ГРАФ СЮ. ВИТТЕ. ОПЫТ ХАРАКТЕРИСТИКИ

Граф С. Ю. Витте представлял историческую фигуру, настолько выразительную, что о нем не нужно и нельзя писать некролога. Некро­лог обычно — это собрание умолчаний, плод ретушировки, продикто­ванный особым чувством невыясненности того лица, оценку которого, после все примиряющей смерти, приходилось давать.

О Витте нельзя спорить и совершенно не нужно писать с умолча­ниями и экивоками. Это была сложная и противоречивая фигура; но все различные уклоны, складки и противоречия ее были обнажены, и имен­но в их обнаженности, если угодно, заключалось в значительной мере своеобразие этой исторической фигуры. Далее, значение людей, стано­вящихся крупными государственными деятелями, часто определяется вовсе не размером личности, а тем, что они попали в определенную историческую минуту на определенную полочку'. Задача и обстановка творят не только человека, они часто создают все значение человека. Исторические деятели часто в буквальном смысле сосуд, в который по какому-то капризу влилось определенное содержание. Часто история выбирает своим орудием если не первого попавшегося человека, то про­сто того из многих, которые были «под рукой». Витте совсем не при­надлежал к таким случайным людям истории: его значение связано с размерами его личности, есть его собственное, а не заимствованное зна­чение.

В истории русского управления мало фигур можно поставить ря­дом с Витте и одного только человека можно поставить выше его: Спе­ранского. Но и то не по личной даровитости, которою Витте превосхо-

Российская журналистика XX века

дил всех русских государственных деятелей, облеченных властью, на­чиная с Александровской эпохи и кончая нашими днями. Витте был, несомненно, гениальным государственным деятелем, как бы ни оцени­вать его нравственную личность, его образованность и даже результаты его деятельности. Более того: все личные недостатки Витте лишь под­черкивают его политическую гениальность. Подчеркивается она тем, что. как государственные деятель. Витте не обладал никакими знания­ми, был, вопреки довольно распространенному противоположному мне­нию, попросту говоря, необразованным человеком. Экономический «ге­ний» Витте следует искать не в плохих трактатах по политической эко­номии, написанных чужими руками, а в государственном творчестве, свободном от пут доктрин и с какой-то державной легкостью разрешав­шем трудности, перед которыми останавливались мудрецы и знатоки. Способность Витте понимать самые трудные государственные вопро­сы, находить самые разумные решения в запутанных областях управле­ния, выбирать нужных людей определялась гениальной интуицией рож­денного государственного деятеля и администратора, а вовсе не опы­том и не каким-либо «знанием». Его тяготение к науке и ученым, его широко либеральная реформа высшего образования, памятником кото­рой навсегда останутся политехнические институты, была выражени­ем гениального инстинкта и пиетета к науке человека, который сам все­гда стоял вне науки и ей был глубоко чужд.

Нравственная личность Витте - следует прямо сказать - не стояла на уровне его исключительно государственной одаренности.

" И не говорю об его свойствах как частного человека, которых я не знаю. Но нравственная личность государственного человека проявля­ется и в политической деятельности. Витте не был просто оппортунис­том, его гибкость и приспособляемость шли гораздо дальше того дело­вого приспособления к условиям места и времени, которое необходимо в практической политике.

Он был по своей натуре беспринципен и безыдеен. Политическая история знает много крупных до гениальности политических деятелей, изменивших свои взгляды и соответственно этому переходивших на новые пути. Гладстон, Бисмарк, Чемберлен, Победоносцев принадле­жат к числу классических примеров политических превращений. В де­ятельности Витте' никогда не было идейного центра, к которому он морально тяготел бы. Витте не изменял в этом смысле взглядов и прин­ципов, ибо их у него не было вовсе. Витте никогда не был ни либера-

Российская журналистика XX века

Российская журналистика XX века

 

лом, ни консерватором. Но иногда он был намеренно реакционером; иногда же присоединялся к силам прогрессивным. Его стихией, одна­ко, была область государственного строительства, политически и нрав­ственно безразличного. Когда он стал лицом к лицу с общим вопросами политики, он не способен был восходить к моральным основам таких вопросов. Оттого такие великие вопросы русской жизни, как община, университет, земство, так легко превращались под его руками в матери­ал для интриг, для «ходов», при которых какие-либо общие начала или даже интересы родины и народа стушевывались перед борьбой за власть и влияние. В Витте не было ни грана идеализма и в его гибкости была изрядная доля органического цинизма. Вот почему могло сложится и широко укоренится представление, что от Витте можно всего ожидать. Отсутствие морально-идейного стержня у Витте было особенно пора­зительно именно в связи с его политической гениальностью. Это оно налагало на всю его фигуру какой-то почти зловещий отпечаток.

