Нужно обладать недюжинной силой воли, чтобы поддерживать в себе качества, которые не ценятся в окружающей среде. По возвращении в Пон‑де‑Лэр Луи Эрпен в течение нескольких лет продолжал по вечерам заниматься: читал, делал выписки, – и переписывался кое с кем из товарищей, ставших теперь педагогами или инженерами. Отбывая воинскую повинность в Руане, в 39‑м пехотном полку, он влюбился в Жермену д’Оккенвиль. Девушка происходила из семьи мелких нормандских дворян, владельцев небольшого замка между Пон‑де‑Лэром и Лувье; зиму они проводили в своем особняке на улице Дамьет, в Руане. Крах «Всеобщей компании» в 1882 году разорил это семейство, и замок был продан. Их дочь, красавица, обладала чарующим голосом. Товарищи по полку, знавшие о любви Луи Эрпена к музыке, ввели его в этот дом. Луи пел с Жерменой дуэты. Она без труда покорила его. Когда он сказал отцу, что хочет жениться на ней, господин Эрпен страшно разгневался. Девушка была бедная, и ее семья не располагала никакими связями в промышленном мире. Зато для барона д’Оккенвиля этот неравный брак представлялся якорем спасения. Но взять в жены девушку за пределами Трех Городов, – пусть это будет даже Эврё или Руан, – называлось в Пон‑де‑Лэре «жениться на чужой», и подобное прегрешение молодым людям прощали нелегко. Жермена была так дивно хороша и так решительна, что у робкого Луи Эрпена достало мужества настоять на своем. После трехлетнего ожидания, уже в двадцатипятилетнем возрасте, он наконец добился согласия родителей.
Это усилие воли, казалось, до дна исчерпало его энергию, и он уже не мог противостоять окружающей среде. После женитьбы он погрузился в ту однообразную, размеренную жизнь, какая требовалась от всех обитателей Пон‑де‑Лэра. Его политические убеждения – в молодости опасные (один из радикально настроенных преподавателей внушил ему благоговение перед Жюлем Ферри[10]) – со временем стали соответствовать роду его деятельности и светским успехам жены. В часы безделья, сидя в конторе, он по‑прежнему много читал, но теперь он перестал говорить о прочитанном. Голова его начала клониться набок, он стал сутулиться. Будь он более ловок и деловит, поездки в Лондон дали бы ему возможность сделаться авторитетом в своей специальности, но он не стремился к этому. Наблюдатель, быть может, объяснил бы его приниженность неудачей чисто физической, супружеской. Жена, казалось искренне любившая его до замужества, вскоре стала отзываться о нем с презрительной снисходительностью. Три года спустя она изменила ему с неким лейтенантом. В Пон‑де‑Лэре стояла рота 39‑го полка; офицеры казались в этом сугубо коммерческом городе какими‑то диковинными и опасными существами. В Коммерческом клубе их красные панталоны выделялись резким пятном среди черных сюртуков; на балах у Ромийи офицеры танцевали с местными барышнями.
Когда лейтенанта Дебюкура перевели на восток, у старшей госпожи Эрпен возникла надежда, что невестка исправится, но на другой год появился молодой доктор Герен; он приобрел дом и клиентуру старика Птиклемана, который дотоле лечил пон‑де‑лэрское «общество». Вскоре стало известно, что Герен играет на рояле и на скрипке и что в гостиной Эрпенов начались музыкальные вечера. Затем Герен исхлопотал себе должность члена санитарной комиссии, находившейся в Руане, а госпоже Эрпен вздумалось возобновить в том же городе уроки пения, которые она прервала, когда у нее появились дети. Мэтр Пельто утверждал, что повстречал их, в нескольких шагах друг от друга, на улице, возле гостиницы «Дьеп».
