Я вспомнил, о чем говорил мертвец‑библиотекарь перед тем, как покинуть этот мир. И прямо спросил Пожирательницу Птиц об этом. Вплоть до этого самого дня я не понимал, почему она правдиво отвечает на мои вопросы. Она задрожала, с силой вцепившись в мои плечи.
– Да, я привратница, – ответила она.
Меня сразу же зазнобило, но ветер, обдувавший мою голую спину, был тут совершенно не при чем.
– Мне пора, – сказал я. – Мне надо пройти через Ворота.
– Секенр, тебе известно, что это значит.
– Да. И мне очень жаль, что это ты.
– И мне тоже очень жаль тебя, Секенр. Ты заставил меня вспомнить вещи, о которых, мне казалось, я давно забыла. Я благодарна тебе за это. Действительно благодарна.
– При других обстоятельствах мы могли бы стать друзьями, – заметил я.
– А разве мы не можем оставаться ими какое‑то время? Разве наша дружба должна прерваться именно теперь?
– Думаю, да.
– Глупости, Секенр. – Она притянула меня к себе, обхватила одной рукой за спину, а другой залезла мне между ног и прошептала на ухо:
– Мне придется бросить тебе вызов, Секенр.
– А мне – тебе. И я делаю это прямо сейчас. Я уверен, все остальные нас слышат.
С силой стиснув мои гениталии, она вцепилась мне в ухо зубами. Я сопротивлялся, пытаясь вырваться. Локтем я заехал ей в лицо. Она перекатилась, оказавшись сверху, и начала вдавливать меня в свою накидку из перьев, которая неожиданно сомкнулась надо мной, как вода, и я полетел во тьму между миллионами темных птиц, пронзительно кричавших человеческими голосами и кружившихся вокруг яростно бушующей массой из когтей и перьев.
Свернувшись клубком, я катался из стороны в сторону, пытаясь защитить лицо и промежность, а они выдирали мне волосы, царапая и расклевывая мне бока, спину, ягодицы, ноги.
Открыв глаза, я увидел Пожирательницу, стоявшую надо мной с распростертыми в воздухе руками, ее тело светилось колдовским светом, она произносила слова, которых я не мог понять.
Тут она обратилась ко мне, использовав внутренний голос:
– Прощай, Секенр. А может быть, здравствуй. Вскоре мы с тобой будем гораздо ближе, чем когда‑либо прежде.
– Да, ты права! – прокричал я в ответ.
Наши разумы раскрылись навстречу друг другу. Она открылась мне, жадно устремившись к моей умирающей душе, чтобы вобрать ее в себя. Я уже чувствовал ее триумф, сменившийся беспокойством и наконец тревогой, когда в моем и в ее сознании последовательно возникли образы: другой свет, нарисованные на странице птицы, переполненные солнечным светом, поднимающийся с листа бумаги дым…
Она поняла. Но было слишком поздно. Как только пергамент загорелся, она дико закричала.
Мне не надо было узнавать ее истинное имя, я захватил ее сущность, когда создал имя «Пожирательница» с помощью кисти и ручки на бумаге, сымитировав одно‑единственное изображение птички, которое она беззаботно нарисовала собственной рукой, не задумавшись о последствиях. Этого оказалось вполне достаточно.
Ее бледное тело горело, закипая, покрываясь пузырями, кожа лопалась и сползала, а она вцепилась в меня, снова сомкнув вокруг меня кольцо рук, и мы вдвоем покатились по снегу в окружении вьющихся над землей птиц – мы оба горели и кричали, она ругалась, бесконечно повторяя мое имя, а в самом конце начала просить меня, умоляя то ли о прощении, то ли о милосердии – не могу сказать.
Наконец я освободился из ее объятий и лежал один, замерзший, промокший и обожженный с головы до ног.
Я молча сел, открыв глаза. Пепел и перья посыпались вниз. Я сидел совершенно голым на снегу, черным от трупиков обгоревших мертвых птиц.
Левое ухо болело сильнее всего. Я потрогал его – пальцы окрасились кровью. Она откусила мне часть уха.
