Bonus track
Семеро котов на улицы сонного города вышли,
Семеро котов были в штанишках.
Ещё на них были фраки,
Ещё они цилиндры носили.
Они шевелили усами
И редким прохожим «Hello!» говорили.
Они били в бубны и барабаны,
Колоколом звонили,
Рассказывали анекдоты, Громко смеялись и пели.
Ещё они громко чихали
И «литру» у Автора взяли.
И первый кот жевал бутерброд
(с рыбой, такой вкусный-вкусный).
Кот номер два где-то украл дрова
(но смог унести только два).
Третий курил папиросы
(«Беломорканал», а может «Казбек»).
Четвёртый пил чай из стакана
(индийский с п-ва Индостан).
Пятый кот переживал, что фрак пропах дымом
И периодически его проветривал
(особенно подмышки).
А шестой и седьмой просто довольно улыбались
(они ни на чём не играли, ни с кем не дружили и, возможно, были пьяны).
И вот, пройдя улиц так пять или три,
Семеро котов повстречали моего двоюродного брата.
Первый кот сказал ему, что я анархист-утопист, и меня, наверное, посадят.
Кот номер два отдал ему дрова.
Третий угостил папиросой.
Четвёртый предложил чаю, а взамен потребовал пива.
Пятый стал уверять, что их уже много и у них «длинные лапы».
Шестой предложил пойти на пикник.
Седьмой спросил: «Ты меня уважзаешь?».
Брат сказал, что больше любит собак.
Тогда седьмой отдал ему цилиндр и барабан, на котором не играл
(а штанишки, фрак и усы у брата уже были).
Они поправляли цилиндры
И папиросы курили,
И шевелили усами,
И редким прохожим «Hello!» говорили.
Выйдя за город, они все уселись на кладбищенскую ограду.
Все, кроме шестого и седьмого.
Мой брат тихонько бил в барабан.
Первый кот свернулся калачиком и задремал.
(Тише! Он очень устал. У него сложности в личной жизни).
Кот номер два стал собирать дрова и похитил у брата те два,
Что унёс едва.
Кот номер три скинул штанишки и оказался кошкой…
Четвёртый помогал пятому проветривать фрак
(особенно подмышки).
Кот номер пять трудился опять.
(Он проветривал фрак с помощью четвёртого).
Шестой и седьмой закатали штанишки, рукавички
Фраков и рылись в куче листьев.
(В поисках смысла жизни, а может мышей).
Мой брат отложил барабан, открыл две бутылки портвейна
И выпил их за Саддама Хусейна, за Че Гевару, маму и осень.
СТИХИ, РАССКАЗЫ, СКАЗКИ
Басня «Зайчик и большое чувство»
Ты сказала мне: «Прости!».
Прости меня, мой милый мальчик,
Забудь меня и не грусти.
Я ж хлопал глазками, как зайчик.
Я не достойна, я не та.
Кому себя дарить ты должен,
И время лечит, и тогда,
И м-м-м, ну понимаешь в общем?
М-м-м. Ну не стоит загоняться так.
Пойми, я не испытываю к тебе такого чувства,
Которое хотела бы испытывать,
И всё будет пучком.
Виляя хвостиком и ушками, дрожа, спросил я:
«А что пучком, каким пучком, и что такое есть пучок?
И-и-и вообще, я-же-лю-блю-те-бя!!!».
Ну, блин, давай друзьями будем…
- Э-эх! Ну давай (вздохнул тут зайчик, то бишь я).
И «дружба» странная большая началась
Со всеми вытекающимси.
И всё бы ничего, да нервный тик, лысеют уши и
Морковь не в радость.
Судьба всех зайцев такова,
Коли они глупы сверх меры
И до блевоты милы.
* * *
Выпил две кружки одну за другой,
Щёку поскрёб, да трубочку выбил.
Набросил пинжак, по карманам хлоп-хлоп –
Старый блокнот, восемь марок и спички.
Вышел на солнышко, дверью не хлопнув.
Жмурился долго, два раза чихнул,
Взглянул на часы – времени много.
• • • • • • • • • • • • • • •
Стрельнул сигарету,
Купил сухарей,
Присел в сквере Ленина.
Свежая пресса.
Поехал домой.
Гр. Об. и портвейн.
Вспомнил её, болезненно сморщился.
Проснулся – тошнит.
2004.
«В люди»
Выйти в люди.
Надо выйти в люди.
Что там будет?
Деньги, ляжки, груди!
