О стихах «Слава миру» см. настоящий том, с. 423 – 424. О дружбе Ахматовой с Томашевскими, о ее письмах к ним – см.: Зоя Томашевская. «Я – как петербургская тумба…» // Октябрь, 1989, № 6.
181 У меня ошибка. Как я поняла теперь, говорила тогда А. А. не про мемуары самой Одоевцевой – «На берегах Невы» (которые начали появляться позднее), а про воспоминания ее мужа Георгия Иванова «Петербургские зимы» (Париж, 1928 и Нью‑Йорк, 1953) – про воспоминания, написанные, как полагала А. А., со слов Одоевцевой. Впоследствии, в 1962 году, в письмах к Ранниту, А. А. отозвалась о мемуарах Георгия Иванова (а также о книге Леонида Страховского, о которой речь была выше) еще категоричнее и выразительнее: «…я предупреждаю Вас, что писаниями Георгия Иванова и Л. Страховского пользоваться нельзя. В них нет ни одного слова правды» и: «Мне было приятно узнать, что Вы держитесь того же мнения, что и я, относительно Георгия Иванова и Л. Страховского. И, следовательно, мне не придется, прочтя Вашу работу, еще раз испытать ощущение, описанное в последней главе “Процесса” Кафки, когда героя ведут по ярко освещенной и вполне благоустроенной Праге, чтобы зарезать в темном сарае» («Сочинения», т. 2, с. 304 и 305).
Теперь, когда опубликованы записи Ю. Г. Оксмана о его встречах с Ахматовой, следует к предыдущему добавить: «Георгий Иванов сознательно фальсифицировал свои мемуары и даже не скрывал этого в разговорах с друзьями…», – рассказывал, по словам Оксмана, Г. Адамович Анне Андреевне в Париже в 1965 году («Воспоминания», с. 646).
182 С точностью строки из статьи Н. Гумилева («Орион») читаются так: «Ахматова захватила чуть ли не всю сферу женских переживаний, и каждой современной поэтессе, чтобы найти себя, надо пройти через ее творчество» (газета «Жизнь Искусства», 1918, № 4). Что касается других суждений Гумилева о поэзии Ахматовой, цитируемых здесь, то они содержатся в двух письмах Николая Степановича к Анне Андреевне; в одном (1913 года) о стихотворении «Вижу выцветший флаг над таможней» – БВ, Четки; во втором (1915) о стихотворении «Ведь где‑то есть простая жизнь и свет» – БВ, Белая стая. О первом Гумилев пишет: «Я весь день вспоминаю твои строки о “приморской девчонке”, они мало того, что нравятся мне, они меня пьянят. Так просто сказано так много…» О втором: «…ты не только лучшая русская поэтесса, но и просто крупный поэт». (См. «Стихи и письма. Анна Ахматова. Н. Гумилев». Публикация Э. Г. Герштейн – НМ, 1986, № 9, с. 220 и 225.)
183 В своих предвоенных записках об Анне Андреевне я не решилась рассказать об одном происшествии, случившемся, если мне не изменяет память, весною 1941 года. Я знала, что за мной и за моей квартирой следят, ждала обыска – и ареста – со дня на день и старалась навещать Анну Андреевну пореже. (Об этой поре моей жизни см. главу «В промежутке» – «Записки», т. 1.) Но иногда все‑таки я навещала ее. Однажды, движением отчаяния, А. А. протянула мне какой‑то пакет; затем написала на клочке несколько строк и, когда я прочитала их, сожгла в пепельнице. Точного текста не помню; смысл же такой: если я не возьму пакет – она вынуждена будет бросить бумаги в Фонтанку, деть их ей некуда, а держать дома нельзя. Я кивнула, сунула в портфель завернутую в газету пачку квадратных, тетрадного размера, листков и простилась. Спускаясь по лестнице, подумала: что же это я делаю? У нее нельзя, да ведь и у меня нельзя. Я дошла до ворот и вернулась: рассказать Анне Андреевне все о новых своих злоключениях и отдать пакет ей. Она не упрекнет меня, думала я, убыстряя обратный шаг, но – и тут шаг мой замедлился – мало ли у нее тревог! теперь станет «одной тревогой боле». Уже дойдя почти что до порога лестницы, я снова вернулась к воротам и вышла на Фонтанку. Надо было решать. Домой – ни в коем случае, и, как назло, ни одно надежное имя не приходило на ум. В эту минуту на набережной показалось такси – не очень частое явление в ту пору. Я порылась в сумочке и помахала рукой. Если за мной следят, машина даст мне возможность на некоторое время скрыться из глаз. А в машине обдумаю, как быть дальше. Я велела шоферу ехать на Петроградскую, объехав предварительно Марсово Поле. Пусть перевезет на ту сторону, там, невидимкой, пересяду в трамвай, а по дороге решу. В самом деле, думала я, ведь Ленинград – мой родной город, здесь столько моих сверстников, одноклассников, однокурсников, столько сотрудников редакции, где я работала одиннадцать лет, столько друзей по тюремным очередям – неужели сейчас никого не найдется, кто снимет груз с моих плеч и примет на свои?
