Второе происшествие оказалось несколько более тревожным, хоть и оно несло на себе отпечаток обычных историй о домах с привидениями. Ночью, пока в гостиной еще лежало тело Амоса Таттла, мы с его племянником то и дело слышали какие-то шаги. Но вот в чем странность: они вовсе не походили на шаги человека, находящегося в пределах дома. Так могло перемещаться лишь какое-то существо размерами намного больше, нежели человек способен себе представить, — ходило оно будто бы в неизмеримой глубине под землей, и оттуда шаги его дрожью отдавались в доме. Причем я говорю о шагах единственно из неспособности точнее описать эти звуки, ибо они менее всего напоминали топот. Нет, они хлюпали губкой и чавкали, как желе; у нас, слышавших эти шаги, создалось впечатление передвигавшейся где-то внизу чудовищной массы, следствием чего было сотрясение земной поверхности. И более ничего, а вскоре и они затихли, что достаточно знаменательно — на заре того самого дня, когда тело Амоса Таттла вынесли из дома (на двое суток раньше, чем мы рассчитывали). Звуки же мы отнесли на счет проседания почвы где-то дальше по берегу и не придали им большого значения, а последнее происшествие перед тем, как Пол Таттл стал полноправным владельцем старого дома на Эйлсбери-роуд, и вовсе заставило о них позабыть.
Упомянутое происшествие потрясло нас больше прочего, и из троих людей, о нем знавших, только я до сих пор жив. Доктор Спрейг скончался ровно через месяц, день в день, а ведь тогда он бросил всего один взгляд и сказал:
— Хороните сейчас же!
Так мы и поступили, ибо изменения в теле Амоса Таттла были немыслимо отвратительны — особенно от того, на что они собою намекали. Ибо тело не подверглось никакому видимому тлению, но постепенно видоизменилось совершенно иначе — сначала покрылось некими зловещими переливами, затем потемнело и цветом сравнялось с эбеновым деревом, а кожа на отекших руках и лице трупа проросла мельчайшими чешуйками. Подобным же манером менялась и форма головы: казалось, череп удлиняется и принимает некое любопытное сходство с рыбьим; все это сопровождалось слабым выделением вязкого рыбьего запаха из гроба. Перемены эти не были игрой нашего воображения — это поразительным образом подтвердилось, когда со временем тело обнаружили там, куда его доставил злокачественный посмертный насельник; и там тело это, поддавшееся наконец совсем иному разложению, вместе со мной увидели и другие — узрели эти жуткие перемены, которые много о чем могли бы поведать им, благословенно не ведавшим о произошедшем. Но в те часы, когда Амос Таттл еще лежал в своем старом доме, у нас не возникло ни малейшего подозрения о том, что грядет; мы лишь поспешно закрыли гроб и еще поспешнее отвезли его в оплетенный плющом семейный склеп Таттлов на Аркхемском кладбище.
|
|
Пол Таттл в ту пору уже приближался к пятидесяти годам, но, как и многие мужчины его поколения, лицо и фигуру имел, как у двадцатилетнего юноши. Возраст его выдавали только легкие мазки седины в усах и на висках. То был высокий темноволосый человек, полноватый, с честными голубыми глазами, которым годы ученых занятий не навязали необходимости очков. Он явно разбирался в юриспруденции, поскольку быстро поставил меня в известность, что если я как душеприказчик его дядюшки не буду расположен оставить без внимания тот пункт в завещании, где предписывается уничтожить дом на Эйлсбери-роуд, он опротестует документ в суде на оправданном основании, что Амос Таттл был психически ненормален. Я обратил его внимание, что в таком случае ему придется выступать в одиночку против нас с доктором Спрейгом, однако я отдавал себе отчет, что сама нелепость этого требования может запросто сыграть и против нас; помимо этого, и сам я расценивал данный пункт завещания как до удивления вздорный и не готов был оспаривать предполагаемый протест по столь незначительному поводу. Однако если б я только мог предвидеть, если б мог хоть помыслить о грядущем ужасе, я бы выполнил последнюю волю Амоса Таттла вне зависимости от каких бы то ни было решений суда. Тем не менее благоразумием тогда я не отличался.
|
|
Мы с Таттлом отправились к судье Уилтону и изложили ему суть дела. Он также счел уничтожение дома бессмысленным и в ходе беседы не раз дал понять, что согласен с Полом Таттлом: его покойный дядюшка был сумасшедшим.
