Глава 1
За века... за миры, далеко-далеко... от Коровы Земун[4] русич пил молоко.
В небе звёздном река, меч вздымает рука, воин клятву даёт охранять в битвах род...
Ирий — сад в небесах, в волховских чудесах, в нём млечная река для Руси на века...
От свящённой Земун истекает она, широка и полна сытых струй молока...
Млечный Путь — русский путь в звёздных царствах пролёг, и от стрел и от пуль русич род свой сберёг...
За века, на века сок густой молока, как живая вода, исцеляет река...
Нескончаем поток, Запад зрит и Восток, снаряжают полки пить из русской реки...
За века все полки полегли у реки, не испив молока... сила русов дерзка, неустанна рука, а броня их крепка, их питает река от Коровы Земун...
Божий сад в небесах, во святых чудесах, православная рать охраняет свой рай...
Богородичный край, за века, на века грудь окрестит рука, слава их высока, доля их нелегка, но земли не уступят никому ни клочка...
Ты спроси мужика, ты спроси казака: «Сбережёте Россию?» — «На века! На века!»
Живоводна река и полна молока, глаз прозорлив стрелка и не дрогнет рука!
Млечный Путь — звёздный путь в Божьем царстве пролёг...
С неба к русским прибудет сила звёздных миров... струи бьют молока — и безбрежна река...
Беловодная Русь... на века, на века!
Каждый человек приходит красной рекой и уходит белой...
Каждый воин выходил из строя в монастырском дворе, припадал к земле и целовал её с клятвой...
Клялись самому Небу...
Текут реки ветров великих над их головами по Руси и поют о стародавнем, разносят с молодых уст клятву древнюю — уберечь славу отцов, ветры-стрибоги пляшут и поют над ними песнь хвалебную пращурам, они рубились славно за Землю Русскую, пришёл внуков черёд...
|
|
Заря красная освещает суровые лики воинов и кропит их брызгами солнечного огня, чтобы крепость и сила их удвоилась.
Славу пращуров их кресты монастыря и камни помнят, русские вольны и сильны, славу эту соколы в поднебесье кличут, и Бог над ними зрит дружину и благословляет на изгнание супостата с земли отчей, ибо ведает; что русские не станут убивать врага, если не нужда, если он не явится сам на смерть и тлен.
Солнышкин чистый огонь возжёг от трения дубовых палок, и стали освящены им воины. Вечером прыгали в озеро Чистик через костёр этого огня, сходили по одному на ключ святой, молились на все четыре стороны и задумывали на живое:
«Чарь водяной, чарь земляной, чарица водяная, чарица земляная, дайте мне водичи на доброе здоровье, очисти моё тело от болезней, а ты, быстрый ручей, неси мою болезнь в синее море...»
И если задумывали на живое и верили в жизнь — вода тиха, как стекло в ключе стыла. На мёртвое — ключ зыбился и бил песком со дна... следовало ещё молиться и Бога просить изменить судьбу... чтоб тиха вода стала и жизнь продолжилась... Живились воины явлённою стезёю...
Тьма свесила своё гузно на святые кресты, на мир праведный, пыжась задавить всё светлое и чистое, всё непорочное соблазном и грехами, грязью залить и похотью... десный путь этих людей её пугал и претил ей, докучала она каждому сердцу и лезла в глаза, мутила души кобью и смердением утробы геенны огненной страшила, старые грехи увеличивала многократно...
От святьбы монастыря, от чистоты и света его мытарилась она у прощального костра белых монахов, баяла им в уши былые бесстыдства, блазнила и взоры их сводила на Ирине сидящей с Егором...
|
|
Зазорно им было смотреть на жену учителя своего, но глаз не могли оторвать, тьмой усыплённые; ластовицей-касатушкой щебетала Ирина и тулилась к Быкову в прощальной тоске и дивие силы восторгала в душах молодых воинов, желавших коснуться её лепого мира; никакой нарок совестливости не мог остановить, ибо тьма шептала и шептала в уши младых бельцов велелепоту женскую и уверяла, что именно его любит дева сия и ждёт...
Паче прошлых вечеров пела Ирина песни женские, страдальные, зовущие к любви, и ничто не претила тьма, закрыв святьбу от глаз и уст их, и шептала: «Рцы же ей о любви ласковой, отринь соперника и возьми её — се твоё...»
Одна старица Мария видела сквозь тьму тоску этих взглядов живых и дивилась внуче своей, за крепь любви, ибо ополчились на святость любови их с Егором все силы тёмные, все злые бесы.
Не страшны им воины младые и сильные — страшны любовь и добро всепобеждающие и всеочищающие, свет любви резал тьму мечами огненными, и колыхалась она в глухом зле и срасталась и опять лезла к костру и в души сидящих...
