– Ложись! – крикнул кто‑то из казаков.
Четырехдюймовый немецкий снаряд, надсадно провыв в воздухе, с оглушительным треском разорвался в середине двора и своими осколками выбил последние целые окна во втором этаже дома.
– Ваше благородие, тикайте до нас! – закричал из подвала вислоусый казак.
Суровцев переждал, пока стекла и штукатурка осыплются, и, поднявшись, отряхнувшись от осколков, скачками бросился ко входу в подвал. Сразу же второй снаряд, завывая, пролетел где‑то в высоте и разорвался на окраине городка. Затем снаряды стали рваться в округе без перерыва один за другим.
Облака пыли были подняты в воздух. Взрывы вырывали целые куски из зданий. Это было не похоже на немцев. До сих пор они щадили свои города и села, применяя артиллерию только в поле или в лесу. Хотя сейчас они знали, что местные жители город покинули. А вот наступавшие русские части не могли знать, что несколько дней назад в немецких войсках сменилось высшее командование. Но перемены в поведении неприятеля были налицо. После сокрушительного поражения под Гумбинненом немцы медленно и верно приходили в себя. Тогда же стало очевидным то, что при дееспособной в целом армии Россия к войне не готова. Наличные боеприпасы были израсходованы в первые дни наступления, и подвезти их было невозможно не только из‑за растянутых коммуникаций, но и потому, что негде было взять, кроме как перебросить с другого участка фронта. На целых три года войны недостаток снарядов станет настоящим проклятием героически сражающейся армии. Когда же заработает производство и перестроится экономика, будет поздно. И выпущенные русскими заводами артиллерийские орудия, пулеметы, снаряды и патроны будут бить по самим русским в развернувшейся Гражданской войне.
Где‑то рядом истошно ржала лошадь, и ржание раненого животного прорывалось сквозь гром канонады. Ничего на войне нет хуже, чем обстрел или бомбежка, когда невидимый противник убивает безнаказанно, издали, не являясь на глаза. Рядом падают раненые и убитые, а сделать ничего нельзя. Это может довести человека до полного отчаяния. И только бывалые воины сохраняют спокойствие, принимая обстрел как непреодолимое зло, копя злобу для грядущей встречи лицом к лицу с врагом. За несколько тяжких недель боевых действий весь личный состав этого отряда казаков‑кубанцев можно было считать бывалым.
– Дюже богато немчура нынче сыплет! – сворачивая цигарку, рассудительно проговорил высокий широкоплечий казак.
– Коней жалко. А шо, ваше благородие, ежели подмога не поспеет, на прорыв пойдем или как? – спросил один из казаков.
Остальные смотрели на Суровцева. Ждали ответа. Если бы он сам знал ответ на этот вопрос. Сегодня утром был убит командир сотни подъесаул Кузлачев. Старшим по званию и по должности теперь был Мирк‑Суровцев. Он, конечно, спросит мнение у оставшихся в живых командиров взводов, среди которых не осталось ни одного офицера, но окончательное решение принимать ему. А ему было ясно следующее…
Армия, стремительно двигаясь по Восточной Пруссии, оторвалась от обозов. И теперь, когда немцы пришли в себя, следовало ожидать окружения оторвавшихся частей. Обескровленные в боях, испытывающие острую нужду в боеприпасах и продовольствии части армии генерала Самсонова должны были отступать. Ему было приказано в составе сотни казаков произвести разведку с глубоким рейдом в немецкий тыл. Он ее и произвел. В эти дни Суровцев окончательно определился со своей воинской специализацией. Это была разведка. Выпускник академии, причисленный к Генштабу, он в отличие от обычных офицеров был лучше подготовлен теоретически, а главное, был приучен анализировать и делать выводы из увиденного. Из допросов пленных, которые он проводил сам, удивляя немцев своим немецким языком, он сделал вывод, что в бой введены свежие неприятельские части. Также выяснил, что приказом кайзера смещены командующие немецкими армиями генералы Притвиц и Франсуа. Задачи командирам германских частей теперь ставятся на обход и окружение русских. Калибр пушек, из которых сейчас их обстреливали, говорил о том, что напротив городка развернулась вражеская дивизия. Пока противник не понял, что эта немецкая деревушка, точнее – небольшой городок, захвачена горсткой казаков, но при первой же атаке это станет ясно. Час назад он провел рекогносцировку на восточной окраине селения и понял, что противник выстраивает заслон, чтобы не дать выйти зарвавшимся русским к своим частям. Немцы рыли окопы полного профиля, оборудовали пулеметные гнезда. То, что они не прикрывали заслон с тыла, говорило о том, что они абсолютно уверены в своей безопасности и не ждут подхода русских. Германцы не те вояки, которые будут что‑то делать, не будучи в этом абсолютно уверенными. По фронту же окопы не рылись, так как планировалось наступление немецкой армии.