Особенно женщины не прощали Жермене счастья, в котором сами себе отказывали. Судачить о ее распущенности доставляло им тайное, не лишенное зависти, наслаждение. Почтенные матроны посвящали по нескольку часов в день обсуждению этой связи. В тот самый вечер, когда Дениза, заглянув в окно, залитое лунным светом, увидела сквозь герань человека, сидящего за роялем возле ее матери, госпожа Кенэ и госпожа Ромийи, две правительницы Пон‑де‑Лэра, толковали о поездках доктора в Безеваль.
– Это, в конце концов, смешно, – возмущалась госпожа Кенэ. – Представьте себе, ведь он ездит туда каждую пятницу! Я это знаю потому, что две недели подряд, по субботам утром, хотела пригласить его к моему маленькому Фернану. Его лакей ответил, что он приедет из Безеваля лишь в десять часов.
– Тут вина Луи Эрпена, – возразила госпожа Ромийи, – не следовало отпускать жену одну на все лето… Подумайте только, она уехала уже пятнадцатого июня.
– А знаете, что она говорит? – продолжала госпожа Кенэ. – Что детям полезно море, а Герен, само собой разумеется, поддерживает ее… Но ей и дела нет до дочек. Ее англичанка говорила учительнице моих внуков, что она не видит их по целым дням. Она ссылается на то, что ее будто бы утомляет шум…
– Шум не утомляет ее, когда она поет с Гереном, – заметила госпожа Ромийи. – Да, яблочко от яблони недалеко падает… Я знавала старуху д’Оккенвиль в Руане, году в семьдесят втором – семьдесят пятом, когда ее муж был капитаном седьмого егерского полка. Она ублажала весь полк… Неужели вы еще принимаете у себя ее дочерей? Я лично после всех этих историй избегаю этого.
– Я иногда встречаюсь с ними днем, потому что старшая девочка бывает на уроках гимнастики вместе с моими внуками, – ответила госпожа Кенэ. – Но по вечерам я их больше не приглашаю, это главное.
Из сада господ Кенэ видны были длинные крыши их фабрики, крытые оранжевой черепицей, трубы, из которых вертикально поднимался дым, и река, окаймленная тополями. Белая полоска дыма от проходившего поезда пересекала долину зыбкой чертой. Старые женщины, сознававшие свое могущество и свободные от всяких желаний, с чувством удовлетворения созерцали этот пейзаж.
VII
Госпожа Эрпен с детьми прожила на берегу моря до конца сентября. Другие семьи давно уже уехали, гонимые холодом и ветром. Не только бело‑красным холщовым палаткам, но и прочным кабинкам пришлось отступить к самой дороге под натиском приливов, которые усилились в период осеннего равноденствия: это повергло в бегство последних купальщиков. Дети Кенэ и их «мадемуазель» уехали 15 сентября. Уже нельзя было расположиться на песке – он не просыхал от дождей и туманов. Однако госпожа Эрпен решила не уезжать из Безеваля до последнего дня контракта.
– Я хочу, чтобы дети дышали свежим воздухом как можно дольше, – говорила она. – Если хорошо девочкам, значит, хорошо и мне.
На кухне няня вела с Викториной дипломатические беседы, подрывавшие престиж хозяйки.
– Она готова пожертвовать детьми, – пусть помирают от воспаления легких, лишь бы ей удобнее было видеться со своим дружком.
– Что и говорить, погода неважная, – отвечала Викторина, с грохотом приподнимая черную чугунную конфорку, под которой рдели раскаленные уголья.
Господин Эрпен сам приехал за семьей – такая заботливость являлась в Пон‑де‑Лэре обязательной. В 1900‑х годах мужчины отдыхали мало, но считалось недопустимым, чтобы жены ездили по железной дороге одни. Дениза вновь оказалась в доме на улице Карно, который представлялся ей центром вселенной.
Особняки пон‑де‑лэрской буржуазии были все одинаковы, так как их строил один и тот же архитектор, господин Коливо, который ни за что не соглашался внести ни малейшего изменения в разработанный им план. Он строил красные кирпичные дома, облицованные на углах тесаным камнем, с мансардой и шиферной крышей; садики, совсем маленькие, располагались позади домов. Стоило только какому‑нибудь фабриканту или торговцу сукном или шерстью скопить полмиллиона, и он заказывал господину Коливо особняк, подобно тому как заказывали господину Бельджати пломбир и пирожные, когда устраивали званый обед. Господин Бельджати изготовлял всегда один и тот же пломбир с клубникой, пахнущей влагой, а господин Коливо – один и тот же кирпичный дом. Такая косность обеспечивала им успех.
