Каждое утро, без пяти восемь, ученицы должны были собираться на дворе, выстраиваться в шеренги и стоять не шевелясь. Все были с длинными косами, спускавшимися на спину. Ровно в восемь, при первом ударе часов, настоятельница выходила из своего домика, направлялась вдоль рядов и выбирала какую‑нибудь девочку, взяв ее за руку. То бывала воспитанница, либо отличившаяся в учении или набожности, либо такая, которую она хотела, по причинам ей одной известным, возвысить или реабилитировать в глазах подруг. Затем она направлялась к часовне, по‑прежнему держа избранницу за руку, а остальные следовали за ними попарно. Этот ритуал не был лишен величия, а благодаря томительному ожиданию, которое ему предшествовало, он производил на девочек особенно внушительное впечатление. В первый год своего пребывания в монастыре Дениза была одной из тех, которые чаще всего удостаивались этой чести.
Год, когда Дениза должна была принять первое причастие, был для нее временем восторженной набожности. Она подвергала себя лишениям: не ела после завтрака шоколада и фруктов, по два дня воздерживалась от беседы. Она давала себе обет платить добром за зло, а в дни каникул, когда возвращалась на улицу Карно, она, к изумлению сестер, дарила им самые драгоценные вещицы из числа тех, что тщательно хранились в ее шкафу. Так, она подарила Сюзанне сервиз из стекла с прожилками, который она выиграла на ярмарке; девочка разбила его почти тут же; Дениза расплакалась, но подошла к Сюзанне и поцеловала ее. Эжени вздумала было дурно отозваться об ее матери, но Дениза сразу же прервала ее и прочла ей проповедь о злословии. Ее охватило горестное удивление, когда она поняла, что, несмотря на все ее стремление к святости, ее духовный наставник, аббат Гиймен, по‑прежнему не уверен в ней. Это был молодой священник, очень красивый; когда к нему обращались, он заливался румянцем. Однажды, когда она пыталась описать ему свою внутреннюю борьбу и свои достижения, он ей сказал: «Дениза, вы как пламя; вы сжигаете все, к чему только прикоснетесь».
Тут она подумала, как раньше на пляже: «Люди несправедливы». Когда аббат Гиймен, краснея, учил, что надо избегать нечистых помыслов и плотского греха, за которые нас ждут вечные муки в адском пламени, она чувствовала себя грешной и несчастной. Вокруг нее сто девочек в черных передниках слушали аббата с явным равнодушием. От передничков исходил кисловатый запах – пахло щелоком и чернилами. Дениза думала о том, что матери ее суждены вечные страдания, еще более страшные, чем те, которым язычники подвергали святых мучениц. Кое‑кто из подруг, выросших в деревне и хорошо знавших физическую сторону любви, достаточно ясно растолковал ей, что такое плотский грех. Она представляла себе мать и доктора Герена лежащими друг возле друга. Она вновь видела, как доктор Герен выходит из своего кабинета в переднюю, пропахшую аптекой, и ей казалось, что она все еще чувствует на подбородке прикосновение его жестких пальцев.
Когда мать впервые привезла ее в монастырь, при взгляде на большие белые строения на берегу реки Дениза восприняла их не как темницу, а как убежище. Тут, за высокими стенами, стоящими под защитой суровых башен, никто не заговорит с ней о доме на улице Карно, который она про себя называла «проклятым». Кто здесь, в тщательно запираемых двориках, знает, что доктор Герен каждый вечер приходит в их дом играть на скрипке, в то время как господин Эрпен сидит в клубе? Кто здесь знает, как госпожа Эрпен потешала прислугу стенаниями, когда узнала, что доктор предпочел ей сиделку? Но мало‑помалу Дениза обнаружила, что ее история известна всему монастырю. Весь свет, казалось, занят домом на улице Карно. В часовне ей чудилось иной раз, что черные проворные бесы шныряют между скамьями, прижав локти, как господин Лесаж‑Майль, и шепчут: «У Денизы Эрпен мать блудница; она с доктором Гереном творит плотский грех».
