И даже необъяснимое разрушение башни маяка в Дарк-Пойнте, того самого, что некогда высился на скалистом мысу в этой части Корнуолла, припишут ярости невероятно сильного шторма, который подточил основания и обрушил изрядно обветшавшее строение, заброшенное и всеми забытое в течение последних пятидесяти лет.
Поэтому я позволю себе обратиться к тем, кто способен прозреть связи между кажущимися разрозненными фактами и усмотреть в них свидетельство и указание на некие события, безусловно ужасные и неприглядные, о которых сторонники фальшивых очевидностей и рациональных теорий не могут и подозревать.
С юным Эштоном я свел знакомство еще в Университете, ибо его увлечение народными преданиями счастливо гармонировало с моими собственными склонностями. Его уверенность в том, что мифологические циклы указывают на некую древнюю память человеческого рода о временах давно ушедших, разделялась мной чуть более, чем полностью. Часами мы вели жаркие споры о том, могли ли и впрямь существовать цивилизации более древние, чем созданные человеком, такие, что расцветали и приходили в упадок в эпохи, соответствующие самой юности нашей планеты; о странных, нездешних руинах, скрытых в непроходимых уголках земли, развалинах строений, возведенных очевидно нечеловеческими существами во времена, когда на землю еще не ступила нога наших первопредков. После окончания курса наши дороги разошлись, однако мы продолжали обмениваться письмами. Я остался в Англии, зарабатывая на жизнь сочинением книг по древней и средневековой истории, в то время как мой приятель посвятил себя путешествиям по удивительным и экзотическим местам в погоне за неопровержимыми доказательствами подлинности содержащихся в мифах сведений.
|
|
Друг мой и прежде не баловал меня предварительными уведомлениями о скором возвращении, так что появление юного Эштона на ступенях моего дома этим летом не стало для меня невероятным сюрпризом. Некоторое время назад я нанял небольшой коттедж в предместье Риветона, крохотного городка среди вересковых полей Йоркшира, ибо желал уединиться в тишине и спокойствии, столь необходимых мне для завершения труда по истории средневекового ведовства. Тем не менее появление друга весьма меня обрадовало — ибо составило уважительную причину для того, чтобы с легким сердцем на время забросить литературные занятия и предаться праздности.
Однако облик друга и его манера держаться привели меня в нешуточное волнение. Эштон и прежде отличался высоким ростом и чрезвычайной худобой, но ныне исхудал совершенно и выглядел неестественно и болезненно. В довершение всего мне показалось, что на высохшем лице жили лишь глаза — но взгляд их стал мрачным и пронизывающим.
Пригласив старинного знакомца в дом, я провел его в переднюю. Там он сразу устремился к окну и уселся в непосредственной близости от него, то и дело кидая подозрительные взгляды на главную улицу нашей деревни, словно бы кого-то высматривая или опасаясь чьего-то прихода. Налив гостю выпить, я сел за стол и принялся терпеливо ждать объяснений столь неожиданному визиту, удивляясь про себя, каким образом Эштон сумел отыскать мое нынешнее местопребывание — ведь последнее письмо ему было писано и отправлено из Лондона.
|
|
Извинившись за то, что не предупредил о визите, Эштон сказал следующее:
— Мартин, я хочу попросить тебя об услуге.
И он жестом показал на печатную машинку и бумаги на столе.
— Судя по всему, у тебя по горло работы с книгой, которую наверняка нужно поспеть написать к сроку. Однако я в отчаянном положении, и мне нужна твоя помощь.
— Говори, что мне нужно делать, — решительно кивнул я.
— Мне нужно отыскать одну книгу. А после того, как она окажется у меня в руках, помочь с расшифровкой.
— Однако же ты положительно уверен, что найдешь ее, — заметил я.
Припоминая склонность моего друга к странствиям по местам насколько удивительным, сколь и далеким, я втайне надеялся, что он не предложит мне отправиться с ним на другой конец земли.
Эштон молчал, изучая содержимое своего бокала, и я приметил, что пальцы у него дрожат. Теперь, оказавшись со старинным другом лицом к лицу, трудно было предполагать, что это все тот же Эштон, которого я знал в Университете. В те времена он выглядел уверенным в себе, даже несколько самоуверенным. А теперь мой друг то и дело искоса посматривал на улицу, словно опасаясь, что кто-то или что-то притаился снаружи, собираясь напасть.