Для девочек Эрпен их дом на улице Карно не был ни красивым, ни безобразным. Это был просто их дом. У Денизы была тут своя комнатка, свой шкаф, свои книги. Из окна она видела кафе, видела, как входят туда рабочие в картузах; дальше, в конце поднимающейся вверх улицы, проходила линия железной дороги, по ночам Дениза слышала паровозные гудки. Неподалеку от их дома было мужское училище – училище Боссюэ, куранты которого играли в шесть часов утра и в шесть вечера. Они исполняли всего лишь один мотив: вариации «Венецианского карнавала».[11]
В нижнем этаже находилась гостиная, в которой Эрпены собирались после трапез; за гостиной следовал зал, с мебелью в чехлах. Здесь стояли рояль и этажерка с нотами – предметы, казавшиеся Денизе священными. Она входила в зал, только когда занималась с учительницей музыки мадемуазель Полю или аккомпанировала матери. Госпожа Эрпен принимала по четвергам; в этот день в гостиную подавали чай и пирожные, и часам к четырем тут появлялись три‑четыре родственницы.
Вскоре после возвращения домой Дениза захворала бронхитом, и к ней пригласили доктора Герена. Чтобы выслушать ее, он велел ей сесть, и она сквозь ночную рубашку почувствовала его горячее дыхание и прикосновение волосатых ушей. «Кашляни, – говорил он. – Не так громко. Хорошо. Теперь другую сторону». Она смотрела на него сверху и узнавала широкий затылок, завитки рыжих волос и розовую лысину того самого человека, который в Безе вале сидел за роялем возле ее мамы. С этого времени многое в разговорах Эжени с няней стало ей понятным. Она узнала, что по вечерам, когда она спит, а господин Эрпен находится в клубе, к маме приезжает доктор и они музицируют. Дениза никак не могла понять, что плохого в том, что маме аккомпанирует доктор, однако замечала, что все говорят об этом, что «мадемуазель» маленьких Кенэ пересмеивается с няней и что из‑за этих посещений ее папа, мама и она сама становятся для всего города предметом насмешек и пересудов. Она помрачнела и стала говорить, что не хочет видеться с другими девочками.
Когда наступила зима, госпожа Эрпен купила дочерям каракулевые шубки с горностаевыми воротниками. По воскресеньям они ходили в них в церковь. Бебе шла теперь самостоятельно, и ее звали уже не Бебе, а Сюзанной. Церковный приход Эрпенов назывался «Непорочное зачатие», для Денизы это превращалось в «Непрочатие» – в слово непостижимое и священное. Воскресная месса, наводившая на ее сестер скуку, была для нее минутами блаженства, прежде всего потому, что она молилась и твердо надеялась, что боженька услышит ее молитвы, а также и потому, что ей нравился орган, наполнявший храм могучими волнами звуков; они пронизывали ее, укачивали и иной раз возносили до небес. Органиста звали господин Турнемин; то был седобородый старик, превосходный музыкант.
Папа ходил в церковь редко. При выходе из храма они каждое воскресенье встречали доктора Герена. Люди здоровались с ним, но он делал вид, будто любуется скульптурой фасада, и избегал вступать с кем‑либо в разговор. Дениза еще издали замечала его бежевое пальто, котелок, из‑под которого виднелись рыжие волосы, и золотые очки. Он восклицал, притворяясь крайне удивленным: «Вот как? Госпожа Эрпен! Как здоровье девочек?» Мама говорила: «Поздоровайтесь с доктором». Сначала две младшие исполняли это распоряжение, но когда они заметили, что Дениза не слушается и прячет ручку в муфту, они решили следовать ее примеру. Мама несколько раз грозилась наказать их. «Занятные, милые крошки», – примирительно говорил доктор.