— Старик был тронутым, сколько я его помню, — сухо сказал судья. — Что же до вас, Хэддон, можете ли вы встать перед судом и поклясться, что он был абсолютно нормален?
Я поежился, вспомнив о краже «Некрономикона» из Мискатоникского университета, и вынужден был признать, что сделать этого не могу.
Так Пол Таттл вступил во владение особняком на Эйлсбери-роуд, а я вернулся к своей юридической практике в Бостоне, не то чтобы разочарованный оборотом дела, но и не без некой затаенной тревоги, источник которой я не мог определить; не без незаметно подкравшегося ощущения близкой трагедии — в немалой степени питаемого воспоминанием об увиденном в гробу Амоса Таттла, перед тем как мы заколотили крышку и заперли гроб в вековом склепе на Аркхемском кладбище.
|
|
Лишь через некоторое время мне снова довелось увидеть мансарды под двускатными крышами заклятого ведьмами Аркхема и его георгианские балюстрады: в город я приехал по делу одного клиента — помочь защитить его собственность в древнем Инсмуте от полиции и правительственных агентов, полностью взявших под контроль этот наводненный нечистью городок, которого люди сторонились до сих пор, хотя прошло уже немало месяцев после загадочных взрывов, уничтоживших портовые кварталы и часть зловещего Рифа Дьявола. Тайна эта с тех пор тщательно скрывалась от публики, хотя я слышал об одном докладе, якобы излагавшем подлинные факты об Инсмутском Кошмаре: то была частным образом напечатанная рукопись некоего автора из Провиденса[31]. В то время проехать в Инсмут было невозможно — федеральные агенты перекрыли все дороги; тем не менее я представился нужным лицам и получил заверения, что собственность моего клиента будет полностью защищена, поскольку его владения располагаются на достаточном удалении от береговой линии. Затем я приступил к другим делам в Аркхеме, помельче.
В тот день я обедал в ресторанчике неподалеку от Мискатоникского университета и вдруг услышал, что ко мне обращается знакомый голос. Я поднял голову — передо мной стоял доктор Лланфер, директор университетской библиотеки. Казалось, он чем-то расстроен, и лицо его явно выдавало эту озабоченность. Я пригласил его отобедать со мной, но он отказался, однако сел за мой стол, как-то боком примостившись на краешке стула.
— Вы уже видели Пола Таттла? — отрывисто спросил он.
— Я собирался навестить его ближе к вечеру, — ответил я. — Что-то случилось?
Доктор Лланфер чуть виновато покраснел.
— Этого я не могу сказать, — осторожно ответил он. — Но в Аркхеме распускаются какие-то мерзкие слухи. И «Некрономикон» снова исчез.
— Боже праведный! Но вы, разумеется, не обвиняете в краже Пола Таттла? — воскликнул я с веселым удивлением. — Даже не могу представить, для чего ему может понадобиться эта книга.
— И все же она у Таттла, — стоял на своем доктор Лланфер. — Не думаю, однако, что он ее украл, и мне бы не хотелось, чтобы так это истолковали вы. Мне кажется, ему выдал ее на руки кто-то из наших служителей, который теперь боится признаться в столь страшной ошибке. Как бы то ни было, книга не возвращена, и я боюсь, нам придется самим идти за ней.
— Я мог бы спросить его при встрече, — предложил я.
— Заранее вам благодарен, — ответил директор с некоторой горячностью. — Насколько я понимаю, до вас еще не дошли те слухи, которым здесь сейчас несть числа.