В сущности, ту же самую черту можно выразить и охарактеризо­вать еще с другой стороны. Одним из творцов конституционной Рос­сии, сам Витте был совершенно лишен всякого чувства права Мы зна­ем, что Сперанский под ударами судьбы согнулся и согнул свое право­сознание. Но Сперанский не только как юрист, а как моральная лич­ность в самые тяжелые времена был напоен чувством идеей права. Это­го Витте совсем не было дано. И не потому, повторяем, что он не был юристом, а потому, что права и правды Витте никогда не чувствовал, в них никогда не жил.

В других условиях государственной жизни атмосфера права об­нимала бы со всех сторон такого государственного деятеля, как Витте, и самый вопрос о том, было ли у него чувство права, не возникал бы вовсе. Но в России конца XIX и начала XX века нужно было и нужно до сих пор вести борьбу за право. Витте душой никогда не мог вести такой борьбы, и в этом громадное отличие ответственного автора манифеста 17 октября от автора плана государственного преобразования России Сперанский, поскольку он начертывал новое право, делал это смело, упреждая свое время, дерзновенно прозируя в будущее. Витте, как ге­ниальный делец, только раскрыл затворы для чуждого ему буроно по­тока нового правосознания и правообразования. который - это было уже явно - нельзя было остановить и который поэтому необходимо было канализировать.

Для правового творчества необходимы подъем и полет особого

рода, не просто деловая и деляческая гениальность. И этого подъема и полета, несмотря на всю изумительную одаренность Витте, ему не было дано.

Но понимать и оценивать Витте нужно именно в масштабе таких сопоставлений. Всякие современники склонны создавать мнимые, ду­тые величины и рядом с этим пременьшать свое время именно в его самых крупных проявлениях. По этой психологической причине Витте недостаточно оценивался у нас при жизни. Его слабости и недостатки скрадывали совершенно необычные размеры его личности. Смерть сразу может и должна в этом отношении внести должные поправки и про­лить истинный свет.

Витте не только был исключительно одаренным государственным деятелем. Он вложился своею личностью в великие события и вопло­тил свою энергию в больших делах. Преобразование тарифного дела, управление русскмим финансами в сложную этоху окончательного пе­рехода всего русского народного хозяйства на капиталистический путь, самая смелая и грандиозная валютная реформа, когда-либо произведен­ная, введение казенной продажи вина и вообще подъем техники финан­сового управления до черезвычайно высокого уровня, опрос России об ее нуждах через достопамятные сельскохозяйственные комитеты, Пор­тсмутский мир, манифест 17 октября, ряд важнейших законов 1905 и 1906 гг. - все это и многое другое связано с именем Витте в русской истории.

Витте потерпел неудачу в деле осуществления манифеста 17 ок­тября. Но как бы строго ни судить его деятельность в трудную эпоху между обнародованием великого манифеста и созывом первой Государ­ственной Думы, - не в ошибках Витте, конечно, ключ к неудаче этих первых шагов нашей конституционной жизни.

Бесспорно, он сделал много ошибок, но и без них переход к ново­му государственному строю был соединен с трудностями непреодоли­мыми. Великая реформа 1905 года была неизбежна, но она нашла и власть, и народ неподготовленными к принципиально новым отноше­ниям. Сам Витте не умел даже технически приступить к разрешению новых задач совершенно иного порядка, чем задачи того чисто бюрок­ратического управления, в делах которого он искусился. Между про­возглашением начал правового государства и их осуществлением в прак­тике взаимодействия народа и власти лежало огромное расстояние, воз­двигались препятствия, которые никакая личная воля не могла побо-

 

Российская журналистика XX века

роть. Правда, Витте не только не преодолел трудностей, он в значитель­ной мере потерялся в них и среди них. Тут обнаружились роковые пре­делы, в которые не могла быть заключена деятельность Витте, как ге­ниального администратора-практика старого абсолютного порядка и как человека, которого гений правды совершенно не коснулся.

