— Глаза у нее, ведь это черт знает что за глаза. — Он вопросительно делится взглядом с заезжим офицером. — А нос, я не знаю, что это за нос. Белизна лица просто ослепительна. Алебастр? — вопрошает он неожиданно заезжего офицера.
— Алебастр, — бесстрастно отвечает тот.
— Да и алебастр не всякий сравнится… Ну, само собой разумеется, я не преминул воспользоваться.
— Скажите, какое романтическое происшествие. Вы, я знаю, нравитесь женщинам.
— Почему вы думаете? — звучит совершенно по-мальчишески наивно вопрос Хлестакова.
Но тут же, в подтверждение своей неотразимости, он закурил сигару и с кокетливой скромностью, рисуясь, как бы нехотя продолжал:
— … Вообразите на ярмонке шесть купчих… или вот по вскрытии Невы находят двух, трех утонувших женщин, я уж только молчу.
В этом месте присутствующий голубой гусар, обожатель Анны Андреевны, этакий уездный Печорин, очень тонко разыгрывает сцену ревности и возмущения наглостью гостя. Он садится между Анной Андреевной и упоенно живописующим свои похождения Хлестаковым, но Иван Александрович бесцеремонно подсаживается к нему вплотную и, жестикулируя из-за его фигуры рукой, доводит его до исступления. {145} Голубой гусар вскакивает, а Хлестаков тычет в него потухшую сигару.
— Толстобрюшку! — шепотом командует городничий.
Анна Андреевна удаляется, чтобы выполнить приказание супруга. И перед Хлестаковым появляется на подносе стакан. Вначале он не понимает, с недоумением смотрит на казачка, почтительно держащего поднос с сосудом, наполненным содержимым толстобрюшки. Потом берет, как бы изысканно чокается. Пьет. Балдеет. Дух у него захватило. Пауза. Появляющийся то с одной стороны, то с другой казачок (тот, что поднес ему этот напиток) вызывает бурную реакцию Хлестакова, он неистово машет руками, отгоняя его.
|
|
Тут Хлестаков выкладывает весь арсенал вранья: и о том, что однажды его приняли за главнокомандующего, и что с Пушкиным он на дружеской ноге, и что «Юрий Милославский» — его сочинение.
— Ах, маменька, там написано, что это господина Загоскина сочинение.
Выпад Марьи Антоновны так возмутил Анну Андреевну, что она щиплет дочку. Та пронзительно взвизгивает. От крика вскочил Хлестаков. Переменилось освещение, как будто кто унес лампы, что светили вначале.
Музыка второй части глинковского вальса вздергивает скандал. Хлестаков оголтело жестикулирует и руками и ногами, наступая на городничего и чиновников.
— О, я шутить не люблю. Я им всем задал острастку (пошатнулся). — Меня сам государственный совет боится.
Он выхватывает шпагу у подбежавшего, чтобы его поддержать, полицейского Свистунова. Шпага оказывается сломанной, но Хлестаков, не замечая, размахивает обломком ее, вскакивает на кресло.
— Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш…
Потрясенные таким взлетом начальственного гнева чиновники, дрожа от страха, с величайшей бережностью усаживают Хлестакова.
Он очухался, пришел в себя и, как будто ничего не случилось, по-детски просто сообщает дамам:
— Ах да, это правда: это, точно, Загоскина, а есть другой «Юрий Милославский», так тот уж мой.
Прошло внезапное помутнение. Он снова обворожителен.
— Господа, если будете в Петербурге, прошу, прошу ко мне Я ведь тоже балы даю.
— Я думаю, с каким там вкусом и великолепием даются балы.
|
|
{146} Тогда Хлестаков приглашает Анну Андреевну на вальс.
— Просто не говорите… Я всякий день на балах.
Они танцуют, но «толстобрюшка» все еще не выветрилась. Хлестаков вынужден присесть на кресло, где только что сидел городничий.
— У нас и вист свой составился: министр иностранных дел, французский посланник, английский, немецкий посланник и я…
Все перепуталось в его голове.
— Как взбежишь по лестнице к себе на четвертый этаж — скажешь только кухарке: «На, Маврушка, шинель». А пот так в три ручья и льется.
Он снял очки, засыпает… Без очков лицо стало ребяческим. Он повернулся набок, чтобы поудобней улечься, заплетает ноги. Рука по-детски теряет волю, и пальцы один за другим сползают по губе.
