Одно из оснований, по которым А. А. не любила Волошина, – это отношения между Гумилевым, Волошиным и Черубиной де Габриак (Е. Васильевой). История эта подробно изложена в статье Владимира Глоцера «Елис. Васильева…» (см. НМ, 1988, № 12).
207 А. А. читала книгу: Ф. М. Достоевский. Письма в четырех томах, т. 4, М., 1959. Замечательным называет она письмо к жене от 8 июня 1880 г.
208 Для пояснения скандала, разразившегося вокруг шестьдесят пятого тома «Литературного наследства» («Новое о Маяковском»), привожу отрывки из апрельских и майских записей в дневнике К. Чуковского.
«27 апреля [1959]. Был у меня в лесу Федин. Зашел по пути. Говорит, что с “Литнаследством” (после напечатания книги “Новое о Маяковском”) дело обстоит очень плохо. Так как начальству нужна лакировка всего – в том числе и писательских биографий – оно с ненавистью встретило книгу, где даны интимные (правда, очень плохие) письма Маяковского к Лили Брик – и вообще Маяковский показан не на пьедестале. Поэтому вынесено постановление о вредности этой книги и занесен удар над Зильберштейном. Человек создал великолепную серию монументальных книг – образцовых книг по литературоведению, отдал этой работе 30 лет – и все это забыто, на все это наплевать, его оскорбляют, бьют, топчут за один ошибочный шаг.
– Создана в Ак[адемии] Н[аук] комиссия, – сказал Федин. – Я председатель.
– Вот и хорошо. Вы выступите на защиту Зильберштейна.
– Какой вы чудак! Ведь мне придется подписать уже готовое решение.
– Неужели вы подпишете?
– А что же остается мне делать?!
И тут же Ф[един] стал подтверждать мои слова, что З[ильберштей]н чудесный работник, отличный исследователь, безупречно честный, великий организатор и т. д.
– А его книга о Бестужевых! – говорит он. – А герценовский том и т. д. И знаете, что отвратительно: в комиссию не введены ни Зильбершт., ни Макашин, но зато дополнительно введен… Храпченко. Какая мерзость!
– И все же вы подпишете?
– А что же мне остается делать?!
Бедный Федин. Вчера ему покрасили забор зеленой краской – неужели ради этого забора, ради звания академика, ради официозных постов, к‑рые ему не нужны, он вынужден продавать свою совесть, подписывать бумаги…
5/V. Дважды был у Федина по делу Литнаследства. Хлопотал, чтобы он, председательствуя в Комиссии, созданной Академией Наук специально для рассмотрения вопроса о Лит. Наследстве (“Новое о Маяковском”), сказал бы похвальное слово о Зильберштейне и Макашине. Второй визит нанес ему вместе с Макашиным… Хуже всего то, что Зильберштейн поссорился с Храпченко, а Храпченко (как теперь оказалось) уже член‑корреспондент – подумать только! – тусклый чинуша, заместитель Виноградова!.. [т. е. заместитель директора Института русского языка АН СССР. – Л. Ч. ]
6 мая. Вчера видел в городе Федина. Он подошел к моей машине и сказал: Зильберштейна хоть и со скрипом удалось оставить. Бой длился три часа. Коллегию “Литнаследства” раздули до 9 человек. Большую помощь Илье оказал Виноградов, который вел себя отлично». («Дневник», с. 284 – 286.)
209 …этот излюбленный мною жанр. – Фрида Абрамовна Вигдорова (о ней см. 309) по поручению редакции «Комсомольской правды» съездила в село Ивановку, Тамбовской области, к старикам колхозникам Марфе Андреевне и Александру Васильевичу Голышкиным. Сын их, моряк Петр Голышкин, обратился в газету с жалобой на некоего Утешева, председателя колхоза, который отказывал больным старикам в соломе для починки крыши. «Настанет весна, оттепель, снег будет таять, – объяснял в своем письме Петр Голышкин, – и в избе вода. А как это для больного человека? Да и для здорового нехорошо».