В машине меня осенило имя: Мария Яковлевна Варшавская (см. «Записки», т. 1). Имя оказалось угаданным верно. Сквозь террор, войну, блокаду, эвакуацию, сквозь новые и новые спазмы террора – пакет сохранился, был возвращен мне в 1958 году, а мною – Анне Андреевне.
У этой истории забавный конец.
– Представь себе, – сказал мне весною 1958‑го мой брат Коля, друживший с Лукницким, – Павел Николаевич счастлив: к нему внезапно вернулся кусок жизнеописания Николая Степановича, который в течение многих лет считался безнадежно утраченным.
– Да что ты! Вот чудеса! – ответила я, и мы вместе от души порадовались находке.
О П. Н. Лукницком и о совместной работе Ахматовой и Лукницкого над изучением жизни и творчества Н. Гумилева (для будущих «Трудов и дней») см. «Встречи».
184 …«зеленый переполох травы»… ведь это и есть поэзия. – Ахматова имеет в виду строки из стихотворения Александра Коренева:
Верят птицы – в синь за деревьями
И в зеленый переполох…
Лес растет, не заботясь о времени,
Отмеряемом тенью стволов.
(Сб. «Пречистый бор», М., 1957, с. 32)
Весьма неодобрительно отозвался обо всем сборнике (и, в частности, об этих строках) В. Ардов в статье «Печальная эстафета» (см. «Литература и жизнь», 18 апреля 1958 г.).
Со статьей, опровергающей мнение Ардова, выступил критик Сергей Львов (1922–1981) – см. «В защиту поэтов» (там же, 11 мая 1958 г.)
185 Об Н. К. Треневой, соседке Корнея Ивановича по Переделкину, подробнее см. 107. Ольга Моисеевна Наппельбаум (О. Грудцова, 1904 – 1982) – критик, автор рецензий, статей, мемуаров; в конце пятидесятых годов часто навещала Корнея Ивановича в Переделкине; К. И. был знаком со всей семьей фотографа М. С. Наппельбаума (1869 – 1958) еще по Петрограду.
186 Бранил Пастернак или, напротив, хвалил Рабиндраната Тагора – я точно не поняла. Могло быть и то, и другое. Быть может, отношение к нему у Пастернака менялось и в разное время было разное. Переведены Пастернаком восемь стихотворений Тагора. (См. Рабиндранат Тагор. Сочинения. Т. 7. М.: ГИХЛ, 1957.) В письме же к секретарю бенгальского поэта (письме, цитируемом Н. Б. Рашковским в журнале «Вопросы философии», 1990, № 8) Борис Леонидович писал: «Строки Тагора (о жизни и флейте) в Вашей новогодней открытке взволновали меня». (Перевод этого стихотворения см. в 7‑м томе «Сочинений» Тагора.)
187 Сборник моих критических статей так никогда и не вышел. Об Н. В. Лесючевском – директоре издательства «Советский писатель», о В. М. Карповой (1915 – 2001) – главном редакторе и о других деятелях того же издательства подробнее см. 113, мою книгу «Процесс исключения» и «Записки», т. 3.
