Элен -И-Наир Шариф
«Эскирос был весел и оживлен.
– Битт-Бой! – сказал он. – Я думал о том, как должны вы быть счастливы, если чужая удача – сущие пустяки для вас.
Слово бьет иногда насмерть. Битт-Бой медленно побледнел; жалко исказилось его лицо. Тень внутренней судороги прошла по нему. Поставив на стол стакан, он завернул к подбородку фуфайку и расстегнул рубашку.
Эскирос вздрогнул. Выше левого соска, на побелевшей коже торчала язвенная, безобразная опухоль.
– Рак... – сказал он, трезвея.
Битт-Бой кивнул, и, отвернувшись, стал приводить бинт и одежду в порядок. Руки его тряслись...»
Элина прочитала еще несколько строк любимого Грина и закрыла книгу, потрясенная такой жестокой развязкой. Как только могло такое случиться, чтобы этот светлый человек Битт-Бой, «приносящий счастье», как его называли, у которого было всё – и невероятное везение, так необходимое ему в опасном ремесле лоцмана, уважение и восхищение окружающих, и любовь самой лучшей девушки на свете, – вдруг в один миг потерял всё это из-за одного короткого и безжалостного слова?.. Да, Фортуна улыбалась ему, вот только улыбка оказалась жестокой и беспощадной, больше похожей на кривую ухмылку...
Больше всего Элина боялась, что с нею произойдет нечто подобное. Уже лет в десять она узнала из подслушанного случайно разговора о существовании этой страшной и непоправимой болезни, съедающей человека живьем, то здесь, то там врастающей в организм своими ненасытными щупальцами. И вот теперь это страшное слово, корявое и нелепое, как клешни громадного морского чудовища, наложенное, словно печать заклятия злого черного колдуна, на сияющий образ Битт-Боя, человека чистой и сильной души, полоснуло внезапной болью. А еще через год она и сама «заразится» болезнью Битт-Боя, каким-то «шестым чувством» предсказав себе, что и ее ждет та же ужасная участь, и как бы заранее разгадав ее за своими страхами…
Она вползла к ней незаметно, всё чаще и чаще заявляя о себе сначала неясной, утомительной тяжестью, а потом всё более явственной предательской болью в пояснице. Еще через несколько месяцев Элина стала замечать, что при долгой ходьбе в ногах у нее сперва появлялось неприятное покалывание, которое очень быстро перерастало в тянущую, а потом и нестерпимую боль. Лежать долго в одном положении тоже стало невозможно. Боль подкрадывалась и здесь, не давая уснуть и мучая неясными догадками. «Что это со мной? Неужели опухоль?» – часто думала Элина, чувствуя, что рассказать об этом родителям она не может именно в силу страшного этого предположения. Школа, с ее скучными догмами и тупой неприязнью одноклассников, осталась позади. Девушка поступила на факультет иностранных языков пединститута, и для нее начиналась совсем новая жизнь – студенческая: взрослая, интересная, таящая в себе столько приключений!.. Она только-только ощутила окрыляющее чувство свободы… К тому же, она была так молода! Но, кажется, еще ничего не было сказано о ее внешности.
Элина была невысокой русоволосой девушкой с большими темно-серыми глазами, застенчиво и серьезно глядевшими из-под длинных ресниц. Пушистые длинные волосы того оттенка, что еще называют пепельным, она носила в роспуск, как бы протестуя против всех косичек и хвостиков, так надоевших ей за школьные годы. Из-за своего миниатюрного роста она предпочитала ходить на высоких каблуках, легкой походкой долетая до института в своем таком же «летящем», всегда нараспашку, любимом белом плаще с голубой оторочкой. Однокурсники уже поворачивали головы, завидев ее еще издали выпархивающей из-за угла и обращающей на них ровно столько внимания, как если бы они были неотъемлемой частью институтского интерьера... Подождите обвинять ее в ложной гордости или, не дай Бог, высокомерии. Она действительно не замечала их, потому что всегда витала где-то в облаках. Сколько раз ее видели идущей по улице с блуждающей улыбкой на лице. Но вряд ли кто-то догадывался, что шла она не одна, а с кем-то по имени Осман Ашфир, просто невидимым для всех остальных в этом мире... И ее звонким каблучкам вторили то тяжелые сапоги странствующего искателя приключений, то шпоры наследного принца, то элегантные ботинки завсегдатая казино, то мягкие туфли с загнутыми носами какого-нибудь сказочного арабского шейха...