Тьма... Недосягаема взору человека, кто может предсказать и чуять врага под сенью её таящегося, бредущего или ползущего... Тьма хранит тайны в себе и всех чёрных дел покровительница... Тьма-а...
Только слабое озарение луны и чистый дубовый огнь костра воюют с нею, да серебряная дорога Млечного Пути открывала светлый миг надежды, тракт звёздный-русский — в неведомые миры и пространства.
А на земле шевелятся во мгле океаны и леса исполненные тьмой, горы в сонной одури, зверь крадётся и сытится страхом жертвы пред ним, повязанной путами тьмы для погибели...
|
|
Тьма густа, как дёготь, заполнила все щели и углы, все ямы и сокрыла озёра и реки светлые, заглушила ключи чистые, тьма усыпила людей, убаюкала и заколдовала добрые помыслы... тьма магична и глубока, тьма бездонна, у неё нет звуков живых, она безгласна и мертва, холодна и омерзительно отвратна, как старый иссохший колодец стережёт беспечных глоткою сухой своею для погибели...
Тьма невидима, неощутима, горяча, как чёрная кровь дьявола, она населена вурдалаками и лешими, ведьмами и химерами, стерегущими заблудшего в жизни путника.
Тьма лженевинна и притворна, но именно под её сенью творятся страсти гадов и всё зло. Она несёт страданья и удушье, она умертвляет и разрывает сердца людям в страхе кошмарного сна... Силы тьмы забирают самых лучших, самых нужных Свету воинов, она охотится за их душами и змеюкой лезет в их сердца.
Тьма воинственна и текуча, как мёртвая вода...
Тьма — слюнявая пасть сатаны...
Тьма кромешна...
И не может осилить только одного — золотого креста русской души! Не может вынести любви и добра, этого могучего и яростного солнца, растворяющего и изгоняющего тьму...
Тьма боится России, ибо над нею горит вечно Млечный Путь — великая тропа Жизни и борьбы.
Сквозь тьму русский видит сей путь к Богу и идёт смело им, осеняясь крестным знамением зари восходящей и воюющей тьму... Идёт к горней чистоте...
* * *
И грянула её война: Ирина провожала Егора на фронт. Из жизни исчезли звук, запах, цвет и только Васенька золотиночкой светился в этом враз онемевшем и поблекшем мире.
Перед зарёю, Егор с Ириной удалились в луга росные, и любила она его так истово, так жалела и миловала, омывая слезами его лицо и губы, словно прощаясь с жизнью самой в великой тревоге и тоске по белому свету.
С растерзанной душою, с печалию женской великой, она забылась на мгновение на его плече, и явилось чудное видение пред её внутренним страдальным взором... С закрытыми глазами, в полусне-полуяви, она шептала спёкшимися губами внимавшему мужу своему:
— Край земли. Где-то рядом море и горы. Я одна. Сижу на ступенях древнего храма...
На дороге к храму появляется человеческая фигура в чёрной одежде. От неё отделяется мохнатый комок и с визгом бросается мне в ноги. Это — чёрный пудель...
Я жду. Я уже знаю, кто идёт ко мне. Страха нет, но состояние особое — торжественно-значительное. Ощущение взаимной зависимости не покидает меня. Но одновременно я понимаю, что он зависит от меня больше, чем я от него; я нужна ему, и поэтому я сильнее его.
...С улыбкой, с вихляниями он приближается, и меня обволакивают потоки какого-то скользко-холодного воздуха...
Это — мужчина среднего возраста, высокий, стройно-худощавый, с гладкими, как бы масляными чёрными волосами, с бледно-серым, выразительным, но постоянно меняющимся лицом.
— Моя королева, твой гость уезжает, и я пришёл к тебе.
— Как ты узнал?— спрашиваю я.
— Я знаю всё...
Я спокойна. Я независима, потому что знаю, что не отдам ему того, за чем он пришёл.
Энергия моего решения, кажется, доставляет ему физические мучения: он корчится, жуткие гримасы волнами перекатываются по его мгновенно постаревшему, дряхлому лицу...
— Моя королева, не мучай меня. Много света... Мне плохо, плохо! Покажи мне человеческие мерзости, и я окрепну, — хрипло, как будто его душат, выкаркивает он.
То ли мне стало его жаль, то ли для того, чтобы избавиться от омерзительного зрелища его превращений, то ли забыв, что он хитёр, я не выдержала и, отодвинув рукой внезапно возникший за моей спиной темный и грязно-сальный полог, указала ему взглядом на людей, смешавшихся в змеином клубке... Вязкий запах похоти окутывал гигантский клубок.
