что мог.
– Ладно, расскажешь об этом попозже. Или вообще не рассказывай, если не хочешь. – Арнегазад снова улыбнулся, сверкнув золотыми зубами.
Я представил Тику, а потом спросил друзей об их успехах.
Арнегазад закатил глаза.
– Увы! Какие там успехи! Двери закрывались у нас перед носом. Нас даже пытались забросать камнями. Никто в Дельте не хотел обращаться к величайшему в мире врачу только из‑за того, что у него черная кожа.
– Они помнят заргати, – сказала Тика, – и все еще боятся.
– Неужели они столь невежественны? – вмешался в разговор Дельрегазад с характерной для него несдержанностью. – Неужели они принимают нас за дикарей просто из‑за цвета нашей кожи?
Я пожал плечами, уставившись в землю.
– Возможно…
Арнегазад потрепал меня по плечу.
– Сейчас это уже не имеет значения.
Он повел нас в таверну, где мы сели обедать, и за столом он сказал:
– Увидев знаменитый Город‑в‑Дельте и не испытав особо сильного потрясения, мы с братьями соскучились по своей родной стране. Вы не хотите отправиться туда вместе с нами?
Так мы с Тикой присоединились к ним, и наше путешествие растянулось почти на год. Около месяца у нас занял переход через Пустыню Белого Огня; на третьей неделе пути мы немного отдохнули у озера между холмами. Живший у озера низкорослый, очень смуглый мужчина, радушно принял нас и с радостью обменял рыбу и зерно на яркую одежду из Тсонгатоко; но наш путь лежал дальше через другую пустыню, не нанесенную ни на одну из известных мне карт – на языке Тсонгатоко она называлась Века‑Ху‑Танна, что означало «Кузница Солнца». Понятно, что ни в языке Дельты, ни в языке Страны Тростников названия для нее не было.
После многочисленных тягот, после того, как мы с Тикой в нестерпимой жаре Кузницы Солнца почернели почти так же, как и наши спутники, мы наконец добрались до Тсонгатоко, Страны Черных Деревьев, где города лежали глубоко в джунглях, а люди жили внутри стволов деревьев и строили дома на верхних ветвях. С помощью заклинаний и специальных инструментов жрецы могли изменять форму деревьев, влияя на их рост. Никто здесь не вбил ни единого гвоздя и не пилил досок. В стране, где в деревьях видели разумных существ, непосредственных выразителей воли богов, такого сразу сочли бы богохульником.
Если долго учиться, можно услышать, как лес говорит на своем собственном языке. Многие жрецы Тсонгатоко целиком посвящают свою жизнь его освоению.
В лесу была и громадная библиотека, где текст не выжигался, а рисовался цветными чернилами в дуплах живых растений и напоминал каллиграфический шрифт с орнаментами и миниатюрами. По мере своего роста дерево вбирало в себя все больше и больше знаний народа Тсонгатоко. Иногда отдельные слова, предложения, а то и целые книги появлялись сами по себе. Иногда невидимые руки изменяли или исправляли написанное людьми.
Среди жрецов Тсонгатоко находились и такие, кто посвящал всю свою жизнь изучению этих таинственных надписей.
Высоко в ветвях я обнаружил висящую плетеную клетку, в которой сидел невероятно сморщенный голый старик. Вначале я был шокирован тем, что с ним обращаются таким образом, но тут ветер раздвинул ветви деревьев, и в неровном вечернем свете я разглядел, что дверь клетки открыта.
В этом месте я ощутил невероятно сильную магию, но не черную магию, присущую чародеям, а чистую, белую.
Древний старец пошевелился. Подобравшись поближе, я увидел, что он принадлежит к неизвестной мне расе, возможно, даже не человеческой. Его кожа была серо‑синей, скулы и подбородок уродливо выдавались вперед на фоне глубоко запавших глаз.
Когда он начал двигаться, я к своему глубочайшему изумлению обнаружил, что у него есть крылья.
Открыв свои кошачьи желтые глаза, он принялся долго и пристально разглядывать меня.