Наконец он вперил в меня взгляд сколь тревожный, столь и проницательный, и заговорил. В голосе его слышалась напряженность, заставившая меня внутренне содрогнуться.
— Если книга до сих пор цела, я точно знаю, где ее искать. К сожалению, древние манускрипты содержат сведения такого рода, что я опасаюсь показывать их кому-либо, кроме тебя. Меня не страшат молва и насмешки, дело в другом. Знание, которое даруют эти книги, может превратиться в опасное оружие в руках людей злонамеренных или просто неподготовленных.
|
|
— Понятно. Но почему ты пришел именно ко мне?
— Потому что ты читаешь по-староанглийски. И не презираешь предания старины и легенды, подобно нынешним ученым, которые готовы признать существующим лишь то, что можно пощупать руками и измерить с помощью инструментов. Мне нужна помощь человека, который не чуждается подобных вещей и готов ими заняться.
— Ну и где же находится искомая книга? — спросил я, и вопрос прозвучал более резко, чем мне хотелось бы.
— Боюсь, я не могу тебе открыть это сейчас. Но можешь быть уверен в одном — эта книга в Корнуолле.
Видно, сомнения мои столь явно проявились в выражении лица, что мой друг немедленно принялся за длинные и не сильно внятные разъяснения: из его скороговорки я уяснил, что после окончания университета дороги наши разошлись даже дальше, чем изначально хотелось бы предполагать. Эштон целиком посвятил себя поискам крупиц истины в старинных преданиях, унаследованных от самых давних времен, когда род человеческий еще только осваивался на земле. О самых спорных вещах он предпочитал говорить обиняками — а мне оставалось лишь удивляться собственному невежеству в подобных вопросах.
Негромко, почти шепотом, Эштон поведал и о древних книгах, которые, согласно легендам, столетиями хранились его предками — и тщательно скрывались от остальных. Если бы эти фолианты попались на глаза посторонним (правда, для начала придется допустить, что они и впрямь существовали…), предки Эштона наверняка попали бы на костер по обвинению в колдовстве.
Друг мой выглядел взвинченным, однако до странности уверенным в правдивости излагаемых им сведений. В конечном счете любопытство во мне пересилило осторожность, и я дал Эштону неохотное согласие сопровождать его в поездке в Корнуолл и приютить его на сегодняшнюю ночь, с тем чтобы завтра с раннего утра мы смогли безотлагательно пуститься в путь.
В поезде я услышал много нового о семейной истории Эштонов. Поскольку ныне мой друг с полным правом полагал меня соучастником своих разысканий, он держался более открыто и откровенно рассказывал мне о вещах любопытных, однако же на первый взгляд совершенно фантастических. Только его родственники по матери, семейство Тревалленов, сохраняло память о неких жутких событиях и знаниях, сберегаемых в неприкосновенности в течение двух тысяч лет. Как у Эштона получилось проследить свою генеалогию так далеко в прошлое, он не раскрыл — однако то, что подобная традиция просуществовала так долго и ни разу не прервалась, казалось не слишком правдоподобным. Нет, я нисколько не сомневался, что было проведено самое тщательно расследование… Во время своей последней поездки в Америку, сказал он, главной задачей стало отыскать свидетельства и сведения о той ветви семьи, что в семнадцатом веке эмигрировала в Новую Англию — причем искать их предполагалось в документах давних ведовских процессов, как известно, состоявшихся в Старом Салеме и других городках Восточного побережья.
Однако эти скудные сведения оказались лишь малым ручейком, к тому же отведенным от основного русла подлинной семейной традиции. Треваллены жили в Корнуолле с тех самых пор, когда их предки были вынуждены бежать сюда, спасаясь от наступающих римских армий, — и в Корнуолле они жили до тех пор, пока несколько лет назад не скончались родители Эштона.
Я выслушивал все это с неким непонятным, но растущим беспокойством в душе, ибо что-то в словах моего друга пробуждало во мне смутное, но нехорошее предчувствие. Кроме того, я бы не поручился, что бедный Эштон находился в здравом рассудке. Оставалось только догадываться, что за страшные и странные события преследовали его предков с материнской стороны, однако даже скупые намеки позволяли подозревать, что речь идет о чем-то ужасном и крайне пугающем. Должен признаться, что время от времени меня посещало раскаяние: зачем я не прислушался к просьбам и оставил тихие долины Йоркшира, где бы и по сей день мог бы пребывать в спокойствии и безмятежности?