188 Д. Заславский. «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка». – «Правда», 26 октября 58 г.
189 «Щебечет птичка на суку / Легко, маняще» – «За поворотом» – «Пятитомник‑П», т. 2, с. 119; «После грозы» – см. там же, с. 125, а также сб.: Борис Пастернак. Стихи. Предисловие Корнея Чуковского. М.: Худож. лит., 1966, с. 324. (Б‑ка советской поэзии).
190 К сказанному добавлю, что теперь, когда книга Анны Ахматовой «О Пушкине» лежит у меня на столе, и я, читая и перечитывая, вдумываюсь в ахматовские статьи, я вижу, как с годами личность Ахматовой все откровеннее проглядывала в ее научных изысканиях. Та же безудержная отвага мысли, что и в ее стихах, и тот же юмор, что и в ее беседах. Вот она расправляется с ничтожной Араповой (дочерью Наталии Николаевны и Ланского), трактующей Пушкина весьма неуважительно (со слов мамаши и тетушки). Ахматова пишет: «Дантес, напротив, сервирован роскошно» – и в этом «сервирован» так ясно слышен живой голос Анны Андреевны! На с. 173 в предполагаемом заключении книги, Ахматова говорит о Пушкине – отце великой русской литературы, о Пушкине «моралисте» («пора уже, – заявляет она, – произнести это слово»), о Пушкине, проповедующем добро «средствами искусства». В работах, где разбирается «Каменный Гость» или восьмая глава «Онегина»; в сопоставлении «Онегина» с «Каменным Гостем»; «Онегина» и «Каменного Гостя» – с «Русалкой» она подводит нас к пониманию высокой пушкинской проповеди. И вдруг в одном из самых патетических мест читаем: «Он бросает Онегина к ногам Татьяны, как князя в “Русалке” к ногам, pardon, хвосту, дочери мельника» (с. 193). Это «pardon, хвосту» – опять живая беседа Ахматовой с кем‑нибудь из друзей в Фонтанном Доме, на Беговой, на Ордынке или в Комарове. И уж чисто ахматовская свобода и отвага определений: расслышать по‑новому меланхолическое пушкинское «Предчувствие» и сказать о нем – «Это настоящее S.O.S. » (с. 232); об отрывке «Мы проводили вечер на даче» – «головокружительный лаконизм » (с. 201) или об отношении Пушкина к читателю: «солнечное доверие к читателю» (с. 270) – эту силу и новизну определений могла себе позволить в ученом труде одна только Ахматова. Свободой и дерзостью надо обладать, чтобы, характеризуя барона Геккерна, воспользоваться строкой Мандельштама: «Проваренный в чистках, как соль» и дать барону такую характеристику: «проваренная в интригах старая дипломатическая лиса» (с. 115) или, используя современный вульгаризм, объяснить, что Геккерн, не будучи ни Талейраном, ни Меттернихом, не справился бы со сложной дипломатической задачей, но вполне мог «образовать т о́, что мы теперь обозначаем изящным словом “склока”» (с. 110 – 111).
191 «Комсомольская правда», 30 октября 1958 г. Доклад В. Е. Семичастного «40 лет Всесоюзному Ленинскому Коммунистическому Союзу Молодежи» на торжественном пленуме ЦК ВЛКСМ 29 октября 58 г.
192 Письма Бориса Пастернака к Николаю Чуковскому – см.: ЛО, 1990, № 2.
193 М. Цветаева писала:
«Знаю, что Ахматова потом, в 1916 – 17 году с моими рукописными стихами к ней не расставалась и до того доносила их в сумочке, что одни складки и трещины остались. Этот рассказ Осипа Мандельштама – одна из самых моих больших радостей за жизнь». («Двухтомник‑Ц», т. 2, с. 113.)