— Тс… Тс… — Все в испуге на цыпочках удаляются.
Сцена вранья, или «За бутылкой толстобрюшки», как она была названа автором спектакля, стала кульминацией второй части спектакля.
Она решала две задачи. Во-первых, все безоговорочно поверили в то, что это ревизор, что именно таким и должен быть ревизор из Санкт-Петербурга. Во-вторых, эта сцена выявила основные черты характера Хлестакова. Поэтическая фантазия Ивана Александровича, вдохновленная винными парами, раскрыла пределы его мечтаний, желаний и его жизненных идеалов.
В галерею российских исполнителей Хлестакова Мейерхольд внес свое, с моей точки зрения, беспощадное, а не амнистирующее восприятие этого классического образа.
Это не наивный бонвиван и не блаженный, а безусловный тунеядец, проходимец, паразит, каких много плодилось в Российской империи и, конечно, на страницах литературных произведений.
|
|
Не случайно такой истовый почитатель Гоголя, каким был Сухово-Кобылин, замышляя план заключительной части своей драматургической трилогии — «Смерть Тарелкина», своего героя — мерзавца, бюрократа и подлеца — именовал Хлестаковым: «Завязалась мысль новой маленькой пьески “Хлестаков, или Долги”. “Написал две сцены из Хлестакова”».
Это очень интересно, что современник Гоголя (Сухово-Кобылину было тридцать пять лет, когда умер автор «Ревизора») воспринимал образ Хлестакова как хищника.
{147} Часов в шесть утра вышли мы после этой репетиции на улицу. Многим нужно было далеко ехать, и большинство участников пошли ночевать к нам. Жили мы близко к театру. Утомление было беспредельное. Кельберер (заезжий офицер), Маслацов (голубой гусар), Арнштам вошли в нашу маленькую комнату. Кто лег на рояль, кто под рояль, кто на спинку от дивана, кто на диван. Все заснули как праведные.
Я был мокрый, но счастливый. Вся роль электрически перерабатывалась в подсознании.
Мне посчастливилось быть свидетелем и участником многих вдохновенных репетиций Мейерхольда, но репетиция сцены «вранья» этой ночью была таким вдохновенным совершенством, что забыть ее невозможно всю жизнь.
«За бутылкой толстобрюшки» — это та картина, которая вдохновила одного из критиков процитировать для большей убедительности Вяч. Иванова: «Это Хлестаков, удвоенный “мистическим представлением всего, что происходит за кулисами "его души"”»[27].
Должен сказать, что ничего «мистического» в спектакле не было. Ведь в этом случае даже такой режиссер-деспот, каким автор считает Мейерхольда, стремился бы вдохновить своих актеров задачами потусторонними, фантастическими, абстрактными, предлагал бы воспринять своего случайного встречного как «двойника» или как «тень». Конечно, может быть, некоторым критикам будет обидно, но такие материи и такие «загробные» игровые задания не фигурировали.
Было и такое неожиданное ви́дение:
«Хлестаков — Гарин меняет свою внешность для различных сцен различными эмблемами, предметами и деталями костюма. Так, в одной сцене он показывается с бубликом в петлице, подчеркивая этим смену своей маски. В другой — характерные квадратные очки заменяются круглыми и т. д. Каждая смена этих пластических деталей соединяется с изменением “позы” Хлестакова для данного эпизода и его внешнего поведения»[28].
Как понятно читателю: эмблем не было. Бублик ничего не подчеркивал, очки не менялись. Пластические детали и «позы» — субъективное видение автора исследования.
{148} С критиками спектакля «Ревизор» произошла поистине трагедия, и об этом стоило бы написать большую работу, которая внесла бы ясность в историю спектакля.
Творчество Мейерхольда в период постановки «Ревизора» находилось в совершенно новой, свежей, послереволюционной полосе мировоззрения и мастерства.
В «Ревизоре», по точному определению А. Л. Слонимского, «Мейерхольд пошел дальше буквального содержания комедии (а кому сейчас интересно обличать николаевских чиновников за то, что они брали взятки), обобщил ее путем проекции на “Мертвые души” и всего Гоголя — и превратил в картину грубых хищнических инстинктов, владеющих всем гоголевским городом, и тех пошлых “цветов удовольствия”, которые утешают жадную похоть всесветного мещанина».
В решении режиссера была гипербола, но мистики не было.