Витте понял необходимость коренного преобразования нашего государственного строя, но, как человек старого порядка, он в новых условиях, рожденных в буре и грозе, не мог разом и победоносно разоб­раться. Состояние, в котором находился Витте после 17 октября 1905 года, было состоянием недоумения, растерянности и пассивности. Меж­ду тем только активная борьба направо и налево и чрезвычайная твор­ческая активность управления могли бы тогда кристаллизовать и в пра­вительстве, и в обществе дееспособные элементы, которые были бы в силах осуществить властвование в духе новых начал. В этой обстанов­ке Витте положительно не нашелся. Но никто не может сказать, что даже если бы он в ней нашелся, его деятельность увенчалась бы успе­хом. Конечно, активность Витте в эпоху с октября 1905 года по апрель 1906 года, может быть, иначе направила бы развитие некоторых наших политических отношений, но основных трудностей, заключавшихся в самой стремительности перехода от старого порядка к новому, даже она не смогла бы преодолеть. Ведь ошибки и неподготовленность цвета русской оппозиции - кадетов - в эту эпоху были вряд ли меньше, чем ошибки и неподготовленность власти и превительства.

Фигура Витте стоит на рубеже двух эпох русской истории и при­надлежит им обеим. Размеры этой фигуры таковы, что для нее в извес­тном смысле разом наступила история, и в самый день смерти стала принципиально возможна справедливая оценка.. При такой оценке нужнц большие массштабы. Исчез с исторической сцены человек, исключи­тельная одаренность которого только подчеркивается его слабостями и недостатками, - несмотря на все свои очень большие недостатки и весь­ма крупные ошибки, Витте вложился в дела, великого исторического значения не как случайная фигура, которой выпал счастливый жребий, а как человек, отмеченный государственным призванием.

Российская журналистика XX века

П.Б. СТРУВЕ

СКОРЕЕ ЗА ДЕЛО!

ГОД

«Много дренажа требуют наши черноземы». Эти слова великого
русского публициста, сказанные сорок лет тому назад, - увы! - до сих
пор звучат жизненной правдой. В том возбуждении, которое охватило
страну, еще не свободную; но уже освобождающуюся, господствует
страшная трагическая путаница. Культура и бескультурье сталкивают­
ся друг с другом в причудливых, хаотических сочетаниях.. Црркля^ая
сложность положения сковывает мысль и запечатываетуста. Но ужаса­
ющая серьезность этого положения обязывает бЪсстращно..продумать
его до конца и смело выговорить свою мысль. >

Что всего страшнее для страны? Что ей всего нужнее? Вот два
вопроса. ;,_ч1

Общество пугают 1ребованиями, выставленными крайними парти­ями. Словом, как таковые, в настоящее время есть вещь самая неваж­ная, самая безобидная. И те, кто путает ими, говорят сущие пустяки.,Не страшна там и реакция бравых и не бравых генералов самодержавия. Страшна прежде всего хозяйственная дезорганизация страны, потому что на этой почве может вырасти реакция, застой и падение культуры.

В виду этого стихийно надвинувшегося врага все мы обязаны от­бросить доктринальные формулы, партийные мерки, кружковые, при­страстия и антипатии и начать рассуждать по существу. По существу стране нежна равная для всех свобода и равные политические права всех. По существу стране нежно нормальное течение хозяйственной жизни и прочные социальные реформы. В сумятице хозяйственной де­зорганизации могут быть забыты и действительно забываются и право и права. «Черная сотня» есть живое ужасное воплощение этого забве­ния. «Черно-сотенцы» попирают чужое право, и топчут в грязь, и зали­вают кровью всякие права, даже свои собственные. Всего менее понят­но, что хозяйственную дезорганизацию страны готовы как будто возве­сти в принцип социалисты. Социализм есть идея хозяйственной орга­низации, идея социального порядка. И наш долг сказать: в хаосе хозяй­ственной дезорганизации могут быть смяты и раздавлены не только

 

Российская журналистика XX века

социалисты - самая идея социализма может быть на долгое время по­гублена. Об этом стоит задуматься социалистам.