194 31 октября 1958 года на общем собрании московских писателей было не только утверждено решение Президиума – исключить Пастернака из Союза Писателей, но и вынесено новое: просить Советское Правительство лишить его гражданства и выслать за границу. Стенографический отчет об этом собрании опубликован впервые в 1966 г. в Нью‑Йорке: см. «Новый журнал», № 83. В тексте отсутствует оглашенное на собрании письмо группы писателей, обратившихся к правительству, а также письмо Пастернака – адресованное писателям. Оба документа не найдены до сих пор. (1991)
Председательствовал 31 октября 1958 г. С. С. Смирнов; подготовил резолюцию Н. В. Лесючевский; с особо лютыми речами выступили: Зелинский, Софронов, Солоухин, Безыменский, Антонов. Злобные реплики с места подавали дамы: В. Инбер, Т. Трифонова, Р. Азарх.
Только спустя три десятилетия та же стенограмма была опубликована в нашей стране (см. «Горизонт», 1988, № 9). Публикация вызвала многочисленные отклики в прессе, в особенности после письма Вл. Солоухина в редакцию «Советской культуры». В ответ на упреки читателей по поводу участия в травле Пастернака Солоухин заявил, что не чувствует «за собой особенного греха, а следовательно и острого желания отмываться и каяться». (См. СК, 25 сентября и 6, 13, 15, и 20 октября 1988 г.)
195 Н. Чуковский, Н. Тренева, М. Алигер (как и многие из литераторов, любивших и ценивших Пастернака) считали, что издавать свои книги на Западе – это для советского писателя поступок безусловно недопустимый. А раз так, стало быть, осужден Пастернак «в общем правильно». Брат мой в разговоре со мной высказал в эти дни еще и такую мысль: «Пастернак – гений, его поэзии суждено бессмертие, он это знает, а мы обыкновенные смертные люди, и не нам позволять себе вольничать. Мы должны вести себя так, как требует власть». Он понимал величие поэта, признавал наш долг перед властью, но не понимал нашего долга перед поэтом – это поразило меня.
196 Я еще не знала тогда, что Пастернак не был автором этих писем. По требованию Поликарпова (который воздействовал на Бориса Леонидовича через Ивинскую) первое письмо составлено было фактически друзьями Пастернака Вячеславом Всеволодовичем Ивановым и Ариадной Сергеевной Эфрон. В этом первом письме, вполне достойном, самому Пастернаку принадлежала тем не менее всего одна – но зато самая значительная фраза – «Я связан с Россией рождением, жизнью и работой, и не мыслю своей судьбы отдельно и вне ее». Это письмо было опубликовано в «Правде» 2 ноября 1956 г., но не удовлетворило начальство. Тогда составлено было второе, уже без участия Вяч. Вс. Иванова и А. С. Эфрон; его составила Ивинская вместе с Д. А. Поликарповым, а Борис Леонидович, по ее настоянию, подписал.
«Гордая и независимая позиция, – сообщает сын поэта, Евгений Борисович, – помогала Пастернаку в течение первой недели выдерживать все оскорбления, угрозы и анафемствования печати. Он беспокоился, нет ли каких‑нибудь неприятностей у меня на работе или у Лени в университете. Мы всячески успокаивали его. От Эренбурга я узнавал и рассказывал отцу о том, какая волна поддержки в его защиту всколыхнулась в эти дни в западной прессе.
Но все это перестало его интересовать 29 октября, когда, приехав в Москву и поговорив по телефону с О. Ивинской, он пошел на телеграф и отправил телеграмму в Стокгольм: “В силу того значения, которое получила присужденная мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я должен от нее отказаться, не примите за оскорбление мой добровольный отказ”. Другая телеграмма была послана в ЦК: “Верните Ивинской работу, я отказался от премии”». (Евгений Пастернак. Нобелевская премия Бориса Пастернака // НМ, 1990, № 2, с. 192 – 193.)