И вновь первым делом я вспомнил о своей рукописи. Я принялся неловко шарить вокруг, роясь в обгоревших лохмотьях, оставшихся от моей одежды, отбрасывая птичьи трупики в сторону и, найдя сумку, вцепился в нее обеими руками.
Я долго сидел, дрожа, откашливаясь и отплевываясь от забивших мне нос и горло пепла и перьев. Прошло еще много времени, прежде чем я решился повернуться в ту сторону, где лежала Пожирательница Птиц – ее тело обгорело и невероятным образом съежилось. Протянув руку, я тронул ее за плечо, и кожа сползла, обнажив мерзкое красноватое месиво.
– С‑секенр… – с присвистом прошипела она изменившимся до неузнаваемости голосом. Кожа на ее лице потрескалась, местами обнажив череп. – Я счастлива… что буду с тобой… мы ведь оба хотели этого, да?
– Я надеюсь, ты освободишься от страха, – ответил я.
Из ее провалившегося рта поднимался дым. В горле что‑то захрипело и забулькало.
Она умерла и стала частью меня, присоединившись к обществу Ваштэма, Тально, Бальредона и Лекканут‑На, и тогда я понял и вспомнил – она видела мир глазами миллионов птиц, и душа ее парила в небе; я вспомнил и времена до того, как ее поразила бацилла магии, когда ей было сорок три года, ее звали Джульна Тармина и она жила в Кадисфоне высоко в горах неподалеку от истоков Великой Реки. Муж ее умер, дети выросли и ушли из дома, и она начала заводить себе любовников из самых смазливых мальчиков. Я напомнил ей последнего из них. Того самого, которого захотел чародей. Но у чародея была привычка съедать своих любовников – и мужчин и женщин – после того, как он получал от них все, что хотел; так он поступил и на этот раз.
О том, что произошло потом, я уже слышал, но теперь я делил с ней эти воспоминания, переживая все заново.
Чародея звали Регнато Барат, и его воспоминания тоже стали моими, так как он жил в сознании Джульны. Регнато Барат довел насилие и каннибализм до уровня истинной магии и стал в ней признанным мастером – он был очень силен. Теперь же он атаковал меня бесконечной чередой подробных до малейших деталей воспоминаний о своих любовных похождениях.
Я призвал всех остальных помочь мне запереть его в той же ментальной темнице, где уже пребывала Кареда‑Раза, чародейка увечий и боли. Ну и превосходная парочка получилась из них! Надолго замолчав, они продолжили свое существование где‑то глубоко внутри меня, и я сморщился от брезгливости, словно меня пачкало их присутствие.
Тут отец решил воспользоваться моим голосом и заговорил вслух:
– Должен признать, проделано мастерски.
И снова я был изувечен, обожжен, с головы до ног вымазан собственной кровью и с трудом держался на ногах. Руки и ноги сплошь покрылись ожогами, большая часть волос была выдрана. Вдобавок я потерял и часть уха.
– Правда?
– Я же сказал, мастерски.
С трудом заставив себя встать на четвереньки, я пополз по снегу в поисках одежды, а потом вновь сел, пытаясь втиснуться в то, что осталось от моих штанов, единственного сапога и, тяжелой шубы. Ни малейших следов рубашки я так и не нашел. Одетый таким образом, с плотно зажатой под мышкой сумкой я вцепился в скалу, чтобы встать на ноги, и поплелся обратно во Дворец Чародеев.
Я позволил отцу вести меня. На время он завладел телом, но лишь для того, чтобы пройти по многочисленным залам и коридорам. Я бы вернулся в свою комнату в башне, чтобы забрать остатки своего багажа – вторую сумку с запасной одеждой, но он, не задерживаясь, направился прямо в просторный зал с магическими зеркалами.