Некоторые девочки никогда с ней не играли. Несмотря на все старания учительниц, во время перемен воспитанницы разбивались на замкнутые группы. Элен и Франсуаза Паскаль‑Буше, верховодившие в самой влиятельной группе, здоровались с Денизой при встречах в коридоре или в строю; они были ласковые и воспитанные, но в тоне их чувствовалось, что у них нет желания сойтись с нею поближе. Денизу это тем более огорчало, что она считала их очень красивыми. Она страстно желала заслужить их любовь, поразить их ловкостью в игре или самопожертвованием. Быть может, именно эту неистовость желания и имел в виду аббат Гиймен, когда говорил: «Дениза, вы как пламя…»
Между тем как‑то перед прогулкой, которую воспитанницы совершали по четвергам, одна из самых видных девочек этой компании, Сабина Леклер, спросила у Денизы, не хочет ли она пойти в паре с нею.
Для Денизы это было великой радостью. Идя по тропинке, которая вилась вдоль реки под склонившимися над ней ивами, девочки оживленно щебетали. Дениза разоткровенничалась, и ей показалось, что она обрела близкую подругу. На следующий день в первую перемену, она подошла к Сабине и предложила поиграть.
– Нет, зачем же, – ответила та, засмеявшись. – У меня есть подруги.
– А как же вчера? – вырвалось у Денизы.
– Вчера было просто так, – ответила Сабина. – Мне только хотелось узнать, какая ты, о тебе ведь рассказывают разные разности.
Сабина Леклер присоединилась к своим. В тот год девочки увлекались игрой в серсо, с палочками и обручами, обтянутыми полосками красного бархата и золотой тесьмы. Но бархат вскоре отклеивался, и тогда обнаруживалось некрашеное дерево, казавшееся безобразным, унылым и жалким.
XI
После того как компания Паскаль‑Буше отвергла Денизу, она сблизилась с другой группой, которая нравилась ей меньше, зато лучше к ней относилась, ею верховодила Берта Пельто, дочь пон‑де‑лэрского нотариуса. У этой толстушки было действительно доброе сердце. Дениза подружилась с ней. Когда наступили пасхальные каникулы и им надо было разлучиться, они были этим очень огорчены. Берта сказала Денизе:
– Раз мы с тобой обе едем в Пон‑де‑Лэр, я попрошу маму, чтобы она как‑нибудь пригласила тебя к нам.
Это приглашение стало для Денизы самым важным, самым лучезарным событием той весны.
Не без тревоги возвращалась она в дом на улице Карно, где ей предстояло провести две недели. Госпожа Эрпен на расстоянии превратилась для нее в грозное чудовище. Она ненавидела мать и сама упрекала себя за это. Вразрез со сложившимся у нее безобразным, отталкивающим образом матери, она сразу же была очарована, вновь увидев эту еще совсем молодую, полную жизни даму. На госпоже Эрпен было новое платье из молочно‑синего крепона, показавшееся Денизе после черных монастырских передников радостным, как весна. За завтраком госпожа Эрпен старалась обворожить дочерей и мужа, была кокетлива, мила, нежна, насмешлива, – и в несколько минут завоевала их сердца.
Дом и сад показались Денизе крохотными, но вновь видеть их доставляло ей радость, которой она и сама не ожидала. В первый вечер, лежа в постели, она с удовольствием прислушивалась к паровозным гудкам. В шесть часов утра ее разбудили куранты училища Боссюэ; они играли «Венецианский карнавал», запинаясь перед некоторыми нотами, словно живой человек. Дениза встала и подошла к окну, чтобы посмотреть на улицу; сквозь серые сумерки виднелись рабочие в картузах, входившие в закусочную. Дениза оделась и спустилась в кухню. Викторина устроила ей торжественный прием; она приготовила к завтраку ее любимые блюда: пудинг из макарон и цыпленка с маслинами. Куртегез смущался в ее присутствии, называл ее теперь «мадемуазель Дениза» и уже не обращался к ней на «ты». Все семейство отправилось к поздней мессе в церковь Зачатия, и Денизе позволили подняться на хоры, к господину Турнемину. На паперти господин Эрпен молча отделился от жены и пошел вперед. Доктор Герен рассматривал в это время скульптуру портала, но обернулся в тот самый момент, когда мимо него проходила госпожа Эрпен с детьми.