Первый глоток этого смрада чудесным образом подействовал на незнакомца; судороги мгновенно прекратились, он обрёл силу. Посмотрев на меня уже взглядом хозяина, он сказал:
— Моя королева! Я знаю — моей ты быть не можешь, но будь со мной: холоду моих желаний нужен огонь твоей страсти. Я долго ждал, когда здесь загорится такой огонь. Поверь, на земле ещё не ведают о его великой силе. Нет на земле того, кто владеет тайной огня, того, кто должен принять его.
— Он есть! Я рядом с ним и буду ждать его возвращенья!
— Но пришёл я. Впусти меня!
Он прикоснулся ко мне...
— Мне холодно.
— Я укрою тебя лилиями. Я дам тебе неземное знание наслаждений, золото и негу...
— Мне холодно...
Огромный воздушный покров, сотканный из белых лилий, закрыл меня.
— Боже, где спасение?! — в надежде спросила я у Неба, которое было ещё со мной.
И вдруг мощная волна молитвенного звука сорвала дьявольское покрывало, горячий поток подхватил меня и легко, как-то радостно-озорно понёс вверх. Мне кажется, что этот горячий поток — живое, разумное и очень родное существо.
Я поняла, что возвращаюсь. Меня вспомнили.
А внизу метался грозный, но отчаянный вопль искусителя:
— Верни-ись!!!
Егор в забытьи слушал её и видел перед собою разорванную на куски священную книгу. Он собирал её листы, прилаживал деревянную обложку, обтянутую потемневшей от времени кожей, и тоже взмолился, напрямик обращаясь к Небу в смятении за Ирину:
— Боже! Это был зверь?
И вдруг увидел на книге ясно появившиеся, алые бегущие строки: «Зверь... Особый Зверь...»
Утреннее солнце обласкало их. И они проснулись в его горячих лучах. Чувство новой, победившей, торжествующей и теперь уже навсегда оставшейся в их мире любви уверенно и чисто овладело ими.
Склонившись над Егором, целуя его, трогая пальцами его лицо и грудь, Ирина вдруг начала читать молитву, особую, пришедшую к ней потоком солнечным. Поочередно касаясь то его груди, то своей, как в детской считалочке, она творила свой женский молитвенный плач:
Ты солнце,
Я луна...
Ты светел,
Я бледна...
Ты весел,
Я грустна...
Я хочу быть с тобою вдвоём
И ночью и днём...
С тобою вечно жить
У твоей груди...
И вечно тебя
Любить...
Егор ответно крепко обнял её и промолвил:
— Я видел сейчас во сне разорванную божественную книгу, рукописную и очень старую, с пожелтевшими от времени страницами, я собирал их и досель ощущаю тонкий пергамент в руках... Мы соберём эту книгу и победим зверя...
— Книга цела, — уверенно отозвалась Ирина.
— Но, я же явственно видел...
— Книга цела, я забыла тебе рассказать вчерашнее знамение.
— Расскажи...
— Мы шли с тобой к горизонту и достигли его. Перед нами был округлый край Земли, и мы остановились... перед небом, распахнутым, как гигантская книга. Небо было пронзительно синим, а три строчки, возникающие на правой стороне этой необычной книги, были белыми с мерцающей красной подсветкой.
Я услышала твой голос, ты читал, как молился, эти явленные строки:
«Дети мои! Прежнюю жизнь свою снимите, яко одежду грязную и ветхую, и познайте Закон Мой и так живите, тогда мужу будет дана Истина, а жене — Милость».
Когда ты прочитал, мне вдруг стало чудно спокойно, и я проговорила тебе с какой-то весёлой уверенностью: «Ты познаешь... а Милость мне будет послана через тебя»...
— Илий сказал, что горение Веры — выше пламени знаний...
— И что самое необоримое оружие — молитва, — добавила Ирина, — только молитвой я поборола сейчас страшное явление чёрного человека с пуделем...
— Это был Зверь... терзающий Россию. Люди ополоумели и служат ему, ибо является он к ним в облике спасителя... Как разобраться заблудшим в истине, как отличить зло от добра, свет от тьмы... Только молитва и Слово Божье охранят нас от новых кровавых бед, от напасти и искушений...
Мы пришли в этот мир не праздновать в лени, а бороться. Отдыхать будем на небесах, а сейчас идёт страшный бой, и ты не отчаивайся за меня, не впадай в уныние... Я вернусь... Я скоро вернусь. Пора идти, солнце моё...
— Уже пора? — выдохнула со стоном Ирина и приникла к нему в дрожи и стоне прощальных.
Воплем стенала её душа, глаза списывали, запоминали облик Егора, ноздри жадно ловили его мужской дух, губы — вкус его губ, уши — голос его твёрдый и сильный.
Горели над монастырём кресты золотые под солнцем яростным.
* * *
Вновь приехавший Скарабеев захотел видеть старца Илия, и они, вместе с Окаемовым и Егором, отправились к заросшей кустами избушке. Нашли они дверь растворённою, а келью пустой. Только под иконами горела неугасимо лампадка, и Егор заметил, что масла в ней много, значит, старец где-то неподалёку.
