Усилия людей шерифа из Эйлсбери были, как я уже дал понять, чисто формальными. Они явно не горели желанием расследовать исчезновение Абеля; быть может, их слишком быстро сбила с толку скрытность его соседей. Я не собирался следовать их примеру. Если сообщения людей шерифа достоверны — а у меня все же не было причин подозревать иное, — соседи упорно избегали Абеля и даже теперь, после исчезновения, когда подразумевалось, что он мертв, желали говорить о нем не больше, чем связываться с ним при жизни. И в самом деле, у меня появились весьма ощутимые доказательства соседских чувств, не успел я и дня пробыть в доме брата.
Хотя в доме не было электричества, он был подключен к телефонной линии. Телефон зазвонил в середине дня — не прошло и двух часов после моего приезда, — и я снял трубку, совершенно забыв, что брат мой был одним из коллективных абонентов. Но я замешкался с ответом, и там уже кто-то разговаривал. Я бы, конечно, без промедления положил трубку, если бы говорившие не упомянули имени брата. Мое естественное любопытство возобладало, и я остался стоять и слушать дальше.
— …Кто-то приехал в дом Аба Хэрропа, — говорил женский голос. — Лем проходил мимо по пути из города минут десять назад и видел.
Десять минут, прикинул я. Значит, говорят из дома Лема Джайлза — ближайшего соседа, живущего чуть выше по распадку с той стороны холма.
— Ох, миссис Джайлз, неужели это он вернулся?
— Господи, надеюсь, что нет! Не он это — к тому ж Лем сказал, что этот ничуть на него не похож.
— Но если он вернется, то я уж лучше поскорее вообще отсюда уеду. Тут и так честным людям неприятностей хватает.
— От него с тех пор ни слуху ни духу. Так и не нашли ничего.
— Так и не найдут. Потому что его Они взяли. Я же знала, что он Их вызывает. Амос ведь сразу говорил ему: выкинь ты эти книжки, — но он-то у нас умный такой. Сидел все ночами, читал книжки эти проклятущие…
— Да не волнуйся ты так, Хестер.
— Со всей этой свистопляской хвала Господу, что вообще еще живешь да волнуешься!..
Этот несколько двусмысленный разговор убедил меня, что обитатели отдаленного распадка среди холмов знают гораздо больше, чем рассказали людям шерифа. Но это было лишь началом: телефон звонил каждые полчаса, и основной темой всех разговоров оставалось мое прибытие в дом брата. И все это время я бессовестно подслушивал.
Распадок, где стоял домик Абеля, насчитывал семь хозяйств, и ни одного дома не было отсюда видно. Соседи располагались в таком порядке: выше по распадку — Лем и Эбби Джайлзы с двумя сыновьями, Артуром и Альбертом и дочерью Виргинией, слабоумной девушкой лет под тридцать; за ними, уже почти в следующем распадке, — Лют и Джетро Кори, оба холостяки, и их работник Кёртис Бегби; к востоку от них, глубоко в холмах, — Сет Уэйтли, его жена Эмма и трое детей — Вилли, Мэйми и Элла; ниже, напротив дома брата, только примерно в миле к востоку, — Лабан Хок, вдовец, его дети — Сюзи и Питер и его сестра Лавиния; еще с полмили дальше вниз по дороге в распадок — Клем Осборн с женой Мари и два их работника, Джон и Эндрю Бакстеры; и, наконец, за холмами к западу от дома — Руфус и Анджелина Уилеры со своими сыновьями Перри и Натаниэлом, а также три сестры Хатчинс — старые девы Хестер, Джозефин и Амелия — и два их работника, Джесс Трамбулл и Амос Уэйтли.