Фрида Абрамовна поехала в село Ивановку, чтобы добиться для стариков соломы. В избе «пол земляной, дыра в крыше заткнута тряпьем…» Председатель колхоза Утешев встретил ее просьбу с презрительным недоумением: «И вы из‑за этого сюда приехали? Я думал, вы из‑за чего… А вы из‑за соломы… Эх, товарищ, товарищ!»
Первый секретарь райкома комсомола тоже удивился: «Нам о поголовье скота думать, а вы о дырявой крыше беспокоитесь».
Соломы для Голышкиных Фрида Абрамовна все же добилась и, кроме того, записала со свойственным ей мастерством монолог, которым приветствовал ее выпивший на радостях Александр Васильевич:
«– Я советский человек, и ты меня не прижимай. Я так Утешеву и сказал! А он живет за счет народного достояния. Его поведения несознательная, не советская!
Соломы, если хочешь знать, у нас уйма… Рожь уродилась хорошая, и соломы много. Он, если хочешь знать, соломы пожег на пятьдесят крыш – из одной самодури пожег – вот он какой! Сын пишет – сходи, папа, к Соколинскому, а зачем я пойду, когда у них с Утешевым одна согласия. Утешев – он коварный. Он коварничает. Как тебя зовут? Запомню! Ничего не трудно! Запомню! Фрид Абрамовна! Милок! Дочка моя ненаглядная! Думаешь, солома мне нужна? Абрамовна, вот те крест, плевал я на солому, пускай Утешев ею подавится! Пускай опутает ею жану свою! А мне важна любовь! Милок мой, гостья дорогая! Мне человек важен! Что ты приехала, это я век не забуду, и плевал я на солому! Эй, Марфа, старуха, куда стакан, ы убираешь? Я еще пить хочу.
Абрамовна! Милок! Я в Германии был! Я в Венгрии был! Во всех странах был! И мне все люди равны! Всех люблю! А ты, Абрамовна, кто? Правильно! Есть плохие, а есть хорошие, вот и вся деления! И другой разделении не признаю!
Марфа, дура, зачем водку убрала! Я еще пить буду! Абрамовна! Дочка моя золотая! Милок! Я в Германии был, в Будапеште был, в семи странах побывал! А Петя – мой сын – воспитанный, ну невозможно, ну сильно воспитанный, ну, нет сил, какой воспитанный! Эй, старуха, куда водку уносишь? Кто в доме голова – я или ты? Как ты смеешь меня обманывать и водку тайно уносить?
Абрамовна, милок мой, а на войне я – веришь ли – никого не убил! Вот крест! Никого не убил!
Дочка моя золотая, что я тебе скажу! Дети мои заняли все центральные города – дочь в Москве, сын в Казани, другая дочь в Липецке, другой сын в Ухте, ну а Петя, сын – моряк! Собой видный – моряк! Ну, такое дите – таких нету больше! Говорит – отслужу, жанюсь. А на ком ему жаниться? Если ему в пару себе, такую же невозможно‑хорошую, то им только и останется не по земле ходить, а на аэроплане летать.
Милок, дочка золотая, я воевал, в семи странах был, но убивать – никого не убивал. Зачем мне людей убивать? Было дело, мне в Германии один сказал: смотри, домишко какой аккуратный, а живет в нем один дед. Давай этого деда убьем и домишко очистим. Я ему: разве так ученые люди поступают? Как так – взять, да убить? Нет, я не убивал! В Германии был – не убивал! В Будапеште был – не убивал! В семи странах был – не убил!»
210 …но ведь и Венеру Милосскую мы знаем без рук. – Эти слова в своем роде ответ А. С. Эфрон на ту надпись, которую А. А. сделала ей на книге. Надпись такая: «Ариадне Сергеевне Эфрон не без смущения эти обломки. Ахматова, 4 янв. 1959. Ленинград». Вот почему в письме А. Эфрон речь идет об «обломках». (Надпись Ахматовой см. в однотомнике: Ариадна Эфрон. О Марине Цветаевой. Воспоминания дочери. М.: Сов. писатель, 1989, с. 161.)