Быков отправился в собор, потом в трапезную, спросил Ирину и Марию Самсоновну, но никто не видел Илия. Только караульные у ворот сказали, что монах вышел и направился в лес трое суток назад...
Обеспокоенный Егор доложил Окаемову и гостю о том, что Илий ушёл из монастыря трое суток назад, и запнулся, сказав о горящей лампадке. Кто же маслица подливал в нее? Окаемов словно прочёл мысли и раздумчиво промолвил:
— Что-то случилось очень важное... неиссякаема лампада...
— Немедленно выяснить, где он, разыскать и доложить. Пока не поговорю с ним, не уеду, — попросил Скарабеев.
Мария Самсоновна, увидев беспокойство Егора, сразу же незаметно вышла из ворот и направилась знакомой тропинкой в сторону леса. Когда она уже приближалась к опушке, услышала за спиной легкий топоток ног и, обернувшись, увидела догонявшего ее Васеньку. Мальчонка несся стремглав, взблескивая глазенками, и, запыхавшись, торопливо затараторил:
— Бабуня, я с тобой!
— Нельзя, милой, вона вечереет, а ну как стемнеет, и что тогда? Забоишься...
— Не забоюсь, я с тобой, — упорно твердил Вася, угнув лобастую головенку и чертя ногой землю.
— Иди-иди, Васюшко, я мигом обернусь и скоро тебя увижу...
— Я с тобой...
— Ах, наказанье мне, да уж ладно.
— Медвежонка нету и дедушки нету, пойдем искать.
— Аль кельюшку проведал, откель знаешь?
— Проведал.
* * *
В неизъяснимой сладости третьи сутки подряд Илий столпником был в послушании на своём заветном камне в лесной пустыньке... Он отринул все звуки и дела мирские, все мысли свои направил в небо, и нескончаемо текла живая вода молитвы из его уст.
Убогий старец крепью веры держался на огромном камне, давно не чуя ног и рук, не чуя самой устали и голода, все ложные искривления изошли из его мыслей, скорби и тяжести, — воспарили любовь и смиренномудрие.
И был он чист в сей миг в единой и непрестанной сердечной молитве, в совершенном погружении в богомыслие, в душевной тишине, возносящейся светом любви к небу.
Третьи сутки он слышал скулёж голодного медвежонка пред стопами и изредка бросал ему просвирку и сухарики, а сам не поддавался на искушения, кладя поклоны и крестным знамением осеняясь в истовом молении.
Нежное сердце убогого старца изнемогло, но Илий всё усиливал труды свои иноческие в молитвенном подвиге и прозорливости... Жизнь свою отдавая Богу и Пресвятой Богородице...
Столпника в ночное время искушали бесы, зловонными вихрями силились спихнуть с камня, изнуряли тело, но дух изнурить не могли и отступились в стенаниях и рыке зверином.
Илий прощал врагов своих падших, ибо сам незлобив был и всё полагал на гнев Божий и молчанием своим, молитвою святою отвергал и не дозволял победить врагам себя.
В совершенном самоуглублении ясный взор его устремился в небо; умная молитва текла лучом туда, в лазурные царства, к престолу Творца. Как не передать языком человеческим радость этого соединения, так и не узреть простым глазом ту красоту Горнего селения Спасителя, открывшуюся старцу.
Молился Илий не за себя — молился за Россию и просил дать знак, что будет с нею в сей страшный миг испытания от нашествия ворога.
...И снизошла благодать вечером третьего дня, в закатные огненные часы, столпом ослепительного света явилась Богородица пред ним и милостиво дозволила сойти с камня и прервать молитву непрестанную...
В это мгновение вышли на поляну старица Мария и Васенька. Илий торопливо подошел к павшей на колени Марии Самсоновне и промолвил:
— Дивитесь великой радости! — И вернулся к ослепительно освещённому валуну, с прижавшимся к нему испуганным медвежонком, закрывшимимся лапами, тихо скулящим...
Васенька смотрел во все глаза на красивую тётеньку среди поляны и дедушку Илия. Они благостно беседовали, лик у тётеньки был добрым, но строгим, и Вася отчётливо слышал их разговор, каждое слово впитывал и очень хотел прикоснуться к чудным одеждам её и ласку рук её испытать, но боялся шелохнуться, гладя по голове дрожащую в испуге бабушку Марию и успокаивая её:
— Не боись, бабуня, она хорошая... как солнышко светит, не боись, подними глаза от земли и взгляни, бабунь...
— Крестись, крестись, как учила, — шёпотом срывающимся проговорила Мария, пытаясь поставить Васеньку на колени, — крестись перед святым ликом.