Я, например, как зритель, любуясь грузинским национальным ансамблем, воспринимаю стремительную пляску мужчин на полупальцах как подражание фантастическим двуногим, мотающим хвостами своих черкесок. Но такая ассоциация, рождаемая грузинской пляской, — это особенность моего восприятия, черта моей биографии, а вовсе не природа этой пляски, так же как мистическое восприятие мейерхольдовского Хлестакова некоторой частью критики — это черты биографии того или другого критика, слишком добросовестно применяющего свое литературоведческое образование.
Сейчас, когда возобновилась любознательность к прошлому советского театра, — обнаружилась пленка некоторых сцен «Ревизора», снятых вскоре после премьеры. Вот передо мной фотографии, сделанные с той пленки. Это не позирование для фотографа, а живая игра с той экспрессией, которой был пронизан спектакль.
Эти снимки утверждают, вопреки обвинениям критиков, конкретность игровых сюжетов, естественность общения Хлестакова с людьми и действий с вещами и такую натуральность мимики актеров, что приходится изумляться эрудированной фантазии некоторой части критиков, сочинявших столь оригинальные и сложные концепции восприятия всего спектакля и, в частности, этой картины.
Вернусь к спектаклю. Все дальнейшее течение второго акта пойдет по двум руслам, уготованным сценой «За бутылкой толстобрюшки», — испугом чиновников и смелостью дам.
{149} Уже само название следующей картины выражает осуществление напряженного желания чиновничьего мира этого пока богоспасаемого города. «Слон повален с ног». Наконец можно приступить к реализации плана, разработанного городничим.
Теперь в центре сцены — огромная постель, на которой мертвецки пьяный возлежит Иван Александрович, а у его ног дремлют Осип и заезжий офицер.
Правая и левая стороны сцены отгорожены от центральной площадки ширмами.
В левой части появляются чиновники для осуществления основной своей задачи — дать взятку. Но как?
— Ради бога. Стройтесь. Стройтесь на военную ногу. Вы, Петр Иванович, забегите с этой стороны, а вы, Петр Иванович, станьте вот тут.
— Ай, Петр Иванович, наступили на ногу.
— Отпустите, господа, хоть душу на покаяние — совсем прижали…
— Как вы думаете, Петр Иванович, кто он такой в рассуждении чина?
— Я думаю, чуть ли не генерал.
— А я так думаю, что генерал-то ему и в подметки не станет. А когда генерал — то уж разве сам генералиссимус.
— Слышали: государственный-то совет как прижал.
— Воля ваша, Аммос Федорович, нам нужно бы кое-что предпринять.
— А что же?
— Ну, известно что.
— Подсунуть…
Картина эта являлась как бы интермедией, подготовкой дальнейших действий чиновников, с одной стороны, и дам — с другой.
Графически это было сделано чрезвычайно выразительно: на фоке спящего в центре Хлестакова суета чиновников на левой части сцены переходила к дамам, занявшим правую половину сцены.
— Ах, какой приятный!
— Ах, милашка!..
— Послушай, Осип, а какие глаза больше всего нравятся твоему барину?
— Осип, душенька, какой миленький носик у твоего барина!..
Осип, душенька, поцелуй своего барина!
— Пойдем, Машенька, я тебе скажу, что я заметила у гостя такое, что нам вдвоем только можно сказать.
{150} И наконец, заключительная сцена послебального триптиха разворачивается в центре, на площадке с огромной постелью, где пробуждается Хлестаков.
— Городишко-таки населен довольно… — делится Хлестаков своими впечатлениями с заезжим офицером.
— Какая у него жена и дочка, братец. Прелесть, братец. Дочка еще неизвестно. Знаешь, как-то доступ труднее, а матушка такая, что еще можно бы.
Картина девятая, получившая название «Взятки», — это четвертое действие редакции 1842 года.
Вскоре после первого представления «Ревизора» Н. В. Гоголь писал:
«Во время представления я заметил, что начало четвертого акта холодно; кажется, как будто течение пьесы, дотоле плавное, здесь прервалось и влечется лениво. Признаюсь, еще во время чтения сведущий и опытный актер сделал мне замечание, что не так ловко, что Хлестаков начинает первый просить денег взаймы, и что было бы лучше, если бы чиновники сами ему предложили. Уважая замечание довольно тонкое, имеющее свои справедливые стороны, я, однако же, не видел причины, почему Хлестаков, будучи Хлестаковым, не мог просить первый. Но замечание было сделано; “стало быть, — сказал я сам себе, — я плохо выполнил эту сцену”. И точно, теперь, во время представления, я увидел ясно, что начало четвертого акта бледно и носит признак какой-то усталости. Возвратившись домой, я тот же час принялся за переделку. Теперь, кажется, вышло немного сильнее, по крайней мере, естественнее и более идет к делу. Но у меня нет сил хлопотать о включении этого отрывка в пьесу. Я устал; и как вспомню, что для этого нужно ездить, просить и кланяться, то бог с ним, — пусть лучше при втором издании или возобновлении “Ревизора”»[29].