Тогда Дениза поняла, что за лицемерной, спокойной видимостью в их семье все осталось по‑прежнему. В понедельник госпожа Эрпен сказала, что ей придется съездить в Руан, чтобы навестить бедную больную мамочку. Дениза хотела было тоже поехать, но мать с недовольным видом отказалась взять ее с собой. В виде утешения отец повел ее к себе в контору. Она любила бывать на складах, где пахло шерстью и салом, ей нравились огромные тюки, на которые отец подсаживал ее, когда она была маленькой. Аристид Эрпен, дремавший в кресле, встал и подарил внучке двадцатипятифранковую золотую монету. Вечером, к обеду, госпожа Эрпен не вернулась.
– Мама, должно быть, опоздала на поезд в пять сорок девять, – сказал господин Эрпен с напускной непринужденностью. – Она подождет шесть десять.
– Девочки проголодались, сударь, – ответила с упреком мадемуазель Пероля, – им надо ложиться.
– Накормите их, – сказал он, – а я подожду.
Госпожа Эрпен приехала только в восемь. Дениза надеялась, что отец встретит ее сурово. А он только сказал:
– Как ты задержалась.
Она ответила:
– Я опоздала на поезд. Такая глупость: запирают двери за пять минут до отхода.
– Я так и думал, – сказал господин Эрпен, гордо взглянув на мадемуазель Пероля.
Денизе хотелось бы, чтобы он закричал; в это мгновение она пожалела, что родилась не мужчиной, а то она швырнула бы эту улыбающуюся женщину на пол, стала бы бить ее и терзать. Ничего подобного не произошло. На другой день госпожа Эрпен была еще жизнерадостнее и ласковее, муж ее – влюблен и покорен, как никогда.
Прошло дней пять, и Дениза стала беспокоиться, что нет весточки от Берты Пельто. Она поделилась с мадемуазель Пероля, потом с матерью.
– Я буду крайне удивлена, если госпожа Пельто пригласит тебя, – довольно желчно ответила госпожа Эрпен. – Она подруга твоей бабушки, а ее муж наш нотариус, но ни я у них, ни она у нас никогда не бывали, и я не намерена делать первые шаги.
– Но, мама, Берта три раза просила меня… А когда мы в монастыре прощались, она даже сказала: «Мне очень хочется, чтобы ты познакомилась с моим братом».
– Берта дурно воспитанная девочка. Она говорила, не спросившись у матери…
– Но, мама, мы с Бертой Пельто неразлучны… Мадемуазель д’Обрэ даже упрекнула меня за это… Однажды она сказала, глядя на нас, что не любит, когда подруги чересчур отстраняются от других.
– И она вполне права, – сказала госпожа Эрпен. – Повторяю, что, Берта, возможно, и очень расположена к тебе, но если бы ее мать хотела тебя пригласить, так она и пригласила бы.
– Мама, а вы не могли бы позвонить, чтобы узнать…
– Разумеется, я не могу клянчить, чтобы тебя пригласили, – ответила госпожа Эрпен.
Но, видя, что Дениза готова заплакать, она добавила неожиданно ласково:
– Уж в крайнем случае я могу позвонить и пригласить твою подругу к нам.
Дениза запрыгала и заплясала от радости. Она подумала, что еще приятнее будет видеть Берту дома, в своей собственной комнате, показать ей свои книги и игрушки. Но надежды не оправдались. Госпожа Пельто ответила, что «очень сожалеет, просит извинения, но Берта уже приглашена на все дни до конца каникул». Для Денизы это было большим горем.
Когда она вернулась в монастырь, мадемуазель д’Обрэ вызвала Берту к себе в кабинет и долго с ней говорила. Когда девочка вышла, Дениза поспешила к ней.
– Что она тебе сказала?
Берта была смущена, колебалась, она взглянула на окно, из которого начальница наблюдала за воспитанницами, потом увлекла Денизу в самый дальний уголок двора, под навес.
– Она запретила говорить тебе, а я не хочу, чтобы ты думала, будто это я. Оказывается, мама приезжала к ней и упрекнула ее за то, что я тебя пригласила к нам. И она мне сказала: «Я не могу одобрять или осуждать пожелания, которые мне высказывает насчет вас ваша мать, но мой долг сказать вам, что лучший способ не огорчать Денизу Эрпен, это поменьше дружить с ней…» Я не решилась ничего возразить. Как это неприятно!