И Васенька старательно крестился, и смотрел и слушал чудесную тётеньку, и колотилось детским умилением его сиротское сердечко.
Меж тем, на вопрос Илия о судьбе земли сей тетенька со вздохом отвечала:
— Мы с Иоанном Крестителем, святителем Николаем и святыми молили Спасителя, чтобы он не оставлял Россию. Сын мой отвечал, что в России так разлилась мерзость запустения среди Божьего народа, что невозможно терпеть эти беззакония... Мы продолжали молить Его, и Спаситель смилостивился и сказал мне: «Ради твоей любви к России, я не оставлю её. Накажу, но сохраню».
Ты избран, как истинный молитвенник России, передать Определение высшее о спасении для всей русской земли и народа её. Если Определение не исполнят правители нынешние, грядёт гнев Божий и Россия погибнет... Слушай и запоминай, и найди путь, чтобы об этом все узнали...
Немедля должны быть открыты все церкви, храмы и монастыри по России, семинарии и духовные академии...
Немедля, начать службу всюду, возвратить священников из тюрем и с фронтов... в Петербурге вынести из Владимирского собора чудотворную икону и обнести её с крестным ходом вокруг города — тогда ни один враг не ступит на святую землю.
Это — избранный небесами город, и сдавать его нельзя. Перед этой же Казанской иконою совершить молебен в Москве и тоже обвести ею город... Потом икона должна быть в Царицыне, сдавать его врагу тоже нельзя...
Затем икона должна идти с войсками до границ России, и, с её помощью, будет взята древняя русская земля, где стоит Кёнигсберг... Народ русский должен знать обо всём этом после победы в страшной войне, затеянной для уничтожения Руси Святой, её народа и Православия...
Каждый верующий православный воин должен знать, что смерти и забвения в бою нет... его ждёт несказанная награда — вечная радость общения с Богом в Его светлом Царствии, вечная память Отечества и народа Божия. Если народ просветлится и русская армия соединится с Церковью — Россия воскреснет...
— Непобедимая и непостижимая и Божественная сила Честнаго и Животворящаго Креста, не остави нас грешных, — умиротворённо промолвил Илий и низко поклонился явленной Матери Божией.
— Сим победиши, — ответила она.
Васенька с восторгом внимал происходящее, крестился, как учила бабушка Мария, и вдруг оборол страх и подбежал через поляну к сияющей светом тетеньке. Она улыбнулась ему, коснулась вихров на голове жаркой рукою и проговорила отцу Илию:
— Сей будет наш отрок... — И обратилась к старцу, добавила: — В сём святом монастыре под твоим учительством вижу рождение Православной Армии... Благословляю ея путь праведный.
Возвращаясь в монастырь, Илий не шёл, а летел на крылах незримых, так весел и лёгок был, так радостно увещевал Марию Самсоновну не пугаться виденного, а молиться ещё твёрже заступникам небесным.
Ибо, только через молитвы Господь всемогущий подаст силы защитникам России на духовную и воинскую брань с ворогом.
По пришествии в свою келью, он сразу же попросил к себе Скарабеева и уединился с ним надолго. Измождённый в непрерывном столпном бдении, Илий нашёл дивии силы, твёрдость духа и слова, чтобы передать высокому ратному гостю Определение Божье для спасения России.
Когда Скарабеев заколебался, что не воспримет Сталин этот путь и, в критический час, не отступится от коммунистического бесовского атеизма, старец уверенно заключил:
— Отступится, когда немец под Москвой и сил нету его остановить, а покуда верят всему иноземному, то пошли бельцов-воинов отсель для подтверждения изъявленной воли Божией к другому Его избраннику и молитвеннику... к митрополиту Гор Ливанских Илию, братской церкви Антиохийского патриархата.
Он ведает, что значит судьба России для всего мира, и ему было явление Богородицы при усердных молитвах во спасение России от нашествия вражеского. Он молился в каменной пещере и подтвердит Определение Божие для сатанинских слуг, засевших в Кремле...
Или они выполнят его, или погибнут и сгинет вся Российская земля... Иного выбора нет... Пошли немедля за письмом... Пусть Патриарх Антиохийский Александр III пришлёт своё обращение и подтвердит явление Божией Матери к митрополиту Илию... Ему дано такое же Определение для спасения, как и мне.
— Как же послать туда и кого? В Ливан?
— Пошли Окаемова и Быкова и с ними пять бельцов, а как ты это сотворишь — разумей сам. Время не терпит отлагательства. С Богом!
* * *
Сквозь нудный вой моторов и кромешную темень за окошками самолёта, в болтанке и вихрях небесных, Егор сидел на жёсткой скамье в чреве грохочущего чудища и явственно, близко слышал голос Ирины, её прощальные, ожёгшие душу нежные высокие слова...