В Пензанс мы прибыли еще до темноты. Машина Эштона стояла у вокзала — там, где он ее и оставил утром прошлого дня. Солнце село где-то через полчаса, однако этого времени оказалось достаточно, чтобы рассмотреть окружающий ландшафт. Мы ехали по узким, извитым дорожкам вдоль оскалившегося камнями побережья. Выезжая из города, я ожидал увидеть пейзаж, сходный с тем, что встречал меня в родных местах на севере Англии. Однако, приглядываясь к низким, словно сгорбившимся холмам и вересковым пустошам с одной стороны и отвесным утесам с другой, трудно было не заметить разницы.
Нет, взятые по отдельности, вересковые поля, холмы и океан казались совершенно обычными. Однако в том, как они соединялись между собой, образуя блеклый ландшафт, затопляемый лучами закатного светила, сквозило что-то странноватое и внушающее беспокойство. Что-то в этом пейзаже не сочеталось — и это неуловимое что-то действовало мне на нервы. Холмы на горизонте, казалось, сошлись слишком тесно — не иначе пытаясь скрыть какую-то неприглядную тайну из далекого прошлого.
Основываясь на впечатлениях, полученных от рассказов Эштона, я ожидал, что друг мой привезет меня в уединенную усадьбу, далеко отстоящую от прочего человеческого жилья. Однако с наступлением темноты мы въехали в небольшую живописную деревеньку, где он остановил авто рядом с двухэтажным домом в конце узенькой улочки чуть в стороне от главной. Подхватив с заднего сиденья чемодан, я последовал за Эштоном через сад, очевидно примечая, что друг мой то и дело оглядывался по сторонам с опаской. В особенности часто он посматривал в сторону какой-то одному ему ведомой точки на горизонте — похоже, что-то его в ней не на шутку тревожило. Я уже хотел было полюбопытствовать насчет столь странной манеры вести себя, однако что-то меня удержало — возможно, нежелание усугублять и без того нездоровое беспокойство, явно владевшее приятелем. И без того представлялось совершенно очевидным: Эштон чего-то боится, и это что-то таится в густеющей темноте вечера. Однако я, сколько ни смотрел по сторонам, ничего пугающего не заметил.
Отперев дверь, он пропустил меня в дом и тут же захлопнул дверь, тщательно провернув ключ в замке. Включив в комнате свет, Эштон усадил меня в кресло, а сам принялся хлопотать у широкого, выложенного камнем камина, готовясь зажечь приготовленные поленья. Я же осматривал комнату, тут же приметив вытянувшийся вдоль стены стеллаж с книгами. Большая часть томов, насколько можно было судить по названиям, непосредственно связывалась с увлечениями моего друга — антиквариатом и историей. Что уж говорить — многие из этих изданий стояли и у меня на полках. Однако попадались и другие книги — о которых я либо ничего не слышал, либо слышал такое, что не добавляло душевного комфорта.
Разложив наконец огонь, Эштон уселся в кресле напротив, весь разрумяненный — то ли от физического усилия, то ли от волнения, — трудно было сказать с уверенностью.
— Вижу, тебе нравится мое книжное собрание, — кивнул он. — Уж поверь — чтобы добыть некоторые издания, мне пришлось попотеть. И изрядно попутешествовать…
Я встал, подошел к полкам и внимательнее изучил развернутые ко мне корешки. Взгляд Эштона, пристальный и странно цепкий, упирался мне в спину — хозяин дома следил за каждым моим движением. Тут и там на глаза мне попадались книги невообразимо древние и редкие — безусловно, если передо мной стояли оригиналы. Многие, как я смог убедиться, развернув их, писаны были поблекшими чернилами на латыни и греческом, другие — на арабском; пожелтевший пергамент истончился от старости до такой степени, что грозил рассыпаться от малейшего прикосновения. И тем не менее, среди выстроившихся на полках фолиантов я не нашел ни единого, писанного на староанглийском.
В ответ на брошенное по этому поводу замечание мой друг быстро, нервно кивнул:
— Я же говорил. Та самая книга — она не здесь.
— А где же? — изумился я, снова устраиваясь в кресле.