Ариадна (Аля) Эфрон (1912 – 1975) – дочь М. Цветаевой и С. Эфрона. Детство ее прошло в России; отрочество и юность за границей; вернулась она в Россию в 1937 году. В 1939‑м ее арестовали и отправили в лагерь, а из лагеря в ссылку. Освобожденная в 1948 году, Ариадна Сергеевна в 1949‑м, в момент «повторничества», была арестована снова и сослана. Вернулась из ссылки в 1955‑м. Ею опубликованы в журналах многие произведения Марины Цветаевой, ею же (совместно с А. Саакянц) подготовлен к печати цветаевский том Большой серии Библиотеки поэта (1965). Ариадна Эфрон – переводчица, мемуаристка, художница; она переводила Бодлера, Теофиля Готье, Верлена, Лопе де Вега, Тирсо де Молина, Мольера, Скаррона и др.
Познакомились А. А. и Ариадна Сергеевна на даче у Пастернака 1 января 57 года.
211 Я прочла вслух пародию З. Паперного «Старик и Морев» – пародию на безграмотный и холуйский роман Ф. Панферова «Волга‑матушка река». В сокращенном (и смягченном) виде пародия была опубликована 13 февраля 1960 года в «Литературной газете», я же располагала полным текстом, который ходил по рукам. Паперный, в частности, обыгрывает заглавие хемингуэевской повести «Старик и море» и фамилию главного панферовского героя, секретаря обкома – Морева. (В 1991 году пародия эта опубликована в сб.: З. Паперный. Музыка играет так весело… М.: Сов. писатель, с. 96.)
212 Семен Израилевич Липкин (1911 – 2003) – поэт, переводчик, прозаик, мемуарист. Сборники его стихотворений начали выходить уже после кончины Ахматовой («Очевидец», 1967 и 1974; «Вечный день», 1975; «Тетрадь Бытия», 1977), но Анне Андреевне хорошо известны были его стихи еще до их напечатания. Примечательна надпись, сделанная Ахматовой на одной из ее книг: «С. Липкину, чьи стихи я всегда слышу, а один раз плакала. Ахматова. 6 июля 1961. Ордынка».
Плакала А. А., слушая поэму Липкина «Техник‑интендант», написанную в 1960 г. и напечатанную у нас спустя тридцать лет.
А. А. называла имя Липкина среди наиболее самобытных наших поэтов и искуснейших переводчиков каждый раз, когда речь заходила о советской русской поэзии: например, в разговоре со мной 28 сентября 1962 года и, за год до своей смерти, в 1965 году – в интервью о поэзии, данном ею сотруднику «Вопросов литературы». (См. 312.)
С. И. Липкин десятилетиями занимался переложением эпоса: переложил индусский эпос – «Махабхарата», калмыцкий – «Джангар», киргизский – «Манас»; переводил Фирдоуси, Джами, Навои.
С предисловием С. Липкина «Восточные строки Анны Ахматовой» вышла в 1969 г. книга ахматовских переводов «Классическая поэзия Востока». Воспоминания же Липкина – «Беседы с Ахматовой» – см. в сборнике «Взгляд». Вып. 3 (М., 1991).
Знакомились Семен Израилевич и А. А. дважды: впервые, в 1943 г., в Ташкенте, куда Липкин приехал после Сталинградской победы для свидания с родными, и вторично в Москве, в 1949 году, в доме у М. С. Петровых.
Грубая статья, о которой зашла речь за чайным столом у Ардовых, – это анонимный фельетон, появившийся 3 июня 59 г. в газете «Известия» под презрительным заглавием «Альбомные стихи». Выдержан он был в похабно‑издевательском тоне.