197 В «Избранном» Марии Петровых (см. 131) помещено наблюдение, сделанное ею об онегинской строфе (с. 361 – 362): строфа эта восходит к стихотворениям Радищева. Об Ахматовой М. Петровых вспоминает: «…Ахматова была гениальным читателем Пушкина. Точность ее прозрений ни с чем не сравнима. Она – дар Пушкину, драгоценный дар… И если теперь сиротство мое непоправимо, то больнее всего оно здесь. Ни одна душа на свете не знает, чем Ан. Ан. была здесь в любви, в узнавании, в понимании П[ушкина] для меня, да и я для нее была в этом – всех ближе. Не стихами, а именно этим я ее иногда изумляла и была близка. Тут я совсем осиротела. Нет ни одного человека на свете, с кем могла бы я об этом говорить» (с. 363 – 364).
И еще: «Не расставалась с Пушкиным всю жизнь (кроме шести лет после смерти Ахматовой) – не могла к нему прикоснуться, такое было сиротство…» (с. 358)
198 …у Бориса Леонидовича… не отнимут переводов Словацкого и… «Мария Стюарт» будет идти в его переводе. – Пастернак начал переводить Юлиуша Словацкого еще в первой половине 40‑х годов. В 1958 г., после скандала из‑за Нобелевской премии, работа над переводом драмы Словацкого «Мария Стюарт» была единственной, которую оставили Борису Леонидовичу.
В это же время на сцене МХАТ шла в переводе Пастернака «Мария Стюарт» Шиллера. После скандала ее прекратили показывать, – однако вскоре начальство нашло выход: спектакль возобновился без имени переводчика на афишах. Написал – Шиллер. Кто перевел – пусть не знают.
199 …по случаю недавнего возвышения Яковлевой. – В 1956 г. в Нью‑Йорке вышел том «Русского Литературного архива» под редакцией М. Карповича и Д. Чижевского. Там была помещена публикация Р. Якобсона «Новые строки Маяковского» и среди новых строк стихи, обращенные к Татьяне Яковлевой, до тех пор неизвестные; письма Маяковского к ней, надписи на книгах и т. д. В том же 56‑м году стихотворение, обращенное к Татьяне Яковлевой, опубликовано было в Советском Союзе, но не как перепечатка заграничного издания, а на основе рукописи, хранящейся в Музее Маяковского.
Что же касается воспоминаний Вероники Витольдовны Полонской, актрисы МХАТ, приятельницы Нины Антоновны, – то А. А. сочувствовала ей и вполне доверяла ее воспоминаниям. Прочла она их в рукописи полностью, без купюр, и сожалела о том, что они не опубликованы. Появились они в печати уже после кончины Ахматовой – сначала с сокращениями в 1987 году, в № 5 «Вопросов литературы», а впоследствии целиком в сб.: Серебряный век. М., 1990. Ахматова придавала воспоминаниям Полонской большое значение. «Ей казались особенно важными для выяснения всех обстоятельств воспоминания Полонской», – сообщает в своих мемуарах «Беседы с Анной Ахматовой» Вяч. Вс. Иванов (см. «Воспоминания», с. 497).
200 Для этого романа… необходимо помнить историю Зелинского с Комой. – А для этого необходимо вспомнить некоторые особенности литературного пути Зелинского.
Корнелий Люцианович Зелинский (1896 – 1970) – критик, автор многочисленных работ о современной советской литературе: о Горьком, Фадееве, Шагинян, Инбер, Гулиа, Джамбуле и др. С 1924‑го по 1930 г. Зелинский был членом группы конструктивистов, главным ее идеологом. См. например, его статью, открывающую сборник поэтов‑конструктивистов – И. Сельвинского и А. Чичерина. Сборник назывался очень характерно: «Мена всех» (М., 1924). Когда же, в 1930 г., конструктивизм объявили «вредным заблуждением», произошла новая «мена всех»: Зелинский выступил с покаянной статьей «Конец конструктивизма» в журнале «На литературном посту» (№ 20). Примечательна терминология этой статьи, примечательно и то, что Зелинский, раскаиваясь в собственных прегрешениях, поспешил опорочить всех своих сотоварищей. Напирал он, как было положено, на «обострение классовой борьбы»: «конструктивизм в целом явился одним из наиболее ярких обнаружений в литературе классово‑враждебных влияний»; «…лично для себя я считаю совершенно необходимым занять по отношению к конструктивизму наступательную позицию. Не только отказываться от своих старых ошибок, этого мало… надо вместе со всей пролетлитературой повести борьбу против конструктивизма » (курсив автора статьи. – Л. Ч.). И далее Зелинский разоблачает классово‑враждебную суть поэзии своих товарищей: Луговского, Сельвинского, Багрицкого.