Но вот теперь о каблуках не могло быть и речи. Ноги отекали и болели так, что она уже едва доходила до института, часто приходя только ко второй паре. А если совсем не могла идти, то просто поворачивала обратно и отсиживалась где-нибудь в соседнем дворе, а потом безбожно врала родителям про заболевшего преподавателя... Вот уже четвертый год эта вездесущая боль не отпускала ее ни на минуту, становясь всё сильнее и беспощаднее. Даже спать приходилось сидя, в неудобной позе, отчего к утру она чувствовала себя совершенно разбитой. Заканчивался третий курс института. Жить было так интересно и ново, но почти уже невыносимо...
И однажды она не смогла уже больше хранить это в себе и призналась во всем Маме. Та уже и сама догадывалась, что с дочкой что-то не так. И отяжелевшая походка, и это не сходящее с лица напряженное выражение, и бледный, утомленный вид, и темные круги под глазами давно уже вызывали у нее беспокойство... Но ведь девочка так много времени проводила за подготовкой к занятиям, до ночи просиживая за словарями и учебниками… Конечно, они тут же обратились к врачам, и, чувствуя, как огромный груз в виде этого многолетнего тягостного молчания свалился у нее с плеч, Элина повеселела, ощутив себя почти здоровой и всецело полагаясь на помощь людей в белых халатах.
Вот только люди в белых халатах явно не спешили эту помощь предлагать. Рентген показал нечто из ряда вон выходящее: опухоль (а это была именно она) была уже слишком велика, чтобы делать операцию без риска для жизни. Она проросла от позвоночника в брюшную полость, пережимая все нервы и сосуды и грозя еще Бог знает какими губительными последствиями. Поэтому врачи многочисленных больниц, в которые обращались Велесовы, в один голос заявляли, что в операции нет никакого смысла и все, как один, отправляли Элину домой, на «амбулаторное лечение». Иными словами, все без исключения специалисты города Древневолжска признали свое полное поражение перед болезнью, обрекая девушку на медленное умирание.
Элина ничего этого не знала: ей не говорили. Вот только не могла не заметить, что родители становились всё мрачнее день ото дня и о чем-то шептались на кухне, закрыв дверь. Казалось бы, надо было радоваться: никакой операции делать не нужно, раз все врачи, словно сговорившись, твердят об этом. Значит, всё не так плохо и она поправится... Но никто почему-то особо не радовался, и улыбки получались какие-то натянутые.
Всё изменилось после одной удивительной встречи. Нет, внешне всё выглядело вполне обыкновенно. Просто ее Папа случайно встретил на улице своего старого друга, столичного хирурга-травматолога, приехавшего в гости к родственникам, и привел его в дом. Тот, внимательно осмотрев Элину, нахмурился и сказал: «Ну что, надо ехать в Столицу. Там у меня в ЦИТО кое-какие связи остались. Думаю, Берлогин возьмется... Мы с ним еще в скорой помощи работали. Надежный мужик и отличный хирург». После этих загадочных фраз все как-то заметно повеселели. Все, кроме Элины. Она терялась в догадках: «Что это за страшное такое ЦИТО? И за что это возьмется неведомый Берлогин?» И этот, не понятно откуда взявшийся человек, похожий на чеховского доктора, с бородкой клинышком и умным проницательным взглядом из-под очков, и таящий в себе явную угрозу неведомый Берлогин, и все, что скрывалось для нее в страшном слове «операция», сразу вызвали в ней смутную тревогу, грозящую перерасти в нечто большее…
Спустя несколько дней она вместе с родителями уже сидела у кабинета заведующего Отделением костной патологии Центрального Института Травматологии и Ортопедии или, сокращенно, ЦИТО, Виктора Николаевича Берлогина. Их пригласили войти. Навстречу поднялся высокий статный мужчина лет пятидесяти. Его усталое лицо было словно высечено из камня, поражая соразмерностью черт скандинавского викинга: жесткие темные, начинающие седеть волосы, лицо, пересеченное глубокими морщинами, больше похожими на шрамы, густые брови, широко поставленные глаза, орлиный нос, чуть квадратный подбородок… А вот в уголках губ таилось что-то отдаленно похожее на лукавую улыбку... Всё это Элина заметит уже потом. А пока этот сильный человек мял ее измученное тело в самых болезненных местах своими железными, как у всех хирургов, руками, больше напоминающими стальные тиски. Непроизвольно она начала ударять по этим ненавистным рукам, причиняющим ей столько дополнительной боли...