Все эти люди, включая моего брата, были абонентами одной телефонной линии. Три последующих часа кто-нибудь из этих женщин звонил кому-нибудь другому без всякого перерыва, до самого ужина, и все на линии были оповещены о моем приезде, а поскольку каждая прибавляла что-то свое, все они узнали, кто я такой, и верно угадали цель моего приезда. Все это, вероятно, было достаточно естественным для столь уединенной местности, где самое незначительное событие становится предметом глубочайшей озабоченности для людей, которым больше нечем занять свое внимание. Но в этом пожаре слухов и домыслов, перекидывавшемся с одного дома на другой по телефонному проводу, более всего беспокоила некая подоплека страха, безошибочно узнаваемая во всем. Было ясно, что моего двоюродного брата Абеля Хэрропа почему-то остерегались — и это было связано с невероятным страхом перед ним лично и перед тем, чем он занимался. Весьма отрезвляюще подействовала на меня мысль о том, что из столь примитивного страха легко может возникнуть решение просто убить его виновника.
Я знал, что сломить упрямую подозрительность соседей будет нелегко, но исполнился решимости сделать это. В тот вечер я лег рано, однако совершенно не принял во внимание, как трудно мне будет уснуть в доме брата. Я ожидал ничем не нарушаемой тишины, но столкнулся с подлинной какофонией, что обволакивала весь дом и обрушивалась на меня. Началось все через полчаса после заката, в сумерках, — я услышал такую громкую перекличку козодоев, какой никогда прежде мне слышать не доводилось: сначала первая птица минут пять или около того кричала в одиночку, а через полчаса орало уже птиц двадцать, и через час число этих козодоев, казалось, выросло до сотни или больше. Мало того: рельеф распадка был таков, что холмы по одну сторону отражали звук с другой стороны, и сотня птичьих голосов, таким образом, вскоре просто удвоилась, а интенсивность звука варьировалась от требовательного визга, поднимавшегося со взрывной силой прямо из-под моего окна, до слабого шепота, эхом доносившегося с одного из двух дальних концов долины. Немного зная повадки козодоев, я в полной мере рассчитывал, что их крики где-то через час смолкнут и возобновятся перед самой зарей. В этом как раз я и ошибался. Птицы не только кричали беспрерывно всю ночь напролет, но, насколько я понял, огромными стаями просто слетелись из окрестных лесов и расселись на крыше, на сараях и прямо на земле вокруг дома, подняв при этом такой оглушительный гвалт, что я совершенно не мог заснуть до зари, когда птицы одна за другой начали замолкать и разлетаться.
Я понял, что недолго смогу противостоять этой изматывающей нервы какофонии птичьего пения.
Не проспал я и часа, как меня, все так же совершенно измученного, поднял телефонный звонок. Я встал и снял трубку, недоумевая, что понадобилось от меня в такую рань и кто это вообще звонит. Я промычал в трубку сонное «алло».
— Хэрроп?
— Да, это Дэн Хэрроп, — ответил я.
— Мне надо тебе кой-чего сказать. Ты слушаешь?
— Кто это? — спросил я.
— Слушай меня, Хэрроп. Если хочешь себе добра, убирайся отсюдова — и чем скорее, тем лучше!
Не успел я выразить свое изумление, трубку положили. Я все еще был не в себе от недосыпа. Немного постояв, положил трубку и я. Голос мужской, грубый и старый. Явно сосед: телефон звонил так, когда номер набирал кто-нибудь из местных, а не с коммутатора.
Я уже был на полпути к своей импровизированной постели в гостиной, когда аппарат затрезвонил снова. Хоть на сей раз звонили не мне, я быстро вернулся. На часах было шесть тридцать, и солнце только что вышло из-за холма. Эмма Уэйтли звонила Лавинии Хок.
— Винни, ты их ночью слышала?
— Ох, царю небесный, конечно же! Эмма, ты думаешь, это?..
— Даже не знаю. Это что-то ужасное… Не слыхала такого с тех пор, как Абель ходил прошлым летом в леса. Целую ночь Вилли и Мэйми спать не давали. Боязно мне, Винни.
— Да и мне. Господи, неужто опять начнется?