Редакция журнала осталась этой покаянной статьей весьма довольна. Автор осознал – указано в редакционном примечании, – что «объективно настроения аполитизма и пр., выражавшиеся конструктивизмом, в конечном счете ведут к идеологии вредительства, и нашел в себе мужество заявить об этом».
Так, разоблачителем идеологии вредительства в поэзии своих ближайших друзей, шагнул Зелинский в тридцатые годы.
Разоблачал он не только своих бывших товарищей. В 1933 г., в № 17 журнала «Коммунистическая молодежь» Зелинский написал о Мандельштаме: «…мы явственно слышим голос человека, клевещущего на советскую действительность. Раздавленный и разбитый классовый враг расползся теперь по всей стране, маскируясь и залезая во все щели».
Миновало четверть века. Вслед за конструктивизмом и литнапостовством – кто только за эти четверть века не был уличен и разоблачен во вредительстве, аполитичности, буржуазности или безыдейности! И Зелинский продолжал «находить в себе мужество» каяться, уличать и разоблачать. Так, в 1940 г., он мимоходом, одной внутренней рецензией, уничтожил намеченный Гослитиздатом к выходу в свет сборник стихотворений Марины Цветаевой.
1 января 1957 года Корнелий Люцианович нанес Борису Леонидовичу праздничный новогодний визит, обнял его и поцеловал. Между тем, в редакцию «Литературной газеты» уже сдана была им накануне статья об очередном выпуске альманаха «День Поэзии» (М., 1956) – «Поэзия и чувство современности» – статья с издевательскими нападками на пастернаковское стихотворение «Рассвет». Здесь в иезуитстве и бесстыдстве Зелинский превзошел самого себя.
1956 год – год реабилитаций, преимущественно посмертных. Зелинский заподозрил Пастернака в симпатии к одному из реабилитированных. Конечно, Пастернак лагерникам симпатизировал всегда, и очень деятельно, но в стихотворении «Рассвет» писал не о них, а об Иисусе Христе.
Ты значил все в моей судьбе.
Потом пришла война, разруха,
И долго‑долго о тебе
Ни слуху не было, ни духу.
.....................................
Всю ночь читал я твой завет
И как от обморока ожил.
.....................................
Мне к людям хочется, в толпу,
В их утреннее оживленье.
Я все готов разнесть в щепу
И всех поставить на колени.
(«Пятитомник‑П», т. 3, с. 532)
На колени – перед Христом… Притворившись, будто не понимает (или в самом деле не понимая) смысла приведенных стихов, Зелинский в своей статье написал: «В иносказательных образах идет речь о ком‑то, о ком “долго‑долго… ни слуху не было, ни духу”; и вот теперь, через много лет, этот голос снова встревожил поэта. Какое же чувство вызвало у поэта возвращение его друга к жизни, пусть и посмертное?
Мне к людям хочется, в толпу,
В их утреннее оживленье.
Я все готов разнесть в щепу
И всех поставить на колени.
Как‑то делается не по себе от такого странного жеста тонкого лирического поэта: все разнесть в щепу и всех поставить на колени. А чем же все тут виноваты? И за что нас ставить на колени перед поэтом? » (Курсив выше и здесь – мой. Л. Ч.)
Мало того, что Зелинский перетолковал стихи: Пастернак зовет пасть на колени перед Христом, Зелинский уверяет, будто он зовет пасть на колени перед самим собою, «перед поэтом». Мало ему было переврать стихотворение: он поспешил заявить, что в происшедшей трагедии никто не виноват. «А чем же все тут виноваты?»