В тактическом отношении русская армия оказалась более готовой к войне. Так уж повелось в военном деле. Армия, имеющая боевой опыт, всегда сильнее тактически. После Русско‑японской войны русская пехота уже не наступала ни в походных колоннах, ни рассыпным строем. Подразделения разворачивались в цепи. Немцы же только приходили к этому. И потому их контратаки походными колонами и рассыпным строем сметались русской артиллерией еще на рубежах развертывания. В крови и пороховом дыму вызревали новые приемы применения конницы. Мирк‑Суровцев мог на практике наблюдать, как подтверждались выкладки профессора академии Николая Николаевича Сухотина, когда пулеметный огонь врага делал атаку кавалерийской лавы самоубийственной, диктуя целесообразность применения кавалерии на флангах или же для прорыва на узком участке фронта. В действия конницы внесла свои коррективы и авиация. Низколетящий аэроплан, разбрасывающий легкие бомбы, мог один разметать и обратить в бегство целый кавалерийский полк. Испуганные лошади начинали метаться из стороны в сторону, и огромного труда стоило снова навести порядок. Также на фланги стали размещать пулеметы. Сама война подсказывала, что пулеметный огонь с флангов более эффективен, чем с фронта. В диссертациях в академии уже зрели понимание и необходимость подразделения огня на фронтальный, перекрестный, фланговый и кинжальный.
Изобрети англичанин Хайрем Максим только детскую карусель, и никто не вспомнил бы его имя. Изобретенный же им пулемет с водяным охлаждением ствола и с особым принципом произведения стрельбы обессмертил его имя. Обессмертил именно смертоубийством. Такая вот жуткая игра слов.
Решение пришло само собой. И было оно абсолютно безрассудным. Вероятно, наличие в его жилах немецкой крови и подсказывало, что нужно поступить как‑то очень по‑русски, вопреки немецкой логике. В последующие годы войны он не раз отмечал в себе эту особенность, иногда поступая как русский по фамилии Суровцев, а иногда, напротив, как неисправимый прагматик, немец Мирк.
– Кажись, отплясали, – прислушиваясь к утихающей канонаде, сказал кто‑то из казаков.
– Ваше благородие, дозвольте пойти коней побачить? – обратился казак, до этого переживавший о лошадях.
* * *
Некоторое время Мирк прислушивался. Не начнется ли перестрелка? Не станет ли противник атаковать? Так и должно было быть, если бы не наступающий вечер. Атаковать в вечернее время можно только лишь при уверенности в успехе. Иначе наступившая ночь не позволит довести наступление до конца. Судя по тишине, наступившей на передовой, такой уверенности у немцев не было.
– Ступайте! Вернетесь – доложите… Востров, – обратился Суровцев уже к вислоусому вахмистру, – пошли кого‑нибудь узнать, цело ли боевое охранение.
– Да шо им сделается? Я приказал, чтоб поховались, как бомбить зачнут.
– И соберите всех унтер‑офицеров с докладами об убитых и раненых. Дело к вечеру, – взглянув на красное солнце, клонящееся к горизонту, вслух размышлял Мирк‑Суровцев, – если прорываться, то только сегодня в ночь. Иначе завтрашнего дня у нас не будет.
Он отдавал распоряжения. В казачьей сотне штаб не положен, но он его создал. Казаки расходились по брошенному местными жителями городку, унося его распоряжения кормить личный состав и лошадей, искать средства для перевозки раненых, хоронить убитых.
Стали собираться младшие командиры. Выяснилось, что во время обстрела погиб один и ранено четверо казаков‑кубанцев. Также во время обстрела побило восемь лошадей. В целом потери в сотне за пять дней рейда были небольшими. В силу своей обученности, казаки всегда отличались относительно малыми потерями. Была еще одна важная особенность: казачьи части крайне редко попадали в окружение. Подвижные, дерзкие по характеру, они всегда находили брешь в кольце вражеского окружения.
Суровцев изложил свой план. По молчанию понял, что казаки его одобряют. Это была особенность командования казаками. Они выполняли любой приказ и крайне уважительно относились к офицерскому чину, но со стороны офицера ожидали уважения к себе. Молодой офицер, что называется, «уважил казаков», рассказав, что он намерен предпринять.