Я покачал головой.
— Весьма вероятно, они лишь плод чьего-то воображения, — продолжал он, всем своим видом вместе с тем показывая, что столь прозаическое объяснение он не желает или не может принять. — Суть в том, что люди, проходящие поздно ночью по Эйлсбери-роуд, слышат странные звуки, которые явно доносятся из дома Таттла.
— Какие звуки? — спросил я, не без дурного предчувствия.
— Вроде бы шаги; однако, насколько я понимаю, этого никто не может сказать точно, вот разве что один юноша описал их как «влажные» и еще сказал, что звучат они так, словно «что-то огромное шлепает где-то близко по грязи и воде».
К этому времени я уже позабыл о тех странных звуках, что мы с Полом Таттлом слышали ночью после кончины старого Амоса, но тут воспоминание ко мне возвратилось. Боюсь, я несколько себя выдал, поскольку доктор Лланфер заметил мой внезапный интерес, но, к счастью, предпочел истолковать его в том смысле, что до меня и впрямь дошли какие-то местные слухи, что бы я там ни говорил. А я предпочел не развеивать его заблуждение — но мне вдруг остро захотелось более ничего об этом деле не слышать. И я не стал расспрашивать его о дальнейших подробностях, а он в конце концов поднялся из-за стола и отправился по своим делам, еще раз напомнив о моем обещании спросить у Пола Таттла о пропавшей книге.
Его рассказ, каким бы пустячным ни казался, стал для меня тревожным сигналом. Я не мог не припомнить многочисленные мелочи: шаги, что мы слышали, странный пункт в завещании Амоса Таттла, жуткие метаморфозы его трупа. Уже тогда в моем мозгу зародилось слабое подозрение, что во всем этом начинает проявляться некая зловещая цепь событий. Мое естественное любопытство возросло, хоть и не без известного привкуса отвращения и сознательного желания отступиться. Ко мне вернулось старое подспудное ощущение близкой трагедии, но я все равно исполнился решимости увидеть Пола Таттла как можно скорее.
Дела в Аркхеме заняли у меня всю вторую половину дня, и лишь в сумерках я оказался у массивных дубовых дверей старого дома Таттлов на Эйлсбери-роуд.
На мой довольно-таки настойчивый стук вышел сам Пол — и остановился в дверях, подняв лампу и вглядываясь в густеющую ночь.
— Хэддон! — воскликнул он, распахивая дверь шире. — Входите же!
Он действительно рад был меня видеть — я ничуть не сомневался, ибо нота воодушевления в голосе его исключала какие-либо иные предположения. Сердечность его приветствия также утвердила меня в намерении не передавать ему тех слухов, что до меня дошли, а к расспросам о «Некрономиконе» перейти, когда представится удобный повод. Я вспомнил, что незадолго до смерти дяди Таттл работал над филологическим трактатом о развитии языка индейцев сок[32], и решил сперва поинтересоваться этой работой, будто ничего важнее нынче и не было.
— Вы ужинали, я полагаю, — сказал Таттл, проводя меня через вестибюль в библиотеку.
Я ответил, что поел в Аркхеме.
Он поставил лампу на стол, заваленный книгами, отодвинув при этом на край кипу каких-то бумаг. Пригласив меня сесть, он опустился в то же кресло, с которого, очевидно, встал, чтобы открыть мне дверь. Теперь я заметил, что вид у хозяина какой-то несвежий — Таттл давно не брился. К тому же он прибавил в весе: без сомнения, следствие его научных занятий, а потому — вынужденного пребывания в четырех стенах и недостатка физических упражнений.
— Как ваш трактат о соках? — спросил я.
— Отложил, — кратко ответил он. — Возможно, я вернусь к нему позже. Теперь же я занялся кое-чем поважнее — а насколько это важно, я пока даже не могу сказать.