Он слышал их и сейчас, оставаясь соединённым с нею незримыми нитями, по коим живыми токами летели они, обнимая и лаская душу светом её женским:
— Мой мир, мой дом — в твоей душе... Без тебя не восходит солнце, весна не сменяет зиму. Дыхание мира останавливается... Я часто вспоминаю слова моей бабушки, обращенные ко мне: «Жалкая ты моя, что же ты так любишь?!»
Я тоже думала — что это? Почему это ни с чем нельзя сравнить? И только сейчас, в страдании разлуки с тобой, поняла: ты — Белая Река, которая течёт по руслу моей души. Произошло с нами редкое и сокровенное: душа с душою встретилась.
Потому так сильны, а для людей необычны, все ощущения, которые ты вызываешь во мне.
Ты — моя молитва...
«Агница Твоя, Иисусе, Ирина зовёт велиим гласом: Тебе, Жених мой, люблю, и Тебе ищущи страдальчествую и сраспинаюся и спогребаюся крещению Твоему, и стражду Тебе ради, яко да царствую в Тебе, и умираю за Тя, да и живу с Тобою; но яко жертву непорочную приими мя, с любовию пожершуюся Тебе. Тоя молитвами, яко Милостив, спаси души наша»...
Егор прижался лбом к холодному стеклу самолёта и медленно растворил глаза, силясь увидеть её через мглу и звёздный мир, вдруг разом вырвавшийся из туч.
Звёзды близко лучились в его мокрых глазах, а губы шептали заветные слова Ирине, и не находилось ещё слов, чтобы выразить свою печаль и тоску о ней...
Егор напряжённо вглядывался в золотую россыпь и помнил слова Окаемова, что, по древним поверьям, это — души дедов, ставших Солнцами, и не мог разгадать вместе с Окаемовым, откуда древние пастухи тыщи лет назад знали, что звёзды — есть Солнца во Вселенной...
Пращуры не боялись смерти в бою за свой Род — весёлые умирали и уходили к горизонту, а потом ступали на голубую траву Сварги и шли к дедам своим на радость их зрящих...
Млечный Путь сиял над самой головой мириадами звёзд, они порошили в глаза, бесчисленными душами золотились, целыми родами и семьями сливались, иные мерцали еле заметно, другие горели ярко и чисто, согласно более великим подвигам... горели неугасимо путеводным русским трактом, птичьей лебединой дорогой, летели журавлиными станицами над землёю и вечностью...
Окаемов неспокойно вертелся на своём кресле, отбросив на пол мешавший парашют, уверенный, слегка подшучивающий над своим необычным положением в этой жизни. Тронул Егора за локоть и дурашливо сказал на ухо:
— Сейчас сядем в Тегеране и смоемся к моему другу Ахметке, у него шикарный духан, он нам и проводников подыщет.
— Нас же ждут в посольстве?
— Посольство — под неусыпным наблюдением немецкой агентуры, нам там появляться нельзя, к аллаху лишние инструкции и подозрительные рожи малиновых парней от Лубянки.
Мы выполняем особое задание, и надо к нему подходить творчески! Никаких посольств. Ты, как командир группы, требуй немедленно отвязаться от нас и ждать возвращения. Организовать отправку назад. Вот все их дела. К Ахметке!
— А у тебя и тут друзья? — подивился Егор.
— Труднее найти место, где их у меня нет. Опасность в том, что наши в посольстве могут оказаться хуже врагов по своему тугоумию. А если прознают о цели нашей, то не поверят и станут связываться с Москвой и ждать подтверждения...
Они же помешаны на инструкциях и секретности... и спеси столь, что меня начинает трясти после минуты общения. Восток же — коварен, его надо знать и чувствовать.
— Будь по-твоему, — согласился Егор, — только вряд ли отвяжемся от них.
— Отвяжемся... Мы археологи, и всё!
Самолёт приземлился, и к нему вмиг подкатили две легковые машины. Трое деловитых людей в лёгких плащах и шляпах сразу взяли командный тон, приказали грузить вещи и усаживаться самим. Окаемов легонько толкнул в бок Егора и уверенно проговорил:
— Отвезете нас на западную окраину города, в посольство мы не поедем.
— Таков приказ, — отрезал встречающий.
— Мы не поедем! — твёрдо заверил Егор, поддерживая Илью, — у нас мирная археологическая экспедиция, ещё дуриком прицепятся немцы и станут следить.
— Этот вопрос надо согласовать с Москвой, можем отвезти вас в отель, а после согласования катите куда вздумается.
— Ну, уж нет, — упорствовал Окаемов, — перед вылетом мы получили особые инструкции и выполняем приказ, — уверенно соврал он.