Брюки, галстуки, пинжак и туфли,
Разговоры, «шоб мозги не пухли».
Выйти в люди,
Надо выйти в люди.
Выпить желчи,
Съесть говна на блюде.
И жена чтоб добрая, простая.
Тёща с тестем и детишек стая.
Выйти в люди,
Надо выйти в люди.
Брать, что есть,
Глядишь, чего и будет.
Чтобы как у всех – спокойно, мирно,
Чтоб не слишком тонко и не жирно.
Годы, месяцы, недели и денёчки.
Пятьдесят! Ещё родные почки!
Выйти в люди!
Надо выйти в люди!
Выходите, воздух чище будет.
2006.
«По кругу»
Сидеть!
Стоять!
Молчать!
Лежать!
Бежать!
Стоять!
Опять бежать!
В троллейбус лезть!
Локтём толкать!
В лицо плевать,
Давить!
Топтать!
Любить!
Забыть!
Бросать курить,
Хамить! Валить!
Опять любить!
Поесть, присесть, поговорить,
Уйти с пути, друзей найти.
Ползти, когда кричат: «Лети!».
Воскреснуть!
Сдохнуть!
Снова в лес,
Опять с ружьём наперевес!
Цветы срывать!
Дарить, вздыхать.
Найти смысл жизни!
Потерять.
По кругу вновь!
Опять!
Опять!
«Про свет»
Свет в конце туннеля. Где он? Иду, иду и не вижу его. А ты видишь? Нет. Ну вот и ты не видишь. Есть ли он вообще этот свет? Если есть, то почему не горит? Может ещё далеко? Может, горел, да перегорел?
Значит надо, чтоб зажёг кто-нибудь. Хоть что-то. Лампочку, свечку, спичку, бля!
Можно фонарик карнавальный, а лучше, чтоб целый карнавал!
Чтоб музыка, чтоб ром рекой! Чтоб сиськи, задницы, влажные горячие вагины! Стон, изнурённое дыханье, пот, исцарапанные спины…
Кто там скривился?! Что?! Начал неплохо, а потом опять всё опошлил?
Переборщил, наверное. Но давайте хоть чуточку карнавала. А? Любви. Чтобы тепла, песен, радости, дружбы! Солнца, а если жарко – кепку!
Кто же вкрутит эту ебáную лампочку?
Кто, если не мы?!
«Гвоздик»
Я копался в гараже
И нашёл там гвоздик.
Гвоздик не простой
Ржавый и тупой.
«Здравствуй, гвоздик», - говорю,
Ты, небось, Иисуса помнишь?
- Что ты, парень!
Мне лишь год,
Просто ржавый я от вод!
- Я почищу тебя, друг,
Мелкою наждачкой.
Положу на полку и лежи без толку.
Как весна наступит,
Увезу на дачу.
Вколочу тебя в косяк
Или брошу под верстак.
Отвечает гвоздик:
«Погоди, придумал!
Спрячь в карман меня на время,
А потом буржую в темя!».
И с тех пор мы с гвоздиком
Постоянно вместе.
Ищем лучшей долюшки
И гвоздим головушки.
* * *
Как кастетом в висок озадачила –
«Нуту мест уже в общежитии!».
Как рассолом с утра приголубила –
«Подымайтеся за стипендией!».
В партизанском краю меня в плен взяла –
«Помню, брал я тебя за распитие».
И горохом багряным осыпала –
«Ключ не дам, не дам! Только старосте!».
Плащ в грязи у вас, а вы на выставку!
Что, допили всё? Спирт на донышке.
Слёзы чистые – слёзы девичьи,
Стерва рыжая – моё солнышко.
На «грибы», на «грибы» заходите к нам.
Как дела у вас, что там нового?
Глазки – бусинки, губки бантиком,
Ну а задница – прямо рай земной!
Лик возвышенный, в мелких прыщиках,
А сквозь нимб торчат рожки острые.
На десятом пути паровоз родной.
«Пирожки! Пирожки!
И хрусталь бери!».
Ты ищи, внучек, чтоб с квартирою,
Чтоб с машиною и готовила!
Где гонец уже?
Скоро должен быть!
Бросьте «квас» на час.
Привезли «дубас».
Что грустите вы под берёзою?
Что скучаете, да всё курите?
Может, музычки интересной вам?
Благодарствуем, нам уж весело.
* * *
Улыбается осень щербато,
Подставляя мне тёртый локоть.
И глядит как-то мило и пошло,
По щекам растирая копоть.
Набивает за шиворот листья
Жёлто-красные с хрустом и пеплом.