Тут я заметил, что разложенные вокруг книги — отнюдь не те научные тома, что я видел на его рабочем столе в Ипсуиче; со смутным опасением я опознал в них книги, приговоренные к уничтожению в подробнейших инструкциях дяди Таттла. Это подтвердил и мимолетный взгляд на полки, зиявшие пустотами именно в тех местах, о которых говорилось в завещании.
Таттл как-то слишком нетерпеливо повернулся ко мне и понизил голос, словно боялся, что его могут подслушать:
— Дело в том, Хэддон, что это колоссально — какая необузданность воображения. Вот только я уже не уверен, что это и впрямь воображение — сильно я в этом не уверен. Я долго ломал голову над этим пунктом в дядином завещании: никак не мог взять в толк, почему он хотел, чтобы дом непременно уничтожили. И справедливо допустил, что причина должна крыться где-то на страницах тех книг, что он столь тщательно перечислил, обрекая на уничтожение. — Пол показал на инкунабулу на столе перед ним. — Поэтому я изучил их и могу вам сказать: я обнаружил там невероятнейшие странности, такой причудливый кошмар, что иногда я даже сомневаюсь, стоит ли дальше закапываться в эту тайну. Честно говоря, Хэддон, с делом эксцентричнее я не сталкивался ни разу — и, должен сказать, оно потребовало углубленных исследований. Книгами, собранными дядей Амосом, не обошлось.
— В самом деле, — сухо вымолвил я. — Осмелюсь предположить, вам пришлось для этого поездить.
Он покачал головой:
— Отнюдь, если не считать единственного похода в библиотеку Мискатоникского университета. Я понял, что с таким же успехом дела эти можно вести посредством почты. Помните дядины бумаги? В них я нашел, что он заплатил сотню тысяч за некую рукопись в переплете — из человеческой кожи, кстати. Там имелась загадочная приписка: «в дополнение к обещанному». Я задался вопросом, что же за обещание мог дать дядя Амос и кому — тому ли, у кого приобрел этот «Текст Р’льеха», или же кому-то другому? После чего я пустился искать имя продавца книги и в конце концов обнаружил его — вместе с адресом. Один китайский жрец из Внутреннего Тибета[33]. Я ему написал. Неделю назад пришел ответ. — Пол наклонился вбок и стал шарить в бумагах на столе, пока не нашел искомое и не протянул мне. — Я написал от имени дяди — как будто не вполне доверял той сделке, словно забыл или же хотел избежать выполнения данного обещания. Его ответ был так же загадочен, как и дядина приписка.
И верно — на смятом листке, переданном мне Полом, не было ничего, кроме единственной строки, начертанной странным угловатым почерком, без подписи и даты: «Дать пристанище Тому, Кого Нельзя Именовать».
Полагаю, я глянул на Таттла так, что в глазах у меня явно отразилось изумление, потому что Пол улыбнулся, прежде чем ответить:
— Непонятно, правда? Мне тоже было непонятно, когда я только его развернул. Но длилось это недолго. Чтобы понять, что произойдет дальше, вам нужно хотя бы вкратце знать очерк той мифологии — если это и впрямь всего лишь мифология, — в которую тайна эта уходит корнями. Очевидно, мой дядюшка Амос знал все это и верил в нее, ибо различные пометки, разбросанные по полям его запретных книг, говорят о знании, намного превосходящем мое. Мифология эта явно имеет общие источники с нашей легендарной Книгой Бытия, но сходство весьма невелико. Иногда меня подмывает сказать, что эта мифология намного старше любой другой, а в том, чего недоговаривает, она заходит еще дальше и становится поистине космической, вне времени и возраста. Существа ее — двух природ, и только двух: это Старые, или Древние, они же Старшие Боги космического добра, другие же — создания космического зла. Эти последние носят множество имен, принадлежат к различным группам так, словно связаны со стихиями и в то же время превосходят их. Есть Твари Воды, таящиеся в глубинах: Твари