Вскоре после опубликования этой статьи (она вышла в свет 5 января 1957 года) Зелинский и Вяч. Вс. Иванов оказались среди приглашенных на заседание Президиума Академии Наук СССР: обсуждался отчетный доклад о состоянии советской филологии. (Приглашены были, кроме членов Академии, сотрудники журналов и гуманитарных институтов.)
Зелинский протянул Иванову руку. Вячеслав Всеволодович ему руки не подал, сказав: «я прочел вашу статью».
Об этом эпизоде Зелинский счел необходимым доложить в 1958 году на том собрании, где исключали Пастернака. Покаявшись (ему, как и некоторым другим, случалось, дескать, необдуманно восхищаться стихами ныне разоблаченного поэта), он продолжал: «Окружение Пастернака прибегало к такой мере, чтобы терроризировать всех тех, кто становился на путь критики Пастернака. Так, например, когда появилась моя статья “Поэзия и чувство современности”, в Президиуме Академии Наук меня встретил заместитель редактора журнала “Вопросы языкознания” В. В. Иванов. Он демонстративно не подал мне руки за то, что я покритиковал стихотворение Пастернака. Это была политическая демонстрация с его стороны. И я хочу, чтобы эти слова достигли его ушей и чтобы он нашел в себе мужество выступить в печати и высказать свое отношение к Пастернаку. Да, должна быть проведена очистительная работа (курсив мой. – Л. Ч.), и все мы должны понять, на какую грань нас может завести это сочувствие к эстетическим ценностям, если это сочувствие и поддержка идет за счет зачеркивания марксистского подхода». (См. «Горизонт», 1988, № 9, с. 49.)
Вяч. Вс. Иванов с покаянием не выступил, и после сообщения Зелинского (сделанного вторично в Институте Мировой Литературы им. Горького при АН СССР [ИМЛИ]) «очистительная работа», к которой призывал Зелинский, была произведена: Иванов перестал быть заместителем редактора в журнале «Вопросы языкознания» и преподавателем Московского Университета.
…14 мая 1959 года состоялось торжественное открытие нового здания центрального Дома Литераторов. Зал был переполнен. Увидев проходившую между стульями Тамару Владимировну Иванову, Зелинский ей поклонился. Она не ответила. Он потребовал объяснений. Тамара Владимировна громко сказала:
– Вы негодяй и доносчик.
– Это неправда!
– Нет, это правда. Вы негодяй и доносчик, – громко, на весь зал, повторила Тамара Владимировна и прошла к своему месту.
О Вяч. Вс. Иванове см. 213.
201 См. «Письма к противнику». Письмо третье, – Герцен, т. 18, с. 295.
202 О книге Л. Страховского см. 121; что же касается «Энциклопедии русской поэзии», вышедшей за рубежом, то установить, о чем именно идет речь, мне не удалось. Быть может, о статье в книге: W. Harkins. Dictionary of Russian Literature. New York, 1956.
203 Николай Авдиевич Оцуп (1894 – 1958) – поэт, эссеист, ученик и биограф Гумилева. Когда Гумилев был арестован, Оцуп ходил хлопотать о нем в ЧК.
В 1921 году в издательстве «Цех поэтов» вышла книжка стихов Н. Оцупа «Град», а впоследствии, уже в Париже, сборник стихотворений «В дыму» (1926) и поэма «Встреча» (1928). И к стихам Оцупа, и к нему самому в двадцатые годы в петроградских литературных кругах принято было, по преимуществу, относиться с добродушной насмешкой. Был он объектом множества эпиграмм, в частности, запечатленных в «Чукоккале». Высмеивалась его предприимчивость, его обыкновение уезжать временами из голодного Петрограда в провинцию и привозить оттуда всякую снедь. Его фамилию, шутя, Чуковский расшифровывал как аббревиатуру: Общество Целесообразного Употребления Пищи.
Так уж мной заведено:
То поэма, то пшено…
эти строки Георгия Иванова, относящиеся к Оцупу, занесены в «Чукоккалу». (О «Чукоккале» см. 271.)
