мая 1848 г. во франкфуртской церкви Св. Павла открылось общегерманское Национальное собрание из 585 представителей немецкого народа, чтобы принять общегерманскую конституцию и избрать национальное правительство. Это была впечатляющая демонстрация свободы и единства Германии.
Едва начав свою работу, собрание тут же столкнулось с необходимостью ответить на вечные немецкие вопросы: кто такой немец и где его отечество? В "Основных правах" говорилось о правах "каждого немца" и в связи с этим требовалось уточнить, что подразумевало это понятие.
В целом парламент провозгласил формальный отказ от романтически-политического понимания нации, столь характерного для немецкой национальной идеи, в пользу ее западного, политического понимания. Депутат Вильгельм Иордан заявил: "Я думаю, мы можем спокойно сказать: каждый является немцем, кто живет на немецкой территории. Понятие нации совершенно изменилось, национальность не ограничивается более происхождением и языком, а очень просто определяется политическим организмом, государством. Англичане, шотландцы и ирландцы все вместе образуют одну нацию. и с тем же правом мы можем сказать: все, кто живут в Германии, являются немцами, если они даже не являются немцами по рождению и языку. Мы декретируем их на это, мы поднимаем слово "немец" до более высокого значения и слово "Германия" будет в дальнейшем политическим понятием". Такое понимание нации вошло и в конституцию, принятую парламентом 28 марта 1849 г.: "немецкий народ состоит из населения государств, образующих Германскую империю". Однако подобное толкование нации с еще большей неотложностью требовало ответа на вопрос о немецком отечестве и его границах.
С проблемой национальных границ Франкфуртский парламент столкнулся в пяти случаях - герцогство Познань, Шлезвиг-Гольштейн, Богемия, Южный Тироль и Лимбург - и всякий раз принимались решения в духе немецкого национализма, отмеченные национальным и культурным превосходством и имперскими амбициями.
Самой жесткой пробе космополитический идеализм либерального большинства Паульскирхе подвергся в польском вопросе. Все либералы и демократы были в той или иной степени гегельянцами, мыслили во "всемирно-исторических" категориях и с этих позиций оценивали различные нации. В наиболее чистом виде такой подход выразил известный младогегельянец Арнольд Руге (1803-1888), едва ли не единственный настоящий пацифист и космополит Паульскирхе. Согласно Руге, вектор всемирно-исторического развития указывает на свободу; носителем этого развития являются Франция, Англия и Германия; Польша представляет собой "элемент свободы в славянском мире" и должна быть восстановлена, чтобы "свобода не остановилась на ее границах". С теми же критериями "прогрессивности" отдельных наций, но гораздо более практично к польскому вопросу подходило большинство других представителей демократических фракций. Если Руге выступал за всеобщее разоружение и создание европейской конфедерации равноправных наций, то для них большое значение имели величие и мощь будущей демократической Германии, а противоречие между "западной свободой" и "восточным деспотизмом" они предполагали решить с помощью войны. Помимо чисто практических причин, популярность идеи войны с Россией в демократической и либеральной среде объяснялась широко распространенным представлением о всемирно-историческом соперничестве германства и славянства под знаком так называемой "великой параллели": подобно тому, как некогда германцы, будучи "молодым народом", обновили западную цивилизацию, на роль нового "всемирно-исторического народа" претендовали теперь славяне.
Представление об этом соперничестве проходило через дебаты Паульскирхе красной нитью и имело важное значение для решения национальных проблем, том числе и польской. Так, один из лидеров "радикальных левых" Якоб Фенедей (1805-1871) утверждал, что славянская угроза представляет собой самую большую опасность для Германии, война с Россией неизбежна - так пусть она будет справедливой, т.е. ведется за Польшу. Глава "умеренных левых" Роберт Блюм (1807-1848) также защищал Польшу как "элемент свободы" и "крепостной вал между северным варварством и западным образованием".