— Тише, Винни. Кто знает, может, слушает кто…
Телефон не умолкал все утро, все разговоры вертелись вокруг одного. Вскорости меня осенило, что соседи столь возбуждены не чем иным, как козодоями и их неистовыми ночными воплями. Эти крики меня раздражали, но мне вовсе не приходило в голову считать их необычными. Однако, судя по тому, что я подслушал, такое настойчивое пение птиц было не только необычным, но и зловещим. Суеверные страхи соседей словами выразила Хестер Хатчинс, когда рассказывала о козодоях своей двоюродной сестре, звонившей из Данвича, что в нескольких милях к северу.
— Холмы опять сегодня ночью разговаривали, Флора, — говорила она приглушенно, но взволнованно. — Всю ночь их слышала, спать совсем не могла. Ничегошеньки больше не слышно, одни козодои, сотни и сотни — и вот так целую ночь. Из распадка Хэрропа кричали — да так громко, будто прям у тебя на крыльце сидят. Так и метят душу чью-нибудь поймать — совсем как тогда было, когда Бенджи Уилер помер, и сестрица Хок, и Кёртиса Бегби жена, Энни. Уж я-то знаю, знаю — меня не проведешь. Кто-то умрет, и очень скоро, вот помяни мое слово.
Определенно странное суеверие, подумал я. Тем не менее на следующий вечер, после тяжелого дня — хлопот у меня было столько, что не до расспросов соседей, — я твердо решил послушать козодоев внимательнее. Я уселся в темноте у окна кабинета: свет зажигать не пришлось, ибо до полнолуния оставалось каких-то три дня и всю долину заливало то бело-зеленое сияние, которое и есть странное свойство лунного света. Задолго до того, как ночная мгла накрыла распадок, она овладела лесистыми холмами вокруг, и первые неумолчные крики козодоев понеслись из темных чащ. До того как их голоса зазвучали, я отметил до странности мало обычных вечерних птичьих песен; лишь несколько совиных теней взмыло спиралями в темнеющее небо, пронзительно крича, и спикировало вниз в захватывающем дух падении, с каким-то особым гудением проносясь над самой землей. Но стоило пасть темноте, как их вовсе не стало видно и слышно, и один за другим начали кричать козодои.
Тьма постепенно вторгалась в долину, и козодои следовали за нею. Не оставалось никаких сомнений: они спускались с холмов на своих бесшумных крыльях именно к тому дому, где сидел я. Я видел, как прилетел первый: темный комочек в лунном свете опустился на крышу дровяного сарая; буквально через несколько мгновений за ним последовала другая птица, потом еще одна, еще и еще. Вскоре я уже видел, как они садятся на землю между сараем и домом, и знал, что вся крыша самого дома уже занята ими. Они сидели даже на каждом столбике забора. Я насчитал больше сотни, потом сбился — я не успевал следить за их передвижениями, ибо некоторые, насколько я видел, беспокойно перелетали с места на место.
И ни на минуту их крики не умолкали. Раньше я считал крик козодоя милым ностальгическим звуком — но не теперь. Окружив дом, птицы производили невообразимо дьявольскую какофонию; хотя голос козодоя, слышимый издалека, кажется мягким и приятным, тот же голос, доносящийся прямо из-под окна, невероятно жёсток и шумен — это помесь вопля и рассерженного стрекота. Усиленные во множество раз, крики действительно могли свести с ума; они раздражали меня настолько, что через час такой музыки — повторявшей ночной концерт накануне — я решил прибегнуть к вате, заложенной в уши. Это принесло лишь частичное облегчение, однако при общем изнурении после предыдущей бессонной ночи мне как-то удалось уснуть. Последней мыслью моей перед тем, как сон меня одолел, было: я должен без задержек завершить здесь все свои дела, если не хочу окончательно рехнуться от беспрестанного птичьего пения, ибо козодои, по всей видимости, намерены слетаться сюда с холмов каждую ночь, пока не минует их сезон.