Я получил право покинуть Школу Теней, но был настолько измотан, что попросту забыл, где находится выход. Отец прекратил контролировать тело, и я проходил одно зеркало за другим, отражаясь вновь и вновь. Впервые за долгое время я вспомнил о Тике, вечно дразнившей меня из‑за моего внешнего вида, и мне стало интересно, что бы она теперь обо мне сказала. С удивившей даже меня самого отстраненностью я обнаружил, что у меня практически не осталось ресниц. Что ж, возможно, они снова отрастут – а может быть, и нет. Таков путь чародея – путь к шрамам, увечьям, к изуродованному, искалеченному телу, да и духу тоже.
Отец шел рядом со мной – в зеркалах – а с ним были Тально, Бальредон и все остальные. Фигура Лекканут‑На, тащившейся за нами подобно грозовой туче, заполнила одно из зеркал целиком.
Там отразились и многие другие, которых я не знал в лицо, даже гнусный Регнато Барат, коренастый бледный мужчина с буйно вьющимися волосами и спутанной бородой. Он смотрел на меня из мрака, словно с другого конца длиннющего туннеля. Через несколько мгновений рядом с ним появилась и Кареда‑Раза.
Я подошел к тому месту, где зеркала образовывали полукруг. Прямо передо мной, отразившись в них, застыли в ожидании все мои вторые «я», и на миг, где‑то вдали у них за спиной возникло еще бесчисленное множество фигур чародеев и чародеек, воздевших руки, чтобы поприветствовать и попрощаться со своим собратом, сдавшим выпускной экзамен в Школе Теней.
– Иди сюда, Секенр, – позвал отец из‑за стекла.
Я подошел к зеркалу, в котором отражался он один. Он отошел в сторону, исчезнув из поля зрения. Передо мной предстал очень знакомый кабинет в моем доме, старая отцовская мастерская с ее полками, забитыми книгами и бутылками, и кушеткой, на которой он умер, озаренная светом неподвижного пламени, бахромой повисшего в дверном проеме.
Высунув руку из зеркала, словно из‑за угла, он ухватил меня за шубу.
– Больше медлить нельзя, – бросил он. – Мы должны закончить начатое.
Он рывком протащил меня сквозь зеркало.
Глава 16
БОГ ЧАРОДЕЕВ
Противостоять притяжению кушетки не было сил. Мое тело страстно делало лишь одного – завалиться на мягкую постель. Я замерз и умирал от голода – сплошная масса из ран, синяков и ожогов, едва ли способная держаться на ногах.
Но больше медлить было нельзя. Отец мог и не напоминать мне об этом. Мне было прекрасно известно, что вскоре каждый чародей в мире узнает о том, что я сделал и что намереваюсь сделать. Школа Теней разошлет сигнал тревоги – мысль об этом неизбежно посетит чародеев в их снах и видениях. Как только я приближусь к своей цели, остальные уверятся в том, о чем, без сомнения, подозревали – Ваштэм вернулся в Невидимую Ложу и во второй раз получил ее диплом. Промедлить сейчас – значит, потерять все.
Я осторожно положил сумку на кушетку и со вздохом отошел от нее.
Атаки начались сразу же. Дом дрожал и трещал, крича на множество разных голосов. Поднялся свистящий визгливый ветер, хлопавший ставнями, рыскавший по стене, а затем нашедший лазейку и ворвавшийся в дом подобно воздушному змею. Пыль и бумаги, поднявшись в воздух, закружились по кабинету. Две‑три книги и подсвечник свалились с полок.
Я сотворил знак, и ветер стих.
В коридоре с грохотом упало тяжелое бревно. Я почувствовал запах дыма и почувствовал жар от вновь разгоревшегося пламени.
Еще один магический знак заставил огонь замедлить свое разрушительное дело, но он не замер окончательно и продолжал пульсировать, так что мне казалось, будто я оказался в сердце гигантского зверя.
Я лихорадочно рылся в отцовском столе, сваливая на пол чертежи и рисунки. Какая‑то полупрозрачная уродливая тварь с визгом проскользнула у меня между ног, скрывшись во мраке.
– Секенр! Прекрати! Что ты делаешь!
Голоса внутри меня зазвучали громче, чем мои собственные мысли.
