Элен -И-Наир Шариф
Ходить пришлось учиться заново, но это было не самое страшное последствие его приключений. Он все же очень сильно переохладился, и теперь поврежденные ткани начали рассасываться, отравляя и так уже утомленное тело. Однако, Наиль упрямо карабкался из этого состояния, вызывавшего ужас у него, как у человека, уже привыкшего к жизни деятельной и энергичной, а теперь вдруг наказанного покоем и постельным режимом. Вспомнив, как когда-то в юности занимался йогой, он призвал на помощь специальные упражнения, диету и пост, и это был его путь к победе над своей немощью – он стал поправляться. Но чем сильнее и надежнее становилось его тело, тем больше он чувствовал усталость и истомление мертвеющего духа - день ото дня, месяц от месяца...
Вероника больше не мучила его – образ ее окончательно покинул его сердце, и начал стираться даже из памяти, он вдруг начал замечать, что почти совсем уже не помнит ее лица. И только один вопрос оставался не решенным – почему, почему все это произошло с нею, отчего, казалось бы, искренняя и горячая любовь одного человека к другому, может так внезапно рухнуть, что же с нею случилось, и как пустота в ее сердце смогла образоваться задолго до того, как она сумела заполнить ее другим человеком. Не то, чтобы это хоть как-то беспокоило его, но прошлое всегда требует ясного и понятного своего завершения, прежде чем и для того чтобы уйти навсегда. Ответ пришел ему внезапно и в довольно неожиданной форме, совершенно несовместимой со здравым смыслом записных рационалистов.
Однажды ему попались на глаза старые фотоальбомы, и Наиль сел их разбирать. Фотографий было много, но его собственные почти не сохранились – он нашел только самые старые – те, что сделаны были в достопамятном пионерлагере “Аллакуль”. Он узнал себя, но с дистанции прожитых лет был ошарашен парадоксальной противоречивостью собственной внешности – с пожелтевших карточек на него смотрел малорослый мальчик с большой головой и смешными оттопыренными ушами – вот только выражение лица его было совсем не детским и такими же не детскими были серьезные жесткие глаза, такие колючие, что не только дети, но и воспитатели и пионервожатые рядом с ним показались ему сущими младенцами. Все снимки были сделаны уже после встречи с Иллохор. Воспоминания от том времени хлынули в него потоком, он обнаружил, что помнит в мельчайших деталях не только каждый день своей той жизни, но и все до единого снившиеся ему в те дни сны. Вспомнилось ему, что именно тогда цветастые детские книжки из летнего филиала школьной библиотеки перестали его интересовать, а поскольку в своей ограниченности пожилая библиотекарша посчитала интерес его к толстым томам нездоровым и преждевременным, он начал потихоньку потаскивать литературу у своей матери, которая как раз не возражала против этого, хоть и удивлялась, лишь бы сын не подходил больше к воде и не терялся, как в тот раз, перепугав ее ужасно.
Среди прочего она взяла с собою пару томов Грина, и первое, что прочитал Наиль, была “Золотая цепь”, а теперь вот впечатления того времени встали перед ним с прежней силой. Желая освежить их, он полез на полку, чтобы найти эту книгу, но от неловкого движения книги посыпались вниз, и Наиль, поднимая их с полу, случайно открыл совсем другую повесть Грина – “Бегущую по волнам”. Глянул в текст, сразу бросившийся ему в глаза и в сердце неожиданным совпадением.
“… Биче остановилась у трапа.
– Вот отсюда, – сказала она, показывая рукой вниз, за борт. – И – один! Я, кажется, никогда не почувствую, не представлю со всей силой переживания, как это могло быть. Один!
– Как – один?! – сказал я, забывшись. Вдруг вся кровь хлынула к сердцу. Я вспомнил, что сказала мне Фрези Грант. Но было уже поздно. Биче смотрела на меня с тягостным, суровым неудовольствием. Момент молчания предал меня. Я не сумел ни поправиться, ни твердостью взгляда отвести тайную мысль Биче, и это передалось ей. – Гарвей, – сказала она с нежной и прямой силой, впервые зазвучавшей в ее веселом, беспечном голосе, – Гарвей, скажите мне правду!..
– Я не лгал вам, – ответил я после нового молчания, во время которого чувствовал себя, как оступившийся во тьме и теряющий равновесие. Ничто нельзя было изменить в этом моменте. Биче дала тон. Я должен был ответить прямо или молчать. Она не заслуживала уверток. Не возмущение против запрета, но стремление к девушке, чувство обиды за нее и глубокая тоска вырвали у меня слова, взять обратно которые было уже нельзя. – Я не лгал, но я умолчал. Да, я не был один, Биче, я был свидетелем вещей, которые вас поразят. В лодку, неизвестно как появившись на палубе, вошла и села Фрези Грант, "Бегущая по волнам".
– Но, Гарвей! – сказала Биче. При слабом свете фонаря ее лицо выглядело бледно и смутно. – Говорите тише!.. Я слушаю...
… Это соскользнуло, как выпавшая на рукав искра. Замяв ее, я рассказал Биче о том, что сказала мне Фрези Грант; как она была и ушла... Я не умолчал также о запрещении говорить ей, Биче, причем мне не было дано объяснения. Девушка слушала, смотря в сторону, опустив локоть на борт, а подбородок в ладонь.