Мейерхольд решал эту сцену, основываясь на гоголевском настоянии — «почему Хлестаков, будучи Хлестаковым, не мог просить первым».
Сцена выглядела так: игровая площадка освобождена от всяких предметов, вокруг — стены-двери.
В центре на первом плане на низенькой скамеечке сидит Хлестаков, справа от него, развалившись в приземистом креслице, дремлет заезжий офицер. Тут же, прислуживая, полулежит Осип.
Хлестаков курит сигару.
{151} Вдруг все одиннадцать дверей разом открываются и в них появляются чиновники, но, увидев начальство, от робости закрывают двери.
— Войдите, — кричит Хлестаков.
Почтмейстер, судья, Земляника, Растаковский, Бобчинский, Добчинский, Гибнер, Люлюков, Уховертов снова высовывают себя из дверей, чтобы представиться высокому начальству.
— Имею честь представиться: житель…
— Имею честь представиться: судья здешнего…
— Имею честь представиться: попечитель богоугодных…
— Коллежский асессор…
— Надворный советник…
— Отставной секунд-майор…
— Милости просим. Я очень люблю приятное общество.
Хлестаков направляется к почтмейстеру. Двери соседей деликатно закрываются.
— Мне нравится здешний городок. Конечно, не так многолюдно, ну что ж, ведь это не столица, не правда ли, ведь это не столица?
— Совершенная правда…
А в это время приоткрывается соседняя дверь и смотритель богоугодных заведений с таинственным видом занимает место с другой стороны Хлестакова.
— … Ведь это только в столице бонтон и нет провинциальных гусей. Как ваше мнение?
— Так точно‑с.
Но вот Хлестаков слышит доверительный шепот Земляники.
— Здешний почтмейстер ничего не делает: все дела в большом запущении, посылки задерживаются… Извольте сами нарочно разыскать.
Неподалеку от беседующих робко приоткрывается еще одна дверь. Набравшись храбрости, подтянувшись и опустив руки по швам, появляется судья.
Земляника (в ухо Хлестакову). Судья тоже…
Ляпкин-Тяпкин. С восемьсот шестнадцатого был избран на трехлетие по воле дворянства и продолжал должность до сего времени…
Хлестаков. А выгодно, однако же, быть судьей?
Столь неожиданная постановка вопроса, таящая в себе далеко идущие последствия, заставляет судью запнуться. Этой паузой пользуется Земляника. Он снова подстраивается к Хлестакову.
{152} — Судья ездит только за зайцами, в присутственных местах держит собак, и поведения, если признаться перед вами, — конечно, для пользы отечества я должен это сделать, хотя он мне родня и приятель, — поведения самого предосудительного…
Но вот, набравшись решительности, как для прыжка в холодную воду, высовывается из своей двери Добчинский. Земляника, готовя пикантную информацию, обретает новый ритм:
— Здесь есть один помещик, Добчинский…
Но у Петра Ивановича не хватило решимости представиться, он снова скрывается за дверью.
— Как только этот Добчинский куда-нибудь выйдет из дому, то судья там уж, и сидит у жены его… Я присягнуть готов… Да и безбожник, более десяти лет не исповедовался.
Хлестаков. Скажите пожалуйста.
В это время Хлопов обрек себя на свидание. Он появился из своей двери.
Земляника. Вот и смотритель училищ… Он хуже, чем якобинец. И такие внушает юношеству неблагонамеренные правила, что даже выразить трудно.
Теперь Иван Александрович полностью ориентирован в здешнем обществе. Он смерил взглядом своего собеседника и многозначительно переглянулся с заезжим офицером.
— Мне кажется, у того гуся можно бы занять денег. — И, стремительно подойдя к почтмейстеру, Хлестаков резко спрашивает:
— Что у вас в руке?
— Деньги.