Октябрьская политическая забастовка была великим событием и делом (если только она была вообще чьим-либо делом). Русские люди смело могут назвать ее достославной забастовкой. Но не будем себе делать кумира, ни «иного подобия» из этого могучего разрушительного орудия. Сегодня спасительная и достославная, завтра забастовка может явиться губительной и преступной. Забастовка минувшего была велика в своей стихийной силе. Но постараемся, но напряжем свои силы для того, чтобы поскорее выйти из-под власти стихий. Из народной стихии должна скорее родиться нация, сознательная и самоопределяющаяся, нация, как совокупность свободных и соглашающихся между собой граждан. Создать нацию и пронести чрез тяжелый кризис русскую куль­туру не умаленною и ослабленною, а умноженною и укрепленную - вот что должно теперь быть лозунгом всех русских граждан. Если это так, то нам необходимо как можно скорее покончить с процессом культур­ной дезорганизации, охватившим наше высшее и среднее образование. Молодежь возбуждена, она не может учиться, говорят нам. Пусть так, но мы обязаны сказать молодежи, что она не может, не должна своего возбуждения возводить в принцип отношения к науке и научной куль­туре. Диктатура политики над культурой несостоятельна, потому что революция не может стать противокультурной, не рискуя подорвать са­мое себя. Вот почему мы во имя революции должны протестовать и активно бороться против методов революционизма, подрывающих ре­волюцию. Культура никогда, даже в самые революционные моменты. не бывает несущественной мелочью.

В атмосфере русской жизни висит диктатура, диктатура тех, кого именуют «черной сотней», и тех, кто себя именует «революционным пролетариатам». Мы скажем и тем и другим, что в стране не нужна и противна всякая диктатура, что она нуждается, что она жаждет только права, свободы и хозяйственного возрождения. И никому так не нужно хозяйственное возрождение, как именно тем, кто стихийным возбужде­нием вовлечен в процесс экономической дезорганизации и социальной анархии: рабочему классу и крестьянству. Фабриканты могут уйти от хозяйственной дезорганизации, заколотив фабрики и переселившись за границу вместе со своими капиталами. Рабочие и крестьяне со своими женами и детьми могут уходить от нее только - в могилу. Мы должны прочувствовать этот ужасный баланс жизни и смерти для того, чтобы

' ..!-- ——------- —- '---------------- _мп

Российская журналистика XX века

смело стряхнуть с себя гипнотизирующее иго формул и фраз и рассуж­дать и действовать по существу.

Время не терпит. Мы должны сейчас же активною организацион­ного и творческою работой вступить в борьбу с хозяйственною дезорга­низацией страны, в чем бы она не выражалась, с идеями и вожделения­ми диктатуры и захвата, откуда бы они ни исходили. Ни о каком комп­ромиссе направо от права, свободы и политического равенства при этом не может быть и речи. Крайние левые партии мы не станем убеждать бесполезными речами. Мы должны поставить их лицом к лицу с наши­ми действиями, - единственный метод, гарантирующий успех. Идти в массы и дать им свободную, не навязанную политическую и экономи­ческую организацию - таков должен быть наш тактический лозунг. Мы понесем в массы программу политической демократии и широких де­мократических социальных реформ. Эта программа диктуется не партий­ными соображениями, а всеми интересами нации и культуры.

Время страшно серьезное, критическое. Мы не должны ни дать себя смять в общем переполохе, ни забиваться в угол «избранной» и привилегированной интеллигенции, отрезанной от народа. Мы долж­ны вмешаться в самую гущу жизни, смело и твердо заняв в ней свою позицию, не поддаваясь никаким внушениям ни справа, ни слева. Скорей за дело!

МИХАИЛ ОСИПОВИЧ МЕНЫЦИКОВ

КРАСИВАЯ ЖИЗНЬ

«Новое время», 10 февраля 1914г.

Красивая жизнь - великое дело; едва ли есть страна в большей степени, чем Россия, нуждающаяся в том, чтобы укреплять в себе среди скифской дичи и глуши начала великих цивилизаций, набала вкуса и изящества во всем, начала законченности и сдержанности, которых не признает вульгарный цинизм. О красивой жизни мечтает не один народ наш, но и заметно одичавшее общество. «Красота спасет мир», - гово­рил Достоевский, достаточно настрадавшийся от безобразия русской действительности. Но служение красоте, как служенье муз - «не терпит

 

 

Российская журналистика XX века
— —

суеты, прекрасное должно быть величаво». Размениваясь на мелочи и

отзываясь на жаждущее рекламы тщеславие, талатливый редактор «Сто­лицы и Усадьбы» рискует многое красивое подменить сомнительным.