Как‑то в декабре, в воскресенье, доктор Герен приехал на улицу Карно к завтраку, а потом Денизу позвали в гостиную, чтобы она сыграла что‑нибудь в его присутствии. Мама спела арию из «Ифигении», [12]и Дениза аккомпанировала ей.
Доктор сказал:
– У малютки удивительные способности. Напрасно вы вверили ее женщине, которая совсем не понимает музыки. Хотите, я поговорю со своим другом Турнемином?
Голос у него был ласковый и властный. Он говорил: «Она должна заниматься не только роялем, но также и сольфеджио, и музыкальным диктантом» – совсем так же, как говорил: «Давайте ей на ночь четверть таблетки аспирина, не больше… и три раза в день перед едой по десертной ложке вот этой микстуры». Когда он выписывал рецепт, он всегда произносил его вслух, и теперь Дениза, слыша, как он назначает программу ее музыкального образования, удивлялась, что он не сидит за столом, что перед ним не лежит листок бумаги и в руке нет пера.
– Вы думаете, что Турнемин согласится давать уроки семилетнему ребенку? – спросила госпожа Эрпен.
– За роялем она уже не ребенок, – ответил доктор.
Начиная с этого дня отношение Денизы к доктору стало сложнее. Она ненавидела его потому, что он причина позора, восхищалась им оттого, что он властвует над госпожой Эрпен, и была ему благодарна за то, что он внес перемену в ее жизнь. По просьбе доктора старик Турнемин согласился давать уроки у Эрпенов. После урока он, в виде награды, играл Денизе Баха, Бетховена или импровизировал на тему, которую они выбирали вместе. Доктор расширил музыкальные познания и самой госпожи Эрпен. Он познакомил ее с произведениями, которых она еще не знала. Теперь она пела романсы Форэ, Шоссона и начала понимать Дебюсси. Довольно ленивая по природе, она в угоду любовнику готова была заниматься целый день.
Господин Эрпен в дни сватовства очень любил музыку – ту, что была в моде в Пон‑де‑Лэре около 1890 года, – и сам пел каватину из «Фауста» и серенаду из «Короля города Ис»,[13]но он с трудом воспринимал мелодии, казавшиеся ему чересчур сложными, и становился все молчаливее. Устроившись в кресле и склонив, по обыкновению, голову набок, он пытался увлечь жену и доктора былой живостью ума. Но с губ его срывались лишь деловые фразы. «В нынешнем году во Франции положение с шерстью будет нелегкое», – рассуждал он. Потом сам упрекал себя в том, что думает только о низменном, и старался слушать; но внимание снова отвлекалось от музыки. Зато когда жена начинала петь простые, трогательные мелодии, вроде «Разлуки с любимой», на глаза его навертывались слезы.
VIII
Аббат Фори рассказывал детям Священную историю внушительным голосом, напоминавшим Денизе звуки органа. Проповеди аббата Фори пользовались в Пон‑де‑Лэре громкой славой. Госпожа Ромийи, считавшаяся в городе большим авторитетом в духовных делах по той причине, что ее дядя служил в благотворительном обществе при Парижском архиепископстве, говорила, что, не будь аббат Фори хромым, он стал бы епископом. Дениза любила слушать рассказы аббата о Неопалимой Купине и о жертвоприношении Авраама. Вечерами, лежа в кроватке, она представляла себе, как мать приносит ее в жертву. Позднее ей особенно нравился рассказ о дочери Иевфая, которая просила убить ее, чтобы исполнился обет, данный ее отцом.