К нашему времени многочисленные стихи, поэмы и прозаические произведения С. Липкина появились сначала на Западе, а потом и у нас. («Воля», Ann Arbor, 1981; «Декада», New York, 1983; «Кочевой огонь» – Ann Arbor, 1985; «Сталинград Василия Гроссмана» – там же, 1986.) Почему сначала только на Западе? По цензурным причинам, но главным образом потому, что Липкин (и жена его, поэтесса Инна Лиснянская) были участниками выпущенного В. Аксеновым альманаха «Метрополь» – не диссидентского, но и не представленного заблаговременно в цензуру. 20 января 1979 альманах подвергся разгрому на расширенном заседании парткома Союза Писателей, а затем и в печати. Двое молодых участников альманаха – Е. Попов и В. Ерофеев – исключены. В знак протеста против исключения товарищей по альманаху Липкин и Лиснянская вышли из Союза Писателей и, разумеется, понесли наказание: работы их, оригинальные и переводные, перестали публиковаться; восточные эпические поэмы, переведенные С. Липкиным, издательства заказывали другим переводчикам и т. д.
В 1986 году С. Липкин, а через два года И. Лиснянская были в Союзе восстановлены. С тех пор у нас в стране опубликованы такие книги Семена Липкина: «Лира» (М., 1990); «Декада» (М., 1990); «Угль, пылающий огнем» (М., 1991); «Лунный свет» (М., 1991); «Письмена» (М., 1991).
Поэма «Техник‑интендант» в России вошла в сборник «Декада»; воспоминания об Осипе Мандельштаме – в сборник «Угль, пылающий огнем»; мемуарный очерк об одном дне, проведенном вместе с Мариной Ивановной – в сборник «Воспоминания о Марине Цветаевой» (М., 1992).
В 60 – 70‑е годы С. Липкин участвовал в спасении рукописи Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» – об этом см. 275.
213 «Кома» – Вячеслав Всеволодович Иванов (р. 1929) – многосторонний ученый, работающий в разных областях знания: языковед, лингвист, киновед, литературовед, переводчик и мемуарист. Основные научные труды В. В. Иванова посвящены сравнительно‑исторической грамматике индоевропейских языков; клинописи хеттского языка; африканским языкам; енисейским языкам; теории письменности; а также славянской мифологии, общей семиотике, математической поэтике и математической лингвистике.
С Анной Андреевной Вячеслав Всеволодович познакомился еще мальчиком, в Ташкенте, в 1942 году; взрослым же бывать у нее стал начиная с 1955 года. – Написано в 1979 г.
За последние десятилетия В. В. Иванов прошел длинный и сложный путь на общественном и научном поприще. Одно время он был депутатом Верховного Совета СССР. Он – директор Российской Библиотеки иностранной литературы имени Рудомино; член‑корреспондент Российской Академии Наук; заведующий Сектором структурной типологии славянских языков в Институте славяноведения и балканистики; член‑корреспондент Королевского общества Великобритании, Академии наук США и многих научных учреждений мира. Он ведет преподавательскую работу в Университете Лос‑Анджелеса и в Стенфордском.
Одна за другой появляются работы В. В. Иванова по индоевропейскому языкознанию, мифологии, славянскому и балканскому фольклору. Назову некоторые из них: «Славянский, балтийский и раннебалтийский глагол. Индоевропейские истоки» (М., 1981); «Индоевропейские языки и индоевропейцы». Книга написана совместно с Т. Гамкрелидзе и вышла в Тбилиси в 1984 году с предисловием Романа Якобсона.
Из мемуарных и исследовательских работ В. В. Иванова отмечу те, которые посвящены Ахматовой: «Встречи с Ахматовой» («Знамя», 1989, № 6; «Воспоминания»); «“Поэма без героя”, поэтика поздней Ахматовой и фантастический реализм» («Ахматовский сборник», 1, Париж, 1989); «К истолкованию стихотворения Ахматовой “Всем обещаньям вопреки…”» (там же); «Ахматова и Пастернак» («Известия АН СССР». Т. 48. 1989, № 5). – Продолжено в 1991 г.