– Ты чего это дерешься, а? – могучий великан в белом халате отдернул руку. Он был явно изумлен, не ожидая такого отпора.
Элина испуганно молчала.
– Ладно, иди посиди за дверью.
Она вышла, не помня себя от стыда и страха, и присела на краешек кресла. Через пару минут вышли все, включая Берлогина. Девушка внутренне сжалась. И тут «грозный великан» повел себя очень странно: он потрепал ее по волосам и миролюбиво произнес:
– Ну что, трусиха? Всё будет хорошо, не переживай. – И летящей походкой, так не подходящей к его могучей фигуре, понесся вдоль по коридору по своим неотложным и таким по-настоящему важным делам...
С этой минуты Элина не просто верила, она знала: всё будет именно так, как сказал этот человек, всем своим видом излучающий надежность. Статный сибиряк Берлогин как-то сразу проникся особой симпатией и состраданием к этой отчаянно испуганной и беззащитной перед страшным диагнозом девочке. Теперь он был за нее в ответе. Ее оставили в ЦИТО, и он начал терпеливо и методически «приручать» ее к себе. Входя к ней в палату, он неизменно присаживался на краю ее кровати и смотрел долгим изучающим взглядом. Мог неслышно подойти сзади и, явно не рассчитав свои силы, обнять за шею так, что у нее в глазах появлялись зеленые круги. Он называл ее Древневолжской Княгиней, но при этом мог запросто и незаметно для всех показать ей язык в самый неподходящий момент, например, при каком-нибудь важном профессорском обходе. Она верила ему, но боялась, смутно подозревая, что он единственный из всех врачей на свете всё-таки хочет ее «крови», то есть операции.
Элина не знала, что всё это время, пока она лежала в ЦИТО, ожидая какой-то ясности, доктор Берлогин уже начал борьбу за ее жизнь. На всех консилиумах и после важных директорских обходов он доказывал, стуча кулаком по столу у себя в кабинете, что девочке нужно дать шанс и что операция, пусть даже и самая рискованная, возможна хотя бы потому, что это действие, а не признание своего бессилия перед болезнью. Снова и снова приходил он к ней в палату, чтобы в десятый, в двадцатый раз осмотреть ее, как бы «слушая» ее тело своими умными пальцами… И наконец, взяв всю ответственность на себя, принял решение: оперировать.
Накануне операции он пришел и устало опустился на стул возле ее кровати.
– Ну что? Завтра в бой, с верой в победу? – спросил он тихо и серьезно, вопрошая ее глазами о чем-то еще более важном…
– Я боюсь… – только и могла вымолвить до смерти перепуганная девочка.
– Я сам боюсь, – неожиданно признался доктор. Элина удивилась, но почему-то сразу успокоилась… Хотя так и не смогла уснуть в ту ночь перед операцией…
|
|
|
|
|
|
Охота на человека
Элен -И-Наир Шариф
Колеса поезда ритмично стучали на стыках, и он лежал на полке, вспоминая, как когда-то в детстве очень любил поезда, всегда легко и быстро засыпал под этот перестук. Тогда, в Советской Руссии, билеты были еще очень дешевы, и вся их большая семья часто навещала родных, или ездила на курорты к морю – правда, только зимой, летом отдыхали обычно партийные бонзы, и путевку достать было не просто. А вот теперь все было очень необычно – этот стук был единственным звуком, который он мог слышать в тишине – сердце его не билось. Он понял, что с ним произошло что-то невероятное, и не пошел к врачам, во-первых, не желал он, чтобы такое событие всполошило их, и он потерял бы покой и свободу, а во-вторых, ему было все равно. Ничего не болело, недобрые воспоминания больше не возвращались, и весь он был погружен в такое странное и сладкое отупение чувств, уходить из которого совсем не хотелось. Прошлое милосердно оставило его, давая не жить, но существовать, а будущее вообще мало заботило его – будь что будет, и дело с концом.