Того же формата, на такой же бумаге и со столь же роскошными иллюстрациями выходит и второй еженедельник - «Армия и Флот» А. Д. Далматова. И тут наряду с внешней роскошью много неприбран-ного и торопливого, что объясняется первым дебютом. Первый номер журнала открывается очень наивною статьею г. К. Дружинина. Почтен­ный автор пытается переложить вину наших поражений на Востоке с генералов на штатских людей. «Отсутствие воинского духа и всякой воинственности в среде русского народа и в верхах его интеллигенции, вызвавшее полный индифферентизм России к несчастной судьбе дей­ствовавшей на Дальнем Востоке ее военной силы, и было главною при­чиною ее неудачи и бесславного мира». Конечно, это вздор, притом явно оскорбительный для России. Не «полный индифферентизм» пережива­ла тогда наша родина, следя за целым рядом поражений своей когда-то непобедимой армии, а жгучие страдания, заставлявшие многих тогда стонать от боли, и плакать, и колотиться головою об стену. Нашим не­удачным генералам легко теперь сваливать вину с больной головы на здоровую, но кто же им поверит хотя бы на минуту, что в среде русского народа замечается отсутствие воинского духа и всякой воинственности. Когда были Суворовы, Кутузовы, Багратионы - русская армия заставля­ла дрожать Европу и Азию, а ведь она была набрана из того же народа, будто б лишенного всякой воинственности. Когда же во главе армии появились генералы милютинской школы, армия не выиграла, точно на смех, ни одной победы. «А теперь, говорим смело, - заявляет г. Дружи­нин, - стоит только русскому народу во главе со своей интеллигенцией, тес тем, что мы называем обществом, постигнуть необходимость жить интересами армии и флота, заботиться о них, готовить для них настоя­щий боевой материал, - и никакие вооруженные силы наших вероятных противников не могут быть страшны России.»

Боже, как это не умно! Г. Дружинин рекомендует не военному ведомству, а нам русскому народу и обществу, то есть крестьянам, по­мещикам, купцам, священникам и пр. и пр., — «жить интересами ар­мии и флота» (точно у нас никаких своих интересов и занятий нет), «готовить для них настоящий, боевой материал». Но, позвольте, как же это какой-нибудь профессор зоологии, или писатель, или садовод будет готовить настоящий, боевой материал для армии и флота? Это дело пра-

Российская журналистика XX века

вительства, и в частности - военного министра. Перед войной таким министром был генерал А. Н. Куропаткин, который имел шесть лет для подготовки «настоящего боевого материала». При чем тут отсутствие «всякой интеллигентности» у общества и народа?

Со времен Милютина, который сам гордился своим писательством и поощрял писательство среди военных, и армия, и флот выдвинули множество пишущих людей; между ними были и есть талантливые. Нет сомнения, что сотрудников у А. Д. Далматова найдется очень много, гораздо больше, чем в состоянии вместить один журнал. Поэтому меж­ду ними следует делать тщательный выбор. Хотя у-лас уже есть целый ряд журналов, обслуживающих интересы армии и флота, то и еще один не лишне иметь. Но каждый новый журнал должен быть непременно лучше прежних или пополнять пробел между ними, иначе существова­ние его ничем не объяснимо.

По словам, изящной внешности, по обилию прекрасных иллюст­раций «Армия и Флот», конечно, выше всех военных изданий, - и если издатели хотели завоевать невоенное общество, то цель эта будет дос­тигнута. Журнал по содержанию общедоступен, он легко читается и просматривается. Но самая идея издавать военно-морской журнал для невоенных и для не моряков, мне представляется сомнительной. Я не знаю, на какой предмет помещику изучать минное дело или скотоводу -артиллерию. У каждого обывателя, занимающегося каким-либо серьез­ным трудом, есть своя специальная литература, за которой он должен следить: помещик - по сельскому хозяйству, скотовод - по скотоводству и т. д. В России, правда, есть обычай интересоваться иногда всем на свете, кроме собственного ремесла, - но дальше верхоглядства это ни к чему не ведет. Если скажут, что пора политически-мыслящему обще­ству знакомиться с такими важными сторонами государственности, как армия и флот, и знакомиться не из одних газет, то я спорить с этим не буду. Но много ли у нас людей, серьезно увлеченных политикой? Мне кажется, современный военный журнал должен поменьше иметь в виду штатскую публику и побольше - военную. Бросте, господа, насаждать воинственность в штатской публике - озаботьтесь, чтобы воинственной была армия, и этого за глаза будет достаточно. Мы, как народ, принад­лежим уже от рождения к мужественной расе. Храбрость русского на­рода на протяжении тысячелетия засвидетельствована в тысяче сраже­ний. Наконец, мы вовсе не равнодушны к армии и флоту. Наоборот, пока они были победоносными, то были нашими народными идолами, наи-

