Это была одна из столиц угля. В прежние времена сюда привозилось больше товаров, чем во многие другие районы страны, - толпа на улицах была цветистой, нарядной. Чувствовалось, что это южный город, всегда было много фруктов, цветов, голубей. Теперь толпа поредела и стала неприметной, серой, люди одеты были с небрежным однообразием, будто нарочно опустились, было такое впечатление, что они даже не моются. А внешний колорит улице придавали мундиры, погоны и бляшки вражеских солдат и офицеров - больше всего немцев и итальянцев, но также и румын и венгерцев, - только их говор был слышен, только их машины, выпевая клаксонами, мчались по улицам, завивая пыльные смерчи. Еще никогда в жизни не испытывал Иван Федорович такой кровней личной жалости и любви к городу и к его людям.
Было такое чувство, что вот у него был дом и его изгнали из этого дома, и он тайком прокрался в родной дом и видит, что новые хозяева расхищают его имущество, захватали грязными руками все, что ему дорого, унижают его родных, а он может только видеть это и бессилен что-либо сделать против этого.
И на подруге жены лежала эта же общая печать подавленности и запущенности: она была в заношенном темном платье; русые волосы небрежно закручены узлом; на ногах, давно не мытых, шлепанцы, и видно было, что она так и спит, с немытыми ногами.
- Маша, да разве можно так опускаться! - не выдержал Иван Федорович.
Она безучастно оглядела себя, сказала:
- В самом деле? Я и не замечаю. Все так живут, да так и выгодней: не пристают… Впрочем, в городе и воды-то нет…
Она замолчала, и Иван Федорович впервые обратил внимание на то, как она похудела и как пусто, неприютно у нее в комнате. Он подумал, что она, должно быть, голодает и давно распродала все, что имела.
|
|
- Ну, вот что, давай поснидаем… Мени тут одна жинка добре наготовила всего, - така умнесенька жинка! - смущенно заговорил он, засуетившись возле своей котомки.
- Боже мой, да разве в этом дело? - Она закрыла лицо руками. - Возьмите меня с собой! - вдруг сказала она со страстью. - Возьмите меня к Кате, я готова служить вам всем, чем могу!… Я готова быть вашей прислугой, лишь бы не это каждодневное подлое унижение, не это медленное умирание без работы, без всякой цели к жизни!…
Она, как всегда, говорила ему «вы», хотя знала его с дней замужества Кати, с которой дружила с детства. Он и раньше догадывался, что она потому не может обращаться к нему на «ты», что не может отрешиться от чувства расстояния, отделявшего ее, простую чертежницу, от него, видного работника.
Тяжелая поперечная складка легла на открытом лбу Ивана Федоровича, и его живые синие глаза приняли суровое, озабоченное выражение.
- Я буду говорить с тобой прямо, может быть грубо, - сказал он, не глядя на нее. - Маша! Коли б дело шло о тебе, обо мне, я б мог забрать тебя до Кати и сховать вас обеих и сам сховаться, - сказал он с недоброй горькой усмешкой. - Да я слуга государства, и я хочу, щоб и ты наикраще послужила нашему государству: я не только заберу тебя отсюда, я хочу здесь бросить тебя у самое пекло. Скажи мне прямо: согласна? Маешь на то силу?
- Я согласна на все, лишь бы не жить той жизнью, какой я живу! - сказала она.
- Ни, то не ответ! - сурово сказал Иван Федорович.- Я предлагаю тебе выход не для спасения твоей души, - я спрашиваю: согласна ты служить народу и государству?
|
|
- Я согласна, - тихо сказала она.
Он быстро склонился к ней через угол стола и взял ее за руку.
- Мне нужно установить связь со своими людьми здесь, в городе, но я не могу положиться ни на одну явку из тех, что мне дали… Ты должна найти в себе мужество, хитрость, як у самого дьявола, - проверить явки, что я дам тебе. Пойдешь на это?
- Пойду, - сказала она.
- Завалишься - будут пытать на медленном огне.Не выдашь?
Она помолчала, словно сверялась со своей душой.
- Не выдам, - сказала она.
- Так слухай же…
И он при тусклом-тусклом свете коптилки, еще ближе склонившись к ней, так, что она увидела свежий рубец на одной из залысин на виске, дал ей явку здесь же, на Каменном броде, которая, казалось ему, была надежней, чем другие, и которая была ему особенно нужна. Она, эта явка, казалась ему более надежной потому, что была оставлена разведывательными органами, и особенно нужна потому, что только через нее он мог узнать, что творится не в одной области, а и на советской стороне.