Дениза не спросила, почему госпожа Пельто недовольна их дружбой. Она знала почему. И она озлобилась. Она перестала доверять Берте Пельто, начальнице, подругам. Чтобы возвыситься над ними, она решила «быть во всем первой». И она достигла этого. В течение трех лет она каждую неделю заслуживала отличие за успехи в науках. Зато она уже никогда не получала награды за поведение. Она стала такой же строптивой, какой была когда‑то на улице Карно. В тринадцать лет она говорила начальнице, не смущаясь и смотря ей в глаза:
– Но я, по крайней мере, не лицемерка.
Ее восторженная набожность внезапно исчезла в тот день, когда Берта передала ей слова мадемуазель д’Обрэ. Только уроки музыки, которые давал ей старик Турнемин, умеряли на несколько часов в неделю ее отчаяние. Он приходил по понедельникам и четвергам, целовал ее в лоб и спрашивал:
– Занималась?
– Да, много, – отвечала она.
Редко бывало так, чтобы она действительно занималась. Исключительно одаренная, она без труда разбирала любые вещи. С первых же тактов Турнемин засыпал и просыпался только к концу пьесы. Тут она принималась упрашивать его:
– Сыграйте мне Прелюдию, Хорал и Фугу.
Он начинал играть, и его проворные, пухлые руки извлекали из старого рояля дивные мелодии; Дениза плакала.
– Какая ты глупенькая, – говорил он, – это прекрасно, слов нет, но зачем же плакать?
При подругах она бы не заплакала.
– Вы гордячка, Дениза, – говорил аббат Гиймен, с грустью смотря на нее. – Гордец не верит в самого себя, и поэтому‑то ему и нужна поддержка. Смиряясь перед Господом, вы обрели бы уверенность в его доброте; перед его лицом вы почувствовали бы себя такой же, как все другие девушки, и избавились бы от своих тревог. «Ибо тот, кто унизит себя, будет возвеличен, а кто возвеличит себя – будет унижен».
Дениза не хотела унижаться. Она радовалась, когда учительницы говорили: «Дениза на редкость умная девочка, но несносная». Она была непримирима к несправедливости, и ей одновременно хотелось играть роль и угнетаемой праведницы, и бунтующей мстительницы. Она всегда делала уроки скорее всех, и поэтому у нее хватало времени тайком писать во время уроков романы и драмы, добродетельная героиня которых то искореняла всех своих врагов, то сама гибла на плахе. Однажды начальница отобрала у нее такую тетрадь. Прочитав ее, она пригласила к себе госпожу Эрпен и заявила, что ее дочь слишком восторженная девушка, чтобы находиться вместе с другими, что она сожалеет об этом, ибо очень расположена к Денизе, но просит после летних каникул не привозить Денизу в монастырь.
XII
Хотя господин Коливо и построил для буржуазных семейств Пон‑де‑Лэра не один десяток совершенно одинаковых кирпичных домов, он так и не заметил, что все они страдают одной и тою же весьма досадной особенностью: камины нижнего и второго этажей представляли собою как бы два отверстия слуховой трубки. Так, на улице Карно в комнате Денизы было слышно все, что говорилось внизу, в маленькой гостиной. Однажды, лежа с романом Вальтера Скотта на ковре у камина, она услышала из открытого дымохода голоса матери и доктора Герена, они говорили о ней:
– Уверяю тебя, она меня очень тревожит, – говорила госпожа Эрпен. – Не знаю, может быть, раньше я и была пристрастна к ней, но она действительно стала маленьким чудовищем… Дух противоречия в ней прямо‑таки невероятный; подумай, вчера вечером, рассчитывая сделать ей удовольствие, я предложила пойти с ней на «Сирано», на гастроли труппы Барэ. Она отказалась, и очень сухо… Послушал бы ты, каким гоном она мне отвечает… Я пробовала быть с ней ласковой, пробовала быть суровой. Чем больше ее наказываешь, тем более она ожесточается.