 

Российская журналистика XX века

Российская журналистика XX века

 

более любимыми, перед которыми мы не жалели никаких курений. Последние войны - и особенно та, бесславная, о которой вспоминать не хочется, - конечно, пошатнули это идолопоклонство, и прежнего обая­ния у нас уже нет. Но обаяние - вещь тонкая, оно создается и исчезает помимо воли. Как влюбленность, восхищение к военной среде не под­скажешь и не внушишь. Нужно ждать новых победоносных войн - и только они в состоянии вернуть ореол армии и флоту. Никогда, до пос­леднего своего вздоха, великий народ русский не помирится с пораже­нием его, и пока клеймо это не снято с него, он будет глядеть на родное детище свое - армию и флот - иначе, чем смотрел прежде. Пусть вы, военные, молодцы из молодцов, пусть вы внушаете большие надежды, но... оправдайте же их! Дайте победу - и тогда не будет границ нашей благодарности: не будет предела восторга и поклонения пред вами!

Вы скажете: для победы нужна моральная поддержка. Да. Она есть. Она всегда есть и была в последнюю войну, как во времена суво­ровских походов. Моральною поддержкой на войне служат не громкие фразы и не дутые похвалы, оскорбительные, если они не заслужены. Моральною поддержкой воина служит бодрствующий в нем дух народ­ный, вера в родного Бога, глубокая жалость к родине, решимость уме­реть за нее. Моральною поддержкой воина служит гордость народная и государственная честь, которую чувствует солдат, если армия не демо­рализована своими собственными начальниками. В них-то вся и суть. С тех пор, как свет стоит, считалось истинной военная аксиома: »лучше армия баранов под предводительством льва, чем армия львов под руко­водством барана». Эта банальная истина записана во все учебники во­енного дела и входит даже в прописи. Ужасно подумать, если наша ар­мия и наш флот станут искать внушений не в собственном мужестве, а в воинственности нас, штатских обывателей...

В журнале А. Д. Далматова (пока вышло два номера) имеются очень содержательные статьи и заметки (особенно хорош морской от­дел), и мне не раз, вероятно, придется знакомить читателя с выдающи­мися статьями этого органа. Пока он еще в зачатии - хотя весьма бодром и жизненном, - остается пожелать ему блистательного успеха. Успех непременно и будет достигнут, если молодой журнал взглянет на себя как на продолжение офицерской школы. Нельзя оставаться в области элементарного и повторять зады, нельзя, с другой стороны, и вдаваться в техническую ученость. В военном деле, как во всяком, есть нечто выше науки - именно искусство. Научиться, вообще говоря, ничему не труд-

но внедрить в себя искусство владеть этим научением - вот в чем вопрос. Я не сторонник милютинского метода - изучать войну че-бумагу. Несравненной и ничем незаменимой школой для войны на­всегда останется не академия, а война. Но за отсутствием войны следу­ет учиться ей как и где доступно. Если военный журнал не философ­ствует и не впадает в публицистику, если он не подлаживается к началь­ству и не рекламирует тех и этих, если он с умом и талантом передает только факты и факты, обсуждая их в условиях боевой обстановки, - то такой журнал очень поучителен для офицерства и очень полезен. Воен­ное сословие нужно держать в особой атмосфере, насыщенной мыслью о войне, страстью к войне, опытом войны, поэзией войны, религией войны. Если роскошный по внешности журнал А. Д. Далматова разовь­ется в своего рода военно-электрическую станцию, способную своей энергией военного чувства заражать и возбуждать военный наш мир, -это будет большая заслуга перед Россией. -,.,,

Всуе строить столицы и усадьбы, всуе мечтать о высокой культу­ре народной и человеческом счастье, если все это в грозный день Гос­подень, в день войны, - нельзя отстоять с победою и славой.

Д. С. МЕРЕЖКОВСКИЙ СВИНЬЯ МАТУШКА

I

Один современный русский писатель сравнивает два памятника -

Петра I и Александра III.

«К статуе Фальконета, этому величию, этой красоте, поскакав­шей вперед России... как идет придвинуть эту статую России через 2UU лет после Петра, растерявшего столько надежд!.. Как все изящно начи­налось и как неуклюже кончилось!»