Воздуха, что с самого начала скрывались за пологом времени; Твари Земли — ужасные одушевленные останки далеких эпох. Невероятно давно Старые отлучили всех Злых от космических пространств и заточили их во множестве узилищ. Но с ходом времени Злые породили себе адских приспешников, и те стали готовить им возвращение к величию. Старые безымянны, но сила их, очевидно, всегда будет велика, и они смогут сдерживать неприятельскую силу… Так вот, Злые, видимо, часто ссорятся, как и меньшие существа. Твари Воды противостоят Тварям Воздуха, Твари Огня — противники Тварей Земли; тем не менее все они вместе ненавидят и боятся Старших Богов и не оставляют надежды когда-нибудь их разгромить. В бумагах моего дяди его неразборчивым почерком выписано множество жутких имен и названий мест: Великий Ктулху, озеро Хали, Цатоггуа, Йог-Сотот, Ньярлатхотеп, Азатот, Хастур Невыразимый, Юггот, Альдонес, Тале, Альдебаран, Гиады, Каркоза и другие. Всех возможно разделить на смутно определенные классы, если судить по тем дядюшкиным заметкам, что мне теперь понятны, — хотя многие суть неразрешимые загадки и я не могу пока даже подступиться к ним; а многие заметки к тому же написаны на языке, которого я не знаю, и сопровождаются таинственными и странно пугающими символами и знаками. Но из того, что я понял, можно заключить, что Великий Ктулху — одна из Тварей Воды, а Хастур — из тех, кто без устали скитается по звездным пространствам; и еще по туманным намекам в этих запретных книгах можно понять, где некоторые такие существа обитают. Так, я полагаю, по этой мифологии, Великого Ктулху изгнали под земные моря, а Хастура — в открытый космос, туда, «где висят черные звезды», а место это считается Альдебараном в Гиадах и упоминается Чемберсом, когда тот повторяет «Каркозу» Бирса…[34]А теперь что касается записки от тибетского жреца: в свете всего этого ясно лишь одно. Хэддон, вне всякого сомнения, совершенно определенно «Тот, Кого Нельзя Именовать» — не кто иной, как сам Хастур Невыразимый!..
Я вздрогнул, когда голос его вдруг смолк: настойчивый шепот Пола Таттла как-то гипнотизировал, убеждал меня гораздо сильнее власти самих слов. Где-то глубоко, в тайниках моего рассудка, отозвался некий аккорд — мнемоническая связка, которой я не мог пренебречь, но не мог и проследить ее: она вызывала ассоциации с беспредельной древностью, словно космический мост, уводящий в иное место и время.
— Вроде все логично, — наконец опасливо вымолвил я.
— Логично! Хэддон, все так и есть — не может не быть! — воскликнул он.
— Допустим, — сказал я. — Ну и что?
— А если это так, — с горячностью продолжил он, — получается, что мой дядя Амос дал обещание подготовить пристанище к возвращению Хастура из тех пределов открытого космоса, где тот сейчас заточен. Где это пристанище, каким именно может оказаться такое место, меня до сих пор не очень занимало, хоть я, возможно, и способен догадаться. Но сейчас не время для догадок, и все же, судя по другим имеющимся свидетельствам, кое-какие умозаключения вполне допустимы. Первейшее и важнейшее — само по себе явление двойной природы: ergo [35], что-то непредвиденное предотвратило возвращение Хастура при жизни моего дядюшки, однако себя проявило некое другое существо. — Он взглянул на меня с нехарактерной для него открытостью и без малейшей нервозности. — Что же до улик такого проявления, я бы предпочел их сейчас не касаться. Достаточно сказать, что, я полагаю, доказательства у меня есть. Итак, возвращаюсь к первоначальной посылке… Среди дядиных пометок на полях две или три особенно примечательные — в «Тексте Р’льеха»; и впрямь, в свете того, что нам уже известно или можно оправданно предположить, эти записи крайне зловещи и угрожающи.
На этих словах он раскрыл древнюю рукопись и обратился к началу повествования.