Проснулся я перед зарей; усыпляющее действие усталости закончилось, но козодои кричать не перестали. Я сел на кушетке, потом встал и выглянул в окно. Птицы по-прежнему сидели во дворе, хоть и несколько передвинулись прочь от дома: их уже было не так много. На востоке тлел слабый намек на зарю, и там же, заменяя собою закатившуюся луну, горели утренние планеты — Марс довольно высоко поднялся в восточные небеса, а Венера и Юпитер менее чем в пяти градусах над восточным горизонтом пылали своим божественным великолепием.
Я оделся, приготовил себе кое-какой завтрак и впервые решил взглянуть, что за книги собрал у себя в доме Абель. Я уже мимоходом заглядывал в раскрытую книгу на столе, но ничего в ней не понял, поскольку ее, очевидно, напечатали шрифтом, имитировавшим чей-то на редкость неразборчивый почерк. Более того, касалась она неких совершенно чуждых мне материй, которые представлялись самыми настоящими фантазиями чьего-то одурманенного наркотиками мозга. Остальные книги брата, как вскоре выяснилось, были сходного с ней содержания. Приветливо выделялась лишь подшивка «Альманаха старого фермера»[38], но то было единственное знакомое мне издание. Хотя я отнюдь не был плохо начитан, призн а юсь в ощущении полнейшей отчужденности перед библиотекой брата — если это чувство вообще можно как-то назвать.
И все же поверхностный осмотр шкафов снова заставил меня уважать Абеля, ибо его способности в том, что касалось языков, определенно превосходили мои, если он действительно мог прочесть все те тома, которые собрал. Книги были на нескольких языках, судя по их названиям, которые по большей части ничего для меня не значили. Я припомнил, что слышал кое-что о книге достопочтенного Уорда Филлипса «Чудеса магии на обетованной земле Новой Англии», но о таких трудах, как «Cultes des Ghoules» графа д’Эрлетта, «De Vermis Mysteriis» д-ра Людвига Принна, «Ars Magna et Ultima» Луллия[39], «Пнакотикские рукописи», «Текст Р’льеха», «Unaussprechlichen Kulten» фон Юнца и многих других, им подобных, я не слыхал никогда. Мне, честно говоря, не пришло в голову, что в этих книгах может таиться ключ к исчезновению брата, пока я к концу того же дня не предпринял кое-каких попыток расспросить соседей в надежде добиться большего, нежели люди шерифа.
Сначала я отправился к Джайлзам, жившим среди холмов где-то в миле к югу от братнина дома. Приняли меня там ничуть не ободряюще. Эбби Джайлз, высокая сухопарая женщина, увидела меня из окна и отказалась выходить к дверям, качая головой. Пока я стоял во дворе, раздумывая, как убедить ее, что я не опасен, из хлева торопливо вышел ее муж. Ярость в его взгляде несколько сбила меня с толку.
— Чего тебе надо здесь, чужак? — спросил он.
Хоть он и назвал меня чужаком, я чувствовал, что он прекрасно знает, кто я такой. Я представился и объяснил, что пытаюсь узнать правду об исчезновении двоюродного брата. Не мог бы он мне рассказать что-нибудь об Абеле?
— Нечего рассказывать, — коротко ответил Джайлз. — Идите шерифа спрашивайте — я сказал ему все, что знал.
— Мне кажется, люди здесь знают больше, чем говорят, — твердо заявил я.
— Все может быть. Но они этого не говорят, и все тут.
Больше из Лема Джайлза я вытянуть ничего не смог. Я пошел к дому Кори, но там никого не было; поэтому я двинулся дальше по гребню холмов, уверенный, что тропа меня выведет к Хатчинсам. Так и получилось. Но не успел я достичь их дома, как меня увидели с небольшого поля на склоне: кто-то окликнул меня, и я оказался лицом к лицу с могучим мужчиной на полголовы меня выше, который свирепо осведомился, куда это я направляюсь.
— Я иду к Хатчинсам, — ответил я.