Он обратился ко мне на языке мертвых, назвав истинным тайным именем, тем, которое дала мне Сивилла, приблизительно с такими словами:
– Найди третий путь, средний путь между черной и белой магией. С одной стороны, это волшебство и чудеса, проистекающие от богов. С другой, чародейство, зло, убийства, бесконечные страх и боль, как тебе прекрасно известно. Найди средний путь. Я поручаю тебе это.
Я настолько испугался его, что едва не упал с дерева – было так высоко, то я разбился бы насмерть. Мне пришлось прижаться к широкой ветке и лежать там, трепеща и истекая потом. Лишь когда спустилась ночь, скрывшая от меня крылатого старца, я смог сползти с дерева на твердую землю.
Той ночью, последней перед тем, как мы с Тикой покинули Тсонгатоко, мне впервые за долгое время приснилась Сивилла. Она, как обычно, ткала, и нити уходили из ее рук во тьму. Сосредоточившись на своей работе, она что‑то тихонько напевала себе под нос. Я счел, что не вправе мешать ей.
А что дальше?
Тика, конечно же, старела, а я – нет. Довольно недолго мы представлялись, как муж и жена, затем для окружающих я стал играть роль ее сына, потом – внука. Когда подобное положение вещей стало слишком мучительным для нее, она ушла от меня и стала жить с другим мужчиной, Нахрином, в доме на берегу Великой Реки. Я не пытался удержать ее. Мне кажется, она была счастлива с Нахрином, который старел вместе с ней и от которого у нее было несколько сыновей.
Так что я несколько лет жил в одиночестве в пустыне, размышляя надо всем, что видел и что сделал, переговариваясь с Лекканут‑На, Орканром и всеми остальными, кто по‑прежнему остался внутри меня. Лишившись своей цели, они больше не боролись со мной. Теперь они напоминали библиотеку, состоящую из множества книг и хранящуюся у меня в голове. Я мог открывать их и читать, когда мне этого хотелось.
Я много писал, но лишь на песке, который сносил ветер. Третьего, среднего пути я пока не нашел.
И я помнил Тику. Она помнила меня. Как могла она забыть, если перед нашим расставанием забеременела и теперь растила моего сына? Его звали Мирибан. Когда ее жизнь подошла к концу, и она послала его за мной, по возрасту он вполне годился мне в отцы.
– Мать тяжело больна, – сообщил он мне. – Она хочет тебя видеть.
Я вернулся к ней в дом, который не был моим домом, – я приходил к ней туда, но редко.
Нахрин, как я узнал, уже умер. Их с Тикой дети выросли и жили отдельно, но теперь все они были в сборе. Когда я пришел, они молча сидели, разглядывая меня с благоговейным трепетом. Я вышел на крыльцо, где в гамаке лежала старая Тика. Я сел рядом с ней в плетеное кресло.
Был вечер. Солнце садилось, я тихо покачивал гамак. Она протянула руку, и ее пальцы зарылись в мои снова отросшие волосы.
– Как ты, Секенр?
– Я не изменился.
Она улыбнулась. Это была наша старая шутка.
– Секенр, ты по‑прежнему остался неряхой. Я взял ее руку в свои.
– Это неважно, – сказал я.
– Да, мне кажется, действительно неважно.
– Ты умираешь?
– Не знаю. Наверное. Что такое старость, как не путь к смерти, день за днем? Раз я умираю, я хочу побыть с тобой, Секенр, на реке, как когда‑то в прошлом. Пойди попроси Мирибана приготовить судно.
– Сейчас?
– Да, сейчас, Секенр. Скорее всего, другого раза уже не будет.
Сыновья пришли в смятение и испугались, но выполнили желание матери. Я растаял вместе с ней в ночи, сидя в плывущей по течению лодке – ее голова лежала у меня на коленях. Над нами медленно обходили свой извечный круг звезды, отмеряя ночные часы.
– Когда я думала о тебе, – сказала она, – я всегда представляла это так. Я хочу вспомнить то время, когда мы были на реке и стали друзьями.
– И я тоже, – кивнул я.
Она повернулась, гораздо живее, чем я ожидал от нее, и посмотрела мне в глаза.
– Ах, Секенр, а значило ли все это хоть что‑то? Хоть что‑нибудь?