Эштон сделал левой рукой странный жест, неопределенно ткнув куда-то в сторону окна:
— Ну… там. Лежит, спрятанная. Чтобы никто не нашел. Завтра поедем. Я тебе покажу.
Меня захлестнул приступ холодного гнева. Ну да, ну да. Мой друг отчаянно нуждался в помощи и даже кое-что разъяснил, пока мы ехали на поезде. Однако меня не покидало ощущение, что Эштон скрывает больше, чем говорит, и я снова весьма пожалел о своем поспешном согласии.
Он поднялся на ноги, но я, не скрывая своих чувств, весьма резко проговорил:
— Стивен, будь добр, объяснись. Ты уже довольно долгое время потчуешь меня слухами и домыслами, касающимися вашей семейной истории. И что же? Ничего из рассказанного тобой не имеет никакого отношения к причине, по которой я решился предпринять столь долгое путешествие. Пойми меня правильно, но то, что ты рассказал, весьма напоминает бред сумасшедшего.
— Мартин, прошу тебя, не суди меня слишком строго, — пробормотал он.
Странное выражение проступило у него на лице, и черты его еще больше заострились. Возможно, то был страх. Или некое внутреннее возбуждение, ищущее выхода наружу. Он наклонился и вцепился в обшивку на спинке кресла.
— Уверяю тебя, некоторая задержка в объяснениях и то, что ты до сих пор не получил полных и исчерпывающих сведений обо всем, связаны с трудностями, кои я испытываю при облечении всех этих весьма тонких материй в слова, смысл которых был бы тебе внятен.
И вдруг, совершенно неожиданно, он поменял тему разговора:
— Однако, мы оба голодны. Позволь мне приготовить что-нибудь поесть. Продолжим разговор после ужина.
Эштон отказался от моей помощи и удалился на кухню в одиночестве. Пока мы ели, за столом сохранялось напряженное молчание. Я все более убеждался в поврежденности рассудка моего друга, а кроме того, меня весьма беспокоило то, что никто не знал, что я нахожусь здесь, в этом доме, в сотнях миль от Йоркшира.
Мы отужинали, хозяин дома прибрал со стола — и лишь после этого решился продолжить беседу. Он все еще заметно нервничал и держался крайне напряженно, однако ему очевидно удалось взять себя в руки. Эштон сидел передо мной у пылающего камина и говорил:
— Большая часть того, что я сейчас поведаю тебе, воистину выглядит как бред сумасшедшего. Однако могу принести торжественную клятву: все это, до последнего слова, истинная правда. Все, что рассказывают о моих предках по материнской линии, все эти легенды о призраках, — все это прекрасно документировано. Впрочем, ознакомившись с ними впервые, я тоже приписал все неуемному воображению суеверных и темных людей. Однако теперь у меня есть совершеннейшая уверенность, что рассказанное — правда, какой бы гротескной она ни казалась.
— Что ж, я готов признать, что бумаги, о которых ты говоришь, действительно существуют, и более того, восходят непосредственно к Средним векам, — задумчиво проговорил я. — Однако учти: писавшие безусловно могли быть уверены в правдивости сообщаемых ими сведений. Но ты, насколько я понимаю, готов принять на веру, что все записанное — не плод суеверного воображения…
— Да, я готов это сделать! — дрожащим от волнения голосом отчеканил Эштон.
И, наклонившись вперед, указал в сторону полок с книгами.
— Уверяю тебя, я изучил тома гораздо более древние, чем эти. Такие, рядом с которыми самые старинные писания с этой полки, — совершеннейший новодел. Я читал книги, писанные за сотни и даже за тысячи лет до нашего времени. Ученые мужи бойко талдычат о «невообразимо древних» цивилизациях Египта и Шумера, словно до них земля не знала ничего другого. Глупцы! Мартин, наша планета стала домом и обителью разумных существ задолго до того, как возникла первая династия Древнего Египта, — настолько давно, что древних египтян и те цивилизации разделяет многократно более длинный срок, чем тот, что отделяет нас от эпохи фараонов! Человечество — вовсе не первая разумная раса, которая заселила землю! Напротив, мы последние в длинной череде ее обитателей!
— Это невозможно доказать, — твердо сказал я.
— А вот поди ж ты — возможно. Да, Мартин. Возможно. Именно это я и хотел рассказать тебе — чтобы тебе стала ясной грандиозность моего недавнего открытия.