Я в изумлении обернулся. В дверях стоял полуразложившийся труп, речной ил капал со спутанных прядей его длинных волос и оставшихся от одежды лохмотьев, и весь он с головы до ног был разрисован – да, здесь уместно именно это слово – безмолвным пламенем, подобно заглавной букве с эффектным золотым обрамлением.
Один из тех, кто живет внутри меня, возможно, и я сам, прекрасно знал этого человека, знал, что он был мне гораздо ближе, чем просто друг…
Но кто‑то другой – отец, не ты ли сделал это? – взмахнул моей рукой и заговорил моим голосом, вновь заставив время пойти своим чередом: пламя, лишь на мгновение с ревом и шипением рванувшееся вверх, сожгло оживший труп, и вскоре он уже лежал на полу мастерской грудой дымящихся костей. Задыхаясь и кашляя от густого черного дыма, я вновь погрузил пламя в сон. Но я чувствовал, что время убегает от меня, утекая, как песок между пальцами. И я не имел понятия, долго ли продержится это заклятье…
Воспоминания о голосе трупа, об ощущение необычной близости между нами, заставили меня содрогнуться от боли. Мне пришлось сесть – ноги не слушались. Я опустился на отцовский стул и секунду‑другую сидел за столом, положив голову на руки.
Какая‑то часть меня была подсознательно уверена – я убил собственную мать. Вторая не соглашалась: нет, это безумие, это невозможно. Мы с ней расстались далеко отсюда, в Стране Мертвых, откуда никогда не возвращался никто, кроме чародея.
Это была очередная ловушка, расставленная для меня неизвестным врагом. Мне надо было избежать ее, и я поступил именно так, как и должен был поступить чародей. Отец внутри меня хранил загадочное молчание.
Перерыв бумаги на столе, я наконец нашел то, что искал: зеленый камень со множеством граней размером с утиное яйцо.
С трудом поднявшись на ноги, я прошелся по комнате, прихрамывая в своем единственном сапоге. В раздражении я стащил его с ноги. Тяжелая шуба сильно давила на плечи, натирая кожу. Я сбросил ее, оставшись полуголым на жутком холоде, а потом вытряхнул еще пару мертвых птиц из лохмотьев, когда‑то бывших моими штанами.
Зажав камень в ладонях, я переступил через дымящийся труп и вышел в коридор, где столкнулся с одним из крокодилоподобных эватимов, но чудовище просто зашипело, попятившись от меня, его хвост бил из стороны в сторону, а непроницаемые глаза светились, как догорающие угли.
Грудь заложило. Дышал я с трудом, на морозе горло опять воспалилось, хотя подмышки были липкими и мокрыми от пота. Не в силах сдержать дрожь, я несколько раз едва не уронил камень, пока ковылял, цепляясь за стены и обходя застывшие языки молчаливого пламени.
– Секенр, иди сюда, поиграй со мной! – раздался голос моей сестры. Я не обратил на него никакого внимания.
– Секенр, я вернулся, чтобы снова взять тебя в ученики. Пойдем, продолжим наши занятия. – На моем пути стоял Велахронос, мой старый учитель. Я прошел сквозь него, и он взорвался, лопнув, как мыльный пузырь. В последнее мгновение я увидел рану, от которой он умер, она зияла у него в горле, как второй рот.
Что‑то страшно тяжелое грохнулось у меня за спиной на пол в дальнем конце коридора. Я повернулся посмотреть, что это было: темный мешок или практически бесформенное тело, с трудом волоча себя по полу – или его волокли? – скрылось за углом и исчезло из поля зрения. Там, где оно проползало, вспыхивало и гасло пламя.
Добравшись до своей спальни, я распахнул дверь. Там все осталось по‑прежнему: гигантская деревянная стрела торчала из искореженной кровати, пол был завален мусором и обломками, письменный стол – на том же месте, куда я его поставил, когда был здесь в последний раз.
Тщательно закрепив камень в чернильнице, я поволок письменный стол к окну.
Распахнув ставни и облокотившись на столешницу, я выглянул наружу с голой грудью, попав под ледяную струю метели. Что‑то размером с мою вытянутую руку пролетело перед моим лицом, выкрикивая мое имя. Я смел его коротким быстрым жестом, и оно взорвалось в огне.