— Нечего там вам делать, — сказал он. — Нету их дома. Я на них работаю. Зовут Амос Уэйтли.
Но я уже разговаривал с Амосом Уэйтли: это ему принадлежал голос, который рано утром приказал мне «убираться отсюдова — и чем скорее, тем лучше». Несколько мгновений я молча рассматривал его.
— Я Дэн Хэрроп, — наконец сказал я. — Я приехал сюда разузнать, что случилось с моим двоюродным братом Абелем, — и я это разузнаю.
Я видел, что и он знает, кто я такой. Мужчина постоял немного в раздумье, затем спросил:
— А если узнаете — уедете?
— У меня нет никакого повода оставаться.
Казалось, он по-прежнему колеблется, словно не доверяет мне.
— А дом продадите? — продолжал он расспросы.
— К чему он мне?
— Тогда я вам скажу, — внезапно решившись, наконец заговорил он. — Вашего братца, как есть Абеля Хэрропа, забрали Они, те что Извне. Он Их звал, и Они пришли.
Уэйтли замолчал так же внезапно, как и заговорил, а его темные глаза испытующе глядели на меня.
— Вы не верите! — воскликнул он. — Да вы и знать не знаете!
— О чем?
— О Них, Извне. — Уэйтли вдруг забеспокоился. — Не надо было, значит, вам говорить. Вы не поймете, о чем я.
Я постарался не выходить из себя и еще раз терпеливо объяснил, что всего лишь хочу знать, что случилось с Абелем.
Но его уже не интересовала судьба моего двоюродного брата. Все так же пытливо вглядываясь мне в лицо, он спросил:
— Книги! Вы книги читали? — (Я покачал головой.) — Говорю вам: сожгите их, сожгите все, покуда не поздно! — Он говорил с какой-то фанатичной настойчивостью. — Я знаю, вся беда от них.
Вот эта странная мольба и привела меня в конечном итоге к книгам, оставленным братом.
В тот вечер я уселся за стол, где, должно быть, так часто сиживал Абель, зажег ту же лампу и под хор козодоев, уже поднимавшийся снаружи, начал с большим тщанием изучать книгу, которую брат читал перед исчезновением. И почти сразу, к своему изумлению, обнаружил: то, что я принимал за имитацию старой рукописи, и было рукописью, — а впоследствии у меня возникло неприятное убеждение, что этот никак не озаглавленный манускрипт переплетен в человеческую кожу. Наверняка он был очень стар и, похоже, состоял из разрозненных листов, на которые компилятор переписывал отдельные фразы и целые страницы из других книг, ему, видимо, не принадлежавших. Что-то писалось на латыни, что-то на французском, кое-что на английском. Почерк у переписчика был настолько отвратителен, что латынь или французский уверенно читать я едва ли мог, но английский по некотором изучении оказался разборчив.
Б о льшая часть написанного была просто чепухой, но две страницы, которые Абель — или же кто-то до него — отметил красным карандашом, насколько я понял, были для моего брата особенно важны. Я решил разобрать, что же кроется за этими каракулями. Первый отрывок, к счастью, был короток:
«Дабы призвать Йогге-Сототия Извне, будь мудр и дождись Солнца в Пятом Доме, когда Сатурн будет в трине; начертай пентаграмму огня и скажи Девятый Стих трижды, повторение коего всякое Крестовоздвиженье и в канун Дня всех святых влечет за собою порожденье Твари в Пространствах Извне за Вратами, коих Йогге-Сототий Охранитель. Ежели сие не привлечет Его, может привлечь Иного, Кто равно желает взрастания, и ежели Он не имеет крови Иного, Он может возжелать крови твоей. Посему не будь в сем немудр».
К этому брат присовокупил такой постскриптум: «Ср. с. 77 “Текста”».