• Это тогда! - мог бы сказать обыватель, взглянув на монумент на

Сенатской площади.

■ Это теперь! - подумал бы он. взглянув на новый памятник.

«Водружена матушка Русь с царем ее. - Ну, какой конь Россия -свинья, а не конь... Не'затанцует. Да, такая не затанцует, и, как мундш­тук не давит в нёбо, матушка Русь решительно не умеет танцевать ни по

 

Российская журналистика XX пека

Российская журналистика XX века

 

чьей указке и ни под чью музыку... Тут и Петру Великому «скончание», и памятник Фальконета - только обманувшая надежда и феерия».

«Зад, главное, какой зад у коня! Вы замечали художественный вкус у русских, у самых, что ни на есть аристократических русских людей приделывать для чего-то кучерам чудовищные зады, кладя под кафтан целую подушку? - Что за идеи, объясните! Но, должно быть, какая-то историческая тенденция, «мировой» вкус, что ли?..»

Мировой вкус к «заду» - это и есть «родное мое, наше российс­кое». - «Крупом, задом живет человек, а не головой... Вообще говоря, мы разуму не доверяем»...

«Ну и что же, все мы тут, все не ангелы. И до чего нам родная, милая вся эта Русь!... Монумент Трубецкого, единственный в мире, есть именно наш русский монумент. - Нам другой Руси не надо, ни другой истории».

Самообличение - самооплевание русским людям вообще свой­ственно. Но и среди них это небывалое; до этого еще никто никогда не доходил. Тут переступлена какая-то черта, достигнут какой-то предел.

Россия - «матушка», и Россия - «свинья». Свинья - матушка. Песнь торжествующей любви - песнь торжествующей свиньи.

Полно уж, не насмешка ли? Да нет, он, в самом деле, плачет и смеется вместе: «смеюсь каким-то живым смехом» от пупика». - и весь дрожит, так что видишь, кажется, трясущийся кадык Федора Павлови­ча Карамазова.

• Ах, вы, деточки, поросяточки! Все вы - деточки одной Свиньи Матушки. Нам другой Руси не надо. Да здравствует Свинья Матушка!

Как мы дошли до этого?

^: II' '

Дневник А.В. Никитенко* (1804 -1877) - едва ли не лучший ответ на вопрос: как мы до этого дошли?

Это исповедь, обнимающая три царствования, три поколения - от наших прадедов до наших отцов. Год за годом, день за днем, ступень за ступенью - та страшная лестница, по которой мы спускались и, нако­нец, спустились до Свиньи Матушки.

Рабья книга о рабьей жизни. Писавший - раб вдвойне, по рожде­нию и по призванию: крепостной и цензор; откупившийся на волю кре­постной и либеральный цензор. Русская воля, русский либерализм.

Рабы, влачащие оковы.

Высоких песен не поют.

Вся жизнь его - песнь раба о сврбоде. «Боже, спаси нас от рево-юции!» - вот вечный припев этой песни. - «Безумные слепцы! Разве пни не знают, какая революция возможна в России? - Надо не иметь ни малейшего понятия о России, чтобы добиваться радикальных перево­ротов. - Я вышел из народа. Я плебей с головы до ног, но не допускаю мысли, что хорошо дать народу власть. - Либерализм надо просевать сквозь сито консерватизма, - Один прогресс сломя голову, другой по­степенно; я поборник последнего. - Мудрость есть терпение. - Вот я любуюсь стебельком растения в горшке, стоящем на моем окне, кото­рое, не смотря на недостаток земли и на холод, проникающий сквозь стекло, все-таки растет и зеленеет».

Бедное растение, бедная рабья свобода!

Только изредка, когда впивается железо до костей, уже не поет он, а стонет. «Искалечений, измученный, лучше сразу откажись от вся­ких прав на жизнь и деятельность - во имя... Да во имя чего же, Госпо­ди?»

В 1841 году предложил он гр. Шереметеву выкуп за мать и брата,

еще крепостных.

«Вот я уже полноправный член общества, пользуюсь некоторой
известностью и влиянием, и не могу добиться - чего же? Независимос­
ти моей матери и брата. Полоумный вельможа имеет право мне отка­
зать: это называется правом! Вся кровь кипит во мне; я понимаю, как
люди доходят до крайностей».,,_;...