И он принялся говорить, и говорил долго, более часа. А я слушал, одолеваемый растущим недоверием. Однако несмотря на естественный скептицизм, питаемый в большой степени сомнением во вменяемости моего собеседника, мое внимание оставалось приковано к его сбивчивой речи — ибо Эштон говорил с непоколебимой убежденностью в своей правоте, и это поистине гипнотизировало.
Рассказ его изобиловал несвязностями, к тому же мой собеседник время от времени погружался в длительное молчание — словно бы обдумывая, как ловчее выразить ту или иную мысль. А время от времени на лице его отображался смертельный ужас, сменявшийся выражением радостного ожидания, словно бы Эштон стоял на пороге величайшего открытия и готовился известить мир о своих свершениях.
Большая часть разглашаемых моим собеседником сведений касалась времен столь древних, что разум сопротивлялся подсчету невообразимых эонов и отказывался принимать услышанное. Тихо и сдержанно Эштон повествовал о временах, предшествующих появлению на земле человечества, о расах, населявших землю задолго до первого ледникового периода, сковавшего льдами большую часть Северного полушария; о существах, что прибыли на землю из иных миров и измерений и оставили крайне мало осязаемых свидетельств своего пребывания на нашей планете.
До сих пор сохранились, с мрачной торжественностью возглашал Эштон, развалины, на камнях которых вырезаны символы, не имеющие соответствий ни в одном из земных языков, до сих пор не расшифрованные фрагменты невообразимо древних письмен, о существовании которых знают сейчас лишь немногие. Постепенно его несвязное повествование добралось и до семейной истории Тревалленов и их роли в столь важных материях. На протяжении веков, рассказал Эштон, некоторые секты сохраняли и поддерживали культ Древних богов, утверждая, что эти существа не умерли, но спят в дальних, заповедных уголках земли, ожидая часа и времени, чтобы снова восстать и смести новых богов, пришедших на землю вместе с людьми.
Тут Эштон перешел на шепот. Оказывается, Треваллены были хранителями этой тайны с незапамятных, еще докельтских времен. Дрожа и оглядываясь, он поведал, как бедняг в те давние времена преследовали друиды, ибо даже эти жестокие жрецы, приносившие человеческие жертвы в кругах стоячих камней, более древних, чем человеческая память, восстали против тех, кто проводил тайные обряды, чествовавшие богов более древних и ужасных, чем их собственные.
То, что обряды продолжали отправляться и по сегодняшний день, становилось ясно из разрозненных намеков, что то и дело ронял Эштон. Местное население всегда было настроено враждебно к Тревалленам, и десять лет назад это противостояние завершилось самым трагическим образом: орущая толпа деревенских, предводительствуемая разъяренными вожаками, ноябрьской ночью напала на усадьбу и сожгла ее дотла. Оба родителя Эштона, а также трое слуг стали жертвами этого чудовищного злодеяния и погибли в пламени.
Чем дольше я слушал, тем становился увереннее в том, что за эти годы Эштон излишне проникся семейными преданиями и местными суевериями и повредился в рассудке. То, что он рассказывал, отнюдь не свидетельствовало о том, что бедняга находится в здравом уме и трезвой памяти. Видимо, кое-какие из этих тщательно скрываемых мыслей все же отобразились у меня на лице, ибо Эштон вдруг подобрался, сел прямо и заговорил гораздо спокойнее и совершенно другим тоном.
— Мартин, я прекрасно понимаю, что все это выглядит несколько безумно. И ты сейчас сидишь и думаешь, что влип в неприятную историю. Я прошу тебя об одном — пожалуйста, потерпи до завтра. Тогда ты получишь доказательство того, что я так же нормален и здоров, как и ты.
После этого он уже больше не заговаривал о семейных тайнах. К тому же время было уже позднее, а мы изрядно утомились после долгого путешествия. По правде говоря, я вздохнул с облегчением, когда Мартин показал мне мою спальню и удалился к себе. Повинуясь безотчетному устремлению, я накрепко запер дверь и лишь после этого подошел к окну, снял пиджак и повесил его на спинку стоявшего рядом с кроватью кресла.