Мирк‑Суровцев на семинарах Степанова четко усвоил наставления генерала, который настоятельно советовал во фронтовых условиях использовать для разведки именно казаков. В глубине обороны подвижные конные отряды, а в полосе фронта пластунов – тех же казаков, но безлошадных. Пластунские пехотные части формировались на территории каждого из казачьих войск из числа так называемых иногородних и бедной части казачества. При наличии лошадей эти части можно было достаточно легко переформировать в кавалерийские. Необходимо сказать, что именно казачество на протяжении веков позволяло России иметь сильную регулярную кавалерию. Уже через двенадцать часов после объявления мобилизации казаки являлись на сборный пункт на своих конях, со своим оружием, с запасом пищи, с деньгами на прокорм себя и лошади, пока они не будут поставлены на армейское довольствие. Дозволялось казакам иметь и свою казну. Здесь и начинались проблемы с казаками. Не было в русской армии отъявленней головорезов и мародеров, чем казаки. За первое и второе иногда примерно наказывали, а иногда попросту закрывали глаза. Все зависело от обстановки. Все понимали, что в основе лежит сам казачий уклад. Казачки всегда выговаривали своим мужьям, что они о них думают, если казак возвращался с войны без «подарков». В мирное время, когда летом работы непочатый край, он «прутики шашкой рубит» на сборах, а воевать пошел – вовсе «все хозяйство на бабьи плечи взвалил». А хозяйство казачье не кацапское. Одних гусей и кур с полсотни наберется. Про казачью бережливость ходили анекдоты. Широко известен факт «голой атаки» во время войны с Наполеоном, когда казачья сотня, которой предстояло форсировать реку, не пожелала портить новенькие мундиры. Сотня переправилась через водную преграду и атаковала французов, раздевшись догола. Картина для французов, надо полагать, была жуткой.
Коробило Мирка и отношение казаков к пленным. Они попросту избегали брать воинов в плен. Когда Мирк‑Суровцев стал выказывать свое недовольство этим ныне покойному Кузлачеву, тот, улыбаясь в усы, ответил:
– Надо же как‑то душу отвесть? Чего зло в себе таскать? Да и куды мы с ними ускачем? Делать было нечего. Обстановка была не та, чтобы кого‑то наказывать. Но в этот раз Суровцев, когда услышал от старшего из коноводов, что не хватает повозок для раненых, повысив голос, сказал:
– Вот что, господа казаки! Сейчас за барахло цепляться – смерти подобно. Не знаете, что выбросить? Я сам не поленюсь схожу к обозу и покажу, что выкинуть вон!
– Да и вправду, Петро, сейчас о своих башках думать надо, – поддержал офицера кто‑то из казаков.
– Да где я столько подвод возьму! У немца и телег‑то наших нема. На чем сено только возят, не разумию.
– Кстати, о сене, – перебил его Суровцев, – все стога поджечь. Но сделать это нужно не раньше чем выйдем в расположение немецкой батареи.
– Сробим, – пообещал старший коноводов по имени Петро. – С телегами тоже наморокуем чего‑нибудь. Али мы не казаки!
Еще раз по трофейной немецкой карте Суровцев показал, куда нужно вывести обоз с ранеными. Уточнил ориентиры. Уже начинало темнеть. Унтер‑офицеры разошлись готовиться к прорыву и отдавать последние распоряжения. Вахмистр Востров, длинные усы которого, показалось, обвисли еще сильнее, задержавшись, обратился к Суровцеву:
– Ваше благородие, от подъесаула Кузлачева шашка осталась. Возьмите. Ваша сабелька для рубки жидковата будет. – Он протянул Мирку‑Суровцеву тяжелую казачью шашку.
Эфес у шашки был сабельный, как у офицерской сабли, но сам клинок был длиннее и лучшей стали.
– Спасибо, братец, – поблагодарил офицер и, коснувшись губами ножен, принял подарок.
* * *
Оставшись на короткое время один, он ощутил волнение, вызванное предвкушением предстоящего боя. Сегодня ему предстояло воевать непосредственно лицом к лицу с врагом. До сих пор, участвуя в многочисленных стычках и перестрелках, он не испытывал такого волнения. Даже несколько раз, принимая участие в казачьих атаках, ему не приходилось рубиться. Казаки лихо управлялись и без его помощи. К тому же он был из поколения новых офицеров, которым в академии всеми силами внушали, что их дело руководить боем, а не воевать в бою простыми солдатами. Он, кстати говоря, уже видел собственными глазами, как глупо армия теряла командный состав. Господин пулемет точно издевался над бесстрашием русского офицера. Смелость офицеров приобретала черты глупости. Подразделения лишались управляемости и, как следствие, терпели поражение. Соотносить личный пример для подчиненных и выполнение боевой задачи нужно было, учась заново. А это не наука, которую можно постичь из учебников. Это искусство. Это первая степень постижения самого мрачного и кровавого из искусств – искусства военного, которое пронизано смертельной опасностью и постигается только в бою.