– Никогда не следует принимать симптомы за причины, – прозвучал отчетливый голос доктора. – Когда речь идет о болезни, симптомы могут быть сигналами скрытого нарушения, весьма далекого от того места, которое кажется пораженным. Головная боль может быть следствием заболевания почек… То же и с психическими расстройствами… Я наблюдал за ней; у нее твердый характер, и, по‑видимому, высокие нравственные идеалы, но что‑то мучает ее… быть может, наши отношения.
– Да что ты! – возразила госпожа Эрпен. – Девочке тринадцать лет. Ей это и в голову не приходит. Правда, мадемуазель Пероля говорила мне, что она интересуется сплетнями.
– Тут нужна большая осторожность и снисходительность, – сказал доктор. – На твоем месте я попробовал бы поместить ее на несколько лет в совершенно новую среду… Это свело бы на нет все неприятные ассоциации… Почему бы не устроить ее в Руан, в лицей?
– В лицей? – повторила госпожа Эрпен. – Но ни одна девушка из нашей среды не учится в лицее.
– Тем лучше, – сказал доктор, – перемена обстановки будет еще разительнее.
Потом на несколько секунд голоса умолкли.
– Правда, – добавила наконец госпожа Эрпен, – если она будет учиться в Руане, то может жить у мамы. Я навещала бы ее. Это было бы очень удобно.
Дениза, не вставая с ковра, со злостью сжала зубы. Никто в этом отвратительном мире не говорит правду. Мама и доктор Герен, обращающиеся друг к другу при людях не иначе как «сударыня» и «сударь», – наедине говорят на «ты». Накануне Дениза была у бабушки Эрпен и довольно презрительно упомянула там о частых посещениях доктора, а старухе не удалось совладать со своей ненавистью к невестке и скрыть, что ей все известно.
– Я сама устроила Эжени к твоей матери, чтобы хоть немного знать, что у вас творится, но Эжени обернулась против меня, – сказала она.
Между тем бабушка Эрпен собиралась в тот же вечер приехать к ним обедать, она будет называть маму «дорогая крошка», она будет хвалить обед и скажет с покровительственной улыбкой: «Здравствуйте, Эжени». Все те, к которым ее учат относиться как к существам священным, поступают дурно. Единственное исключение отец, но он – человек слабый, всегда безмолвный и уставший.
Погрузившись в эти размышления, Дениза не заметила, как ушел доктор. Вдруг дверь ее комнаты отворилась. Перед ней стояла госпожа Эрпен. Для Денизы не было ничего неприятнее этих внезапных вторжений. Няня, а потом мадемуазель объяснили ей, что, прежде чем войти в комнату, надо непременно постучаться. А взрослые не придерживаются этого правила, которое они сами же установили.
– Что ты тут делаешь, Дениза? Ведь я тебе запретила ложиться на пол в только что выглаженном платье… У меня сейчас полчаса свободных, потом я уеду; хочешь немного поиграть со мной? Можем сыграть в четыре руки или поаккомпанируй мне… как хочешь.
Госпожа Эрпен, только что вышколенная доктором, поднялась к дочери с намерением завоевать ее.
– Н‑нет, – проговорила Дениза недовольным тоном. – Я читаю интересную книгу. Неужели даже во время каникул…
– Хорошо, хорошо, – ответила госпожа Эрпен; она была удивлена и в душе глубоко разочарована. – Мне просто хотелось доставить тебе удовольствие. Но тебя трудно понять.
Она окинула внимательным взглядом комнату, поставила на место вазу, повторила «трудно понять» и затворила за собою дверь. Минуту спустя до Денизы донеслось ее пение; она внимательно слушала и втайне была обворожена. Дениза узнала «Путевой столб» Шуберта – романс, которому особенно любила аккомпанировать, потому что партия фортепьяно очень нравилась ей. Сила и полнота голоса матери покоряли ее. Она не испытывала такого чарующего впечатления, когда видела, как поет мать. Дениза была еще слишком молода, чтобы разобраться в этом впечатлении, а между тем оно было вполне правильно, ибо во время пения жеманные гримаски Жермены напоминали о том, что она как женщина во многом уступает певице. Госпожа Эрпен пела полчаса, потом рояль умолк. В растворенное окно издали доносился грохот ткацких станков. На улице прозвучал звонок велосипедиста. Раздался паровозный гудок. Дениза вышла в сад.