Однако выразители подобных взглядов представляли собой ничтожное меньшинство: в Паульскирхе господствовало совсем иное представление о принципах. Депутат Штенцель, представлявший проект решения по польскому вопросу, заявил:". B наши дни национальность. получила заслуженное значение. Но нельзя же. по этому определять всю государственную жизнь. Совершенно невозможно. предоставить каждую национальность. ее собственному развитию" - и призвал голосовать "за Германию".
Карл Гискра (1820-1879), крупная фигура немецкого и австрийского либерализма, выступил против тех, кто "в возвышенном гуманизме хочет запятнать немецкую честь", говорил о "самом священном и важном интересе человека, собственном отечестве и величии нации" и выразил надежду, что у депутатов, как и у него, "наша Германия. превыше всего". Выступавшие подчеркивали цивилизаторскую миссию немцев, нашедших в Польше "пустыню" и колонизовавших ее "не мечом, но плугом", утверждали, что поляки сами виноваты, своими распрями разложив страну до такой степени, что ее спасло только немецкое вмешательство.
Большинство Собрания разделяло тезис о соперничестве германства и славянства, но под несколько иным углом зрения. Если левые как бы исключали поляков из славян, то большинство видело в них именно славян, которые предпочтут русский деспотизм немецкой свободе; сильная Великая Германия не нуждается ни в каких "крепостных валах"; "мы имеем славян в Богемии, Моравии, Истрии и Иллирии. Как мы сможем влиять на их стремления, если в славянском вопросе мы покажем слабость, половинчатость, колебания и малодушие?". Протест против "ложного космополитизма" объединил большую часть депутатов, особенно правых и все фракции центра, однако наиболее ярко подобные взгляды нашли выражение в выступлении демократа Вильгельма Иордана - одной из самых известных речей Паульскирхе. Многократно прерываемый криками "браво" и встреченный финальной "бурной, долго не смолкающей овацией", Йордан заявил: "Сейчас самое время для нас наконец-то пробудиться от того мечтательного самозабвения, в котором мы грезим о всех национальностях, какие только есть,. пробудиться к здоровому народному эгоизму., который во всех вопросах выше ставит благо и честь Отечества. Мне никогда не кажутся положения принципиального права столь жалкими, как когда они претендуют определять судьбу наций. Нет, я скажу без уверток: наше право не что иное, как право более сильного, как право завоевания. Превосходство немецкого племени по отношению к большинству славянских племен, может быть, с единственным исключением русского, - это факт., и против таких. естественно-исторических фактов ничего нельзя сделать с помощью декрета в смысле космополитической справедливости. Я утверждаю, что немецкие завоевания в Польше были естественной необходимостью. Право истории иное, чем право справочников. Оно знает только естественные законы, и один из них гласит, что просто существование народа еще не дает права на политическую самостоятельность, но он только через силу утверждается среди других как государство. "'. Отголоски гегелевской градации народов по мере их государственности, слышные в последних строках этой речи, целиком поставлены на службу тому главному, что в ней содержится - национализму: нация, которая стоит выше всего, в том числе выше морали и права, превосходство этой нации над другими и ее сила. При этом речь Иордана во многом повлияла на решающее голосование по польскому вопросу.
Собственно на голосовании 27 июля, завершившем трехдневные "польские дебаты", речь шла об утверждении решения Пруссии включить большую часть герцогства Познань в Прусское королевство и тем самым в Германский союз, территория которого служила депутатам Собрания ориентиром будущих границ. Спор с Данией из-за Шлезвига, не утихавший на протяжении всех 40-х годов, достиг своей критической точки в марте 1848 г., когда в ответ на приход к власти в Копенгагене партии датских националистов ландтаги Шлезвига и Гольштейна заявили об отделении от Дании и обратились за помощью к Германскому союзу. В Шлезвиг вторглись прусские войска.