Снаружи в полуночной тьме ветер завывал в скалах, разговаривая на разные голоса, которые я почти начал различать. Над головой по небу неслись обрывки облаков, временами закрывавшие звезды и ущербную луну. От одной стороны горизонта до другой бешено пылало северное сияние.
Что‑то зашуршало внизу, прямо подо мной. Я опустил взгляд и увидел, как снежная лавина потоком обвивает дом. Каким‑то подсознательным чувством я понял, что это вовсе не лавина, а живая змея изо льда, обвивавшаяся вокруг дома вновь и вновь и с каждым витком набиравшая все большую силу. Ее громадная голова, как лодка плавала на снежной поверхности, непроницаемые темные глаза горели.
Вдоль скал, как на поклонение Титанам Теней, собралось множество чародеев, стоявших в ожидании с факелами и лампами в руках.
Я протянул руку и дотронулся до двух граней камня в чернильнице.
– Когда ты по‑настоящему научишься им пользоваться, – прозвучал голос отца в моем сознании, – тебе не нужно будет даже до него дотрагиваться. Достаточно будет просто подумать об этом.
Я это знал. Непонятно было лишь, почему он вздумал поучать меня в такой момент.
Убрав пальцы, я посмотрел на камень. Две грани горели так ярко, что мне пришлось отвести взгляд.
Вершина горы исчезла из вида. Израненный дом, полный застывшего огня, утыканный стрелами, отягощенный живущими в нем призраками, выполняя мою волю, поковылял сквозь пространство и время, скрипя, жалуясь и протестуя каждым бревном, каждой доской. Я слышал, как что‑то с грохотом рушится, словно ломаются стены всех комнат. Возможно, так оно и было. Но прерваться, чтобы выяснить это, я не мог – я стоял, как капитан корабля на мостике, и смотрел в море тьмы, раздираемое вспышками северного сияния.
Когда пот высох у меня на боках, я задрожал еще сильнее, но холод заметно ослабел. Северное сияние наконец погасло, солнце медленно поднималось у меня над головой, вдоль горизонта, словно кто‑то разлил бледно‑голубую и оранжевую краску; и я вновь увидел Великую Реку из какого‑то совершенно нового, места на ее извилистом берегу.
Воздух потеплел, и стало удивительно приятно. Перегнувшись через стол, я лег на подоконник, наслаждаясь утренним ветерком, обдувающим мне лицо.
Я знал, что задерживаться здесь нельзя. Но все же перед тем, как вновь коснуться камня, я спустил из окна на веревке ведро, чтобы зачерпнуть воды, и помылся, стоя голым на полу посредине комнаты. Наскоро вытеревшись смятым одеялом, я надел свободную тунику до коленей – единственное, что я мог носить, не страдая от боли. Плечи и руки, обгоревшие сильнее всего, уже начали облезать, каждое движение причиняло нестерпимые муки.
Я мог прерваться всего на несколько минут. Отец изнутри распекал меня на все лады за то, что я трачу время на подобные глупости. Не обращая на него внимания, я быстро подстриг волосы, чтобы они не падали на глаза, и обвязал свой воспаленный лоб полоской ткани.
Я по‑прежнему отчаянно мечтал об отдыхе, но просто не мог себе этого позволить.
Я заставил себя вернуться к окну и снова лег на стол.
– Знаешь, Секенр, твои подозрения, скорее всего, обоснованы. Истинная каллиграфия твоей магии заключается не в буквах, написанных чернилами на бумаге, а в шрамах и ожогах на твоем теле.
– Возможно, – вот все, что я смог ответить ему. Я сделал это вслух.
– Правда, – продолжал отец внутри меня. – Подобно многим другим чародеям, ты отмечен, изменен благодаря своим приключением. А может быть, книга о Секенре пишется и сейчас, но не чернилами, а шрамами.
– Так что кто‑нибудь может запросто выбраковать меня из библиотеки чародеев? Нет, отец, мне кажется, это не так. Слишком просто.