Ухмыляется шлюха рябая,
Нагулявшися с уркою ветром.
Лижет шею рассветом холодным
В вальсе огненном, город кружа.
Уверяет, что я старомоден,
А потом вдруг целует, визжа.
И я мчусь с ней, пьянея всё больше,
Глазом бешеным дико вращая.
А она уже с кем-то под пледом
Засыпает, любя и прощая.
* * *
Шире шаг, товарищ бравый!
Левой! Левой!
Раз, два, три!
Штык зазубренный трёхгранный,
Снова искупай в крови!
Затяни ремень потуже,
А погоны к чёрту срежь!
Вешай на столбах «сек. сотов»,
Бей жидов! Буржуев ешь!
Не оглядывайся больше!
За спиной гора цепей!
Дальше! Звонче! Выше! Громче!
Жри искру! Текилу пей!
А когда конец наступит,
Ты, товарищ, не зевай!
Знамя чёрное повыше,
Музыку на всю, и в рай!
* * *
Здравствуй, здравствуй, родная,
Ты помнишь меня?
Помнишь, что говорил и писал?
Помнишь, поздно, когда
То с цветами и пьян
Огрызался, потом умолял?
Помнишь ночи без сна,
Когда мать за стеной
И отец ещё смотрит футбол?
«Семь часов! На троллейбус!
Вставайте! Пора!».
На прощанье ещё один гол!
Оправданья, упрёки
И тихое «мурр»,
Поцелуем врасплох захватив.
А потом чёрте что!
А потом кое-как
Тишина и опять рецидив!
Но теперь у нас тишь, доброта, благодать.
Всё в порядке с тобой и со мной.
Ты пьёшь чай,
А я пью.
Ты на кухне своей,
Ну а я как всегда на чужой.
* * *
- Расскажи мне сказку.
- Что?
- Расскажи мне сказку.
- Цветочек, я не знаю сказок.
- Ну пожалуйста. Ты же говорил, что в детстве читал много сказок, и ты сам пишешь стихи, рассказы. Ну?
- Ну! Хм…. Знаешь, то, что я читал в детстве, давно забыто, а на счёт сочинительства…
Года два уже ничего не было.
- Попробуй, пожалуйста. Ты обещал, что будешь рассказывать мне на ночь сказки, когда я захочу.
- Ох. Право, не знаю…. Ну… можно попробовать.
Если ехать на медной лошади, у которой алмазные копыта, пока копыта те не сотрутся, а лошадь не сдохнет, потом идти прямо-прямо, пока не сносишь семь пар железных сапог, то можно выйти к реке. Даже и не река это вовсе – так, речушка мутная с топким дном, да крытым берегом. Только нельзя человеку не вплавь перебраться, ни в лодке переехать, ни вброд перейти. Берег голый, лишь трава чахлая кое-где пробивается, да ива одинокая растёт. Три корня в воде, три корня в берег ушли. Та половина, что корни в воду пустила, чёрная вся, мёртвая. Та, что в землю – живая, плещется на ветру, шепчет о чём-то.
Возле ивы шалаш стоит. Там старуха живёт. Кто видел её, говорит, что настолько древняя она, что имени своего не помнит. Сидит, ворона старая, да мясо собачье на костре жарит, или рыбёшку пресную костлявую. Целыми днями что-то шепчет, шепчет, будто сама с собой разговаривает. Иногда смеётся над чем-то, смех дребезжащий такой, надтреснутый. Редко кто приходит к ней, только четыре ветра постоянно навещают. Как прилетят они – тащат лохмотья старые, вьются седые космы. Приглядись повнимательней и увидишь под тряпьём её одежды некогда роскошные, а теперь блёклые, да ветхие.
Вскидывает руки старая, собирает ветры в клубок, чтоб не убежали, а потом ниточку за ниточкой вытягивает, обнюхивает. Как обнюхает всё – растопырит пальцы-крючья, и помчатся ветры на четыре стороны.
Забава одна есть у бабушки – в кости сама с собой играет. Говорят, не просто кубики мечет, а перед тем как кинуть, о людях разных думает.
Мало тех, кто был у речки мутной, ещё меньше тех, что мяса собачьего отведали, да в кости сыграть осмелились. Удачно сыграли, нет ли – никто не рассказывал.
А вот что точно знаю, если у бабки по старости рука дрогнет, и хоть один кубик в реку укатится – каждый сам судьбу свою выбирать сможет.