Суровцев внимательно изучал подаренное оружие. Сталь была старинной, с черными нитеобразными вкраплениями по всему клинку. Ни единой зазубрины по всему лезвию. «Наверное, этой шашкой рубились еще предки подъесаула Кузлачева», – подумал он. У самого эфеса Мирк‑Суровцев увидел следы крови и несколько прикипевших к ней волосков.
Было совсем темно. Расположение немецкой батареи отлично угадывалось по костеркам.
– Они, видать, ваше благородие, нас и за казаков не считають, – вполголоса сказал кто‑то из темноты. – Как цыгане, ей‑богу, с кострами сидают.
Стало понятно: эта беспечность сегодня дорого обойдется неприятелю. Прошло примерно полчаса, когда группа из десяти спешившихся кубанцев отправилась в направлении левого фланга немцев. Батарея не была прикрыта пехотной частью. Какое‑то охранение на ночь, наверное, все же выставлено. Но гадать бесполезно.
– С Богом! – перекрестившись, сказал Мирк.
Осенив себя крестным знамением, казаки тронулись за командиром. Шли колонной, шагом. Но когда до немцев осталось не больше трехсот метров, перешли на рысь. Стали разворачиваться в лаву. В тишине раздались выстрелы – это выдвинувшиеся вперед и спешившиеся казаки залпами расстреливали сидящих у костров немецких солдат. Залп следовал за залпом, сея панику среди артиллеристов. Боевое охранение вырезали до этого без единого выстрела.
– Шашки вон! – скомандовал Суровцев, и около сотни клинков разом засверкали в отблесках костров.
Топот сотен копыт коней, пущенных в галоп, и громогласное «ура!» как страшное мифическое ревущее чудовище неотвратимо надвигалось из темноты. Сразу же запылали стога неубранного из‑за развернувшихся боевых действий сена. В городке начался пожар. Косая атака, задуманная Суровцевым, удавалась. Врубившись с левого фланга, искрошив шашками орудийную прислугу, отряд двинулся не в глубину расположения неприятеля, а пошел вдоль неприятельских позиций, убивая попадавшихся на пути, умножая и без того немалую панику. Рубя направо и налево, не видя результата, только ощущая рукой, что шашка достигает цели, Суровцев доскакал до края артиллерийской позиции. Здесь он, в который раз за последние дни, пожалел, что не умеет свистеть. В кавалерийских частях команды в бою командир подавал через трубача, который всегда должен быть рядом с ним. У казаков и здесь все было иначе и проще. Но не для Суровцева. Команду «назад» пришлось подавать голосом, а затем уже дублировать ее взмахом шашки над головой. Казачьи офицеры обычно привлекали к себе внимание в бою разудалым свистом, а затем командовали шашкой: «назад», «вперед», «за мной» и прочее. Что больше всего поражало, так это то, что и казачьи кони, казалось, тоже понимали эти команды. Суровцев не раз видел, как лошади, потерявшие в бою седоков, продолжали двигаться с сотней, выполняя все маневры.
Сотня развернулась и, захватив чуть большее пространство в глубину, пошла обратно. На пути Суровцева оказался немецкий офицер. Держа в одной руке саблю, в другой револьвер, он выстрелил. Сергей едва успел прижаться к гриве лошади. Пуля просвистела над его головой. Два следующих беспорядочных выстрела достигли цели, и лошадь, сделав еще несколько прыжков, стала падать на передние ноги. Как учили в училище и в академии, он успел высвободить ноги из стремян и, перелетев через голову коня, падая, сбил с ног стрелявшего. Тяжелое тело лошади, перевернувшись через голову, грузно упало рядом, едва не придавив его и немца собой. Он успел перехватить руку с револьвером неприятельского офицера, успел рукой, на которой на кожаном темляке болталась шашка, несколько раз кулаком со всей силы ударить немца по лицу. Вероятно, он и так стал бы победителем, но кто‑то из казаков, спешившись, не мудрствуя лукаво, просто и обыденно заколол немца шашкой.
– Ваш благородь, – проговорил он скороговоркой, – берите коня. Я себе споймаю. Суровцев не успел поблагодарить казака и прыгнуть в седло, как тот же казак появился из темноты верхом на лошади, вероятно, оставшейся от убитого.
– Как фамилия, молодец?
– Надточий, ваше благородие.