– В конце концов подобные мелочи не имеют значения.
– Для меня имеют.
Черные орлы кружили в небе, каркая, как вороны.
Я снова дотронулся до камня, и вид за окном изменился – там все погрузилось во тьму с мерцающими вдали огнями.
Дом передвигался, волоча себя, как гигантский паук, половина ног у которого сломана. Небо снова просветлело. Доски у меня под ногами вздыбились, готовые лопнуть. Стол завалился, но, падая на пол, я по‑прежнему крепко сжимал камень в руках. Какой‑то миг я лежал неподвижно, прислуживаясь, как дом встает на неровной поверхности. Надо мной, на верхних этажах, ломая мебель, валились тяжелые бревна. Пыль и щепки дождем посыпались мне в лицо. Откашлявшись, я вытер лицо свободной рукой.
На этот раз я не стал возиться со столом, а просто встал у окна с камнем в руках. Я смотрел на Город‑в‑Дельте, видел, как имперская галера разворачивается в моем направлении, ее поднятые паруса украшали изображения орла и крокодила: смерть и в воздухе, и в воде.
Вновь и вновь я касался зеленого камня, и дом побывал во многих странах. Один раз я оказался даже в Стране Тростников, в том месте, которому еще предстояло стать моим родным Городом Тростников, но передо мной предстал лишь лабиринт из деревянных лачуг под тростниковыми крышами на сваях и две обветшалые полуразвалившиеся пристани. Большой корабль стоял там на якоре, развевая по ветру многочисленные флаги с совами – символикой какого‑то давно забытого местного царька.
Я видел перед собой сцены из отдаленного прошлого, за много веков до моего рождения, задолго до того, как Сестобаст Первый присоединил Страну Тростников к Гегемонии Дельты.
– Двигайся в том же направлении, – раздался в моем разуме голос отца. – Ты прекрасно знаешь, куда мы должны попасть.
– Да, знаю, – ответил я вслух.
Сцены за окном менялись с такой быстротой, что, казалось, невидимый великан перелистывает страницы гигантской книги с картинками: холмистые речные берега; горы с заснеженными вершинами, между которыми парили черные орлы; бесконечный лес, окрашенный в алые и золотые тона удивительной северной осени; и длительное время – лишь насквозь продуваемая ветрами пустыня – безликое море песка.
Мышцы затекли, мне надоело опираться на подоконник, я принес кресло и теперь сидел у окна с камнем на коленях, постоянно пробегая пальцами по его отшлифованным граням. Пол слегка покачивался, как палуба корабля на спокойной реке.
Постепенно я начал клевать носом. Несколько раз вздрогнув и рывком подняв голову, чтобы не упасть, я понял, что больше не в силах терпеть.
Мне просто необходимо было немного поспать. Отправив дом далеко во тьму, я на много часов провалился в беспамятство. Я спал, облокотившись на подлокотник кресла, но, пока тело отдыхало, мозг продолжал бодрствовать. Да, сон для чародея – время размышлений.
Мне снилось, что я сижу за письменным столом и работаю, работаю, работаю, постоянно макаю ручки в чернила разных цветов, промокаю написанные страницы, подтираю свои помарки и снова пишу, пока наконец, сконцентрировавшись, не понимаю, что все мое повествование можно свести к одной единственной написанной на бумаге букве.
Как говорил отец, лишь чародею‑ученику нужны сложные приспособления. Обладай я достаточными навыками работы с камнем, мне надо было бы только подумать, чтобы он заработал. В период младенчества моей магии я написал целую книгу о своей жизни, чтобы найти себя и определить свое место в жизни, чтобы защитить Секенра от опасности, и оказалось, что слабый, едва ощутимый резонанс, возникший от слов, орнаментов и иллюстраций значит больше, чем все части моей книги вместе взятые.
Истинное значение книги заключалось не в том, о чем говорилось в ней, а в том, чем она была. В том, кем я был и кем я стал, пока создавал ее. Одна единственная буква.