Подойти вырвать кости те из рук старческих, да в реку закинуть! Только вот не знаю, где лошадь медную купить, да сапоги железные у кого пошить…
- Цветочек, ты спишь?
Тишина. Только где-то далеко-далеко о чём-то шепчет ива.
* * *
Правду-истину говорю я вам, правду-истину, не пизжу совсем. Да и зачем пиздеть, коли так и есть, а с пизденья выгоды никакой мне нет.
Вот когда мир какой кончается, солнце тазом медным накрывается, в задницу ныряет и там догорает, небо в чёрное облачается. Катится по небу бубенчик поперёк себя шире, да обхвату немалого, и звенит он задорно и сумрачно.
За бубенчиком тем тарантаса три, и везут тарантасы те три медведя сильномогучие.
Первый медведюга-то Топтыгин есть. А второй-то Давигин есть. Ну а третий-то – то Мотыгин – вот!
А медведи те с бубенцами тож и в намордниках. Колпаки на них.
Во первом тарантасе молодец-удалец кудри рыжие, брюхо толстое и в веснушках весь, и по бубну бьёт.
Во втором – другой, росту дикого, бородища чёрная, глаза вострые. Тот трещёткой всё изголяется, изголяется, да в рожок дудит.
Ну а третий тож ничего себе. Бородища синяя с жёлтой прядею, он гармошкою забавляется.
И несутся они шибко, тарантасы те, и поют SКАМАРОХI песни разудалые и частушки срамные, и бранятся шибко, и винище пьют!
Опосля всего, всего энтого огроменное балалаище с неба падает и раздавливает всё к собачьим хуям.
* * *
Сижу третьего дня на бережку, трубочку покуриваю, думы всякие думаю. А супротив меня на той стороне ходит кто-то. И туда пройдётся и оттудова. То чинно пройдёт, подбоченится по-барски, то маршем солдатским, то на ножке одной пропрыгает. Чудён, правда?
А кафтан то скинет, то напялит. И бородищей трясь-трясь, и лапоточком о лапоточек хрясь-хрясь. И кувыркается и на ручках ходит, и по-звериному бежит. А то вдруг станет как столб, поглядит на меня, да раскланяется, а бывает, порты спустит, да зад голый покажет.
И колокольца-бубенцы у него на колпаке: дзинь-дзинь, и трещётка в ручке: трик-трак, трик-трак.
Не может уняться, аки бесноватый какой, либо блаженный. А из штофика стекла зелёного тянет чего-то вонючее, аж на этом берегу слезу сшибает!
То песню разудалую затянет, а то бранится, да кулачищем мне машет. И бельмами дикими зыркает, супостат, зыркает. Да так глядит, что в самую душу, подлец, пробирается! И чудится мне, что виноват я в чём перед ним, что конфуз какой по моей вине вышел. А чем виноват и не знаю.
Бывает, камушком кинет, али ручкой поманит.
Вот сижу, дивлюсь, трубочку покуриваю, от камушков уворачиваюсь. Каждый по пуду будет, а то и с лишкою.
Вдруг бубен позади раздался и громче, и громче, и смолк. Ррраз! И Фома Фомич уже рядышком сидит. Что, говорит, мил человек, ты тута делаешь? Да вот, отвечаю, сижу и надивиться не могу, кто на том бережку елозит и дурью мается!
Пригляделся тут Фома Фомич, да усмехнулся в усищи рыжие, а меж нами говоря, усищи у него рыжие-рыжие, борода рыжая-рыжая, и кудри рыжие, и анфас весь в веснушках и профиль. Зато и кличут его окромя Фомы Фомича Фомой – Лисом – Рыжим.
Вот усмехнулся и говорит.
- Так это ж Лука Лукич, дудку ему в задницу!
И что ж, говорю, Лука Лукич таким непристойством занимается, да честного человека стремает?
- А того, что каждого третьего дня Лука Лукич, бадью ему на голову, здесь смекает и никого рядом утерпеть не может. Вот тебя видит, бесчнуется, а через речку никак ему не перебраться, вот и творит бесчинства.
- А коли перебрался бы?
- Уж тогда точно тумаков бы навешал!
- Буйный-то он какой!
- Не, мил человек, Лука Лукич ещё небуйный. Вот Кузьма Кузьмич, тот и на реку не посмотрел бы, добрался.
- Ну раз так – ладно. А об чём смекает Лука Лукич-то?