— Я, знаете, в дороге издержался: то да се.
Иван Александрович любезно помогает жестом почтмейстеру, жаждущему выполнить свою основную миссию — «подсунуть».
— Впрочем, я вам из деревни сейчас их пришлю.
Обрадованный судья бодро лепечет: «Такая честь…»
Осмелев и обретя уверенность в своей неотразимости, Хлестаков быстро идет к Растаковскому. Он форсирует голос, опасаясь, что едва держащийся на костылях секунд-майор за древностью лет туг на ухо.
— История была с моим знакомым, одним чиновником. Сидит он в халате, закурил трубку, вдруг к нему приходит мой тоже приятель, гвардеец кавалергардского полку, и говорит… послушайте, не можете ли вы мне дать взаймы денег. Я в дороге истратился.
Растаковский. Да кто это просил денег: чиновник у гвардейца или гвардеец у чиновника?
{153} — Нет, это я прошу у вас.
Наивность героя Силистрии притормаживает на некоторое время темперамент «ревизора».
— На десять минут, я вам завтра отдам.
Но вот появляется Гибнер, а так как известно, что Христиану Ивановичу затруднительно изъясняться по-русски, то Хлестакову представилась возможность блеснуть своими знаниями в немецком языке.
— Не обзавелись ли вы деньгами?
— Э… э… э…
— Это вот что значит (помогая себе жестами, старается Хлестаков втолковать доктору)… вы мне «гибт» теперь, а я вам после назад «отгибаю».
Утомленный «работой» Хлестаков к появлению Хлопова просто уже наглеет.
— Денег нет у вас?..
Обобранные и счастливые чиновники одновременно приоткрывают все двери.
— Не смею более беспокоить присутствием…
— Извините, что утрудил вас своим присутствием… Нестройным хором откланиваются чиновники и закрывают за собой двери.
Осип делает робкое предупреждение:
— Плюньте на них, неровен час.
Но Хлестаков, увлеченный подсчетом денег, азартно завершает сцену.
— Ну‑ка, теперь, капитан, ну‑ка попадись-ка ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
И схватив с маленького столика колоду карт, тасуя ее, Хлестаков подбрасывает карты вверх. Они рассыпаются и летят, обдавая «героев» дождем двоек, валетов и дам.
«Почему Хлестаков, будучи Хлестаковым, не мог просить первый» — таков авторский камертон, на этой тональности Мейерхольд выстроил сцену.
А. В. Луначарский, анализируя «логику спектакля», так пишет об этой сцене:
«Еще больше поражает и возмущает непривычных зрителей и критиков, не умеющих разобраться в совершенно логичных, но новых для театра приемах, картина восьмая — “Взятки”… Разве это не отводит нас от превосходной, но слегка надоевшей, и — будем до конца правдивыми! — немножко монотонной сцены с реальными появлениями перед Хлестаковым одного чиновника за другим с подношениями. Пусть остается и та версия, но нельзя не приветствовать этой новой…»
{154} Интересно вспомнить и решение Московского Художественного театра в постановке 1921 года, логику построения сцены и самого характера Хлестакова.
Безусловно, сцена эта в Художественном театре строилась на другом мотиве, почерпнутом у автора, а именно — «было бы лучше, если бы чиновники сами ему предложили».
С наивностью и любознательностью невинного ребенка, заинтересованного коллекцией конфетных бумажек, рассматривал и брал взятки М. А. Чехов. Его непосредственность покоряла зрителя. В диалоге со смотрителем училищ, нахватав денег, он примеривался в своем величии к царскому портрету, ноги которого в блестящих ботфортах были видны зрителю, и фраза «А в моих глазах, точно, есть что-то такое, что внушает робость…» звучала как бы цитатно, — это выражение, как известно, приписывается Николаю I.
Две картины, две точки зрения, два совершенно различных впечатления.
В трактовке Мейерхольда — жадность, алчность, нахальство, авантюризм.
У Станиславского и Чехова — наивность, детскость, игра, случайность, безобидность.
Следующая картина, «Господин Финансов», вырывалась из круга чиновничьей элиты.
В этой картине собраны все протестующие: и купцы, и унтер-офицерская жена, и слесарша, могучая протестантша против произвола городничего.
Мейерхольд эту картину начинал мощным напором голосов, требующих допуска к ревизору. В двери рвались возмущенные просители.
Увещевающие возгласы: «Куда лезешь, борода? Говорят тебе: никого не велено пускать!» — тонули в шуме толпы.