Тон дебатам по шлезвиг-гольштейнскому вопросу в начале июня задал один из наиболее видных представителей "правого центра" Фридрих Дальман (1785-1860), и этот тон был несколько иным, чем в польском вопросе. Дальман заявил, что европейское равновесие "сойдет с ума", если Германия из своего нынешнего ничтожного состояния вдруг "взойдет к достоинству, чести и величию", но такое "сумасшествие" немцы должны защищать до последней капли крови; что уступка в деле Шлезвига равносильна краху немецкого дела; что Шлезвиг - дело чести Германии. Собрание приняло решение считать Шлезвиг "делом немецкой нации", а при заключении мира учитывать "честь Германии".
Права на Шлезвиг, также не входивший в состав Германского союза и потому теоретически не подлежавший включению в будущее национальное государство, обосновывались самыми разными доводами - от ссылок на средневековые формулы о Шлезвиге и Гольштейне как о "навеки неделимых" и на "естественные" и "исторические" права, до прямых, в духе Иордана, высказываний - потому что там живут немцы. Известный филолог и фольклорист Якоб Гримм вообще утверждал, что Шлезвиг - исконно германская земля, родина кимвров и тевтонов, а племя ютов, потомки которого населяют Ютландию, также германское, а совсем не скандинавское племя. Какими бы ни были мотивировки, два лейтмотива преобладали: "германская честь" и принципиальное и символическое значение Шлезвига для объединения. Здесь были едины абсолютно все фракции парламента. "Честь", в самом прямом смысле слова не сходившая с уст и правых, и левых, казалась чем-то возвышенным и вместе с тем очевидным; лишь "умеренный демократ" Карл Фогг счел необходимым дать свое, несколько купеческое, понимание чести - ликвидация зундской пошлины, раздел датского флота, присоединение Шлезвига и Гольштей-на. Для большинства же депутатов "честь" пересекалась с "принципиальностью" присоединения Шлезвига, и точкой пересечения была сила. Шлезвиг рассматривался как вызов, как первая проба сил воскресшей нации и как возможность наконец-то продемонстрировать эту силу прочим странам и народам, а также самим себе. Такую возможность обеспечивала специфика Шлезвига как вопроса национального и одновременно чувствительной точки в международных отношениях. Депутатам хотелось продемонстрировать, что речь не идет больше о 38 слабых государствах и преподнести возможным врагам "урок" немецкой силы. С другой стороны, Шлезвиг рассматривался как пробный камень немецкого единства - и сразу в двух отношениях. Во-первых, победа над "этим маленьким врагом, этими датчанами" продемонстрировала бы состоятельность немецкой нации и, как заявил еще один деятель "правого центра" Макс Дункер, способствовала бы последующему присоединению других "германцев", прежде всего "племен немецкого языка на Верхнем и Нижнем Рейне", т.е. Голландии и Швейцарии. Во-вторых, победа в благословленной парламентом войне была бы одновременно и его победой над "сепаратизмом" отдельных государств и особенно Пруссии1. Поэтому когда в конце августа Пруссия под давлением великих держав самовольно прекратила "национальную войну", негодованию немецкой общественности и депутатов не было предела. Дальман заклинал не отдавать "немецкую плоть и кровь" на уничтожение; демократы призывали погибнуть с честью. Вместе с тем прусско-датское перемирие в Мальме означало конец эйфории первых месяцев работы Собрания, означало первое столкновение с реальностью, с реальным соотношением сил в германских государствах в то время, когда революция пошла на спад. Однако трезвые голоса целого ряда крупнейших представителей "правого центра" - Фридриха Бассермаина, Георга Безелера и других не были услышаны.
Спасая "немецкую честь", парламент 5 сентября проголосовал против перемирия, чтобы затем, после десятидневных дебатов его все-таки одобрить.
Произвольный выбор критериев границ немецкого национального государства проявился и в случаях с Лимбургом и Южным Тиролем. Шлезвиг и Познань не входили в состав Германского союза, но там жили немцы. В голландском Лимбурге и населенном итальянцами Южном Тироле немцев практически не было, но они входили в состав Германского союза.