Сам он до них не дошел. «Я всегда был врагом всяких крайнос­тей». Несмотря на все испытания, все искушения, а их, видит Бог, было много, - остается он до конца дней своих либеральным постепеновцем.

«Стоять посреди крайности, соблюдать закон равновесия - ниче­го слишком - вот мой девиз. - Терпение, терпение и терпение. - Муд­рость есть терпение. - Нет такого зла которого люди не могли бы снес­ти: все дело только в том. чтобы привыкнуть к нему. - Да будет все так, как иначе быть не может».

Да будет все так, как есть.

Мы видим здесь воочию, как европейское лицо либеральной по­степеновщины превращается в истинно русский реакционный «зад»; как утверждение либеральной середины переходит в самую чудовищ­ную крайность: да здравствует Свинья Матушка!

Российская журналистика XX века

Ш

«Не правда ли, я говорил, что в Европе будет смятение?» - сказал Николай 1 в 1848 году представлявшимся ему русским католическим епископам.

• «Только что я услышал об этих беспорядках, - ответил один их них, - как впомнил высокие слова вашего величества и изумился их про­роческому значению».

• «Но будет еще хуже, - продолжал государь. - Все это от безверия и потому я желаю, чтобы вы, господа, как пастыри, старались всеми силами об утверждении в сердцах веры. Что же меня касается, - приба­вил он, сделав широкое движение рукой, - то я не позволю безверию распространяться в России, ибо оно и сюда проникает».

Еще откровеннее выразил эту главную мысль николаевского цар­ствования министр народного просвещения Уваров:

• «Мы живем среди бурь и волнений политических. Народы об­
новляются, идут вперед. Но Россия еще юна... Надобно продлить ее
юность.. Если мне удастся отодвинуть Россию на 50 лет, то я исполню
свой долг.»

Никитенко знает, откуда пошла эта «русская вера»: «о, рабыня Византия! Ты сообщила нам религию»...

Борьба России с Европой, всемирно-исторического «зада» со все­мирно-историческим лицом есть возрождение Византии в ее главной религиозной сущности.

«Теперь в моде патриотизм, - продолжает Никитиненко. - отвер­гающий все европейское и уверяющий, что Россия проживет одним православием без науки и искусства...Они точно не знают, какой вонью пропахла Византия, хотя в ней наука и искусство были в совершенном упадке... Видно по всему, что дело Петра Великого имеет и теперь вра­гов не менее, чем во времена раскольничьих и стрелецких бунтов. Толь­ко прежде они не смели выползать из своих темных нор... Теперь же все гады выползли.

Кто главный Враг дела Петрова, он тоже знает.

В том самом 1848 году, когда объявлена священная война Европе. Никитенко записывает: «Думают навсегда уничтожить дело Петра. -Наука бледнеет и прячется. Невежество возводится в систему. Еще не­много - и все, в течение ста пятидесяти лет содеянное Петром и Екате­риною, будет вконец низвергнуто, затоптано Чудная земля Россия! Пол-

Российская журналистика XX века

тооаста лет прикидывались мы стремящимися к образованию. Оказы­вается, что все это было притворство и фальшь: мы улепетывали назад быстрее, чем когда-либо шли вперед. Дивная земля!»

Вот когда начался «мировой вкус к заду», превращение Коня в

Свинью.

Почти ни одной черты не надо менять, якобы картина тогдашней реакции сделалась картиною наших дней.

Неземная скука «вечных возвратов», повторяющихся снов: «в с е это уж было когда-то», - вот что в русских реакциях всего отвратительнее.

Никитенко - не Тацит; но иные страницы его напоминают римс­кого летописца, может быть, оттого, что нет во всемирной истории двух самовластий более схожих по впечатлению сумасшествия, которое про­изводит низость великого народа. Ибо что такое самовластие, возведен­ное на степень религии, как не самое сумашедшее из всех сумасше­ствий?

IV

Другой министр народного просвещения, кн. Ширинский-Шах-матов, утверждал, что «польза философии не доказана, а вред от нее возможен»..

Понятно, что, с этой точки зрения, все философские системы в России не более, как те галки, которые садятся на крестах и пакостят.

Да и где уж тут философия, когда один цензор в учебнике ариф­метики запрещает ряд точек, поставленный между цифрами, подозре­вая в них вредный умысел; а другой - не пропускает в географической карте места, где говорится, что в Сибири ездят на собаках, требуя, что­бы сведение это получило подтверждение от министерства внут