Огромный овальный стол, поставленный по диагонали сцены, был первым препятствием для ворвавшейся толпы.
Хлестаков, под охраной всех согнанных сюда для порядка полицейских, занял выжидательную позицию поодаль.
— А что вам, любезные?..
— Челом бьем вашей милости…
И посыпались просьбы и обвинения.
— … Так поступает, что рассказать страшно. Схватив за бороду, говорит: «Ах ты, татарин! (Этот купец и объяснялся с татарским акцентом.) А вот ты у меня поешь, любезный, поешь селедки»… Да после дня на два запрет и не даст пить, то это, я вам скажу, такое средство, что сейчас согласишься на что ни захочешь. Ей-богу.
— Ах, какой мошенник! Да за это просто в Сибирь.
{155} — Да уж куда милость твоя не запроводит его, все будет хорошо, лишь бы, то есть, от нас подальше.
И на стол посыпались кульки, сахарные головы, кузовки с вином.
— Не побрезгай, отец наш.
— Нет, нет… Я не беру совсем никаких взяток. Вот если бы вы, например, предложили мне взаймы рублей триста, ну тогда совсем другое… взаймы я могу взять.
— Уж лучше пятьсот возьми, помоги только.
— Извольте: взаймы — я ни слова, я возьму…
Через кордоны полицейских прорывалась унтер-офицерская жена. Артистка М. Суханова наделила ее, с одной стороны, жеманным кокетством, а с другой — наивной верой в необходимость познакомить ревизора с вещественными доказательствами ее увечий.
Артистка вела сцену с ребяческой непосредственностью, в приемах народного фарса.
Блюстители благонравия — полицейские — пресекали самым решительным образом справедливый порыв пострадавшей, не желающей отказаться от своего «счастья» получить штраф с обидчика.
Затем врывалась слесарша-гренадерша. Ее густой бас, решительность, стремительные переходы, чтобы приблизиться к «высокой особе», были столь агрессивны, что Хлестаков, опасливо перебегая, прятался за стол, как за баррикаду, от мощных атак прабабушки Мерчуткиной.
Вся картина была шумная, резкая и грубая по приемам игры. На фоне утонченно-острых предыдущих и последующих картин она взрывалась громким, бурным протестом.
А. В. Луначарский, оценки которого я привожу объективности ради, пишет:
«Картина “Господин Финансов” мне не нравится. Она неубедительна. Может быть, следовало бы пойти дальше и изобразить настоящую сцену трагикомического народного горя. Но до этого Мейерхольд не дошел. Сцена с унтер-офицершей очень груба. По-моему, ее следовало бы изменить. Все остальное, повторяю, недостаточно оригинально. Нет в этой, по существу очень сильно задуманной сцене, которая никогда не была в театре показана с подлинно гоголевской силой, настоящего захвата».
Завершала второй акт картина «Лобзай меня».
«На поразительной высоте находится небольшая сцена “Лобзай меня”, — пишет Луначарский в своей статье о “Ревизоре”. — Я уже сказал, что это настоящая комедия любви. Любовь, во всяком случае мещанская любовь, взята здесь в {156} такой крутой критический переплет, прожжена такой азотной кислотой, что невольно волнение охватывает внимательного зрителя».
На игровой площадке справа на первом плане от публики два стула, за ними клавесин. Глубина площадки занята печкой, а левая часть пузатым буфетом, на котором стоит графин с рюмками.
Начало картины застает Хлестакова и заезжего офицера у буфета. Офицер хлопочет, разливая по рюмкам настойку.
Справа выбегает Марья Антоновна и деланно пугается.
— Ах…
Хлестаков переходит по диагонали к стульям, иронически передразнивая:
— Ах… Отчего вы так испугались, сударыня?
— Нет, я не испугалась.
Заезжий офицер, опершись на буфет, дегустирует настойку и наблюдает из глубины.
— Осмелюсь ли спросить вас (несколько вызывающе насмешливо, чувствуя присутствие третьего в дуэте, задает вопрос Хлестаков), куда вы намерены были идти?
— Право, я никуда не шла. — Она говорит эту фразу, как искусная кокетка, но с интонацией, еще сохранившей девчоночью наивность.
— Отчего же, например, вы никуда не шли?
Вопрос звучит уже издевательски-нагло.
— Я думала, не здесь ли маменька.