В течение всех каникул она была настроена по отношению к матери очень враждебно. Госпожа Эрпен снова повезла детей на нормандское побережье, но на этот раз в Рива‑Белла, около Кана. Шарлотта и Сюзанна (особенно Сюзанна, ибо Шарлотта иногда завидовала Денизе) стали подражать старшей. Теперь и они проникли в домашние тайны, и в отсутствие мадемуазель, на пляже, три девочки без конца шептались о докторе, госпоже Эрпен и обеих бабушках. «Бабушка Эрпен очень сердится, зато другая на стороне Жермены». Между собой они называли мать по имени: Жермена. «Сегодня Жермена злющая‑презлющая» или «Жермена словно сахар или мед: у нее в столе письмо, от которого несет аптекой».
– Не занимайтесь болтовней, играйте! Играйте! – говорила мадемуазель Пероля.
– А мы играем, мадемуазель, мы играем в разговор.
Мадемуазель Пероля в смущении отступала.
Вернувшись с моря, госпожа Эрпен сказала мужу, что так как Денизе теперь почти четырнадцать лет и ей нужно серьезно учиться, а в монастыре отказываются от нее, она хочет поместить ее в лицей Жанны д’Арк в Руане, с тем чтобы она жила у госпожи д’Оккенвиль.
– Отличная идея, – ответил отец, – но я хочу, чтобы по воскресеньям она приезжала в Пон‑де‑Лэр. С детьми надо поддерживать постоянное общение.
– Как ни старайся, никакого общения не получается, – сказала госпожа Эрпен. – Дети всегда несправедливы…
XIII
Мадемуазель Кристиана Обер, преподавательница лицея Жанны д’Арк, с любопытством оглядела свой новый класс. Еще совсем юная, она сама удивлялась, что стоит на кафедре. Дениза видела за ее спиной, на стене, портрет Декарта и черную доску, на которой были начерчены окружность и тангенс. Как только мадемуазель Обер заговорила, ее голос обворожил девушек. Она сказала, что хочет познакомиться с ними и поэтому в виде первого задания просит их рассказать о себе.
– Назовите работу «Воспоминание детства» и можете или рассказать мне о том или ином действительном событии, которое вам особенно дорого, или, наоборот, сочинить какую‑нибудь историю – как хотите… Странички четыре… Главное, избегайте искусственности. Работу сдайте мне завтра утром.
Затем она сказала, что так как у девочек еще нет ни книг, ни приготовленных уроков, она посвятит занятие чтению отрывков из Паскаля. [16]
– «Природа человеческая, – читала мадемуазель Обер, – вся – познание, вся – любовь; невзгоды наши и горести происходят от того, что среда, в которой мы живем, не может утолить нашей жажды познания и нашей потребности любить».
«Как это верно! – думала Дениза, не отрывая горящего взгляда от мадемуазель Обер. – Как верно! Ничто не может утолить моей жажды. Все п о шло, отвратительно, а между тем я сознаю, что я вся – любовь…»
– «Мне неизвестно ни кто ввел меня в мир, ни что такое мир, ни что такое я сам, – читала мадемуазель Обер. – Я в страшном неведении обо всем; я не знаю, что такое мое тело, мои чувства, моя душа и та часть меня, которая порождает эти мысли, которая размышляет обо всем сущем и о самой себе и не знает самое себя, как не знает и всего остального. Я вижу жуткие просторы вселенной, окружающие меня, и чувствую себя привязанным к крошечному клочку этого безмерного пространства, но я не постигаю ни почему я помещен именно в это, а не в другое место, ни почему то малое время, которое мне дано жить, совпало именно с этим, а не с другим моментом вечности, которая предшествовала мне и последует за мной. Со всех сторон я вижу одни лишь бесконечности, среди которых я – не более как атом и тень, существующая лишь мимолетное, неповторимое мгновение. Все, что я знаю, – это что скоро мне предстоит умереть, но особенно непостижима мне именно смерть, которой мне не избежать…»
Никогда еще не слышала Дениза таких возвышенных и горестных слов. Она была потрясена. Мадемуазель Обер начала объяснять прочитанное, она представила огромный шар, который бесконечно вращается во тьме и является всего только капелькой грязи. Она доказала, что современная наука сделала лишь еще более изумительными и более загадочными те две бесконечности, которые страшили Паскаля. Кристиана Обер жила одна, неподалеку от лицея, в квартирке, единственным украшением которой, помимо книг, были маски Паскаля и Бетховена. Слушая мадемуазель Обер, Дениза посматривала на свою соседку, рыжеволосую бледную девушку, и спрашивала себя: зачем Бог поместил это красивое создание на шар, вращающийся во тьме? Потом, любуясь лицом мадемуазель Обер, вслушиваясь в ее безупречные фразы, в которых слова размещались столь непринужденно, она почувствовала горячее желание заслужить ее любовь.