Маша изъявила готовность сейчас же пойти туда, и это соединение наивной жертвенности и неопытности так и пронзило сердце Ивана Федоровича. Лукавая искорка на одной ножке запрыгала из одного его глаза в другой.
- Хиба ж так можно! - сказал он с веселой и доброй укоризной. - То же требует изящной работы, як в модном магазине. Пройдешь свободно, среди бела дня, я тебя научу, как и что… Мени ж треба ще и с тылу себя обеспечить! У кого ты живешь?
Маша снимала комнату в домишке, принадлежащем старому рабочему паровозостроительного завода. Домишко был сложен из камня и разделен сквозным коридором с двумя выходами - на улицу и во двор, огороженный низкой каменной оградой, - разделен на две половины: в одной половине были комната и кухня, в другой - две маленькие комнатки, одну из которых снимала Маша. У старика было много детей, но все они уже давно отделились: сыновья были кто в армии, кто в эвакуации, дочери - замужем в других городах. По словам Маши, хозяин квартиры был человек обстоятельный, немного, правда, нелюдимый, книжник, но честный.
|
|
- Я выдам вас за дядю из села, брата матери, - мать моя тоже была украинка. Скажу, что я сама написала вам, чтоб приехали, а то, мол, трудно жить.
- Ты сведи своего дядю до хозяина: побачим, який вин там нелюдим! - с усмешкой сказал Иван Федорович.
- А какая уж там работа, на чем работать-то? - мрачно бубнил «нелюдим», изредка вскидывая крупные, навыкате глаза на бороду Ивана Федоровича и на рубец на правой его залысине. - Два раза мы сами оборудование с завода вывозили, да немцы бомбили нас несколько раз… Строили паровозы, строили танки и пушки, а нонче чиним примуса и зажигалки… Кой-какие коробки от цехов, правда, остались, и если пошарить, много еще оборудования есть по заводу то там, то здесь, да ведь это, как сказать, требует настоящего хозяина. А немцы… - Он махнул заскорузлым кулаком на маленькой сухой руке. - Несерьезный народ!… Плавают мелко и - воры. Поверишь ли, приехало на один завод сразу три хозяина: Крупп, - раньше завод был гартмановский, так его акции Крупп скупил, - управление железных дорог и электрическая компания - той досталась наша ТЭЦ, ее, правда, наши перед уходом взорвали… Ходили они, ходили по заводу и давай делить его на три части. И смех и грех: разрушенный завод, а они его столбят, как мужики при царе свои полоски, даже поперек дорог, что связывают завод, ямы порыли, как свиньи. Поделили, застолбили, и каждый остатки оборудования повез к себе в Германию. А тем, что помельче да похуже, тем они торгуют направо и налево, как спекулянты на толкучке. Наши рабочие смеются: «Ну, дал бог хозяев!» Наш брат за эти годы привык, сам знаешь, к какому размаху, а на этих ему не то что работать, а и смотреть-то муторно. Ну, а в общем смех-то получается сквозь слезы…
Они сидели при свете коптилки, Иван Федорович с длинной своей бородой, притихшая Маша, скрюченная старуха и «нелюдим», - страшные тени их сходились, расходились, расплывались на стенах и по потолку; все они, сидящие, походили на пещерных жителей. «Нелюдиму» было лет под семьдесят, он был маленького роста, тощий, а голова крупная, ему трудно было держать ее, говорил мрачно, однотонно, все сливалось в одно «бу-бу-бу-бу». Но Ивану Федоровичу приятно было слушать его не только потому, что старик говорил умно и говорил правду, а и потому, что ему нравилось, что рабочий человек так обстоятельно, подробно знакомит с промышленными делами при немцах случайно забредшего мужика.
Иван Федорович все-таки не выдержал и высказал свои соображения:
- Мы на селе у себя вот как думаем: ему у нас на Украине промышленность развивать нет никакого расчета, промышленность у него вся в Германии, а от нас ему нужен хлеб и уголь. Украина ему вроде как колония, а мы ему - негры… - Ивану Федоровичу показалось, что «нелюдим» смотрит на него с удивлением, он усмехнулся и сказал: - В том, что наши мужики так рассуждают, ничего удивительного нет, народ сильно вырос, - на крайний случай можем с нашего одного села набрать министров для какой-нибудь там Швейцарии… - И лукавая искорка так и пошла скакать у Ивана Федоровича из одного глаза в другой.