Решив вернуться к этой сноске позднее, я обратился к следующей отмеченной странице, но как бы тщательно ни читал ее, понять ничего не мог: там был какой-то весьма причудливый вздор, очевидно, прилежно списанный из гораздо более древней рукописи:
«Касаемо Властителей Древности, писано там, ждут Они вечно у Врат, а Врата те во всех местах суть и во все времена, ибо Им не ведомы ни время, ни место, но Они во всех временах и во всех местах все вместе, хоть и не кажутся там, и есть среди Них те, кто приемлет различные Виды и Черты, и любой данный Вид, и любую данную Личину, и Врата для Них везде, но Первейшие были теми, что заставил я открыться, а Именно в Иреме, Городе Столбов, Городе под Пустыней, но где бы люди ни рекли Слова воспрещенные, там и заставят они Врата установиться, и станут ждать Тех, Кто Приходит сквозь Врата, подобно Дхолам, и Отврат. Ми-Го, и Гугам, и Призракам Ночи, и Шогготам, и Воормисам, и Шантакам, охраняющим Кадат в Хладной Пустыне и на Плато Ленг. Все они Дети Богов Седой Старины, но Великая Раса Йит и Вл. Др. не сумели прийти к согласью меж собою, а все вместе — с Богами, и разделились, оставив Вл. Древности владеть Землею, а Великая Раса Йит взяла Царствием Своим, продвинувшись вперед во Времени, Земную Твердь, пока не ведомую тем, кто ходит по Земле сегодня, и там ждут, пока не вернутся вновь те ветра и те голоса, что изгнали Их допрежь, и тогда Оседлавший Ветер возьмет власть над Землею и в тех пространствах, что среди Звезд навечно».
Я прочел все это в немалом изумлении, но, поскольку слова эти ни о чем не говорили мне, вернулся к первой отмеченной странице и попытался вычитать из нее хоть что-нибудь связное. Сделать этого я не сумел, хоть меня и тревожило смутное воспоминание: Амос Уэйтли вроде упоминал каких-то «Тех Извне». В конце концов я догадался, что сноска брата отсылает меня к «Тексту Р’льеха»; поэтому я взял в руки тонкую книжицу и нашел обозначенную страницу.
Мои познания в языках, к сожалению, были не столь хороши, чтобы понять написанное там дословно, однако текст показался мне какой-то формулой или заклинанием, призывающим некое древнее существо, в которое, очевидно, когда-то верили некие первобытные народы. Сначала я не очень уверенно прочел его про себя, затем, медленно, вслух, но и так оно не стало понятнее, разве что как курьез древних религиозных верований, ибо именно к этой грани бытия, как я полагал, это заклинание относится.
Когда я устало оторвался от книг, козодои снова завладели всей долиной. Я погасил свет и выглянул в залитую лунным светом тьму за домом. Птицы сидели как и прежде — черными тенями на траве и крышах. Лунный свет странно и жутко искажал их очертания, да и вообще они были неестественно велики. Я всегда считал, что козодои размером своим не превышают десяти дюймов; эти же птицы были до двенадцати и даже четырнадцати дюймов длиной — и соответственной упитанности, так что каждая выглядела особенно крупной. Однако, несомненно, виной здесь отчасти была игра лунного света и тени, воздействовавшая на мое усталое, и без того перегруженное сознание. Но не было смысла отрицать, что неистовство и громкость их криков прямо зависели от их очевидно ненормальных размеров. В ту ночь тем не менее среди них наблюдалось значительно меньше движения, и у меня возникла тревожная уверенность: птицы сидят и как будто призывают кого-то или чего-то ждут — что-то произойдет. И приглушенный настойчивый голос Хестер Хатчинс вновь зазвучал у меня в ушах, беспокоя и не давая уснуть: «Так и метят душу чью-нибудь поймать…»
С той ночи и начались дальнейшие странные события в доме моего двоюродного брата. Что бы ни было тому виной, всей долиной, казалось, овладела некая злобная сила. Посреди ночи я проснулся в убеждении, что в залитом лунным светом мраке подало голос что-то еще — помимо безостановочного крика козодоев. Я лежал и слушал, мигом сбросив остатки сна и не понимая, что именно разбудило меня, пока ток моей крови, казалось, не стал биться в едином ритме с нескончаемым плачем, вырывавшимся из тысячи птичьих горл, с этой пульсацией сфер!