Душно в то лето было необычайно – душно и жарко. В купе открывать окно соседи не позволяли, в коридоре же форточки еще не удосужились распечатать после зимы, и тогда, чтобы развеяться, он вышел в тамбур и открыл междувагонную дверь. Сцепка вагонов грохотала ужасно, но оттуда шел сильный поток охлажденного быстрым движением воздуха, и Ашфиров с наслаждением подставлял ему лицо. Какие-то люди входили и выходили покурить или перейти в другой вагон, но он ни на кого не обращал внимания. Кто-то остановился рядом. Чувствуя, что уже начинает подмерзать – так свеж был ветер, он обернулся, собираясь уйти. Незнакомец глянул на него внимательно, и что-то дрогнуло в его лице. Он буркнул неразборчиво в сотик или рацию – но Наиль не приглядывался и отвернулся от него, открывая дверь в вагон. Сильный удар в плечо остановил его и развернул обратно. Теперь это был уже как будто совсем другой человек – злой и сосредоточенный. В руке его была короткая толстая дубинка, и он уже замахивался для второго удара. Наиль присел, уходя в сторону и оттолкнул нападавшего второй, уцелевшей рукой. Тот поскользнулся на чьем-то окурке и рухнул спиной на выходную дверь. И то ли дверь была плохо заперта, то ли сильным ударом массивного тела замок просто вышибло, но дверь открылась, и агрессивный незнакомец вылетел из поезда на полном ходу. Наиль не стал смотреть, что с ним стало, а придерживая здоровой рукой поврежденную, кинулся в вагон.
Соседи все разбежались кто куда в поисках обычных дорожных развлечений, и один в пустом купе Ашфиров быстро стал собирать сумку. Нужно было срочно сходить и пересаживаться на другое направление – он не сомневался, что знает, кто это сделал, других врагов у него не было. Но или дверь он не запер, или у его преследователей были вагонные ключи, но он не успел – еще двое ворвались за его спиной в купе, и Наиль не успел даже развернуться и отключился от сильного удара по голове...
Ребра болели так, словно бы его очень долго били ногами. Видимо, так оно и было, просто он был в отключке и ничего не помнил. Голова гудела и больно было даже дышать. Он слегка пошевелился – руки-ноги вроде целы.
– Ага, очнулся. Сафар, освежи-ка его.
Поток холодной воды окатил его с ног до головы. Наиль разлепил веки. Мир казался розовым из-за его собственной крови, заливавшей глаза. Двое ражих молодцев, один европеец и один – азиат. Азиат держал в руках мокрое кожаное ведро.
– Ну, что, поговорим? - европеец сильно пнул его под ребра, отчего Наиль закашлялся и чуть не подавился кровью.
– Ты, Яннис, полегче. Сдохнет еще. Волчара велел не убивать его, а то бабок не даст.
Наиль повернулся на бок и сел, держась за стену. Волчара – что-то знакомое, он сложил два плюс два – вроде должно быть четыре.
– Волчара, это не Волков ли? Такой мелкий белобрысый, нос длинный, над верхней губой слегка нависает?
Его мучители переглянулись. Яннис осклабился.
– Ты гляди-ка, соображает – значит жить будет. Ну да ладно, он как раз и хотел, чтобы ты знал, кто тебя и за что.
– Ну знаю теперь, и кто, и за что. Что дальше-то? Все равно ни хрена вы от меня не добьетесь.
– А мы и не будем. Ты напакостил столько, что тебя убить мало. Гундосый где?
Ашфиров сплюнул кровью и двумя зубами.