Суровцев запомнил. Казаки вынимали орудийные замки из орудий. Чем хороши эти воины, так это тем, что им порой и приказывать не приходится. Никогда и ни при каких обстоятельствах, связанные родственными и земляческими узами, они не бросят на поле боя раненого. Крайне редко оставят убитого. Сейчас как раз был такой случай. Нужно было уходить. И похоронить убитых по христианскому обычаю не представлялось возможным, как и взять их с собой.
– Уходим, братцы! Пора! – не по‑уставному приказал Мирк.
Немцы так и не пришли в себя после ночной вылазки. Отряд уходил на восток, поддерживая в седле раненых, оставляя слева горящий немецкий городок, который служил теперь хорошим ориентиром. У одиноко стоящего дуба у речки соединились с обозом. Немецкая карта оказалась очень подробной. Через несколько минут отыскали брод. Переправились и двинулись на восток к своим частям. Слышно было, как германцы из нескольких пулеметов наугад стреляют в темноту. Один раз несколько пуль, на излете, пролетело вблизи уходящей колонны, впереди которой двигался боевой казачий разъезд.
Германия далеко не Россия. Даже в Восточной Пруссии, изрезанной многочисленными речушками и болотами, среди лесов селения встречаются достаточно часто. Несколько раз разъезды натыкались на небольшие городки и села и каждый раз возвращались, докладывая, что они заняты противником. Отряд неожиданно оказался в глубоком тылу неприятеля. Матеря на чем свет стоит немецких собак, которые по запаху издали чувствовали чужих, обходили селения. Дважды были обстреляны из пулеметов. Но стрельба велась наугад, и никто не был ни убит, ни ранен.
За ночь прошли около двадцати верст. Требовался отдых людям и лошадям. Мирк‑Суровцев впервые за эти сутки ощутил себя не просто офицером, а офицером боевым. Так оно и было на самом деле. И приходит это только вслед за уважением подчиненных, когда они каким‑то труднообъяснимым солдатским чутьем чувствуют, что этот командир – часть их самих. Что этого командира нужно защищать и беречь, потому что только он, как может и как умеет, будет защищать и беречь их. Что на этого командира можно положиться в трудную минуту.
Суровцев приказал разъездам поискать болото помельче, а еще лучше с островком, чтобы остановиться на дневку. Продвижение днем нужно было оставить. К тому же и люди и лошади после боя и ночного перехода валились с ног. Подходящее болотце быстро было найдено. Казаки окончательно прониклись уважением к Суровцеву. Между собой говорили:
– Однако их благородие – наш! Прямо казак. Башковитый.
– Генштаб – одно слово. Слыхал, как он с немцами по‑ихнему балакает?
– Фамилия у него чудная какая‑то.
– У дворян такие фамилии. Из дворян, видать.
– Понятно, что не нам чета. Главное, что удачлив. Когда командир с удачей в стремени, воевать оно как‑то сподручней.
Выставив боевое охранение, сотня повалилась на землю. Лошадей не расседлывали. Лишь чуть ослабили подпруги, сняли уздечки и спутали передние ноги. На то они и казачьи кони. Конь у казака появлялся в четырнадцать лет. Подросток сам ухаживал за жеребенком. Сам его объезжал. А по достижении им призывного возраста вступал в строй с обученным зрелым боевым другом, который в отличие от других кавалерийских лошадей не знал даже, что такое шпоры. Он и без шпор, когда требовалось, легко переходил в аллюр.
Суровцев с детства отличался крепким сном. Уже на войне он всех поражал тем, что даже при обстреле не просыпался от грохота. Зная это, попросил Вострова разбудить, если случится что‑то непредвиденное. Непредвиденное и случилось. Вахмистр долго тряс его за плечо, чтобы разбудить.
– Ваше благородие! Ваше благородие!
– Намаялся за вчера, видать. Может быть, водой его окатить?
– А ну геть отсель! – прикрикнул Востров на столпившихся вокруг спящего Мирка‑Суровцева казаков. – Лучше свои хари ополосните. Ваше благородие!
Он наконец проснулся. Первое, что услышал, – это близкую канонаду. Скинул с себя бурку, которой ночью кто‑то его укрыл. Быстро вскочил на ноги и увидел стоящих вокруг казаков. Кони были уже оседланы.
– Ваше благородие! В полуверсте отсюда бой идет. Я выслал разведку. Должны вот‑вот вертаться.