И вот тогда я услышал — и стал слушать — и не поверил собственным ушам.
Какое-то пение то и дело переходило в завывания, но определенно со словами — на языке, которого я не знал. Даже теперь я не могу достаточно верно описать его. Представим, как радиоприемник настраивают одновременно на несколько станций, которые вещают на разных чужих языках, и вся речь безнадежно перемешана, — вот такую параллель можно, видимо, провести. И все же в шуме том слышался некий порядок; как бы ни старался, избавиться от этого ощущения я не мог. С криками козодоев смешивалась жуткая белиберда, которую я наконец расслышал. Напоминало это литанию, когда священник ведет речитатив, а прихожане бормочут ему в ответ. Звук доносился беспрерывно, в нем странным образом преобладали согласные, а гласные были редки. Самым разборчивым для меня оказалось то, что все время повторялось:
— Лллллллл-нглуи, нннннн-лагл, фхтагн-нагх, ай Йог-Сотот!
Голоса взмывали, звук достигал крещендо и взрывался на последних слогах, а козодои отвечали им ритмичной своею песней. Нет, птицы не переставали кричать — просто когда раздавались другие звуки, их плач как будто становился тише и отступал куда-то вдаль, а затем торжествующе поднимался и вновь обрушивался на меня в ответ на призыв ночи.
Хотя звуки были странны и ужасающи, больше пугали не они сами, а их источник. Доносились они из самого дома — либо из комнат сверху, либо откуда-то снизу. И с каждой минутой, пока я в них вслушивался, убежденность моя только крепла: это отвратительное пение шло из той самой комнаты, где лежу я. Словно сами стены пульсировали этим звуком, будто весь дом вибрировал неописуемыми словами; мне казалось, что само существо мое участвует в этой полной ужаса литании, и не пассивно — активно и даже радостно!
Как долго пролежал я в этом, почти каталептическом состоянии — не знаю. Но постепенно звуки прекратили вторгаться в меня; на краткий миг я ощутил, будто всю землю сотрясают шаги, удаляющиеся в небеса, — их сопровождало раскатистое трепетанье, словно все козодои разом поднялись с крыш и земли вокруг дома. Затем я впал в глубочайший сон и пробудился лишь к полудню.
Я с живостью поднялся, ибо собирался как можно быстрее продолжить расспросы остальных соседей. Кроме того, я намеревался еще порыться в библиотеке брата; однако в полдень вошел в кабинет, закрыл книгу, которую Абель читал, и небрежно отбросил прочь. Я целиком и полностью сознавал, что делаю, хотя намерение читать ее дальше меня не оставило. При этом где-то на краю сознания во мне таилась упрямая, неразумная уверенность: я уже знаю все, что написано и в этой книге, и в остальных, разложенных тут и там по всей комнате, — и больше того, гораздо больше. И как только я принял это убеждение, откуда-то из глубин моего существа, будто из памяти предков, моста к которой я не ведал, воздвиглась некая осознанность — и перед мысленным взором моим проплыли неизмеримые и титанические высоты и бездонные глубины, и я увидел громадных аморфных существ, подобных массам желеобразной протоплазмы: они выбрасывали вперед щупальцевидные отростки, стояли не на известной нам земле, а на темной грозной тверди, лишенной растительности и громоздящейся средь неведомых звезд. Внутренним слухом я улавливал имена, произносимые нараспев: Ктулху, Йог-Сотот, Хастур, Ньярлатхотеп, Шуб-Ниггурат и еще великое множество, — и я знал, что они означают древних Властителей, изгнанных Старшими Богами, ожидающих ныне у Врат, пока Их не призовут в Их Царство на Земле, как было прежде, множество эпох назад, и все блеск и слава служения Им стали мне ясны. Я знал, что Они возвратятся и поведут битву за Землю и за все народы на ней и вновь распалят гнев Старших Богов — точно так же бедное, жалкое, убогое человечество постоянно искушает собственную судьбу! И я знал, как знал это Абель, что Их слуги — Избранные, кто поклоняется Им и дает Им пристанище, кто открывает Им двери домов своих и кормит Их до того срока, когда Они придут вновь, когда Врата распахнутся широко, а потом откроются тысячи меньших Врат по всей Земле!