В 1922 году Н. Оцуп эмигрировал. Владислав Ходасевич привлек его к журналу «Беседа», выходившему в Берлине в 1923 – 1925 годах при участии М. Горького и Андрея Белого. Позднее, в 1930‑м, Оцуп стал организатором и редактором журнала «Числа», где сотрудничали Г. Адамович, Марина Цветаева, Алексей Ремизов, Борис Зайцев и др.
Николай Оцуп оставался верен главной своей теме: исследованию жизни и творчества Гумилева. В 1922 г., в Берлине, в альманахе «Цех поэтов» вышла его статья «О Гумилеве и классической поэзии»; в 26‑м в Париже – воспоминания «Н. С. Гумилев»; в 1951 г. Оцуп защитил диссертацию и получил степень доктора за работу о Гумилеве; в 1953 году в Нью‑Йорке в № 1 журнала «Опыты» напечатан биографический очерк Оцупа «Николай Степанович Гумилев».
По‑видимому, причисляя Оцупа к своим заграничным хулителям, А. А. имела в виду его рассуждения о том, как относился Гумилев к ее стихам и к ней самой. (См. упомянутый выше биографический очерк Оцупа, ныне опубликованный в кн.: Николай Гумилев в воспоминаниях современников. Париж; Нью‑Йорк, 1989; М., 1990, с. 189 – 192.) В России, в последнее десятилетие, стихи Оцупа появлялись не раз в периодических изданиях – в журналах и газетах. В 1993 году на родине вышел в свет сборник его стихотворений, статей и воспоминаний под заглавием «Океан времени» (СПб.; Дюссельдорф).
204 Елена Сергеевна Булгакова (1893 – 1970) – жена Михаила Булгакова. А. А. многие годы была дружна и с Михаилом Афанасьевичем, и с Еленой Сергеевной. Ему, после его смерти, она посвятила стихотворение «Вот это я тебе, взамен могильных роз» – ББП, с. 289; ей – стихи из цикла «Новоселье» (БВ, Седьмая книга). Во время войны Е. С. Булгакова, так же как и А. А., была эвакуирована в Ташкент, но жили они в разных общежитиях: А. А. на ул. Карла Маркса, 7, а Елена Сергеевна на ул. Жуковского, 54. Впоследствии, после отъезда Булгаковой из Ташкента (летом 1943 года), А. А. переселилась в ее бывшую комнату. «В этой горнице колдунья / До меня жила одна» – так пишет А. А. в цикле «Новоселье», в стихотворении «Хозяйка», посвященном Елене Сергеевне.
В «Листках из Дневника», рассказывая о ссылке Мандельштама, А. А. вспоминает: «Нина Ольшевская и я пошли собирать деньги на отъезд. Давали много. Елена Сергеевна Булгакова заплакала и сунула мне в руку все содержимое своей сумочки».
С Михаилом Афанасьевичем и Еленой Сергеевной Булгаковыми А. А. познакомилась летом 1933 года. О встречах с ними см., в частности, «Дневник Елены Булгаковой» (М., 1990).
1959
205 В № 4 журнала «Знамя» за 1954 год под общим заглавием «Стихи из романа в прозе “Доктор Живаго”» были напечатаны следующие стихотворения Бориса Пастернака: «Весенняя распутица», «Белая ночь», «Март», «Лето в городе», «Ветер», «Хмель», «Бабье лето», «Разлука», «Свидание», «Свадьба».
206 Статьи М. Цветаевой, о которых зашла у нас речь, – «Мать и музыка», «Мой Пушкин», «Пленный дух», «Герой труда» и «Живое о живом» (о Волошине) – опубликованы впервые за границей в тамошних журналах «Современные Записки», «Воля России» и в сборнике: Марина Цветаева. Проза. Нью‑Йорк: Изд‑во им. Чехова, 1953. На родине же проза Цветаевой начала пробиваться в печать отрывочно в шестидесятые годы, а более полно гораздо позднее: в восьмидесятые. См., например, том второй «Сочинений в 2‑х томах» (М., 1980), сборники: «Проза» (М., 1989) и «Поклонись Москве…» (М., 1989). «Сочинения в 2‑х томах» и оба сборника составила А. Саакянц.