Ситуация с небольшим герцогством Лимбург отчасти походила на проблему Шлезвига в том смысле, что Лимбург также был частью другого государства, а его связь с Германским союзом до 1848 г. фактически выражалась лишь в выплате скромных взносов. Не проявив себя в качестве "прогрессивной" нации, голландцы, как и прежде датчане, не могли рассчитывать на поддержку левых, поэтому в стремлении сохранить Лимбург были едины все фракции парламента. При этом ссылались не только на международное право, но и на то, что Лимбург - "прекрасная страна. с настоящим немецким населением., которая, если она вновь будет принадлежать нам, принесет Германии целую реку, а именно Маас." Депутаты требовали "н е просто номинального, а реального объединения Лимбурга с Германией еще и потому, что связывали с ним надежды на будущее присоединение и всей Голландии. Заявления о том, что Нидерланды - это "неестественная конструкция", "изначально и в самом буквальном смысле слова немецкая земля", а Лимбург - лишь небольшой этап в объединении "германцев", делались представителями самых разных фракций. Вместе с тем уже в силу своих незначительных масштабов проблема Лимбурга считалась скорее второстепенной.
Обсуждение итальянского вопроса, т.е. проблемы Южного Тироля, Триеста и австропьемонтской войны практически проходило по польскому сценарию. Верные своей избирательной солидарности, демократы утверждали, что честь немецкого народа, "великана среди прочих народов по телу и духу" и "достоинство Германии как мировой державы" требуют не только защиты "самой крохотной немецкой деревни", но и угнетенных наций. Представители остальных фракций также в большей или меньшей степени повторили националистическую аргументацию немецкого преобладания в польских землях. В докладе международно-правового комитета парламента по поводу петиции депутатов от Южного Тироля с просьбой расторгнуть связь с Германским союзом указывалось, что немцы не должны "с поспешным великодушием" уменьшать свои границы, в то время как Эльзас и Лотарингия, Курляндия и Лифляндия все еще остаются в чужих руках, а Швейцария и Голландия еще не заявили о своем добровольном присоединении. Как и в случае с поляками, утверждалось, что итальянцы сами виновны в своей раздробленности, так как, в отличие от немцев, недостаточно стремились к единству. Делались ссылки на "естественные" и "исторические" права; позор и бесчестие виделись в уступке территории и особенно подчеркивалось значение Тироля как "бастиона" - на этот раз против Англии и Франции: "Альпы - наши стены, Тироль - гора-крепость, население - гарнизон". Вновь особенное раздражение большинства депутатов вызвали ссылки левых на право, справедливость и принципы.
В центре внимания Собрания богемский вопрос оказался в начале июня, в связи с тем, что "в Праге, в немецкой столице" должен был состояться так называемый Славянский конгресс. Само сосуществование во времени двух форумов, на которых, как предполагали, должны были решиться исторические судьбы "гермаиства" и "славянства" создавало ситуацию конкуренции и определенную напряженность, подталкивавшую к решительным заявлениям и действиям. Первым о Богемии заговорил Арндт, "старая добрая немецкая совесть", как он сам себя отрекомендовал Собранию. Девизом немцев в отношении Богемии он призвал избрать слова Клопштока "Немец, не будь слишком справедлив!" и привел основные аргументы, которые потом на разные лады повторяли десятки выступавших: Богемию заселили еще германские племена; она была составной частью Империи и жемчужной ее короны; немцы - носители культуры и цивилизации и если они уйдут, то Богемия умрет от голода, не физического, но культурного.