После уроков Дени за вернулась к бабушке. Госпожа д'Оккенвиль жила в прелестном, но обветшавшем особняке на улице Дамьет между Сент‑Уэном и Сен‑Маклу. Судя по изяществу старинных домов, в XV–XVI веках это был богатый квартал, но со временем, как обычно случается в центре больших городов, он стал простонародным и бедным. Денизу он приводил в восторг: причудливые названия улиц, деревянные дома с высокими остроконечными кровлями, окна с маленькими квадратиками мутных, неровных стекол – все это ей напоминало любезного ее сердцу Вальтера Скотта. Чтобы добраться до бабушкиного дома, ей приходилось идти по длинному сводчатому проходу. Калитка приводила в движение зубчатое колесо, увешанное колокольчиками. Затем входивший попадал в тесный дворик, который окружали стены особняка, богато украшенные барельефами.
Позади дома находился небольшой, запущенный, поэтичный сад. Над фонтаном, заросшим диким ирисом, грустили ивы. За деревьями виднелись башни Сент‑Уэна. Госпожа д’Оккенвиль жила в этом доме с одной‑единственной прислугой, безобразной карлицей Луизой, которая находилась при ней уже сорок лет. У госпожи д’Оккенвиль не было состояния, и дочь ее, благодаря щедрости мужа, постоянно поддерживала ее. Поэтому старая дама воздерживалась от малейшей критики поступков своей дочери. Говорили, будто в свое время она была легкомысленной. Теперь она поощряла связь дочери, и та, отправляясь в Руан на свидание с любовником, всегда имела возможность сказать. «Мне надо навестить мамочку».
В глазах Денизы бабушка и Луиза представляли собою существа, которые трудно было причислить к человеческому роду. Она отвечала на их вопросы с благожелательной снисходительностью, как взрослые отвечают детям. Когда она первого октября вернулась из лицея с сумкой под мышкой и услышала у калитки легкий перезвон колокольчиков, ей показалось, что это первые такты Гимна освобождения. Она взбежала по ступенькам крыльца, бросила сумку на диван и воскликнула:
– Добрый вечер, бабушка!
– Добрый вечер, дорогая, – ответила госпожа д’Оккенвиль. – Что ж, тебе, надеюсь, не слишком забили голову, и, надеюсь, у вас хоть нет педагогов‑мужчин?
– Нет бабушка, у нас учительница, которая кажется просто ангелом.
– Может быть, ты мне немного поиграешь? Сыграй свою Прелюдию.
В представлении госпожи д’Оккенвиль Шопен был автором одной‑единственной прелюдии, а именно прелюдии о каплях дождя, и пьеса эта в ее устах стала «Денизиной», потому что ассоциировалась с внучкой. Она любила слушать эту прелюдию оттого, что узнавала ее, и очень гордилась этим достижением.
– Сегодня нет, бабушка. Мне надо готовить уроки.
Она поднялась в свою комнату. По дороге из лицея домой, в саду Сольферино, где пожилые женщины в черном наблюдали за играми детишек в клетчатых фартучках, она думала о том, что надо с первого же раза дать понять этой похожей на ангела и уже горячо любимой учительнице, что представляет собою ее жизнь. «Воспоминание детства»… Она не отрываясь написала нижеследуюший рассказ, который мадемуазель Обер, проверяя на другой день тетради, прочла с удивлением.