Смутившись, он огляделся вокруг. Умылся болотной водой. Вытерся носовым платком с вышитой на нем монограммой. Показалось, что запах духов его Аси до сих пор сохранился в подаренном ему платке. У него была целая дюжина таких платков. Мысль о любимой приятно коснулась души. Голова стала свежей. Он достал топографическую карту. Некоторое время молча смотрел на нее. Нервно свернул карту и засунул обратно в планшетку. После ночного блуждания по лесам сориентироваться на местности не представлялось возможным. То, что Востров выслал разведку, наверное, хорошо, но в данной ситуации нужно своими глазами увидеть, что происходит.
Оставив вахмистра за старшего, он с двумя казаками отправился на шум боя. Со своими разведчиками столкнулись, не доходя метров трехсот до опушки леса. Из доклада он понял только то, что немцев много и что пушек тоже много. И еще то, что противник их не обнаружил. «И то хорошо», – подумал Суровцев. Он приказал всем остаться на месте, а сам отправился на опушку леса. Последние метры полз, чтобы не выдать себя.
Картина открылась следующая: перед ним в низине располагалась батарея немецкой полевой артиллерии, которая навесным огнем, через головы своих частей, обстреливала какое‑то селение. Вот вам опять пример новой тактики. Во время Русско‑японской войны японцы первыми стали применять навесной огонь. Первое время русские по старинке пытались размещать полевую артиллерию на господствующих сопках. Но если крепостная артиллерия, защищенная оборудованными капонирами, с отлаженной системой связи, со снарядными погребами и прочим, занимая господствующее положение на местности, представляла грозную силу, то полевая сама представляла собой прекрасную мишень. По всему было видно, что опыт Русско‑японской войны немцы изучали. Кроме батареи в низине располагалось не менее двух рот пехоты. Солдаты сидели на земле. Это, надо полагать, резерв. Сплошной линии фронта не было. Теперь Сергей сориентировался по карте и долго в бинокль изучал расположение неприятельских частей, пытаясь обнаружить командный пункт вражеского, видимо, полка. Не обнаружил, но примерно предположил, где тот может находиться, и, исходя из этого, определил направление атаки, имея в виду объектом атаки именно штаб противника.
Вернувшись к разведчикам, послал вестового, чтоб вызвать остальных казаков. Собравшийся отряд он разделил на три составляющих. Небольшая группа казаков, как только они врубятся в расположение батареи, вместе с обозом должна будет прорываться к городку.
– Обязательно что‑нибудь белое вместо флага возьмите, – напутствовал он. – Не дай Бог, свои перестреляют. Первому же офицеру, желательно старшему, доложите обстановку. Хорошо бы им контратаковать. Обоз с ранеными идет этим же путем, но посмотришь по обстановке, – обратился Мирк к старшему коноводов по имени Петро. – Как только врубимся, Востров крошит артиллерийскую прислугу, а я через немецкий резерв прорываюсь к штабу. Вы, вахмистр, – обратился он к Вострову, – делаете дело и присоединяетесь к нам. На батарее не задерживаться. Замки из орудий вынимать, только если будет возможность. Помните, дорога каждая минута. Возможно, на переднем крае у них размещены окопы или стрелковые ячейки, но не больше одной линии: немец сейчас в наступлении. В первую голову рубить пулеметчиков. Встретим ли заграждения – не знаю. Нужно смотреть на месте. Своим заместителем назначаю вахмистра Вострова. Немецкие карты и донесения у меня в полевой сумке и в планшетке. Что бы ни случилось, их нужно передать в штаб части, с которой мы должны соединиться. Ну, с Богом!
Командир корпуса, генерал‑лейтенант Павел Иванович Епифанцев, с утра находился в передовых частях. Была потеряна связь с одной из дивизий корпуса. Вторая же – вернее, то, что осталось от второй дивизии, по численности не более полка, – только что отбила очередную атаку неприятеля. Положение было катастрофическим. Боеприпасы – на исходе. Артиллерийских снарядов не было вовсе. Сегодня прозвучали последние залпы корпусной артиллерии. На переднем крае офицеры отдавали самые неприятные на войне приказы: «Беречь патроны! Без команды не стрелять!» Еще одна атака, по его расчетам, закончится рукопашной схваткой и полным разгромом вверенных ему частей. Он собирался погибнуть вместе со своими солдатами и потому не покидал передовую. Отступить никто ему не запрещал, и обстановка требовала именно отступления, что было подтверждено одним из последних приказов из штаба армии. Но отступать именно сейчас было невозможно. Это только человек невоенный думает, что от наступающего неприятеля можно убежать. Бегство на войне – часто более верная смерть и разгром. Но разгром и смерть позорные, не достойные солдата.