Стояла теплая, душная ночь, и я приоткрыл окно, чтобы пустить в комнату свежего воздуха. Снаружи еще не совсем стемнело, хотя время явно перевалило за полночь. Капелла стояла низко, и на севере над горизонтом вставало бледно-голубое свечение. Комната располагалась в задней части дома и выходила на вересковую пустошь, за которой едва различался океанский простор. Тело страдало от усталости и физического изнеможения, однако ум полнился мыслями и идеями, взбудораженный фантастическими сюжетами из повестей Эштона.
Интересно, насколько можно доверять этим бессвязным рассказам? Ну, то, что его семья могла быть замешана в отправлении каких-то странненьких обрядов, причем на протяжении столетий, — что ж, это я готов был принять на веру. В конце концов, в здешних местах древние языческие верования пустили особенно крепкие корни, которые не удалось выкорчевать даже с приходом христианства — странные культы процветали здесь еще во времена Позднего Средневековья.
Однако одно дело языческие культы, и совсем другое — фантазерские бредни о каких-то дочеловеческих цивилизациях и древних богах с других планет, которые якобы спят в недоступных людям местах и ждут, когда их разбудят, между тем общаясь со своими адептами с помощью снов и древних обрядов. Все это я счел плодом работы перевозбужденного и явно нездорового воображения. Однако почему же тогда местные жители сбились в разъяренную толпу и подожгли старинную усадьбу — прекрасно зная при этом, что в доме находятся пять человек, которые никак не смогут спастись из страшного пожара? Я попытался вспомнить хоть одно упоминание в газетах — в конце концов, это происшествие никак не могло остаться незамеченным! — однако не смог припомнить ничего подобного. Если все обстояло именно так, как рассказывал Эштон, то либо меня подводит память, либо… либо местные власти сумели замять дело, и сведения о нем так и не просочились за пределы крохотной сельской округи…
Я уже был готов отойти от окна, как вдруг кое-что привлекло мое внимание. Справа вдали быстро и ярко замигал свет: он то вспыхивал, то гас, чередуя короткие промежутки с длинными вне всякой поддающейся исчислению последовательности. До крайности изумленный, я застыл, пытаясь сообразить, откуда может исходить этот свет и что он вообще такое. По первости мне показалось, что кто-то на вересковой пустоши подает сигналы. Однако я быстро отверг это предположение: источник света явно находился по меньшей мере в четырех милях отсюда — то есть где-то за береговой линией, обрывавшейся в здешних местах отвесными утесами.
Здравый смысл и привычка мыслить рационально быстро взяли вверх над чувствами. Под влиянием безумных рассказов приятеля мой взбудораженный рассудок готов был усмотреть в этих вспышках нечто потустороннее и угрожающее, однако наверняка всему имелось вполне логическое объяснение. Наверняка в море у берега имелись предательские отмели и подводные камни, и свет испускал фонарь маяка, отправляющего предупреждающие сигналы находящимся неподалеку судам.
Наутро за завтраком я невзначай упомянул об увиденном ночью. Эштон подтвердил, что на скалистом мысу в четырех милях отсюда и впрямь возвышался старый маяк, однако друг мой настаивал, что башня стоит заброшенная все то время, пока он себя помнит. И он положительно был уверен в том, что свет не мог исходить от маяка (если этот свет мне не приснился) — разве что от фонаря проходящего мимо судна. Пытаться убедить не слишком вменяемого человека не показалось мне разумной затеей, и когда Эштон предложил прогуляться к развалинам усадьбы, я охотно согласился.
Погода стояла теплая, светило яркое солнце, и мы быстро шли через пустошь по направлению к темневшей где-то в двух милях от нас роще высоких деревьев. Через ныне заброшенную землю некогда пролегала дорога, и не одна, однако сейчас вереск так плотно взялся в колеях, что мы с трудом могли углядеть следы человеческого присутствия. Добравшись наконец до рощи, мы оба обильно вспотели и тяжело дышали. Кроме того, оглядевшись вокруг, я с удивлением обнаружил, что это не роща, а настоящий лес, темный и гораздо более густой, чем казалось издалека. Огромные дубы возносили к небу гордые кроны, и стволы их росли настолько тесно, что казалось — человеку между ними не протиснуться. Мы остановились, чтобы передохнуть, и я заметил, что Эштон развернулся и принялся внимательно оглядывать дорогу, по которой мы пришли. Спутнику моему было явно не по себе, и меня одолело любопытство: что же так растревожило моего приятеля? Пустошь просматривалась прекрасно, и по ней никто не шел. Спрятаться в вереске также не представлялось возможным. Однако, всмотревшись вдаль, я увидел на горизонте странное сооружение. Маяк! Во всяком случае, ничем другим эта башня быть не могла. Ее очертания просматривались весьма скверно — над морем висела дымка. Однако даже с такого расстояния эта темная, возвышающаяся над морем тень казалась несколько странной. Над мощным фундаментом вздымалось нечто квадратное и примечательно уродливое — не чета привычным стройным силуэтам башен других маяков. Кроме того, комната для фонаря тоже выглядела непривычно — она была выпуклая и чем-то напоминала луковицу.