Но видение пришло и погасло, как та картинка, что вспыхивает на экране, а откуда пришло оно, я сказать не мог. Оно было так кратко, так моментально, что когда все кончилось, в комнате еще отдавалось эхо падения книги. Я был потрясен, ибо в единый миг понял: в видении моем не было никакого смысла, однако его значение превосходит не только этот домик или долину, но и весь мир, который вообще был мне ведом.
Я повернулся и вышел из дома на весеннее полуденное солнце, и под его благотворными лучами мрачное настроение отступило. Я оглянулся на дом: под сенью высокого вяза он сиял на солнце белизной. Затем я двинулся на юго-восток по давно заброшенным полям и пастбищам к дому Уэйтли, отстоявшему где-то на милю от домика Абеля. Сет Уэйтли был младшим братом Амоса; много лет назад они поссорились, как мне рассказали в Эйлсбери, — никто не знал из-за чего — и теперь редко виделись друг с другом и совсем не разговаривали, хотя жили всего в паре миль друг от друга. Амос сблизился с данвичскими Уэйтли, которых в Эйлсбери считали «загнившей ветвью» одного из самых старых семейств Массачусетса.
Путь мой по большей части пролегал по густо заросшим лесом склонам холма — сначала в гору, потом вниз, в долину, — и довольно часто своим приближением я распугивал козодоев, взлетавших на неслышных крыльях. Птицы немного кружили в воздухе, а потом снова усаживались на ветви или прямо на землю, великолепно сливаясь с древесной корой или опавшими листьями, но не спуская с меня своих черных глаз-бусинок. То тут, то там я видел их яйца, лежавшие в прошлогодней листве. Холмы просто кишели козодоями — это было заметно и так. Однако странным казалось мне другое: на склоне, обращенном к дому Хэрропа, их было раз в десять больше, чем на противоположном. С чего бы? Спускаясь по майскому пахучему лесу в лощину, где жили Уэйтли, я вспугнул только одну птицу, и она бесшумно растворилась в зелени, а не просто отлетела в сторонку, чтобы посмотреть, как я иду. Я тогда еще не думал, что курьезное внимание козодоев на ближнем склоне — страшный признак.
У меня были дурные предчувствия относительно того, как меня встретят в доме Уэйтли, и я вскорости понял, что они небезосновательны. Сет Уэйтли вышел мне навстречу с ружьем; взгляд у него был каменный.
— Нечего нас беспокоить! — крикнул он, едва я подошел ближе.
Он, вероятно, только что встал из-за обеденного стола и шел к своим полям, когда заметил меня; вернулся в дом и взял ружье. Из-за спины у него выглядывали жена Эмма и трое детишек, цеплявшихся за ее юбку. В их глазах ясно читался страх.
— Я не собираюсь вас беспокоить, мистер Уэйтли, — сказал я как можно более мирно, решительно подавляя в себе раздражение от этой бессмысленной стены подозрительности, что встречала меня, куда бы я ни повернулся. — Но я хочу узнать, что произошло с моим двоюродным братом Абелем.
Он еще раз окинул меня своим каменным взглядом и лишь потом ответил:
— Мы ничего не знаем. Мы не из тех, кто все вынюхивает. Чем занимался ваш брат — его дело, коль скоро он нас не беспокоил. Даже если кое-что лучше бы вообще не трогать, — мрачно добавил он.
— Кто-то, должно быть, с ним разделался, мистер Уэйтли.