- А обо всём. Пьёт себе винище и думает, зачем дождь идёт, куда солнышко светит, почему людишки характерами не сходятся, сколь звёзд на небе, куда ёжик грибочек тащит, кого гостинцами одарить, кому тумаков дать – обо всём.
- Чудён человек!
- Чудён, да не совсем человек-то…
- А-а…
- У-гу…
- Ну а чего делать-то теперь?
- А ничего. Ешшо маленько побезобразит Лука Лукич и дрыхнуть завалится. Поди не первый штоф пьёт.
- Вот незадача…чем заняться теперь?
- Да на ярморку пойдём! Вон за тем леском. Кваску попьём, мёду, диковинки заморские поглядим. Попляшем, да домой к мамашам.
* * *
Мы сидим посередине каменистого пустыря поросшего кое-где колючим ядовитым кустарником. Пустырь – не лучшее место для сидения, но если выбирать между ним и зловонными топями, что распростёрлись на многие мили вокруг – пустырь этот не такое уж скверное место, даже жуткие склизкие твари шевелящиеся вокруг не портят этот прекрасный пустырь.
То, что было солнцем, похоже сейчас на заплесневелый, протухший, попорченный червями и засиженный мухами блин.
Воздух влажный, тяжёлый. Делаешь вдох, и в груди жжёт, а во рту стойкий приторно-тошнотворный привкус.
Небо тёмно-багровое с коричневым оттенком. Жуткая головная боль, слезятся глаза. Когда поднимаешь их – видишь его.
Он летит к нам неторопливо, взмахивая широкими кожистыми крыльями. Из-под чешуйчатого брюха свисают когтистые тапы. На спине копошатся паразиты, чуть меньше его самого. С его изогнутого зазубренного клюва каплет кровь.
Это пиздец, он всё ближе и ближе.
«Black Bloc»
Скоро померкнет над «западом» солнце,
Красные флаги закроют его.
Отряды в зелёно-коричнево-чёрном
Полосатыми тряпками натрут сапоги.
Скоро луна в презрении диком
Плюнет на запад и скажет: «В расход!».
Чёрные флаги, блестя алой буквой,
Рак растревожат средь серых мозгов.
Приклад «приласкает» заплывшие лица,
Штыком будут брить подбородки тройные.
Огнём расцветут шумных улиц остатки.
И тысячи тайлеров вместе сойдутся,
И тысячи дерденов вместе ударят,
И дед, что копался недавно в отбросах,
Попросит гранату, попросит вторую.
И кто-то заплачет кому-то в жилетку,
А кто улыбнётся, штурмуя высоты.
А после, стерев с сапога алый дождик,
Махорку закурит над прахом вселенной.
* * *
Прошедшим по краю стишок посвящаю! Плююсь и смеюсь. С подвыванием лаю. Тем, кто не полностью, чуть зацепив только. Придуркам, бездельникам и полоумным. Тем, кто глумиться любил над собой и другими. Болтался, бездельничал и колобродил. Тем, кто вместо того, чтоб взяться за ум и взять себя в руки, только недоумённо макушку почёсывал, эспаньолку пощипывал, ус покручивал, да глаза выпучивал. Тем, кто не доиграл, недосыпал, не дотрахался, недоел, не дошёл. Объектам насмешек, моральным уродам, всегда одевавшимся не по годам.
Одень на таких цилиндр и лакированные туфли, и они тот час превратятся в шутовской колпак и ботинки с помпонами. Слово заморское есть, вроде, взрослый ребёнок. Херня это всё! Не им, никогда.
Скомарохам от природы. Они временами пытаются остепениться. Задумываются (или думают, что задумываются?). Вспоминают, что им столько-то лет. А потом – «бам»! Опять срыв. Только всё наладилось, и хомы сапиенсы стали глядеть благосклонно, «дзынь-дзынь»! Что такое? Сами удивляются. А поверх пиджака уже висит воротник с бубенцами и нос клоунский как-то на физиономии материализовался.
И опять человеки шарахаются. Тянутся за копьями, верёвками и библиями. Окружа-а-ют. А они озираются дикими глазами. Мечутся туда-сюда. А потом с диким гиканьем уносятся «в сторону от».
Ой, бля! Что-то дюже серьёзно! Не есть good.
Прошедшим по краю! Засранцам и шизикам.
Тем, кто мог бы, да не стал. Даденым не воспользовался.
Хихикали гордо, порой истерично.
В носах ковырялись легко, эстетично.
Упав на колени, просили прощенья, обдумывая
Следующее извращенье.
Вздымали не шпаги, а вантузы.
Дарили не розы, а кактусы.