Теперь, вместо того чтобы играть с лоскутами, она в свободную минуту открывала «Жития святых» – подарок бабушки д’Оккенвиль. Мученичества и страшили ее, и влекли к себе; она испытывала странное наслаждение, читая и перечитывая описание мук, которым подвергались праведники. Она знала, что святого Винцента палачи привязали к дыбе и с помощью канатов растягивали ему руки и ноги, а потом тело его терзали железными крючьями и посыпали солью раны, чтобы растравить их. Особенно привлекали ее казни мучеников. Ей нравились рассказы о девственницах, которые умерли, чтобы сохранить свою чистоту, как, например, святая Евлалия, которую исполосовали стальными ткацкими гребнями, потом палили пылающими факелами, а она оставалась все такою же непоколебимой, – или как святая Агнеса, которая из стыдливости прикрылась своими волосами даже в тот миг, когда ей наносили смертельный удар. Лежа на ковре в гостиной, Дениза держала перед собою толстую книгу и рассматривала картинку, где были изображены кающиеся грешницы во главе со святой Марией‑Магдалиной, которые попирали ногами знаки своего легкомыслия (ожерелья, ларцы с драгоценностями, сосуды с благовонными маслами); госпоже Эрпен и в голову не приходило, что Дениза в это время молится о том, чтобы и ее мать раскаялась и стала святой.
Однажды аббат Фори долго рассказывал детям о Пресвятой Деве.
– Она Девственница, – говорил он, – но она в то же время и Мать… Вы должны чтить свою мать, должны думать о ней с благоговением и гордостью, ибо мать – воплощение всех семейных добродетелей…
Стоя на коленях перед алтарем, Дениза попробовала думать о маме так, как учил аббат Фори, – с благоговением и гордостью. При выходе из храма Денизу встретила Эжени, и девочка сказала:
– Я хотела бы увидеть маму, как только приду домой.
– Попадешь в самый раз! – насмешливо ответила Эжени.
Дениза осеклась. Было шесть часов. На башне училища Боссюэ куранты играли «Венецианский карнавал». Они так долго молчали между первой и второй вариациями, что уже думалось: будет ли продолжение? Дома мадемуазель Пероля (молодая швейцарка, сменившая няню) велела Денизе не шуметь, потому что мама больна. В семь часов Дениза пообедала вдвоем с отцом; он казался очень расстроенным и почти не обращал на нее внимания. После обеда она спросила:
– Можно мне пожелать маме спокойной ночи?
– Зайди на цыпочках, – ответил отец, – но, если она устала, долго не сиди.
Дениза вошла, в комнате пахло мятными каплями и одеколоном; мама лежала на боку; при виде дочери она повернулась к ней, глаза у нее были заплаканы.
– Это ты? – сказала она довольно ласково. – Кто тебя прислал? Что тебе?
– Может быть, я могу что‑нибудь сделать для вас, мама?
– Нет. Впрочем, вот… Подойди и положи мне руку на лоб. Очень болит голова.
Дениза приблизилась к кровати и приложила руку к горячему лбу матери. Немного погодя она предложила:
– Мама, хотите, я вам почитаю?
– Нет, – ответила госпожа Эрпен, – помолчи… Не утомляй меня.
Минуту спустя она отстранила ручку дочери.
– Тебе жарко, ступай, – сказала она. – Скажи, чтобы меня не беспокоили.
Дениза спустилась вниз, на кухню. Там она застала Эжени, Викторину и ее мужа, Леопольда Куртегеза, работавшего ткачом у Кенэ. Эрпены не держали мужской прислуги, но муж Викторины колол у них дрова и ведал отоплением. Это был мужчина с густыми усами; ему всегда было жарко, и он сидел за кухонным столом в расстегнутой рубашке, с голой волосатой грудью. В глазах Денизы он являлся олицетворением силы, такими, вероятно, были палачи, терзавшие святую Аполлину.
– Ах, ты тут, – сказала Эжени. – А я думала, ты у барыни.
– Мама захворала, – ответила Дениза. – Она велела сказать, чтобы ее не беспокоили.
– Ей бы очень хотелось, чтобы ее побеспокоили, да только не мы с тобой, – заметила Эжени.
– А доктор был? – нерешительно спросила Дениза.
– Вот в том‑то и дело, что не был, – ответила Эжени, подмигнув.