- Так-то оно так… - сказал «нелюдим», нисколько не удивившись на рассуждения Ивана Федоровича. - Ну, хорошо - колония. Выходит, они хозяйство на селе двинули вперед, что ли?
Иван Федорович тихо засмеялся:
- Озимые сеем по пропашным да по стерне озимого и ярового, а землю обрабатываем тяпками. Сам понимаешь, сколько насеем!
- То-то и оно! - сказал «нелюдим», не удивившись и этому. - Не умеют они хозяйничать… Привыкли сорвать с чужих, как жулики, с того и живут, и думают о такой, прости господи, культурой покорить весь свет, - глупые звери, - беззлобно сказал он.
«Эге, диду, да ты такому хлеборобу, як я, сто очков вперед дашь!» с удовольствием подумал Иван Федорович.
- Вы когда к своей племяннице проходили, вас не видел кто-нибудь? - не меняя тона, спросил «нелюдим».
- Видать - не видал, да чего мне бояться? Я при всем документе,
- Это я понимаю, - уклончиво сказал «нелюдим», - да ведь здесь порядок, что я должен заявить о вас в полицию, а ежели вы не надолго, так лучше так обойтись. Потому я скажу вам прямо, Иван Федорович, что я вас сразу узнал, ведь вы у нас сколько на заводе бывали, неровен час узнает вас и недобрый человек… Нет, жинка правильно говорила Ивану Федоровичу всегда, что он родился в сорочке.
Рано утром другого дня Маша, сходившая по явке, привела к Ивану Федоровичу незнакомого человека, который, к великому изумлению Ивана Федоровича и Маши, приветствовал «нелюдима» так, как будто они только вчера расстались. От этого человека Иван Федорович узнал, что «нелюдим» был из своих людей, оставленных в подполье.
От этого же человека Иван Федорович впервые узнал, как далеко залез немец в глубь страны: это были дни, когда завязывалась великая сталинградская битва.
Все ближайшие дни Иван Федорович был занят восстановлением порванных связей - по городу и по всей области.
И в разгар этой деятельности тот самый человек, через которого Иван Федорович проник в организацию, привел к нему Любку-артистку.
Любка, как и большинство жителей Краснодона, не знала подлинных обстоятельств гибели заключенных краснодонской тюрьмы. На запросы родных в немецкой жандармерии и в полиции отвечали, что заключенных вывезли в Ворошиловград, но по прежнему опыту все предполагали, что заключенных вывезли куда-нибудь в Верхнедуванную рощу и там расстреляли.
Некоторое время Иван Федорович сидел мрачный, не в силах говорить. Жалко, мучительно жалко было ему Матвея Костиевича. «Такой добрый казак був!» думал он. Внезапно ему пришла в голову мысль о жене: «Как-то она там, одна…»
- Да… - сказал он, - Тяжкое подполье! Такого тяжкого ще не було на свити… - И он зашагал по комнате и заговорил с Любкой так, как если бы говорил сам с собой. - Сравнивают наше подполье с подпольем при той интервенции, при белых, а какое может быть сравнение? Тогда все лучшие силы народа были при своем месте - на шахте, на заводе, на селе, а у нас все наиболее сознательные, деятельные, организованные - на фронте, в эвакуации, - остались разрозненные, самые неискушенные люди. Они б готовы все сделать, чтобы прогнать немца, да не знают, как, а нас, людей, кто знает, нас тут маловато. А сила террора у этих катов такая, что беляки - дети перед ними, - эти губят людей миллионами… Но есть у них одно слабое место, такое, как ни у кого: они - глупые, тупые, все делают по указке, по расписанию, живут и действуют среди народа нашего в полной темноте, ничего не понимая… Вот что надо использовать! - сказал он, остановившись против Любки, и снова зашагал из угла в угол. - Надо это народу объяснить, чтобы он научился их обманывать и не боялся их. Народ надо подбодрить, организовать,- он сам даст из себя силы, Наши люди должны не в лес прятаться, - мы, чорт побери, живем в Донбассе! - а итти на шахты, на села, даже в немецкие учреждения - на биржу, в управу, в дирекционы, сельские комендатуры, в полицию, даже в гестапо. Разложить все и вся диверсией, саботажем, беспощадным террором изнутри!… Маленькие группки из местных жителей - рабочих, селян, молодежи, человек по пять, но повсюду, во всех порах… Неправда! Заляскает у нас немец зубами от страха! - сказал он с таким мстительным чувством, что оно передалось и Любке, и ей стало трудно дышать. - Тебя как звать? - спросил он, снова остановившись против нее. - Вон оно как, - то ж не дило: така гарна дивчина не может быть Любка, а Люба! - И веселая искорка скакнула у него в глазу.- Ну, кажи, що тоби треба?