Заезжий офицер с сонным недоумением переспрашивает:
— Маменька?..
Хлестаков многозначительно вскидывает ухмыляющиеся глаза на офицера и, задержав их секунду на нем, в упор смотрит на Марью Антоновну и добивает ее настойчиво-наглым вопросом:
— Нет, мне хотелось бы знать, отчего вы никуда не шли.
— Я вам помешала, вы занимались важными делами?.. — Почти с огорчением, чуть разочарованная, как бы извиняясь, но все же присаживаясь на стул, смущенно отворачивается от Хлестакова Марья Антоновна.
— А ваши глаза лучше, нежели важные дела.
Даже видавший виды заезжий офицер не ожидает такого прямого штурма от своего случайного партнера, и пристально смотрит на Хлестакова, как бы желая убедиться, наяву ли это.
— Я пойду… — Поняв, что он лишний, заезжий офицер удаляется в глубину и уходит с площадки.
Марья Антоновна, облегченно вздохнув, наивно-игриво {157} примеривается для ведения светского разговора, очевидно, вспоминая уроки своей маменьки.
— Сегодня какая…
— А? — неожиданно резко перебивает Хлестаков, срывая плавное течение светского разговора.
— … странная погода…
Понизив тон, вкрадчиво и вдумчиво Хлестаков переходит к делу.
— А ваши губки, сударыня, лучше, нежели всякая погода.
Такой стремительный оборот дела не был преподан дочке, и она почти по-детски говорит, теребя в руках заранее приготовленный, обязательный у провинциальной барышни альбом.
— Вы все эдакое говорите. Я бы вас попросила, чтобы вы мне написали лучше какие-нибудь стишки в альбом. Вы, верно, их много знаете.
В это время в глубине появляется маменька в вечернем платье, с роскошными плечами, прикрытыми легким шарфом.
За ней заезжий офицер и постоянный вздыхатель, друг дома — голубой гусар.
Маменька, строго глядя на дочь, с некоторой тревогой задержалась в глубине, затем проходит вперед к Хлестакову и дочке.
Хлестаков вскакивает, описывает около Анны Андреевны дугу-обход и, сложившись в поклоне, тоном, не допускающим обсуждений, декламирует:
— Сударыня, как вы давно лишили нас удовольствия нас видеть. Я пойду.
Этот неожиданный уход вызывает некоторую растерянность у окружающих.
Заезжий офицер несколько грубовато предлагает хозяйке:
— Вы бы лучше пропели или проиграли что-нибудь на фортепьяно.
— Спою.
Анна Андреевна проходит, чтобы занять место для пения, голубой гусар садится за фортепьяно и начинает копаться в нотах, выражая в то же время беспокойство неустроенностью слушателей.
— Капитан! Ну что же вы? — обращается заезжий офицер к все еще мешкающему аккомпаниатору.
— Ну что же вы там — садитесь! — добивается голубой гусар.
{158} Наконец, все в порядке. Возникают первые аккорды вступления к роману Глинки.
В крови горит огонь желанья,
Душа тобой уязвлена,
Лобзай меня: твои лобзанья
Мне слаще мирра и‑и вина,
Мне слаще мирра и‑и вина.
И когда возникают волшебные слова на прелестной музыке, появляется Хлестаков. Он смотрит на матушку. Она поет, адресуя ему слова романса, бросая глубокие и многозначительные взгляды.
Но вот окончен куплет. Хлестаков проходит к дочке, берет альбом.
— Требуйте, какие стихи вам. — Он говорит это рассеянно, торопливо, как бы повинуясь долгу, интерес его уже переместился.
— Какие-нибудь этакие: хорошие, новые…
Снова возникает романс, и на фоне музыки, как бы вдохновленный ею, Хлестаков выискивает в своих мозгах что-нибудь поэтическое.
— Ну, пожалуй я вам хоть это… «О ты, что в горести напрасно на бога ропщешь, челоэк…». … А?.. — неожиданно вопрошает он, и дочка подтверждает:
— Ага… ага.
И под вновь начавшийся куплет романса Хлестаков записывает в альбом, одновременно декламируя на музыке:
О ты, что в горести напрасно
На бога ропщешь, челоэк…
Возвращая альбом и перо, он одновременно придвигается к Марье Антоновне.
— Сударыня, как я счастлив, что нахожусь в таком близком от вас расстоянии.
— Что это там как будто полетело? Сорока или какая другая птица?