214 Я была на тридцатилетии Комы Иванова. – Этот вечер примечателен, в частности, тем, что там, по утверждению Вяч. Вс. Иванова, Ахматова и Пастернак встретились – и очень неудачно – в последний раз:
«…встреча у меня на рождении 21 августа 1959 года, – вспоминает В. В. Иванов, – оказалась “невстречей” из‑за нескольких полуслучайностей. За Анной Андреевной должен был заехать шофер моих родителей и завезти ее сперва на дачу к Пастернакам, а потом уже на нашу, соседнюю. Видимо, он не понял или спутал, машина приехала к нам, и Анна Андреевна, тяжело ступая, взошла к нам на крыльцо. Переезды ей уже нелегко давались. Решили, что я схожу и предупрежу Пастернака, что она уже у нас. Очевидно, Бориса Леонидовича задела эта перемена планов. Они пришли с Зинаидой Николаевной вместе довольно поздно, когда уже садились за стол. Его начали усаживать с Анной Андреевной, но он очень решительно отказался и просил, чтобы его место за столом было рядом с Зинаидой Николаевной. Ахматова была, в свою очередь, удивлена и обижена этим недоразумением. Они оказались за столом друг против друга. Анну Андреевну просили почитать стихи. Она прочла “Подумаешь, тоже работа…” и “Не должен быть очень несчастным…” Первое из них Пастернаку очень понравилось, он повторял (и запомнил наизусть – вспоминал на следующий день) строки:
Подслушать у музыки что‑то
И выдать шутя за свое.
Потом Ахматова рассказала, что у нее попросили стихи для “Правды”, она послала “Летний сад”, но оказалось, что для газеты не подошло. Она прочитала: “Я к розам хочу…” Пастернак в ответ прогудел: “Ну, вы бы еще захотели, чтобы “Правда” вышла с оборочками”.
Пастернаки ушли довольно рано. Разговор между ним и Ахматовой так и не состоялся. Больше они не виделись». (Вяч. Вс. Иванов. Беседы с Анной Ахматовой // «Воспоминания», с. 480 – 481.)
Об этом же вечере рассказал в своих воспоминаниях Михаил Константинович Поливанов. Он тоже подчеркивает ощущение напряженности, возникшее за праздничным столом. Оно явственно вызвано было сидящими друг против друга Ахматовой и Пастернаком: «…атмосферу определяло напряжение между этими двумя центрами. Чувствовалась некоторая непростота. И весь стол, казалось, принимал участие в скрытом психологическом поединке». (М. К. Поливанов. Тайная свобода // «Воспоминания‑П», с. 506.)
По словам Поливанова, Пастернак на этом вечере прочитал всего одно стихотворение: «На протяженьи многих зим / Я помню дни солнцеворота» («Единственные дни») – «Пятитомник‑П», т. 2, с. 130.
215 По‑видимому, А. А. имела в виду статью К. Чуковского о Бальмонте, а также следующие строки из Предисловия к книге «От Чехова до наших дней»:
«Период, о котором я говорю в этой книжке, характеризуется, раньше всего, тем, что впервые отдал всю русскую литературу во власть города… все это создано в городе, городом и для города, и я нарочно взял наименее городского поэта, Бальмонта, чтобы обнаружить, что и он, романтик старинного закала, почти всецело сложился под давлением вывесок, газет и тротуаров». (К. Чуковский. От Чехова до наших дней. 2‑е изд., доп. СПб.: Т‑во Издательское Бюро, 1908, с. 8.)
Той мысли, что в поэзию вошел город, целиком посвящена и более ранняя статья Корнея Чуковского. См. «О современной русской поэзии» – Ежемесячные литературные и популярно‑научные приложения к журналу «Нива», 1907, № 3, стб. 391.
216 Статья Марины Цветаевой «Эпос и лирика современной России» имела подзаголовок: «Владимир Маяковский и Борис Пастернак». Опубликованная впервые в Париже в 1932 – 33 году (в журнале «Новый град», в № 6 и № 7), статья эта широко распространилась в Москве в машинописных копиях лишь в пятидесятые годы; опубликована же была в Советском Союзе впервые в 1967‑м. (См. журнал «Литературная Грузия», № 9.) Позднее печаталась во втором томе цветаевских «Сочинений в двух томах» (с купюрами; М., 1980) и полностью в сборнике, составленном Л. Мнухиным и Л. Озеровым: Марина Цветаева. Об искусстве. М.: Искусство, 1991.