Ситуация обострилась, когда 7 июня стало известно о документе Славянского конгресса, провозглашавшем самостоятельность славян и позже в связи с уличными столкновениями в Праге. Собрание буквально взорвалось самыми воинственными заявлениями о "немецком мече", "брошенной перчатке", "расовой войне со славянами". Полным диссонансом в этом хоре звучал голос Руге, назвавшего славянское движение составной частью европейской революции 1848 г. Лишь немногие демократы разделяли этот примирительный тон, в то время как большая их часть, в том числе Фенедей, полностью поддержали выступление другого видного представителя левых, Мори-ца Хартманна, заявившего: "Богемия - это клин, загнанный в немецкий дуб, чтобы его расколоть. Это вопрос войны".
Вторично и уже на несколько ином уровне депутаты вернулись к проблеме Богемии в конце октября 1848 г., когда на своем сотом заседании у них дошли руки непосредственно до главной цели их деятельности - обсуждения имперской конституции и возникла необходимость четко определить сферу ее действия. И здесь возникла сложнейшая проблема Австрии. Таким образом, две главные задачи немецкой революции - создание национального государства и его конституции - члены Паульскирхе пытались решить одновременно. Сами депутаты, считали этот момент кульминацией деятельности парламента. Национальное государство уже было почти создано, оставалось лишь четче определиться с его границами и всерьез думать о его будущем.
Сначала о границах. Принадлежность Австрии, в той или иной форме, к Германии казалась парламентариям редкой по очевидности истиной. То, что впоследствии назовут "малогерманским решением", т.е. полное исключение империи Габсбургов из Германии, во время октябрьских дебатов - и это стоит подчеркнуть - не предлагал практически ни один человек. Таким образом, противоречия по поводу будущих национальных границ разделяли не "малогерманцев" и "великогерманцев", а сторонников двух вариантов "великогерманского" решения, выступавших за включение в создаваемую Германию всей Австрии, либо только той се части, которая входила в Германский союз, т.е. немецких областей и Богемии. При этом решение вопроса границ оказалось теснейшим образом связано с представлениями о будущем Германии, о ее предназначении, о миссии немцев.
Для той части "великогерманцев", которых можно назвать "максималистами", прежде всего, австрийцев, южногерманских демократов, католиков и других, огромное значение имела будущая мощь Германии. Основываясь на "естественной противоположности" "романцев", "славян" и "германцев", один из них, австриец Меринг, еще летом предложил проект создания "сильной Срединной Европы", которая простиралась бы между четырьмя морями - Северным, Балтийским, Адриатическим и Черным. К такой Германии присоединились бы и другие "германцы" - Англия, Голландия, Швейцария и даже Америка и возникла бы гигантская империя в 120-130 млн. человек, которая диктовала бы законы всему миру и тогда "ни один пушечный выстрел не раздался бы без разрешения Германии". Во время октябрьских дебатов, как правило, выдвигались проекты не столь фантастические, но в качестве обоснования создания "максимальной" Германии часто выдвигался аргумент будущей силы, а также особой миссии немцев. Австриец Фрич утверждал, что отделение от Австрии ее негерманских областей нанесет огромный урон будущей силе Германии, а также лишит Германию ее многовековой миссии "быть носителем и посредником культуры, науки и свободы на Востоке". Другие видели "всемирно-историческую миссию" немецкой нации в том, чтобы противостоять "славянской расе" и особенно России; Германская империя должна была опередить планы панславистской империи от Балкан до Кенигсберга; в союзники предлагались "германцы" и венгры с валахами - "клин, вбитый в южную Россию"'. Резче всех выступил депутат Дем из Южной Германии. Он заявил, что миссия Германии - "основать гигантскую империю в 70, а возможно и в 80 или 100 млн., водрузить в этой империи стяги Германа и стоять, вооружась против Востока и Запада, против славянских и латинских народов; отвоевать у англичан морское господство, стать самым большим, самым сильным народом на этом земном шаре - вот будущее Германии!".