Вражеский обстрел, едва начавшись, разом оборвался. Со стороны немецких частей доносились беспорядочные выстрелы и русское слабое, но дружное «ура!». Генерал вскинул руку с биноклем и увидел группу всадников с подобием белого флага, скачущих со стороны немцев. Приглядевшись, он различил, что это наши казаки. Судя по черкескам, папахам и газырям на груди, это были кубанцы или терцы – словом, кавказцы. В его подчинении таковых не было. Да какая теперь разница! До мозга костей человек военный, Павел Иванович скорее почувствовал, чем понял, что наступил леденящий душу и одновременно горячащий кровь момент принятия решения. Решение контратаковать родилось в одну‑две секунды. Времени на отдание приказа не было. Нужно просто быстро действовать.
– Коня мне! – бросил генерал адъютанту.
Не прошло и минуты, как он верхом на лошади, в сопровождении адъютанта оказался перед окопами.
– Братцы, – кричал генерал, – не посрамим Отечество! В атаку! За мной! Ура!
Он спешился, передал коня адъютанту и, не дожидаясь, когда солдаты выберутся из окопов, пошел в направлении неприятеля.
Первая цепь контратакующих подразделений уже догнала своего командира корпуса. Офицеры выстраивали вторую цепь наступавших солдат. Со стороны немецких окопов раздались хлопки выстрелов, и с опозданием, но все же ударили пулеметы. В целом атака родилась от отчаяния и, вероятно, захлебнулась бы, но казаки Мирка, изрубив немецкую батарею, обратив в бегство батальон резерва, почти одновременно ворвались на командный пункт немецкого полка и на передовую. Сразу же порубили пулеметчиков, и наступающая русская пехота стала быстро продвигаться навстречу кавалеристам. Офицеры немецкого штаба оказали серьезное сопротивление и были все до единого убиты. Вместе со своим командиром полка. Пока Мирк‑Суровцев набивал полевые сумки штабными документами, в отместку за своих убитых казаки перерубили всех раненых и пленных немцев. Мирку ничего не оставалось делать, кроме как отвернуться от кровавой картины и в очередной раз выругаться в адрес казаков, которым его ругань не принесла и доли беспокойства. Они уже поняли, что их благородие казаков уважает. А чем казака на войне накажешь, кроме как не самой войной?
В немецких окопах схватились в рукопашной наступающие и обороняющиеся. Нужно сказать, что неприятельских солдат, поднимающих руки, чтобы сдаться в плен, почти не было. Это и понятно. Немецкие солдаты дрались на своей земле. Но подразделения, находящиеся в глубине немецкой обороны, дрогнули и побежали. И еще раз за последние сутки Суровцев пожалел, что не умеет свистеть, когда разгоряченные боем его подчиненные бросились преследовать неприятеля. Рубить отступающую пехоту для кавалериста не составляет большого труда, но соотношение сил было не таким, чтоб делать это безнаказанно. Его выручил казак, накануне помогавший ему справиться с немецким офицером. Фамилия казака – он запомнил – Надточий. Надточий разливисто и протяжно засвистел. Казаки оглянулись и, увидав над головой офицера характерный взмах шашкой по кругу, нехотя остановились и поскакали обратно. И вовремя. Немецкий пулемет, установленный кем‑то из нерастерявшихся немцев, ударил вслед, и трое казаков свалились с лошадей. Несколько коней вместе со всадниками также попали под пулеметные очереди. Одна из пуль просвистела рядом с Мирк‑Суровцевым, но другая попала в него.
* * *
Боль была острой, проникающей. Первой в его жизни болью боевого ранения. В одно мгновение с раненого плеча она, как круги по воде, разошлась по всему телу. Отозвавшись в висках, боль мгновенно лишила Сергея сознания. Он только успел увидеть поменявшиеся местами землю и небо. Как и когда упал с лошади, он уже не запомнил. Находящиеся рядом казаки бросились к нему. Они переложили его на бурку и побежали к своим пехотинцам.
Генерал Епифанцев, теперь снова сидящий на коне, отдал распоряжение отходить, назначив два стрелковых взвода с трофейными пулеметами в арьергардное прикрытие. Генерал увидел спешившихся казаков в окружении конных, несущих на развернутой бурке то ли убитого, то ли раненого. Подскакал и громко приветствовал героев сегодняшнего дня:
– Здорово, молодцы!
Молодцы нестройно приветствовали генерала. Только несколько человек до конца вяло проговорили чересчур длинную для них сейчас фразу «Здравия желаем, ваше превосходительство». Кто‑то и вовсе не раскрыл рта. Было видно, что они крайне расстроены. Генерал спрыгнул с коня и подошел к казакам. Молодой штабс‑капитан, лежал на бурке. Френч на Суровцеве был расстегнут, и из‑под него торчали окровавленные лоскуты чьей‑то изорванной нательной рубахи. На плече и груди расползлось широкое пятно от крови, на красном фоне которого блестел золотой значок Академии Генерального штаба.