– Перестань! – прервала ее с упреком Викторина. – И озорница же ты! Пожалела бы девочку! А ты ступай‑ка спать, – сказала она Денизе.
– Нет, позволь мне тут побыть, – попросила девочка.
Викторина прижала ее к мягкой, теплой массе, колыхавшейся под синей кофтой.
– Что ж, побудь, – сказала она. – Уж Викторина‑то твоя всегда при тебе останется.
Она дала ей каштанов, которые только что нажарила для мужа. Немного погодя он запел. Он знал песенку, которая очень нравилась Денизе.
Не плачь, моя Сюзетта,
Беда не велика…
Пройдет тревог пора,
Ты лучше улыбнись
И гнездышком младенца
Уже теперь займись.
Дениза, усевшись за некрашеный кухонный стол, вместе с Викториной и Эжени подхватила припев. Теперь она заливалась смехом. Потом запела Викторина: «Бедный паренек, собирайся во Францию, в дальний путь…» Немного погодя за Денизой явилась мадемуазель Пероля, и Дениза пошла к отцу, чтобы пожелать ему спокойной ночи. Он сидел в гостиной один, с газетой на коленях, и вид у него был очень печальный и подавленный. Он равнодушно поцеловал ее в лоб и снова задумался.
IX
Мадемуазель Пероля не была такой черствой, как няня Карингтон, однако она причиняла Денизе больше страданий, чем та. Молодая, восторженная, благородная, она решительно отстаивала справедливость и добродетель. Она жалела Денизу, старалась ее утешать и тем самым внушала ей тягостное чувство, что она самая несчастная девочка на свете. Она плохо знала детей, забывала о том, что дети понимают или по‑своему искажают все, что слышат, и неосторожными разговорами с Эжени открывала перед Денизой много таких подробностей, о которых та и не подозревала, пока при ней находилась няня.
По ее оплошности Дениза узнала, что мамина болезнь вызвана поведением доктора Герена.
– Он завел себе сиделку из больницы, – говорила Эжени. – Мадам стала устраивать ему из‑за нее сцены, а он не из тех, кто станет ей потакать.
Госпожа Эрпен все еще не вставала. Господину Эрпену, хоть он был очень занят и находился дома только с двенадцати до двух, приходилось распоряжаться по хозяйству и заниматься детьми. После завтрака он вызывал Викторину в гостиную, проверял счета и выдавал ей деньги.
– Госпожа серьезно больна, Викторина, – говорил он, – пожалуйста, готовьте ей кушанья полегче. Что она любит? Чем бы ей угодить?
Когда Дениза заходила в кухню, она слышала, как Эжени и Куртегез повторяли слова господина Эрпена и смеялись. Ей становилось стыдно, и она нарочно подходила к плите, чтобы не заметили, что она краснеет. Сквозь конфорку плиты сверкали рдеющие уголья – совсем как те, на которых палачи сожгли святую Евлалию.
Однажды вечером Дениза привела к постели госпожи Эрпен Шарлотту. Крошка спросила: «Мамочка, почему вы не позовете доктоля?» – и это вызвало у больной истерику. Так как жена не желала обратиться ни к одному из местных врачей, господин Эрпен по телефону пригласил из Руана профессора Брюнуа и – случай неслыханный – ушел из конторы в десять часов утра, чтобы принять его. Старая госпожа Эрпен приехала со своей дочерью Мартой Пероти, они хотели сразу же узнать, «что скажет профессор». В местных гостиных они всячески выгораживали Жермену, но наедине с дочерью госпожа Эрпен сокрушалась.
– Как мне жаль Луи, – говорила она. – Все эти болезни Жермены – одно притворство. Ведь все дело в том, что Герен ее бросил и она рассчитывает разжалобить его, чтобы вернуть. Беднягу Луи она просто водит за нос. Подумать только – он взял ее без гроша, а ведь мог бы рассчитывать тысяч на триста приданого. Вдобавок, другой такой транжирки не найти; смотри – ни у тебя, ни у меня нет такого дома. Соболий палантин… жемчужное ожерелье. И никогда ласкового слова, одни только попреки, требования…
– Луи мог бы развестись, – заметила Марта Пероти.