ВОСПОМИНАНИЕ ДЕТСТВА
Мне было десять лет. Мы жили в большом городе в северной Европе, где мой отец был посланником. Я была хилой девочкой и часто покашливала. Б о льшую часть времени я проводила в детской, где было тепло, как в парнике. Как сейчас, вижу наш сад, моих братьев, которые скакали верхом на черных пони, и маму замечательной красоты (Эпитет неопределенный, – написала мадемуазель Обер на полях), белокурую и хрупкую, которая отдыхала на террасе, увитой цветами… Но так длилось недолго. Маму нашли умирающей, залитой потоком алой крови (слово алой мадемуазель Обер зачеркнула), и вскоре могилу ее закрыли цветы и оросили слезы. На чело моего отца легла складка, которая так и осталась у него навсегда. Прошли годы. Я сама тоже сильно хворала. Наконец отец представил меня мачехе; молодость и изящество этой маленькой женщины вернули мне немного жизнерадостности. Она заботилась обо мне и играла со мной, как с куклой. Словно сейчас вижу, как мы с ней сидим на полу и играем в гости. Потом ей наскучило это ребячество, а также отсутствие отца, которого постоянно задерживала работа в посольстве, и она стала искать утешения в американской колонии и, вероятно, нашла его. (Да это целая биография! – написала мадемуазель Обер.)
Когда отец обнаружил ее измену, его горе было так велико, что он во второй раз утратил вкус к жизни. Вечерами он запирался в своей комнате, и я его уже больше не видела. Кроме него, я в жизни ничем не дорожила. В его покровительстве заключался весь смысл моего существования. Борьба с житейскими невзгодами казалась мне возможной только под защитой его силы. (Преувеличение! – отметила мадемуазель Обер. – «Что за странная девочка», – подумала она.) Однажды, засыпая, я мысленно взяла с него обещание: «Папа, ты никогда не расстанешься со мной». Мне снился сон, мучительно сдавивший мне виски, но вдруг он оборвался. Я в ужасе открыла глаза. Стояла глухая ночь. Мне казалось, что рот мой полон крови – я чувствовала ее пресный вкус. (Какое мрачное воображение! – заметила мадемуазель Обер.) Завывал ветер. Я вскочила с постели, чтобы убедиться, что отец тут, и успокоиться. Я отворила дверь их комнаты… Кровать была пуста… Мачеха не пришла домой… Меня придавила страшная тяжесть, которую испытывают дети, когда их охватывает отчаяние, которого они сами не понимают. Где папа? Я направилась в его кабинет… Он находился там; он плакал. Сидя за письменным столом, он сжимал голову руками и тяжко вздыхал. Я видела его поникшее лицо, слезы на длинных ресницах, затуманившие его взор (Штамп, – написала мадемуазель Обер, но все же вздохнула), дрожащие губы, две скорбные морщинки в углах рта. В этот миг он поднял голову, и я увидела его светлые, обезумевшие глаза, с мольбой обратившиеся к портрету мамы… Рот его приоткрылся, и раздался стон, словно то стенал смертельно раненный зверь. (Не особенно удачно, – заметила мадемуазель Обер.) И вдруг в его запрокинутом лице я узнала лицо брата, каким оно было однажды, когда он упал со своего пони. Лица были одинаковые. Отец был ребенок, трогательный ребенок, и в нем не оставалось и следа мужской воли. Куда делись его стойкость, его сила? У человека, которого я считала идеальным, оказался недостаток. (Небольшой, – написала мадемуазель Обер.) Он предстал предо мной одновременно и величественным и жалким. Кто утешит его? Кто его защитит? Я поняла, что и он всего лишь атом перед лицом неведомых сил. (Тут был бы уместен тон попроще, – заметила мадемуазель Обер.) В эту минуту мне хотелось бы броситься к обожаемому отцу, обнять его колени. Но меня охватило чувство благоговения, и я бесшумно выскользнула из кабинета. Кроватка снова приняла мое продрогшее тело. Я была подавлена темной силой, властвующей над людьми. Я знала теперь, что доверие, безмятежность и надежды недолговечны и что человеку суждено страдать, даже не зная цели этих страданий. Охваченная безграничным презрением к неодолимым силам, которые властвуют над людьми, я погрузилась в утешительный сон.