Встречавшие озадаченно переглянулись. Нарушать приказы они не умели. Потом один из них согласно кивнул головой и рассудил:
— Баба с возу — кобыле легче... У нас нет времени тут болтать, отвезём куда укажете... Но связь с нами не прерывайте — чужая страна.
Осклизлые, грязные и зловонные улочки предместья города. Истошно вопит муэдзин на минарете, призывая правоверных на утренний намаз: чужой рассвет, чужая земля, чужой хлеб...
Все семеро прибывших сидели в тесной комнатушке дома Ахмета, уже переодетые в восточные мужские платья, изучая документы и «легенды» о родителях-белоэмигрантах в Сербии.
Каким-то средством Окаемов придал лицам соплеменников южный загар, некоторым выкрасил волосы в тёмный цвет, учил здешним обычаям, советовал молчать и не лезть, куда попадя. Из соседнего дома дотекала заунывная музыка и вопли певца.
Ахмет устроил встречу с продавцом грузовиков в одном из элитных ресторанов. Окаемов взял с собой Быкова, Ахмет одел их в новенькие бостоновые костюмы, белоснежные сорочки и сам переоделся для деловой беседы.
Ресторан был недоступен для обычной публики, к подъезду подкатывали сверкающие лаком лимузины, из них важно вылезали дельцы с нафуфыренными дамочками, лакей распахивал дверь и подобострастно кланялся, получая щедрые чаевые.
Им отвели столик на четырёх человек в сумеречном углу, недалеко от эстрады. Ахмет вальяжно развалился на стуле и долго заказывал официанту экзотические восточные блюда, видно, решил царственно подивить своих гостей.
Стол уже был завален грудами закусок, блюдами с мясом и овощами, а официант всё тащил и тащил яства, ловко забирая опустевшие тарелки и ставя свежие с ещё более аппетитными лакомствами.
Владелец автомашин оказался тучным персом с большими навыкате глазами и слегка отвисшей нижней губой, за ней сиял ряд золотых коронок.
Ел он с алчным аппетитом, бараний жир блестел на двойном подбородке и усах; Егора подмывало сказать ему, чтобы он утерся салфеткой, но промолчал и с любопытством оглядывал полный зал.
Дверь ресторана отгораживала мусульманский мир и все его законы, тут шумно кутили, рекой лилось вино, запретное Аллахом для простых правоверных. Взвизгивали женщины; насытившиеся посетители чего-то ждали, всё чаще поглядывая на красочно убранную и освещенную эстраду.
Дым дорогих папирос и сигар плавал в воздухе всё гуще и резал глаза. О покупке машины договорились не сразу. Окаемов азартно торговался, как настоящий духанщик, и, наконец, ударили по рукам.
Егор заметил, что этот торг и виртуозное владение местным диалектом, доставляли наслаждение Илье Ивановичу гораздо больше, чем обжорный стол.
Внешне трудно было усомниться, что разговаривали два перса: ужимки, жестикуляции руками и витиеватый слог Окаемова был образцом искуснейшей школы старой русской разведки.
Он цитировал Коран и стихи известных восточных поэтов, начиная с глубокой древности, открывал персу такие тайны его родины, что тот пришёл в великое изумление и почтение...
Вдруг зазвучала тихая волнующая музыка. Что-то случилось на эстраде, посетители разом повернулись туда и приветствовали возгласами начало увеселительной программы.
Егор сидел спиной к сцене и обернулся при новом взрыве воплей, уловив краем глаза ещё более выпученный взгляд торгаша автомобилями, его хищно разинутый рот и стынущее сало на подбородке...
Обернулся и замер, потрясённый... Под заполошную музыку танцевал кордебалет в прозрачных тонких шальварах. Восточные девушки исполняли танец откровенного бесстыдства, вихляя бедрами и дёргая животами, груди их были чуть прикрыты фиолетовыми звёздами из тонкого шёлка.
Разгоряченные накрашенные глаза и томные улыбки на смуглых лицах, бешеный темп музыки и движений, но не это изумило Егора. В ресторане «Самовар» Харбина он видел подобные пляски.
Его потрясла медленно выходящая из-за кулис белая девушка... он сразу угадал, что она — русская. Жрущие посетители хохотали, тянули к ней руки, пускали слюни, похоть разлилась по залу при её появлении.
— Наташа-ханум! — прорычал сально лыбящийся перс.
Егор, как завороженный смотрел на её хлебное тело, ему стало больно и стыдно, он с отвращением оглядел зал, всё это чужое цивилизованное свинство. С какой-то особой тоской вспомнил Ирину и содрогнулся, представя её на месте Наташи-ханум...
Взгляд девушки был устремлён поверх толпы, поверх сидящих утекала из её взора печаль и невыносимая тоска. Маленькое невинное лицо было прекрасным и строгим при большом пенковом теле.