– С ума сошла! Не было еще случая, чтобы кто‑нибудь из Эрпенов развелся.
Крошка Лолотта, игравшая в куклы на ковре, подняла голову и сказала:
– Мадемуазель Эрпен – это я!
– Поди в сад, милочка, посмотри, как там растут цветочки, и выбери какой‑нибудь покрасивее для тети Марты.
– Если бы она хоть детей‑то любила, – сказала госпожа Пероти.
– Да ведь она, как известно, иногда по три‑четыре дня даже не входит в детскую.
– У Луи с самого начала не хватило твердости, – сказала Марта.
– Луи у ее ног, – сказала госпожа Эрпен‑старшая. – Он, бедняжка, все еще влюблен. После девяти лет брака это просто невероятно.
Луи Эрпен вернулся в гостиную. Руанский профессор был очень удивлен тем, что к больной не пригласили местного врача, был раздражителен, упомянул о нервах, предписал определенный режим и на этом распрощался. Дамы иронически переглянулись. Эрпен, склонив голову набок, печально вернулся в контору и снова принялся за «Ивовый манекен».[14]Мадемуазель Пероля собиралась идти гулять с Денизой, уже одетой в каракулевую шубку, как вдруг ее окликнула Эжени:
– Поднимитесь обе к мадам.
Дениза застала мать в большом волнении, она сидела на постели с письмом в руке.
– Послушайте, мадемуазель, – сказала она, – отнесите это письмо к доктору Герену, на улицу Сент‑Этьен, и подождите ответа… Не обращайте внимания, если лакей скажет, что доктора нет дома; он в это время всегда принимает больных… Если он к вам выйдет сам, пусть Дениза ему скажет, что мама очень больна и что он непременно должен приехать лечить ее… Поняла, мое сокровище?
Она привлекла к себе дочь и нежно ее поцеловала. Мадемуазель Пероля молча взяла конверт. Девочка, стоя рядом с ней, поглаживала свой меховой воротник; она знала, что воспитательница презирает ее маму, и это было ей тяжело. Внизу Эжени, провожая их до двери, буркнула.
– Только этого недоставало… Пользоваться в таких делах ребенком!
Мадемуазель вздохнула и повела Денизу к доктору. Улицы городка, полные бедного, шумного люда в часы, когда начинается и кончается работа на фабриках, в остальное время бывали пустынны. Стремительные ручейки, окрашенные в синий, желтый, красный цвет, несли к реке сточные воды красилен. Дениза, склонив головку и запрятав руки в муфту, шагала по широким каменным плитам тротуара и старалась не наступать на полоски цемента, отделявшие одну плиту от другой. Если ей удастся пройти весь путь, ни разу не наступив на полоску, доктор откажется прийти. Ей так хотелось, чтобы он отказался! Она считала, что мать заслуживает наказания. Нет, мама не стала святой в силу раскаяния, она – великая грешница, какими были язычницы. Дениза думала о докторе Герене со смешанным чувством восхищения и зависти: ведь он держит в своих руках судьбу этой грозной женщины, перед которой папа трепещет, словно ребенок! Она представляла себе, как доктор, сильный, злой, непреклонный, рвет у себя в кабинете на клочки письмо госпожи Эрпен, и при этом она чувствовала на груди его горячее дыхание и прикосновение волосатых ушей. Мадемуазель обогнал какой‑то мужчина; он шел очень быстро, прижав локти к туловищу; то был господин Лесаж‑Майль, фабрикант, отошедший от дел. С тех пор как он перестал работать, он целыми днями бегал по городу с тросточкой в руке, с цветком в петлице. И весь Пон‑де‑Лэр недоумевал: куда это он так спешит?
Парадное у доктора отворил слуга в белом переднике и черно‑желтой жилетке.
– На прием? – спросил он.
– Нет, – ответила мадемуазель, – у нас спешное письмо к доктору. Мы подождем ответа.