– Не говорить м н е, – произнесла она задумчиво, улыбаясь голосом. – Это надо понять. Но отчего вы сказали?
– Вы должны знать отчего, Биче.
– С вами раньше никогда не случалось таких вещей?.. – спросила девушка, как бы не слыша моего ответа.
– Нет, никогда.
– А голос, голос, который вы слышали, играя в карты?
– Один-единственный раз.
– Слишком много для одного дня, – сказала Биче, вздохнув. Она взглянула на меня мельком, тепло, с легкой печалью…
… – Биче, от вас зависит – я хочу думать так, – от вас зависит, чтобы нарушенное мною обещание не обратилось против меня!
– Я вас очень мало знаю, Гарвей, – ответила Биче серьезно и стесненно. – Я вижу даже, что я совсем вас не знаю. Но я хочу знать и буду говорить о том завтра. Пока что, я – Биче Сениэль, и это мой вам ответ...
……………………………………………………………………………………….
– Биче, – сказал я, – вы очень, очень серьезны. Что произошло? Что мучает вас?
Она взглянула застенчиво, как бы издалека, закусив губу, и тотчас же перевела застенчивость в так хорошо знакомое мне, открытое упорное выражение.
– Простите мое неумение дипломатически окружать вопрос, – произнесла девушка. – Вчера... Гарвей! Скажите мне, что вы пошутили!
– Как бы я мог? И как бы я смел?
– Не оскорбляйтесь. Я буду откровенна, Гарвей, так же, как были откровенны вы в театре. Вы сказали тогда не много и – много. Я – женщина, и я вас очень хорошо понимаю. Но оставим это пока. Вы мне рассказали о Фрези Грант, и я вам п о в е р и л а, но не так, как, может быть, хотели бы вы. Я поверила в это, как в недействительность, выраженную вашей душой, как верят в рисунок Калло, Фрагонара, Бердслэя; я н е б ы л а с в а м и т о г д а. … Но если бы я поверила, я была бы, вероятно, очень несчастна.
– Биче, вы не правы.
– Непоправимо права. Гарвей, мне девятнадцать лет. Вся жизнь для меня чудесна. Я даже еще не знаю ее как следует. Уже начал двоиться мир, благодаря вам: два желтых платья, две "Бегущие по волнам» и – два человека в одном! – Она рассмеялась, но неспокоен был ее смех. – Да, я очень рассудительна, – прибавила Биче задумавшись, – а это, должно быть, нехорошо. Я в отчаянии от этого!
– Биче, – сказал я, ничуть не обманываясь блеском ее глаз, но говоря только слова, так как ничем не мог передать ей самого себя, – Биче, все открыто для всех.
– Для меня – закрыто. Я слепа. Я вижу тень на песке, розы и вас, но я слепа в том смысле, какой вас делает для меня почти неживым. Но я шутила. У каждого человека свой мир. Гарвей, э т о г о н е б ы л о?!
– Биче, это б ы л о, – сказал я. – Простите меня.
Она взглянула с легким, задумчивым утомлением, затем, вздохнув, встала.
– Когда-нибудь мы встретимся, быть может, и поговорим еще раз. Не так это просто...
……………………………………………………………………………………….
… – Итак, вы едете?
– Я еду сегодня. – Она протянула руку. – Прощайте, Гарвей, – сказала Биче, пристально смотря мне в глаза. – Благодарю вас от всей души. Не надо; я выйду одна.
– Как все распалось, – сказал я...
… Некоторое время я стоял, бесчувственный к окружающему, затем увидел, что стою так же неподвижно, – не имея сил, ни желания снова начать жить, – у себя в номере. Я не помнил, как поднялся сюда. Постояв, я лег, стараясь победить страдание какой-нибудь отвлекающей мыслью, но мог только до бесконечности представлять исчезнувшее лицо Биче.
– Если так, – сказал я в отчаянии, – если, сам не зная того, я стремился к одному горю, – о Фрези Грант, нет человеческих сил терпеть! Избавь меня от страдания!..”
Вот и встало все на свои места. Можно было еще вспоминать множество деталей, мелких случайных впечатлений, разговоров, случаев из их с Вероникой совместной жизни, когда он показал ей себя всего со всею своей душевной начинкой, и когда увидел ее внутреннее “я”, но уже совсем не хотелось ничего такого делать. Ответ пришел ясно и просто, как та самая последняя жирная точка в его отношении уже даже не к ней, а к ветхой памяти их так и не сбывшегося во всей возможной полноте счастья. Она была замечательной во всех отношениях женщиной – умной, тонкой и чувствительной, насколько могла быть такою Биче Сениэль, но она не только не видела всю радугу возможных в этом мире чудес, которую видел он сам, и которая действительно доступна любому – стоит только научить и показать, или даже просто приложить самому лишь несколько большую, чем обычно, внимательность к миру. Она просто даже не допускала их существования – существования хотя бы чего-нибудь, выходящего за рамки обыденности, и более того, все время пыталась ему запретить видеть их, раздражаясь и злясь всякий раз, когда он их ей показывал – эти маленькие чудеса. Вот и все, теперь он окончательно освободился даже от тени этой женщины – навсегда...