– Кабан такой здоровый? На перегоне ищи, упал он из поезда. – Он еще раз выплюнул сгустки крови. – И кликухи-то у вас шакальи, как и не люди вовсе...
– Заткнись, скотина! – еще один удар заставил Ашфирова замолчать, – Сам ты шакал, и подохнешь как скот, не по-людски. Ты думаешь, мы тебя убьем? Не-е-е-т! Ты долго подыхать будешь, может, несколько лет даже. Скотом рабочим подохнешь. И помнить будешь каждый день, что те, кого ты кинул, тебя наказали. – Он снова осклабился по-собачьи. – А Гундосого нам не жаль, легче бабки делить будет, за него мы не в обиде. Давай, Сафар, делай его!
Азиат схватил Ашфирова за волосы, больно отогнул голову на бок и воткнул в шею большой шприц, не особо заботясь, куда попал.
Мрак поглотил его.
Сколько дней он был почти без памяти, он не понял, дни сменяли ночи, его везли в тряском закрытом кузове, на голом железе. Менялись машины, иногда его везли вместе с баранами, живыми и также, как и он сам, связанными, так что он чувствовал иногда и себя бараном, удивляясь, что его почему-то до сих пор не съели. Ему мерещилось еще Бог знает что, видимо оттого, что время от времени фокус со шприцем повторяли, но хоть не били, и то ладно. Даже отравленным мозгом он понимал, что сменилось уже несколько хозяев, а портить зазря товар хороший хозяин не станет...
Становилось все жарче и жарче, железный кузов нагревался нещадно, и мутная вода, которую ему давали на остановках, облегчения не приносила. Похоже, что его завезли далеко на юг, вот только насколько далеко...
Наконец машина остановилась. Он подумал, что это еще один привал, но его выволокли наружу с шутками и прибаутками на ломаном руссинском языке. Значит, он все же в пределах бывшей советской империи, хотя неизвестно, сколько новых границ, возникших после ее распада, он пересек. После темноты кузова яркое южное солнце слепило глаза, и он не понял сразу, куда же его привезли. Сообразив, что сам он пока идти не в состоянии, кто-то сильной рукой схватил его за ворот и куда-то потащил. Потом его бросили – все же в тень, не на солнце, и все стихло. Пробурчал вдалеке мотор удаляющего автомобиля, привезшего его сюда. Наиль вдохнул горячий воздух и впервые за много дней отключился тяжелым, но все же глубоким сном, который так нужен был ему уже давно...
Это была большая и высокая кошара, но не для овец и не для лошадей, как он вначале подумал. Когда-то здесь держали верблюдов, теперь же собрали десятка три оборванцев-рабов. Несколько дней их особо не беспокоили – работы не было. Постоянно шестеро охранников – дунган по национальности, – дежурили внутри, следя, чтобы никто не убежал. Еще шестеро, как он узнал позже, отдыхали снаружи, в домике из саманного кирпича, в котором раньше жили чабаны в сезон выпаса. Кормили их объедками со стола, плохо, но довольно обильно – кто-нибудь выходил к ним и выливал в сваренное из железа корыто остатки обеда. Обычно это был лагман – круглая самодельная лапша из пшеничного теста. В другое корыто наливали воду. Большие старые пиалы с остатками синей надписи “общепит” по ободку валялись на земле у стены – ими зачерпывали и еду, и воду и отходили кто куда, чтобы поесть. Но люди были сильно измождены – видимо, недавно было много работы, а еды не всегда хватало. В первый день, точнее, вечер, когда он очнулся и разобрался более-менее в обстановке, на первой же кормежке рабы устроили вялую толкучку у корыта, едва не поссорившись за лучшую порцию. Но хочешь, не хочешь, а жить пока нужно было. Ашфиров подошел и, взяв пиалу, присоединился ко всем. Никто не оглянулся – одним больше, одним меньше, какая разница. Но у корыта было тесно и он, не долго думая, ткнул кулаком кого-то в бок.
– Ну-ка, подвинься, все жрать хотят!