– Присядьте на минутку, – ответил слуга. – Я передам письмо со следующим пациентом.
В прихожей пахло аптекой. У зеленоватого стенного ковра стояла широкая скамейка, мадемуазель посадила на нее Денизу.
– Может быть, вы пройдете в приемную? – предложил слуга.
Мадемуазель отказалась:
– Нет, нет.
Ей было неловко. Дениза через приотворенную дверь рассматривала белую комнату, где блестели какие‑то аппараты и склянки. Вдруг распахнулась обитая кожей дверь и появился доктор. В руках он держал письмо госпожи Эрпен; он, видимо, торопился.
– Это вы, мадемуазель?.. – проговорил он. – Передайте госпоже Эрпен: раз она считает, что я могу быть полезен, я приду…
– Хорошо, доктор, – ответила мадемуазель Пероля. – А как сказать мадам – когда вы…
– Минутку… (Он вынул из кармана записную книжку.) Сегодня, в шесть часов. Скажите лучше – в половине седьмого, чтобы она не волновалась… Что ж это, – обратился он к Денизе, – мамочка заболела? А ты как? Все так же хорошо играешь на рояле?
Он взял ее за подбородок. Его грубоватые жесты пугали детей. Дениза опустила голову и промолчала.
На другой день госпожа Эрпен уже могла встать, а два дня спустя порадовала домашних, появившись в столовой к завтраку в простом белом платье. Господин Эрпен в волнении встал из‑за стола, подвел ее под руку к стулу и велел Эжени подать бутылку шампанского. Бутылка, почти нетронутая, была выпита в тот же вечер на кухне Куртегезом, который по такому случаю спел громче обычного.
Не плачь, моя Сюзетта.
После этого эпизода Дениза окончательно вышла из повиновения.
– Ничего не понимаю, – удивлялась мадемуазель. – Я еще не встречала такой умной девочки. Я люблю ее всем сердцем, знаю, что и она меня любит и вовсе не хочет меня огорчать. И все‑таки ничего не могу от нее добиться. Это какая‑то ненормальность.
Будь мадемуазель Пероля наблюдательнее, она заметила бы, что все предосудительные поступки Денизы делались с расчетом рассердить или возмутить мать. Госпожа Эрпен, всегда подтянутая, элегантная, требовала от девочек безупречной опрятности. Дениза считала делом чести ходить замарашкой. Однажды мадемуазель Пероля застала ее за тем, что она пачкала угольной пылью свои белые башмачки. Воспитательница расплакалась и заявила, что больше не в силах заниматься такой злой девочкой. Когда для Денизы настало время первого причастия, родители долго обсуждали, как с нею поступить, и в конце концов решили, что на будущий год поместят ее в пансион Св. Иоанна.
X
Монастырь Св. Иоанна, занимавший несколько старинных зданий, уступами спускающихся к реке между Лувье и Пон‑де‑Лэром, представлял собою католическое учебное заведение, которому местная промышленная аристократия уже целое столетие доверяла воспитание своих дочерей. Монахини покинули его в 1905 году,[15]и их заменили сестры‑мирянки. Начальница, мадемуазель д’Обрэ, высокая и полная, носила черное шелковое платье и всегда держала белые пухлые руки скрещенными на животе. Когда она шла по двору или входила в класс, глаза ее бывали опущены, но из окон своего флигелька, стоявшего у входа в монастырский двор, она следила за воспитанницами проницательным, умным взглядом. Эта женщина, никогда не выходившая за стены монастыря, отлично знала историю и все тонкости иерархического положения каждой семьи. Она понимала, что Элен и Франсуаза Паскаль‑Буше, миловидные белокурые девочки с ясным выражением лица, принадлежат к тому миру, в который никогда не проникнуть Денизе Эрпен – девочке с суховатыми, малопривлекательными чертами, которую привезла в монастырь чересчур нарядная мать. Но настоятельница старалась восстановить среди воспитанниц то равенство перед Богом, которое отвергалось их тщеславными родителями.