С мгновенной яркостью Любка представила себе, как они стояли, семеро, в комнате, построившись в шеренгу, и низкие темные тучи бежали за окном, и каждый, кто выходил перед строем, бледнел, и голос, произносивший клятву, подымался до высокой звенящей ноты, чтобы скрыть благоговейное дрожание, и текст клятвы, написанный Олегом и Ваней Земнуховым и утвержденный ими всеми, в этот момент вдруг отделился от них и встал над ними, более суровый и непоколебимый, чем закон. Любка вспомнила это, и от волнения, вновь ее охватившего, ее лицо стало белым, и на нем с необыкновенной силой выразительности выступили голубые детские глаза с жестоким стальным отливом.
- Нам нужны совет и помощь, - сказала она.
- Кому вам?
- Молодой гвардии… У нас командиром Иван Туркенич, он лейтенант Красной Армии, попал в окружение из-за ранения. Комиссар - Олег Кошевой, из учеников школы имени Горького. Сейчас нас человек тридцать, принявших клятву на верность… Организованы по пятеркам, как раз как вы говорили, - Олег так предложил…
- Молодец ваш Олег!…
Иван Федорович с необычайным оживлением присел к столу, посадил Любку против себя и попросил, чтобы она назвала всех членов штаба и охарактеризовала каждого из них.
Когда Любка дошла до Стаховича, Иван Федорович опустил уголки бровей.
- Обожди, - сказал он и тронул ее за руку. - Як его зовут?
- Евгений.
- Он был с вами все время или пришел откуда?
Любка рассказала, как Стахович появился в Краснодоне и что он говорит о себе.
- Вы к этому парубку относитесь с осторожностью, проверьте его. - И Иван Федорович рассказал Любке о странных обстоятельствах исчезновения Стаховича из отряда. - Когда б он в немецких руках не побывал, - сказал он раздумывая.
На лице Любки отразилось беспокойство, тем более сильное, что она недолюбливала Стаховича. Некоторое время она молча смотрела на Ивана Федоровича, потом черты ее лица разгладились, глаза посветлели, и она спокойно сказала:
- Нет, этого не может быть. Наверно, он просто струсил и ушел.
- Почему ты так думаешь?
- Ребята его давно знают как комсомольца, он парень с фанаберией, а на такое не пойдет. У него семья очень хорошая, отец старый шахтер, братья-коммунисты в армии… Нет, не может того быть!
Необыкновенная чистота ее мышления поразила Ивана Федоровича.
- Умнесенька дивчина! - сказал он с непонятной ей грустью в глазах. - Было время когда-то, и мы так думали. Да видишь ли, дело какое, - сказал он ей так просто, как можно было бы сказать ребенку, - на свете еще немало людей растленных, для коих идея, как одежда, на время, а то и маска, - враги народа немало дали тому примеров, фашисты воспитывают таких людей миллионами по всему свету,- а есть люди просто слабые, коих можно сломать…
- Нет, не может быть, - сказала Любка, имея в виду Стаховича.
- Дай бог! А если струсил, может струсить и еще раз.
- Я скажу Олегу, - коротко сказала Любка.
- А ты все поняла, что я говорил? Любка кивнула головой.
- Вот так и действуйте… Ты связана с тем человеком, что привел тебя? Его и держись. А коли уж очень приспичит по вашим делам, найдешь меня, - я того человека предупрежу.
- Спасибо, - сказала Любка, глядя на него повеселевшими глазами.
Они оба встали.
- Передавай наш боевой большевистский привет товарищам молодогвардейцам. - Он своими небольшими, точными в движениях руками осторожно взял ее за голову и поцеловал в один глаз и в другой и слегка оттолкнул от себя. - Иди, - сказал он.