О той же статье см. с. 503 – 504 настоящего тома.
216а Впервые в Советском Союзе рассказы Франца Кафки, переведенные С. Аптом, появились в № 1 журнала «Иностранная литература» в 1961 году. Роман же «Процесс», переведенный Р. Райт‑Ковалевой, вышел у нас лишь в 1965‑м – см. книгу: Франц Кафка. Роман. Новеллы. Притчи. М.: Прогресс.
217 …обращено к тому высокому поляку. – Речь идет о стихотворении «В ту ночь мы сошли друг от друга с ума». Высокий поляк – Юзеф Гутен Чапский (1896 – 1993) – живописец, публицист, автор эссе и мемуаров. Выпускник петербургского университета, кавалерийский офицер, участник двух мировых войн. В сборнике «Анна Ахматова. Requiem» (М.: Изд‑во МПИ, 1989, с. 170) Р. Д. Тименчик указывает: «…В сентябре 1939 года [Чапский] попал в плен и был отправлен в лагерь под Старобельском вместе с двумя тысячами других польских офицеров. Чапский и 78 его товарищей были переведены в июне 1940 года в другой лагерь – в Грязовец под Вологдой. В конце августа 1941 года в лагерь прилетел польский генерал Андерс, который 14 августа был доставлен в Кремль прямо с Лубянки и договорился со Сталиным о создании польской армии в России… Скоро выяснилось, что пятнадцати тысяч пленных офицеров нигде нет. Никто даже не мог ничего о них рассказать. В их числе оказались и две тысячи старобельских товарищей Чапского. Андерс поручил Чапскому их розыск… В 1942 году Чапский ведал культурной работой в штабе генерала Андерса в Янги‑Юле под Ташкентом».
В Ташкенте, на вечере у А. Толстого, Чапский познакомился с Анной Ахматовой – а впоследствии и со мной. Вечер у А. Толстого, где он читал польские стихи, Ахматова читала – свои, и вечер, проведенный наедине со мною, подробно описаны Чапским в книге «На бесчеловечной земле». Именно глава об этих двух вечерах в дополненном виде переведена на русский язык и напечатана в «Вестнике русского христианского движения» – через 40 лет – в 1989 г., в № 156, с. 157 – 163. Мое имя там не упоминается, но речь во втором отрывке идет обо мне.
Оказавшись за границей, Юзеф Чапский опубликовал три книги воспоминаний о своем пребывании в Советском Союзе: в 1944 году – «Воспоминания о Старобельске», в 1946‑м – «Тайна Катыни» и в 1949‑м – «На бесчеловечной земле». Книги переведены на многие языки мира.
С 1948 года Юзеф Чапский стал членом редколлегии и постоянным сотрудником польского журнала «Культура», выходящего в Париже. Как художник он считал себя последователем французских постимпрессионистов.
О Чапском см. также «Записки», т. 3.
1960
218 Тамара Григорьевна Габбе заболела раком в 1958 – 59 годах и скончалась 2 марта 1960 года. Она умирала дома. Почти безотрывно дежурила я возле ее постели. Была я и при ее последнем вздохе – вместе с А. И. Любарской (приехавшей из Ленинграда) и С. Я. Маршаком.
219 Юрий Анненков. Портреты. Петербург: Petropolis, 1922.
220 Строки из стихотворения «По широким мостам… Но ведь мы все равно не успеем» – см.: Георгий Адамович. Чистилище. Стихи. Книга вторая. Петербург, 1922, с. 11. В настоящее время, через 68 лет, стихи эти в России напечатаны снова – см. саратовский журнал «Волга», 1990, № 12, с. 128.
221 Привожу наиболее возвышенные строфы, относящиеся к Сталину, из поэмы Твардовского «За далью даль». (См.: «Правда», 29 апреля 1960 г., глава «Так это было»… Выделено всюду мною.)
…Когда кремлевскими стенами
Живой от жизни огражден,
Как грозный дух он был над нами, –
Иных не знали мы имен.
.................................................
Так на земле он жил и правил,
Держа бразды крутой рукой.
И кто при нем его не славил,
Не возносил – найдись такой!