На стройных полноватых ногах её были натянуты какие-то несуразные черные чулки с пряжками к поясу; крепкие груди распирали легкий шелк; её обрядили во все проституточное, но эти гнусные тряпки смотрелись на её теле, как язвы и нелепы были... Она не вмещалась в одежды позора...
Егор видел в её глазах слёзы отчаянья и немой боли, но и проступала в них внутренняя гордость... её раздели, опорочили, но не сломили... Её белотелая мощная грация особо разительно выделялась на фоне смуглых танцовщиц, худых и вертлявых, она гляделась дорогим самоцветом на фоне тёмного тела...
И Егор понял, что её приходили смотреть, как диковину, как некую редкую чистоту, как бриллиант в грязи...
Замерло, заболело его сердце глубоким прозрением. Он понял, что подобное надругательство грозит его Родине... с неё тоже могут содрать одежду; выставят к позорному столбу алчуще-жрущие нелюди, будут орать и хохотать, раздевать, лапать сальными руками...
И, чтобы это не случилось с Россией и её народом, надо не только победить в войне, но и победить зверя, способного порушить все законы русской жизни, гармонии и любви, опоганить девственную душу Руси...
Егор уже знал, что такое Закон Любви, — это русская жизнь, это Ирина и Васенька, старец Илий и монастырь с молитвами и бельцами... Это борьба за любимое Отечество... Он неожиданно для всех промолвил вслух:
— Мы должны победить зверя!
— Ты это о чём, — спросил Окаемов, пристально глядящий на сцену.
— А ты разве не видишь, что Наташа — символ России?
— Да, да... до чего мила... верным делом дочь какого-нибудь князя или графа... Породу видно...
— Ничего ты не понял, Окаемов, — со вздохом обронил Егор, — пошли отсюда, я этого видеть больше не могу... не в силах смотреть на оргию унижения...
* * *
Утром Егор тоскливо поглядывал в окно, и вдруг, в комнату вошёл какой-то незнакомый усатый человек. Быков настороженно вгляделся и расхохотался.
Только по походке и ещё незримым почти приметам он узнал Окаемова, столь разительно тот переменился, а уж с Ахметкой тараторил без передыху без всякого акцента.
— Собирайтесь, — приказал Окаемов, — сейчас подойдёт машина, все документы готовы, через час отправляемся, — он подмигнул Егору и вышел улаживать ещё какие-то дела.
Вскоре старенький грузовой автомобиль пылил по дороге. В его кузове на соломе тряслись неряшливо одетые, пропыленные рабочие археологической экспедиции. В задке кузова гремели лопаты и кирки.
Тяжёлая корзина с виноградом стояла посредине, и бельцы с удовольствием поглощали золотистые сладкие гроздья.
— Там ребята на фронте кровь проливают, а мы винограды жрём от пуза, — недовольно проворчал Николка Селянинов и с тоской оглядел непривычные вологодскому глазу безлесные пространства.
— Так надо, брат, — тихо ответил Егор, — так надо... и молодёжь такими разговорами не устыжай... Ещё неведомо, что нас ждет за этими холмами и долами... в этой расчудесной стороне.
— Да я так... пострелять бы от скуки...
Они проезжали какие-то границы и городки, и везде Окаемов важно разговаривал с проверяющими, показывал документы и надменным хозяином смотрел на рабочих в кузове.
Совал деньги полицейским и гвардейцам неведомых для бельцов народностей, проживающих тут со времён вавилонского столпотворения, перемешавшихся кровью и многими войнами. Угрюмый шофёр Ахметки глядел на всё бесстрастно и привычно, видно, возил грузы и похлеще.
На место прибыли почти через неделю; ломалась машина, застревала в арыках, кончалось горючее и ещё много разных приключений выпало на долю скитальцев в этом опасном путешествии.
Хорошо, хоть не потребовалось оружие, упрятанное в двойном дне кузова грузовика, и они могли выхватить его мгновенно. Да и без оружия эти семеро оборванных людей способны натворить столько, что и не снилось всем проверяющим на постах и заставах.
Сытая и беззаботная жизнь разбаловала «археологов», и они всё беспечнее глазели на окружающий мир, дивясь ему и недоумевая. Как тут можно жить и зачем жить так, не по-русски, распахивая поля ещё сохой и мотыгой, добывая себе хлеб, облитый потом.
Егор изредка взглядывал на Николу Селянинова и тихо смеялся над его убогим видом. Одет северный боярин был в неописуемые лохмотья, перелатанные и потёртые, потерявшие цвет.
Но вологодский был природно сметлив, всё зорко подмечал: как ходят местные, как здороваются, как кланяются и жестикулируют руками.
Уже через неделю он болтал с Окаемовым на местных наречиях, кивал из кузова прохожим и, как у себя в Барском, приветливо и добросердечно здороваясь с ними, желал урожая и увеличения поголовья скота...