Во сне я четко вывел ее черными чернилами самой обычной ручкой, букву тчод, которая есть и в алфавите Дельты, и в алфавите Страны Тростников, но неизвестна варварам – буква иксообразной формы с точкой в верхнем треугольнике – головой крошечной фигурки с расставленными ногами и простертыми вверх руками.
Ее называют и Танцующей, и Умоляющей, – есть у нее и множество других прозвищ. У буквы тчод много значений – она означает и длительное ожидание, и быстрое завершение задуманного, и сожаление, и тихую радость, и победу, которая станет очевидной лишь в будущем. Так много слов содержит тчод, что для их перечисления потребовалась бы отдельная книга.
Только тчод. В ней заключается суть Секенра.
Очнувшись от сна, я с удивлением обнаружил, что уже не сижу в кресле, а стою перед письменным столом. Но пока ничего не писал. Ручка и бумага лежали наготове.
Изобразив тчод, я дул на нее до тех пор, пока чернила не высохли, а потом аккуратно сложил бумагу, не перегнув букву ни в одном месте. Затем я, с зажатой между ладонями бумагой, сел в кресло перед темным окном – за спиной у меня приглушенно светилось пламя, и мне приснился сон о ярко сияющем бесцветном огне.
Когда я проснулся в следующий раз, надо мной стоял отец, только что материализовавшийся из дыма. Сквозь него я видел окно, за которым не было ничего, кроме хмурого серого неба.
– Вставай, – сказал он. – Мы на месте.
Но встал я не сразу. Я еще посидел, успокаиваясь и приводя в порядок свои мысли, и с удивлением обнаружил, что больше не испытываю боли и что на мне надета серебряная маска Луны, а на коленях лежит отцовский меч.
Я встал и поднял меч, чтобы получше рассмотреть его в неровном лунном свете. Оружие казалось живым – каждый фрагмент тонкой серебряной инкрустации, каждый штрих чернения и резьбы, каждая буква надписи светились собственным внутренним светом. Меч я взял в правую руку, а лист бумаги с тчод – в левую. Ножен у меня не было. Я оглянулся вокруг в поисках зеленого камня, но понял, что он мне больше не понадобится.
– Пойдем, – голос отца едва не срывался от возбуждения. – Пойдем со мной. Да. Сейчас. Я хочу рассказать тебе последнюю историю о Мальчике‑Цапле. Я расскажу ее тебе по дороге. Быстрее! Быс‑тре‑е!!!
Он потянулся ко мне, чтобы взять меня за руку, но его рука из дыма просто прошла сквозь мою.
Я последовал за ним, обходя кучи мусора там, где обвалился потолок или вздыбился и разъехался пол. Дом погрузился в молчание: не было слышно ни единого звука, кроме поскрипывания и потрескивания деревянных опор.
В кухне дверцы буфетов оказались распахнутыми настежь, а пол был по колено завален черепками. Я быстро шел между ними босиком, не вспоминая о туфлях – я знал, что наше путешествие обязательно будет связано с магией: мне придется идти по воде, по воздуху или сквозь огонь, а их должна касаться живая плоть.
Крыльцо снаружи попросту исчезло – скорее всего, оно отломилось во время нашего путешествия и осталось где‑то позади. Мы с отцом спустились на безликую равнину, сплошь покрытую пылью. Я задержался на мгновение, чтобы оглядеться, но во всех направлениях, куда бы я ни смотрел, было лишь полное запустенье. Даже воздух здесь был мертвым – в нем совсем не чувствовалось запахов: ни запаха ила, ни запаха цветов, ни запаха дыма. Земля, на которой я стоял, не ощущалась совсем, словно ноги у меня онемели.
– Что это за место? – спросил я. – Кажется, здесь никогда не было и не будет жизни.
– Нет, сын, будет. Обязательно будет. Это наш родной мир, Земля, но в Начале Времен, до Созидания, до того, как на нее сойти боги. Представь себе.
– Зачем мы здесь?
Его походка изменилась – стала нервной, шаг удлинился, одежда из дыма развевалась на нем, словно его обдувал ветер. Я с трудом поспевал за ним. Один раз он оглянулся, и я увидел его лицо. На нем снова была серебряная маска, такая же, как и на мне.