.................................................
То был отец, чье только слово,
Чьей только брови малый знак –
Закон. Исполни долг суровый –
И что не так,
Скажи, что так…
.................................................
Ему, кто вел нас в бой и ведал,
Какими быть грядущим дням,
Мы все обязаны победой,
Как ею он обязан нам…
.................................................
Безмолвным строем в день утраты
Вступали мы в Колонный зал,
Тот самый зал, где он когда‑то
У гроба Ленина стоял.
.................................................
В минуты памятные эти –
На тризне грозного отца –
Мы стали полностью в ответе
За все на свете –
До конца.
222 Верстка моей книги «В лаборатории редактора» (М.: Искусство, 1960). Я предпочитаю второе издание, вышедшее в 1963 году: оно в меньшей степени искажено цензурой.
223 Евгения Михайловна Берковская (1900 – 1966) – приятельница Анны Андреевны, интеллигентная одинокая женщина с неудавшейся профессиональной и личной судьбой. Смолоду Е. Берковская, одаренная музыкальным слухом и голосом, пыталась стать певицей; после неудачи – сделалась машинисткой, зарабатывала себе на жизнь вязанием шерстяных шапок и кофточек. Одно время служила в плавательном бассейне. К нужде присоединилось бытовое неустройство: после войны Е. Берковская потеряла комнату и скиталась по чужим углам.
224 Бранит отрывок из романа Хемингуэя… злейшая пародия на «Прощай, оружие!» – А. А. имеет в виду отрывок из романа Эрнеста Хемингуэя «За рекой, в тени деревьев» – отрывок, напечатанный 7 мая 1960 г. в «Литературной газете» под названием «Расскажи мне что‑нибудь о войне».
…«– Есть один отличный бифштекс, – сообщил возвратившийся Gran Maestro.
– Возьми его, дочка… Хочешь с кровью?
– Да, пожалуйста, с кровью.
.........................................
– А тебе много пришлось воевать?.. Ты расскажешь?
– Достаточно.
– А сколько ты убил?
– 122 верных. Не считая сомнительных.
– И совесть тебя не мучит?
– Никогда».
(См. также: Эрнест Хемингуэй. Собр. соч. в 4‑х томах. Т. 2. М.: Худож. лит., 1982.)
225 Привожу копию моей заметки, обнаруженную мною после смерти моего отца у него в архиве.
«Впервые Анна Андреевна прочитала мне кусок поэмы в Ленинграде в 1940 году.
Я была в такой степени ошеломлена новизной, что спросила у автора:
– Это чье?
В следующую секунду я поняла все неприличие своего вопроса. Конечно, это – Ахматова, но какая‑то новая, другая Ахматова.
В чем же новизна – не темы, не содержания – а самого стиха?
Не только в мощном, открытом напоре ритмической волны, сменившем дробность и сдержанность ритма. Но и в сочетании необыкновенной конкретности приемов изображения – с отвлеченностью изображаемого. Желтой люстры безжизненный зной, перо, задевшее о верх экипажа, муравьиное шоссе – все эти, по определению Пастернака, “прозы пристальной крупицы”, которые в стихотворениях Ахматовой служили созданию реальности – в “Поэме”, оставшись столь же конкретными, одевают плотью, овеществляют невещественное, отвлеченное. Материализован не только хоровод призраков; на наших глазах материализуются и понятия:
И была для меня та тема,
Как раздавленная хризантема
На полу, когда гроб несут…
Ахматова сама, как и ее героиня, смотрит “смутно и зорко”; это тот же пристальный взгляд, какой был у нее прежде, но устремлен он на нечто “смутное”, зоркостью своей он фиксирует не черты природы и человека, не облака, вылепленные грубо, не айсберги мороза, не голос или глаза; нет, он овеществляет отвлеченности: век, время, романтизм, процесс памяти. Ахматова как бы трогает рукой звук, цвет, мысль, чувство, самую память. От этого резкого столкновения конкретного с отвлеченным, понятия с раздавленным цветком – и рождается то зеленое бесовское пламя, которое там и здесь вспыхивает в поэме; та новая гармония, которая ранит и пленяет слух.