Сторонники включения в Германию только австрийской части Германского союза не строили столь экстравагантных планов, но и для них соображения силы и престижа Германии и миссии немцев имели очень большое значение. Здесь тоже шла речь об особом месте Германии между "республиканским Западом и деспотическим Востоком" и ее миссии на Востоке, но выполнение этой миссии прежде всего связывалось с "укреплением нашей национальности и ее чувства". Сторонники этого подхода, а их было большинство, не хотели создавать гигантскую империю ценой растворения в ней собственно немцев, что лишний раз показывает, что, несмотря на все заявления, нация по-прежнему понималась не только "политически", но и в еще большей мере "культурно". Вместе с тем эти сторонники меньшей Германии были совершенно солидарны с приверженцами большей в том, что касалось силы и миссии немцев. Они лишь полагали, что будущая Германия и без того будет иметь такую силу, что обойдется без посредничества ненемецкой Австрии.
Лидер правых Радовиц заявлял, что "Германия должна быть везде, где решаются европейские вопросы и. сильной рукой держать европейские весы". Обычно сдержанный глава "левого центра" Бидерманн утверждал, что "всемирно-исторический интерес" Германии требует сохранения Австрии в качестве "моста к странам, куда должно проникнуть немецкое влияние".
Умеренно "великогерманское" решение проблемы германских границ стало кульминацией деятельности Паульскирхе в национальном вопросе. В конце ноября Австрия официально отказалась вступить в Германию лишь частью своей территории, следствием чего стал новый кризис и новая перегруппировка сил в парламенте - на этот раз на "великогерманцев" и "малогермаицев" в собственном смысле слова. После краха выстраданной великогерманской концепции Собранию ничего не оставалось, как пойти по пути вынужденных решений. Таким решением стало согласие на "малую Германию" и затем предложение имперской короны прусскому королю. Речь здесь шла уже не о воплощении национальных идеалов, а просто о попытке создать хоть какое-то немецкое Отечество. Однако после того, как Фридрих Вильгельм IV отказался от короны ("собачий ошейник, которым меня хотят привязать к революции"), начался массовый исход депутатов из парламента и в июне 1849 г. его остатки были распущены.
В революцию 1848-1849 гг. немецкая национальная идея в ее либеральном варианте первоначально заявила о себе как о продолжении идеи нации в духе Французской революции. Сама нация, как отмечалось выше, официально трактовалась Собранием в том же духе, практически как совокупность граждан. Вместе с тем в реальности постулаты политической нации подверглись серьезным изменениям. Под влиянием политической радикализации большинство либералов старалось обойти вопрос о народном суверенитете или же сузить понятие "народ", сведя его к средним слоям. Не случайно, что и в конституции, принятой парламентом, в роли политического суверена фигурирует не народ, а немецкое Национальное собрание. С другой стороны, языковые и культурные различия по-прежнему играли большую роль, в частности, в определении границ национального государства. Наконец, взаимоотношения с другими народами с самого начала в меньшей степени диктовались стремлением нести идеалы свободы и в большей - чувством национального и культурного превосходства и имперскими амбициями.
В этом смысле можно лишь отчасти согласиться с тем, что риторика сама по себе мало что значит без действия и что решение в пользу малогерманского варианта свидетельствует о том, что имперские амбиции занимали подчиненное место.
Некоторые риторические крайности действительно могут быть объяснены той обстановкой всеобщего возбуждения, настроения "наконец-то!", которые царили в парламенте.
Учитывая все вышесказанное, необходимо несколько уточнить представление о том, что немецкий национализм вплоть до середины или даже до 60-х годов XIX века - это "однозначно либеральная, прогрессивная идеология" или даже "идентичная с либерализмом". Немецкий национализм первой половины XIX в. был гораздо более комплексным и в полном смысле слова многозначным феноменом уже потому, что, как мы видели, он ни в коей мере не являлся монополией одних только либералов, хотя безусловно и то, что в национальном движении тон задавали именно они. Однако сам немецкий либерализм этого периода обнаруживает все больше сходства с так называемым национал-либерализмом более позднего времени, порядок приоритетов которого точно отражен в его названии.