– Лишь Сивилла знает.
– А ты, Секенр?
– Как ты сказала, я неряха. Я неряшливо обращаюсь с вещами. Все, чего мне удалось добиться, это остаться в живых. Я по‑прежнему остаюсь Секенром. Я не изменился, не превратился в кого‑то другого. Вот это должно чего‑то да стоить.
– Мне кажется, это и есть самое важное, – сказала она.
Во тьме, когда река сделала резкий поворот, мы подплыли к разрушенному зданию на сваях – оно выступило из зарослей тростников, как гигантский паук, с бесчисленным множеством горящих глаз, светящихся изнутри.
Тика никогда не видела его прежде, но, точно так же, как и я, сразу же узнала его по моим рассказам, а, возможно, и по моим снов, которыми я делился с ней.
– О боги! – воскликнула она. – Этого не может быть!
Я в изумлении поднялся на ноги.
Это был дом моего отца.
Она заплакала и запричитала, когда я стал подгребать поближе. А когда я привязал лодку к одной из опор, вцепилась в меня:
– Не ходи туда, Секенр! Боюсь, что ты не вернешься. Он поглотит тебя.
– Я должен, – ответил я. Я знал, что это произошло далеко не случайно. Такой узор сплела Сивилла. И с этим необходимо было разобраться. – Пожалуйста, подожди меня. Я ненадолго. – Я взобрался по остаткам крыльца.
Не знаю, сколько времени я пробыл внутри. Я знаю, что время текло для меня по‑другому. Мне показалось, что я пробыл там страшно долго, что прошло много дней, но, должно быть, все это заняло лишь час. Мысль о Тике, лежавшей внизу, ужас от того, что она может умереть до того, как я вернусь к ней, – лишь эта боль спасла меня в конце концов.
Дом действительно попытался поглотить меня, искушая вздохами, звуками, воспоминаниями, когда я проходил из комнаты в комнату, исследуя его, роясь в сундуках и буфетах, пытаясь наконец понять значение символа, запечатленного на странице моей жизни, этого непостижимого иероглифа, тчод…
Я слышал его многочисленные голоса. Появились фантомы. Проклятые духи, сидевшие в отцовских бутылках, звали меня, проклиная или умоляя о милосердии или попросту бормоча что‑то бессвязное.
– Вернись, – казалось, говорил дом. – Ты должен вернуться сюда, Секенр, и жить, как когда‑то жил. Живи здесь в своей комнате, спи здесь в своей постели, пиши здесь за своим столом у окна; забудь обо всем остальном, обо всем, что произошло, забудь, как дурной сон, забудь, забудь…
Я едва не уступил ему, едва не сдался, когда рассматривал сокровища отцовской мастерской: книги по магии, аппараты, талисманы и амулеты. Если я останусь, дом сам себя починит. Его раны затянутся, и он снова станет сосудом, содержащим сильнейшую черную магию, и вновь будет способен проходить сквозь миры и эпохи.
Я подумал, а не принести ли мне сюда Тику, но понял, что это ей не понравится.
В конце концов я взял с собой лишь несколько вещей: мою драгоценную, давно потерянную, но не забытую сумку с рукописью истории моей жизни, которую я решил довести до этого дня и когда‑нибудь перенести на деревянную стену библиотеки Тсонгатоко, мои ручки и чернила, кое‑какую одежду, пригоршню монет из кувшина, который мама хранила под кроватью, и один из ее геватов, который нашел на чердаке, – причудливое изображение изящной птицы – лебедя с расписанными крыльями.
Тика плакала и кричала в голос, обнимая меня, когда я спустился к ней в лодку.
Когда мы отчалили и поплыли прочь, я попросил ее простить меня, но она лишь сказала:
– Секенр, я еще не слышу биения сердца Крокодила. Моя смерть может и подождать.
Я произнес слово, заставившее время вновь пойти своим чередом, и так долго ждавшее пламя взметнулось вверх, ревя от восторга, и свет горящего дома полыхнул в ночном небе, как неожиданный фантастический рассвет.
Мы с Тикой плыли дальше, не в силах оторвать от него глаз.
Вот как я распорядился своим наследством, оставленным мне отцом.