— Смотрите внимательно, Хэддон, — сказал он, и я поднялся с места и склонился над ним, глядя на паутину почти неразборчивого почерка, в котором узнал руку Амоса Таттла. — Видите подчеркнутую строку в тексте: «Ф’нглуи мглв’наф Ктулху Р’льех вга’нагл фхтагн», — а дальше написано дядиной рукой: «Его приспешники готовят путь, и он больше не видит снов? (ЖИ: 2/28)», и далее дописано относительно недавно, если судить по дрожи пера, — вот, единственное сокращение: «Инс!» Очевидно, не переведя текста, смысла надписи не постичь. Впервые увидев эту запись, я и впрямь ничего не понял и обратился к тому, что значится в скобках. Вскоре мне удалось расшифровать ее: сноска отсылала меня к популярному журналу «Жуткие истории» — к номеру за февраль 1928 года[36].
Пол открыл журнал рядом с бессмысленным текстом, частично накрыв строки, которые у меня на глазах уже окутывались жутью таинственных веков. Под рукой Таттла теперь лежала первая страница рассказа, настолько очевидно относившегося к этой невероятной мифологии, что я невольно вздрогнул от изумления. Из-под ладони Пола выглядывал заголовок: Г. Ф. Лавкрафт, «Зов Ктулху». Но Таттл не задержался на первой странице; он перелистывал журнал, пока не углубился в рассказ. Где-то в середине он сделал паузу, и моему взору открылась та же неразборчивая строка, что в невероятно редком «Тексте Р’льеха», на котором покоился журнал, была выведена корявым почерком Амоса Таттла. Абзацем ниже приводился, судя по всему, перевод с неведомого языка «Текста»: «Дома в Р’льехе мертвый Ктулху ждет, видя сны».
— Вот вам и отгадка, — с некоторым удовлетворением подвел итог Таттл. — Ктулху тоже ждал часа своего нового появления — сколько эпох, узнать никому не дано. Но дядя усомнился, действительно ли Ктулху по-прежнему ждет и видит сны, а потому записал и дважды подчеркнул те буквы, которые могут значить только одно: «Инсмут!» Все это, вместе с той мерзостью, на которую отчасти намекает вот эта откровенная история, таящаяся под вывеской художественного вымысла, открывает нам просторы немыслимого ужаса, вековечное зло.
— Господи боже! — невольно воскликнул я. — Но вы не считаете, что эта фантазия сейчас воплощается?
Таттл обернулся и бросил на меня до странности чужой взгляд.
— Что я считаю, Хэддон, значения не имеет, — мрачно ответил он. — Но вот что мне самому очень бы хотелось знать: что произошло в Инсмуте? Что происходило там последние десятки лет, отчего люди его избегают? Почему этот некогда процветавший порт впал в запустение, почему часть домов брошена, а недвижимость в городке практически ничего не стоит? И чего ради правительственные агенты квартал за кварталом взрывают прибрежные постройки, дома и склады? И наконец, зачем, во имя всего святого, подводную лодку отправили торпедировать участки открытого моря за Рифом Дьявола на выходе из гавани Инсмута?
— Я ничего об этом не знаю, — ответил я.
Но он не обратил внимания; голос его, неуверенный и дрожащий, стал чуть громче:
— Я могу вам сказать, Хэддон. Все так, как написал мой дядя Амос: Великий Ктулху восстал вновь!
Какой-то миг я потрясенно молчал. Затем промолвил:
— Но ведь он ждал Хастура…
— Именно, — четко, как настоящий ученый, согласился со мной Таттл. — В таком случае мне бы хотелось знать, кто или что ходит в глубине земли под домом в те темные часы, когда взошел Фомальгаут, а Гиады склонились на восток.