Эштон продолжал таращиться на маяк, словно завороженный, явно позабыв о том, где и с кем находился. Затем, с видимым усилием, он взял себя в руки и повел меня между стволами вековых деревьев. Под сенью невероятно толстых, бугристых, гротескно искривленных ветвей стояла вечная тень, и мрачные стволы надвигались на пришельцев отовсюду, словно грозясь сдавить в негостеприимных объятьях. В лесу стояла совершеннейшая и тяжкая тишина, воздух оставался неподвижен, а шаги приглушал толстый ковер опавших и гниющих листьев.
Как у Эштона выходило ориентироваться в этом древесном лабиринте, не сбиваясь с пути, мне было невдомек. Тем не менее мой спутник уверенно прокладывал дорогу сквозь густой подлесок — словно шел по торной тропе, а не по бездорожью. И вдруг мы вышли на открытое место. Здесь ничего, совершенно ничего не произрастало, а в центре высились закопченные и обгорелые руины родовой усадьбы Тревалленов.
Единственный взгляд на страшные обломки убеждал — огонь не пощадил здесь ничего. Из пепелища торчали жалкие остатки стен, перекрученные, обломанные балки криво свешивались внутрь того, что ранее было комнатами. Теперь на полу лежали кучи спекшегося мусора. Лишенные стекол оконные проемы хищно поглядывали на нас, словно выжидая возможности наброситься и пожрать непрошенных гостей. Несмотря на теплую погоду, по спине у меня прокатилась чувствительная и холодная дрожь.
Эштон застыл недалеко от развалин, оглядывая пепелище с той же странной гримасой, что я заметил на его лице, пока мы отдыхали на опушке леса.
Подойдя поближе, я тихо проговорил:
— Неужели ты рассчитывал, что огонь пощадил здесь хоть что-нибудь?
Несколько мгновений он хранил молчание, и мне даже показалось, что Эштон меня не расслышал. И вдруг он резко повернулся и сквозь зубы процедил:
— Я найду то, что должен найти. Я должен найти это. В противном случае все погибло. Понял меня? Я сказал — я найду.
И, вцепившись мне в локоть, повлек к руинам. На камнях и на земле лежал толстый слой пепла и пыли, и нам пришлось ступать очень осторожно, чтобы не потревожить его. Под пеплом также скрывались обломки деревянных панелей и обгорелые балки. Даже беглый осмотр убеждал: в пылающем аду, что разверзся здесь десять лет назад, ничто не смогло уцелеть.
Я хотел было предостеречь моего спутника, дабы тот не питал пустых надежд, но Эштон уже направлялся в дальний угол того, что ранее могло быть залом для торжественных приемов. Оттуда наверх, к остаткам верхних комнат, вела широкая лестница.
Эштон опустился на одно колено рядом с прогоревшими ступенями и внимательно оглядывал каменный пол, разгребая руками мусор. Я осторожно протиснулся мимо оборванных остатков роскошной обшивки, некогда украшавшей эти стены.
— Здесь, это должно быть где-то здесь, — пробормотал Эштон, но мне показалось, что он скорее пытается успокоить себя, чем и впрямь надеется на успех. Мне кажется, я помню…
Тут он осекся — ибо его пальцы нащупали нечто, что Эштон искал. Под лестницей на каменной плите лежало огромное железное кольцо. Мой спутник ухватился за него обеими руками. Поднявшись, он изо всех сил потянул его на себя. Тяжелый люк медленно поднялся, и я шагнул вперед, чтобы помочь другу. В следующий миг мы оба расчихались, задыхаясь от поднявшейся из дыры в полу пыли — и невыносимого смрада. Словно бы одержимый некоей чуждой силой, Эштон рванул и откинул крышку — и тут же отскочил прочь, зажимая нос и рот обеими руками.