Наступила тишина, все замерли, ожидая, что будет. Наиль предполагал, что без драки не обойтись – тюрьма есть тюрьма. Но тот, кого он оттолкнул, взглянул на него и, видимо, что-то такое увидел, что ему совсем не понравилось. Втянув голову в плечи, он как-то весь съежился и отступил в сторону. Так же молча, опустив глаза в землю, расступились и остальные. Ашфирова это так удивило, что он не сразу даже взял свою порцию. Потом он медленно ел, сидя в тени стены и разглядывая своих собратьев по несчастью. Каждый раз, встречаясь с ним взглядом, несчастные поспешно отворачивались или опускали голову. Постепенно до него стало доходить, в чем дело. Все они были здесь уже очень давно и просто-напросто сломались, перестали быть людьми. Им уже было все равно, что с ними будет – рабство стало их сущностью, их единственной жизнью. Навсегда и без выхода.
Ночами ему снился бесконечный золотой туман, где-то за затылком он слышал голос, говоривший с ним на неизвестном языке, слышал, как он сам отвечает ему также глухо и непонятно. В сновидении ему казалось, что он все понимает в этой странной беседе, но просыпаясь, он ничего не мог вспомнить. Иногда прямо во сне он пытался повернуться и увидеть говорившего с ним, но голос просил его не делать этого, иногда он не слушался и все же оборачивался, но не видел ничего, кроме теплого золотого света.
Он понимал, что отсюда нужно уходить. Его собственное стремление к активным действиям как-то удивляло его – оно не вязалось с эмоциональным безразличием, но постепенно он начал понимать, что кроме чувств есть еще что-то – какое-то фундаментальное ядро личности, которое знает и понимает все, и оно-то и заставляет его не смириться, действовать и жить несмотря на отсутствие всякого вкуса к жизни. Пока их держали в кошаре, уйти было невозможно – слишком хорошо их охраняли, и в полузаложенные кирпичом окна было видно, что их окружает сухая травянистая степь, почти пустыня, в которой видно было далеко-далеко. А у охранников были лошади. Нужно было ждать, и он ждал...
Вскоре наступил нужный сезон, и их стали вывозить на работу. Со шкурами, с одного конца натянутыми на палку наподобие воздушного змея, они ходили и бегали по полю конопли. Пыльца терлась о шерсть и застревала в ней, потом шкуры вычесывали редкими собачьими гребнями над простынями, пыльцу скатывали в комки, добавляя какой-то жир, и увозили. Несколько раз самые слабые пленники падали замертво, то ли от жары и истощения, то ли просто травились наркотиком, вдыхая его немерено. У него самого кружилась голова и к вечеру заплетались ноги, все время жутко хотелось есть, хотя от обилия вареного теста бурчало в животе и пищеварение было расстроенным до предела. Но кайфа он не ловил – видимо, аномальное отсутствие эйфории распространялось для него не только на спиртное, но и на наркотики. Он намеренно очень много пил, чтобы выводить отраву, но и мутная желтая вода сама по себе была засоленной и вызывала диарею. Такую воду пили и сами охранники, другой в этих краях просто не было, и он начал понимать, почему у всех знакомых когда-то ему азиатов уже к тридцати годам почки были забиты камнями. Долго так продолжаться не могло, и однажды он рискнул – когда охрана отдыхала в тени, обедая, юркнул в высокую траву и побежал, пригибаясь, в сторону белевших не слишком далеко гор.