После этих слов Таттл резко сменил тему. Принялся расспрашивать о моих делах, о практике и в конце концов, когда я уже собрался откланяться, стал уговаривать меня остаться на ночь. На это я, подумав, согласился — правда, без особой охоты, — и он сразу вышел приготовить мне комнату. Я воспользовался случаем и более тщательно осмотрел его рабочий стол: нет ли здесь «Некрономикона», пропавшего из библиотеки Мискатоникского университета. На столе книги не было, но, подойдя к полкам, я сразу ее обнаружил. Едва я успел снять том, чтобы удостовериться, оригинал ли это, в комнату вошел Таттл. Бросил быстрый взгляд на книгу у меня в руках и слегка улыбнулся.
— Не могли бы вы, Хэддон, захватить ее с собой к доктору Лланферу завтра утром, когда будете уходить? — как бы между прочим сказал он. — Я уже переписал весь текст, и она мне больше не нужна.
— С радостью, — ответил я, подумав: хорошо, что дело можно уладить так быстро.
Вскоре я удалился в приготовленную комнату на втором этаже. Пол проводил меня до двери и замялся на пороге, будто словам, готовым сорваться с языка, не было позволено покидать его уст; прежде чем уйти, он еще раз или два обернулся ко мне, пожелал спокойной ночи и в конце концов вымолвил то, что не давало ему покоя:
— Кстати… Если вы ночью что-либо услышите, Хэддон, не тревожьтесь. Чем бы то ни было, оно безвредно… пока.
И лишь когда он ушел, а я остался один, на меня снизошло осознание того, что и как он мне сказал. Стало понятно: этим подтверждались те дикие слухи, что наводняли Аркхем, и Таттл говорил со мной вовсе не без страха. Задумавшись, я медленно разделся и облачился в пижаму, которую Таттл разложил для меня на кровати; разум мой ни на миг не отклонялся от мыслей о зловещей мифологии древних книг Амоса Таттла. Я никогда не принимаю скоропалительных решений, а сейчас и подавно не склонен был размышлять быстро. Несмотря на очевидную нелепость измышлений, мифологическая конструкция все же была выстроена недурно и заслуживала не просто мимолетного внимания. К тому же мне было ясно, что Таттл более чем наполовину убежден в ее истинности. Уже этого одного хватало, чтобы задуматься, ибо прежде Пола Таттла всегда отличало тщание в исследованиях, а его опубликованные труды никогда не подвергались критике за неточности даже в малых деталях. Стало быть, я, по крайней мере, готов был допустить: у мифологической структуры, очерченной для меня Полом Таттлом, имелись некие основания. Что же до ее истинности или ошибочности, разумеется, тогда я еще не мог принять ее рассудком: ибо стоит человеку сознательно допустить или отвергнуть возможность чего-либо, впоследствии ему вдвойне — нет, втройне — сложнее будет избавиться от своего умозаключения, каким бы пагубным оно ни оказалось.
Размышляя так, я лег в постель и стал ожидать прихода сна. Ночь углублялась и темнела, хотя сквозь легкие занавеси на окне я видел, что небо усыпано звездами, высоко на востоке взошла Андромеда, а осенние созвездия уже плывут по небесам.
Я был уже на грани сна, как вдруг очнулся, вздрогнув, от звука — как я потом осознал, он доносился до моего слуха уже некоторое время, но лишь теперь я понял все его значение: по всему дому отдавалась слабая дрожь поступи некоего гигантского существа, однако звук исходил не из самого дома, а с востока, и на какой-то миг я в смятении решил, будто из морских глубин восстало нечто и теперь шагает вдоль берега по мокрому песку.
Но стоило мне приподняться на локте и вслушаться, иллюзия рассеялась. Мгновение вообще не раздавалось ни звука; затем шаги послышались вновь: нерегулярные, ломаные — шаг, пауза, два шага быстро друг за другом, странное чмоканье… Обеспокоившись, я встал и подошел к открытому окну. Ночь стояла теплая, почти душная, воздух был недвижим. Далеко на северо-востоке луч маяка описывал в небе дугу, а с севера доносилось слабое гудение ночного самолета. Уже перевалило за полночь; низко на востоке сверкали красный Альдебаран и Плеяды, но тогда я еще не мог связать услышанные мною странности с появлением Гиад над горизонтом — это пришло позже.