Л. Ч. апрель, 60 г.»
Прочитав мои листки, А. А. упомянула свою «статью о лунатизме». Эта рукопись не известна мне. Думаю, это нечто автобиографическое: однажды в разговоре А. А. призналась, что в отрочестве страдала лунатизмом; о том же в своих воспоминаниях свидетельствует В. Срезневская: «Отошли в прошлое версальские кущи Царского Села, лунные ночи с тоненькой девочкой в белом платьице на крыше углового зеленого дома (“Какой ужас! Она лунатик”) и все причуды этого вольнолюбивого ребенка». (В. С. Срезневская. Воспоминания // Искусство Ленинграда, 1989, № 2, с. 12.) Об отроческом лунатизме Ани Горенко см. также «Встречи», с. 56.
В пьесе «Пролог, или Сон во сне», над которой Ахматова работала в первой половине шестидесятых годов, героиня X. – лунатик.
226 Валентин Фердинандович Асмус (1894 – 1975) – один из преданнейших друзей Пастернака и один из образованнейших людей нашего времени. Он был историком философии (преимущественно античной и германской); а также знатоком русской литературы, автором исследовательских работ о Пушкине, Грибоедове, Лермонтове, Толстом.
Знаменитое стихотворение Пастернака «Лето» (1930), воспевающее дружбу («за дружбу – спасенье мое!»), в журнальной публикации посвящено первой жене Асмуса Ирине Сергеевне. «Четыре семейства», вместе прожившие лето в Ирпени, это семьи Б. Л. и А. Л. Пастернаков, Нейгауза и Асмуса; это друзья,
…для которых малы
Мои похвалы и мои восхваленья,
Мои славословья, мои похвалы.
Во время последней – смертельной – болезни Пастернака, Асмус жил у себя на даче в Переделкине, но столовался не дома, а в переделкинском Доме Творчества. Все, кто не хотел докучать расспросами родным больного, подстерегали на переделкинских дорожках Асмуса, зная, что Валентин Фердинандович может сообщить последний бюллетень.
В. Ф. Асмус – автор статьи «Творческая эстетика Бориса Пастернака», опубликованной в качестве предисловия к сборнику: Борис Пастернак. Об искусстве. М., 1990.
226а «Вдруг в час ночи звонок по телефону, – вспоминает В. Я. Виленкин, – голос Анны Андреевны, которая никогда мне так поздно не звонила. “Мне именно вам захотелось позвонить, – я была в Переделкине”. У нее было, по ее словам, такое чувство, что они помирились, хотя ее к нему в комнату уже не могли пустить, только сказали ему, что она здесь, рядом. Запомнились ее слова: “Я так рада, что у него побывала. Плохо совсем. Мучается. Бедненький наш Борисик…”». («В сто первом зеркале». с. 38.)
227 Анна Михайловна Зельманова‑Чудовская (ок. 1890 – 1948) – художница, чьи работы в десятые годы появлялись на выставках «Мира Искусства» и «Союза молодежи». Портрет Ахматовой (масло) был исполнен Зельмановой в 1913 – 14 гг. Где он теперь – я не знаю; воспроизведение же см., например, в кн.: Анна Ахматова. Фотобиография / Составили В. Я. Мордерер и М. Д. Тименчик. М.: Изд‑во МПИ, 1989, с. 35.
228 …о войне и выступлении Хрущева в Париже. – 17 мая 60‑го года «Правда» опубликовала заявление Хрущева, сделанное им в Париже, с требованием отмены начавшегося между великими державами совещания в верхах. Заявление Хрущева вызвано было тем, что утром 1 мая американский самолет, поднявшийся с американской базы в Пакистане, нарушил советскую границу и продолжил полет вглубь страны, пока его не сбили. Было ли это в действительности так или как‑нибудь иначе, мне, разумеется, неизвестно. Хрущев требовал, чтобы правительства великих держав – и в первую очередь правительство США – осудили «провокационные действия военно‑воздушных сил США в отношении Советского Союза».