Побег его чуть не удался. Стражники, разморенные солнцем и сытной едой, не сразу заметили исчезновение одного из рабов. Однако, хоть и родился и вырос он на Урале, но там горы были совсем другие – намного ниже и не такие крутые, в таких высокогорных районах он раньше не бывал и не знал, что зрительные впечатления в настоящих горах очень обманчивы. Гряда, казавшаяся ему такой близкой, оказалась намного дальше, и ему не удалось добежать до нее до захода солнца, да и бежать непрерывно было невозможно, усталость и жара делали свое дело, и он часто переходил на быстрый шаг. Сквозь шум травы услышал он какой-то неясный звук, на который вначале не обратил никакого внимания, потом звук приблизился, и Наиль, оглянувшись, увидел вдали фигурки всадников. Горы впереди были еще далеко, но к ним тянулось сухое русло бывшей когда-то широкой и глубокой реки. Это был шанс стать невидимым. Он быстро спустился в овражину, и помчался по каменистому дну, почти не тронутому растительностью. Разбитые городские туфли, совсем не приспособленные для степи, а тем более для гор и острых камней, через десяток-другой минут развалились на части. Быстро сбросив их, он побежал босиком. И хоть он и пытался ступать на более ровные участки, мелкая каменная крошка все равно была повсюду, и очень скоро он уже не мог бежать, а только шел – вначале быстро, а затем все медленнее и медленнее, оглядываясь на приближающуюся погоню и видя тянущийся за ним кровавый след. Охранники, похоже, знали это русло и легко вычислили его хитрость. В руках у всадников были длинные палки с корявыми утолщениями на концах – цулпаны. Их делали из молодых деревец, чаще всего карагачей. Деревце выкапывали с корнями, ветки и вершинку гладко обрубали и очищали от коры, а корни обрубали не до конца, оставляя ком коротких перепутанных корневищ. С таким цулпаном много лет назад, когда ружья еще были дорогостоящей редкостью, степняки верхами ходили за волками – ловким ударом сильный мужчина вполне мог проломить даже крепкий волчий череп. Но раба убивать было не с руки, рабов было сравнительно мало, и стоили они дорого. Били его долго, в основном по плечам и спине, но не ловили, а просто весело гоняли по дну реки, крича “кошкар, кошкар”. Уже намного позже, у других людей, он узнал, что кошкар – это матерый многолетний баран, которого вот также гоняли по площадке, пока он не уставал, а потом джигиты хватали его за шкуру или переднюю ногу и тащили в седле на условленное место, отбирая друг у друга – кто вносил его туда, тот и выигрывал. Вот такая была веселая игра, распространенная по всей Азии. Уже трудно было узнать, кто из кочевников первый придумал это развлечение, разные народы веками спорили о первенстве. А эти мерзавцы по-своему изменили игру, сделав бараном человека-раба. Наконец, кто-то попал ему корнем по голове, и он уже ничего не видел, чувствуя только, как его вздернули на седло и куда-то повезли...
– Э-э-э! Да он же не дышит. Какого раба убил – свежего, сильного... – Наиль, услышав эти слова, решил по возможности притворяться дальше, поддерживая их ошибку.
Кто-то подошел к нему и наклонился к разорванной на груди рубахе. Наиль еще сильнее сжал мышцы, задержав дыхание совсем. Охранник отошел к своим.
– Сердце не бьется совсем. Джу-гши скажем, что сам подох, может больной был, кто знает.
– А побег? Он же рабов спросит, что было.
– Ну и что побег? Убежал и помер в пути, когда нашли, мертвый был совсем.
– Ладно. – Этот, видимо, был старшим из надсмотрщиков. – Поднимем его на юрту, пусть другие смотрят – им страшно будет, бежать не будут.
– Они и так не бегают, этот первый.
– Делай давай, не говори...
Ему обвязали руки колючей веревкой из верблюжьей шерсти, веревку перекинули через купол старой юрты, стоявшей на краю конопляного поля, и подтянули безвольно висевшее тело почти на самый верх, к отверстию в куполе. Притворяться теперь не было особого смысла – никто его не видел, пока рабов не сгоняли на поле. Освободиться не было никакой возможности, слишком крепко его упаковали. Через сутки он и вправду ничего уже не чувствовал, почернев на палящем солнце и мало отличаясь от трупа. Охранники не слишком хотели ждать, когда он начнет вонять – они ведь отдыхали в той же юрте по очереди, когда пригоняли рабов на сборку наркоты, – и поэтому они отвязали его и выбросили в тот же овраг, куда выбрасывали всех погибших – и рабов, а иногда и своих товарищей. Жизнь здесь не слишком-то ценилась, и сами охранники часто не знали ни настоящих имен, ни родственников друг друга, так что отдавать тела своих для нормальных похорон было некуда...
Чужой в чужих краях
Элен -И-Наир Шариф
Дорога в десять тысяч ли
начинается с первого шага.
Катайская пословица.