Звуки меж тем нисколько не ослабевали, и мне в конце концов стало ясно, что шаги приближаются к дому, хоть и до крайности неспешно. Не мог я сомневаться и в том, что они доносятся от моря, поскольку вокруг не было никаких перепадов рельефа, которые могли бы отразить звук, придав ему новое направление. Я снова задумался о похожих звуках, которые мы слышали, пока тело Амоса Таттла лежало в доме, хотя и не мог в тот момент припомнить, что Гиады — точно так же низко, как сейчас на восток, — склонялись тогда на запад. Если те шаги как-то и отличались, я не мог определить, как именно, вот только теперь они казались как-то ближе, однако близость эта была не столько физической, сколько психической. Убеждение мое настолько окрепло, что стало нарастать беспокойство, в котором уже сквозил страх: я не мог оставаться на месте, мне безудержно захотелось чьего-нибудь общества. Я быстро подошел к двери, открыл ее и тихо вышел в коридор, чтобы найти хозяина дома.
И тут же сделал новое открытие. В комнате звуки, без сомнения, доносились с востока, и лишь слабая, почти неощутимая дрожь отдавалась в старом доме. Но сейчас, во тьме коридора, куда я вышел без лампы, мне стало ясно, что шаги и дрожь исходят откуда-то снизу — не из самого дома, нет, источник их располагался гораздо ниже: они будто бы подымались из глубоких подземелий. Напряжение нервов моих возрастало, пока я стоял в темноте, пытаясь взять себя в руки, — и тут я увидел слабое свечение снизу лестницы. Я сразу же бесшумно двинулся к ней, перегнулся через перила и увидел, что это горит электрическая свеча в руке Пола Таттла. Он стоял в нижнем вестибюле в халате, хотя мне даже сверху было видно, что он так и не раздевался. Свет, падавший на лицо, обнажал всю напряженность его внимания: вслушиваясь, он слегка склонил голову набок — и стоял так все время, пока я на него смотрел.
— Пол! — наконец позвал я громким шепотом.
Он сразу вскинул голову и увидел мое лицо, наверняка попавшее в круг света.
— Вы слышите? — спросил он.
— Да… Бога ради, что это?
— Я слышал это раньше, — ответил он. — Спускайтесь сюда.
Я сошел в вестибюль и остановился подле него. Несколько мгновений он изучал меня пытливо и пристально.
— Не боитесь, Хэддон?
Я покачал головой.
— Тогда пойдемте.
Он повернулся и повел меня в глубь дома; мы стали спускаться в подвалы. Все это время шаги звучали все громче, словно и впрямь приближались к дому, исходя откуда-то снизу, и теперь очевидным было не только явное сотрясенье самого здания, его стен и опор, но и содроганье, колыханье всей почвы вокруг. Будто бы некие подземные катаклизмы избрали для своего проявленья это место на земной поверхности. Однако Таттла это не трогало — судя по всему, он испытывал такое и прежде. Сразу же он прошел через первый и второй подвалы в третий, располагавшийся несколько ниже остальных; вероятно, его устроили позднее первых, но облицевали такими же блоками известняка, скрепленными цементом.
В самом центре нижнего подвала Таттл остановился и тихо прислушался. Шаги уже достигли такой силы, что казалось, будто весь дом захвачен круговоротом вулканической активности; лишь его опоры оставались прочны, а балки у нас над головами сотрясались и вздрагивали, скрипели и стонали от того громадного напряжения, что копилось в почве под нами и вокруг. Даже каменный пол, казалось, ожил под моими босыми ногами. Но затем нам почудилось, что шаги отступили, хотя на самом деле они, разумеется, нисколько не утихли — просто мы несколько привыкли к ним и наш слух настроился на иные звуки в более мажорном ключе: они тоже поднимались снизу, как бы с огромного расстояния, означая собою некое неизбывно отвратительное ползучее зло, что постепенно обволакивало нас.