– Живой? – спросил казаков командир корпуса.
– Живой он, ваше превосходительство. Только вот в сознание чего‑то не приходит. А так рана не велика.
– Кто таков?
– Офицер из штаба дивизии. Он с нами разведку вел.
– Несите в тыл героя, – приказал генерал, – потом поговорим. Кто старший?
– Вахмистр Востров, – представился Востров, только теперь вспомнив, что Мирк‑Суровцев, как предписывает устав, назначил его своим заместителем перед боем. Что и обязан делать каждый командир на случай своей гибели или ранения.
– Командуйте, вахмистр. Как отойдем – явитесь ко мне с докладом.
– Ваше превосходительство, их благородие велели свою сумку и планшетку в штаб передать сразу, как выйдем, – быстро проговорил Востров и протянул генералу сумку и планшет Суровцева. Также добавил к ним сумку, набитую документами из только что разгромленного немецкого штаба. – А я чего доложить можу? Это дело офицерское.
Суровцев пришел в себя. Открыл глаза, пытаясь сообразить, где он находится. Рядом громко смеялись казаки. Над ним склонилась молоденькая женщина. Сергей догадался, что это сестра милосердия.
– А я вот, барышня, точно знаю, когда раненый на поле боя зимой в снегу лежит, так ему одно спасение от смерти – ласка бабья, – говорил Надточий. – Наш штабс‑капитан, хоть и не по зиме ранен, а сдается мне, что ему сейчас, как малому, титька бабья в самый раз будет.
И опять громкий смех. «Совсем распоясались казачки», – подумал Мирк‑Суровцев, но тоже улыбнулся. Боль в плече не была теперь столь острой. Но очень болела и кружилась голова. Он попытался подняться.
– Лежите. Не стоит вставать, – нежным, почти девичьим голосом сказала сестра. Она тоже улыбалась.
Казаки, оборвав смех, придвинулись к Суровцеву.
– Что со мной? – спросил офицер.
– Все хорошо, голубчик. Рана ваша не опасная. Навылет. Хирург вас смотрел и сказал, что даже кость не задета, – точно пропела сестра.
– Я все же встану…
Казаки помогли ему подняться. Он сидел на кровати, застеленной свежей простыней. Правая рука была плотно прибинтована к телу. Несколько смутился, что он в кальсонах в присутствии дамы, но тут же понял, что это глупо с его стороны – стесняться сестры милосердия. Но все же покраснел. Тоже дурацкое свойство, которого он стеснялся и над которым подтрунивал его друг Анатоль Пепеляев. Голова кружилась, но в целом ранение ему показалось похожим на обмороки, в которые он падал в детстве, испытывая боль. Только боль от ранения оказалась резче и сильнее.
– Ваше благородие, вечерять будете? – на казацкий манер спросил Востров.
«Снидать» – у них означало завтракать, «вечерять» – ужинать. Лишь «обедать» – значило обедать. Суровцев ответил подражая их манере говорить, ставя ударение в слове на первом слоге вместо второго:
– Не хочу, – протянул он.
Казаки снова смеялись. Было видно: они искренне рады тому, что офицер пришел в себя.
– Ну, теперь вы нашенский! Станичник! – довольно улыбаясь, проговорил Востров. – Вы сюда гляньте.
Суровцев проследил за рукой Вострова и увидел новую черкеску, висящую на стене, вероятно, извлеченную из недр казачьего обоза. Над газырями с правой стороны был криво прикреплен золотой значок академии. Внизу на табурете аккуратно сложенные шаровары с казачьими лампасами и рубаха с глухим воротом и с частым рядом серебряных, как и газыри, пуговиц. Там же новенькая папаха и настоящий кавказский кинжал в отделанных серебром ножнах.
– Ваша одежа вся в крови была. Погоны тоже сменить пришлось. Так что не обессудьте. Новые пришили – правда, казачьи…
Мирк‑Суровцев был до глубины души тронут. Черкеска была предметом особого шика среди офицеров. Но право носить черкеску нужно было заслужить. Только проявивший себя в бою офицер мог щеголять в черкеске. Мальчишеское желание примерить подарок было столь сильно, что он с нескрываемым раздражением посмотрел на прибинтованную к телу руку.
– Мадемуазель, а нельзя ли перебинтовать руку иначе? – обратился он к сестре милосердия.
– Я, право, не знаю.
– Чего там не знать! – зашумели казаки.
– Мы зн<