– Я думал, тебе прекрасно известно, зачем мы здесь, – прокричал он. – Да! Да! Ты уже бывал в этом месте, хотя добирался сюда совсем другим путем. Мы пройдем еще немного, и ты узнаешь его.
Тяжело дыша, я старался идти с ним в ногу. Один раз я обернулся и обнаружил, что дом исчез – слишком быстро, как мне показалось, превратившись в черную точку на горизонте. Больше, чем когда‑либо, он походил на черного искалеченного паука, ползущего вдали – таких пауков мы часто находим мертвыми и высохшими в пыли на подоконнике.
Мы шли много часов, а может быть, дней. У меня не было никакой возможности определить это, но я не ощущал ни усталости, ни холода, ни голода, ни жажды, ни даже земли под ногами. Лишь серебряный меч в правой руке, лист бумаги – в левой и маска были для меня реальными в этом пустынном мире.
По горизонту разлился свет, словно медленно всходило солнце.
– Там. Смотри, – сказал отец, указывая вперед.
Я не заметил ничего, кроме света, о чем и сообщил ему, но он не стал возражать и не пустился в объяснения. Хотя, пока мы шли, он становился все более и более словоохотливым.
– Этот меч, мой меч… Ах, самое смешное заключается в том, что для чародея этот меч должен быть невидимым. Оружие Рыцаря Инквизиции, он несовместим с черной магией. Тебе это известно, сын. Орудие, освященное Девятью Праведными Богами и созданное для бесконечной борьбы человечества против зла, ночных кошмаров, против тьмы, хаоса, Титанов Тени, а также и против нас с тобой, Секенр. Он закален в крови умирающих чародеев, им были убиты многие из них; пораженные его лезвием, они действительно умирали, находя свою смерть, а не вселяясь в своего убийцу. Рыцарь Инквизиции посвящает свою жизнь тому, чтобы очистить мир от таких, как мы с тобой, Секенр, уничтожить все зло. Ну и ну. По‑моему, все это ужасно, ужасно смешно.
Я взвесил меч в руке.
– Не понимаю. Я прекрасно вижу его. Так же, как и ты.
Словно нетерпеливый ребенок, он мчался передо мной; неожиданно развернувшись, он побежал задом наперед, лицом ко мне, и его серебряная маска прыгала вверх‑вниз. За его спиной сияние на горизонте становилось все сильнее, восходящее солнце обрамляло его своими лучами, так что казалось, будто он горит.
– Инквизиция, – повторил он. – Ах! Когда я считал, что могу отказаться от черной магии, я стал Рыцарем Инквизиции. А когда решил, что могу отказаться от праведной жизни, вновь с головой погрузился в магию. Но и то, и другое было лишь средством для достижения великой цели. Таким образом я сохранил в себе многое и от мага, и от рыцаря. Как и ты. Теперь‑то ты понимаешь это, да, Секенр? Ладно, неважно. А вот и окончание истории Мальчика‑Цапли. К чему привели все его предыдущие приключения? Много лет он скитался среди птиц, притворяясь птицей, но каждое утро, когда остальные птицы улетали, он оставался один и, стоя по колено в грязи, неуклюже размахивал руками. Он бродил и среди людей, но нигде не задержался надолго, не полюбил ни одной женщины и не служил ни одному царю. Он был страшно одинок. Но однажды, – возможно, во сне, – такова была его судьба или воля какого‑то бога, – он забрел в сокрытую пещеру с истинным огнем и переродился в нем, как поломанное лезвие меча, которое плавят и выковывают заново. Он стал кем‑то или чем‑то, что не было ни мальчиком, ни цаплей, но чем‑то большим, чем то и другое‑его двойственная натура впервые обрела целостность. Таким образом он стал уникальным, и хотя остался по‑прежнему одинок, одиночество перестало тяготить его – все печали и сожаления остались в прошлом, так как теперь он владел всей Вселенной, которая была внутри его разума, а больше ему ничего не было нужно…